Учитель-репетитор

- Возьми, Петрушка, календарь, да не читай, как пономарь, а с чувством, с толком, с расстановкой… - сказал дьячок Фёдор церкви села Великовичи пономарю Якову Никифоровскому, протягивая ему псалтырь.

Никифоровский, исколесив в поисках работы всю Полоцкую епархию, совсем недавно приехал в Вымно, где его приняли наконец-то на церковную службу, подумал, что местный дьячок забыл, как его зовут, скривив губы, поправил Фёдора:

- Никак ты забыл, что меня зовут Яковом? Какой я тебе Петрушка?

- Не серчай, Яша, - невозмутимо прореагировал на реплику своего коллеги Фёдор. – Это же не я присловье-то придумал, а, по-моему, русский классик литератор – Фонвизин в «недоросле». Хотя какой он русский – чистой воды немец.

Фамилия-то у предков Дениса Ивановича раньше была другой – фон Визен.

Яков расцвел в улыбке:

- Вон оно что! И откуда же ты знаешь столько много интересного? А я Недоросль ничего, кроме псалмов не знаю. Ведь ты дьячок и я дьячок, хотя ты меня и кличешь пономарем. А ведь это что в лоб, что по лбу одинаково.

- А говоришь, что ты не Петрушка, а Недоросль, - засмеялся Фёдор. – Действительно дьячок и пономарь одно и то же понятие, а два названия – оба причетники, псаломщики. Помогают священнику вести церковную службу. Наш батюшка, отец Сергий, уже старенький, вот мне и приходится иногда за него службу-то и вести самому. А для того, чтобы священнодействовать в храме, много знать нужно. Особенно при проповеди. И не только Святое писание изучать, а и светские книги.

- Зачем же мне светские книги читать и помнить всё, что в них написано, когда я же на память все псалмы знаю.

- Зато у тебя голос знатный, Яша, - кивнул приятелю Фёдор. – Бог дал тебе талант, а ты, мне кажется, даже нотной грамоты не знаешь.

- А где мне было учиться и на что? – сказал с грустью в голосе Яков. – В нашем селе было небольшое подсобное хозяйство, но дохода мы с него большого не получали. А пока я по епархии мотался, и вовсе пришло в упадок. Жена моя – Ксения Давыдовна, в девичестве Корнеева, дочь кормчей сиделки, считает, что главная причина нашей бедности – моя безграмотность. А теперь из-за твоей эрудиции мне всю шею перепилила. Зудит и зудит как оса, хорошо хоть своим острым жалом в моё лицо не впивается.

- Бедность не порок, - пожав плечами, дипломатически ответил Фёдор, но сделал ещё более сильный удар по самолюбию Якова.

- Бедность – не порок, - как эхо отозвался Никифоровский. И добавил с иронией, - но большое свинство. Да ладно бы мне Ксюша шею намыливала. Она же после каждого твоего прихода в наш дом детей против меня настраивает: «Видите, мальчики, сколько много знает наш местный дьячок, дядя Фёдор. Он грамотный и в доме его полная чаша. А у нас по комнатам шаром покати, а в кармане – блоха на аркане и вошь на цепи».

Слова про насекомых Яша произнёс тонко и пискливо, видимо передразнивая свою Ксюшу.

- Это они к тебе так холодно относятся, а горячо любят мамку, пока маленькие. Повзрослеют и поймут, кто в доме хозяин, - резонировал Фёдор. – А Коленька твой очень смышленый мальчишка. Как он взахлёб с интересом прочитал сказку Петра Павловича Ершова «Конёк-Горбунок». Декламировал, смакуя, вступление «Конька-Горбунка», как настоящий актёр.

- Актёр погорелого театра, - хмыкнул Яков.

- Не скажи, - покачал головой Фёдор, - тут твоя ирония ни к чему. Послушай, как он читал.

Дьячок встал в величественную позу, откинув гордо назад свою патлатую голову, выгнув колесом грудь вперёд, и выкинув руку перед собой, стал читать выразительно, акцентируя каждое словечко:

У крестьянина три сына:

Старший умный был детина,

Средний сын и так и сяк,

Младший вовсе был дурак.

Братья сеяли пшеницу

Да возили в град-столицу:

Знать, столица та была

В этом месте дьячок приостановился, но не затем, чтобы перевести дыхание, а показать, как умело декламировал стихи Коля. Фёдор поднял вверх указательный палец и, помахав им многозначительно взад-вперёд, с восторгом выкрикнул с повтором:

Знать, столица та была

Недалече от села.

После всплеска эмоций Фёдор поутих и растолковал Яше свое открытие Колиного таланта.

- Он, понимаешь ли, ухватил в предисловии сказки самую главную и важную деталь. Раз братья ездили продавать пшеницу в столицу, значит она находилась недалече от села. Вернее село находилось поблизости от столицы. А в столичном городе всегда больший спрос на продукты питания, чем скажем в нашем губернском городе Витебске. Видишь, какой Коленька твой сообразительный.

- Так взялся бы и поучил моего сына Колю нотной грамоте и церковному пению. У него голос такой нежный и красивый. Когда я его слушаю, то кажется ангелочек в небе поёт. А заодно и другой мой сынишка Мишенька этой грамотности научиться. Во взрослой жизни им это всегда пригодится. Будут знать, что без куска хлеба никогда не останутся.

- Как я тебя правильно понял, Яша, - спросил приятеля Фёдор, - ты предлагаешь мне стать учителем-репетитором твоих сыновей.

- Именно так, Федя, - кивнул пономарь. – Ты же учился в Витебском духовном училище и набрался там ума-разума. Только вот платить учителю-репетитору нечем. Но я могу за тебя отработать, когда подойдет твой черёд служить в церкви. А ты в это время позанимаешься с моими сыновьями. Думаю, батюшка Сергий не будет препятствовать такому начинанию. Мальчишки же будут петь в церковном храме, с уже хорошо отрепетированными голосами.

- Не знаю, - пожал плечами Фёдор. – Может быть, он согласится с таким предложением. Что гадать-то? Я лично согласен, чтобы в нашем церковном хоре звучали ангельские голоса, а хористы не каркали, как вороны, в басне Ивана Андреевича Крылова «Ворона и Лисица». Кстати, наш дедушка-баснописец позаимствовал сюжет басни «Ворона и Лисица» у французского поэта Лафонтена. А француз в свою очередь позаимствовал этот сюжет у древнегреческого философа Эзопа. От последнего и пошло начало называть иносказательный язык – эзоповским.

- Я в такие дебри не хочу забираться, - скромно ответил Яков, чтобы не потерять своё достоинство в глазах соратника. - Поговорим с отцом Сергием.

Пока моление не началось, разговоры в церкви велись как бы ни о чём. Наконец-то отец Сергий возвышает голос, но говорит по-деревенски запросто:

- Ну, чего бы нам нынче почитать? Не горазд я и прежде был читать-то, а теперь и глаза плохи стали. Читай, брат, Фёдор Власьевич.

- Нет, - стал отнекиваться дьячок о предоставленной ему благосклонно миссии, гордясь, однако, что батюшка назвал его по имени и отчеству, - куда уж мне до вас! Читайте уж вы!

- Да, то-то, вишь. Пусть глаза хоть и плохи стали, ну, да пожалуй… Давай вот, что ли из апостола Иоанна почитаю.

Отец Сергий пожеманившись немного, необходимой для показной скромности перед новоявленным дьячком, напялили на нос очки, и стал читать одно из последних писаний Иоанна.

Читал его Сергий, останавливаясь на каждой фразе, растолковывая прихожанам, мудрый смысли её. Объяснения батюшки были произвольными и в чём-то даже неправильными. Потом вдруг такие практичные и наполненные здравым смыслом слова: «Вот, вишь, братья и сестры апостол-то приказывает не ссориться. Ну, как третьего дня на покосе наши ребята повздорили, не приведи Господь. Богохульствовали да кулачищами-то размахивали. Вот уж этого-то апостол не велит делать. Ну, давай, дальше…».

Отцу Сергию прихожане задавали много вопросов, но в основном он истолковывал слова апостола, что наступит в будущем царство небесное.

- Когда наступит оно, об этом никто не знает. Может быть, даже наши внуки не доживут до второго пришествия Христа. Мне приятно осознавать, что мысль о Страшном суде и о близости нового пришествия Христа крепко держится в умах моей паствы.

Дьячок Фёдор, когда отец Сергий устал, произнёс фразу из начала другого псалма и её подхватили певчие, красиво выводя мелодию. Оживились и прихожане. Запевали с ним и хорошо знающие псалом верующие. А затем подхватила вся толпа. Выпевали псалмы под общий тон наших простонародных песен, только не озорно и весело, а немного заунывно. Тут церковь, а не уличное гуляние по поводу какого-то православного праздника.

Яков, слушая нестройный хор прихожан, радовался, что Фёдор согласился после благословления батюшки, стать учителем-репетитором для Николеньки. Про Мишу, в отличие от его папаши, у Феди сложилось негативное мнение. Ему казалось, что второй сын Якова Никифоровского был как и в сказке Ершова «и так и сяк». Поэтому Фёдор заявил:

- Я сначала проэкзаменую мальчиков. Но не для того, чтобы сделать выбор: кто годен для занятий, а кто не годен. Буду заниматься с обоими сыновьями но узнаю, какой подход нужен к каждому. Ведь и в школе так бывает, кто-то на лету схватывает, а кому-то нужно даже манную кашу разжевывать, а потом уже неразумному дитятке в рот положить, запихнуть ему ложку туда.

Когда братья Никифоровские пришли к дьячку в дом, он задал вопрос на сообразительность один на двоих:

- Что тяжелее пуд железа или пуд сена? Какой вид груза имеет больший вес?

- Железа, - первым выкрикнул Миша.

- Оба груза весят одинаково, - спокойно ответил Коля.

И дьячок оценил их ответы:

- Коля молодец, а у тебя, Миша, тямы в голове не хватает. Сделайте вторую попытку. Задачка арифметическая, но с хитринкой и нужно голову поломать, чтобы ответить правильно. Не торопитесь давать ответ. Кто поспешит, тот людей насмешит.

После такой длинной преамбулы Фёдор, чеканя каждое слово, прочитал условие задачи:

- Два отца и два сына купили три апельсина. Как им разделить фрукты поровну, не разрезая апельсины на части.

Повисла тишина. Лишь потом она была нарушена звуками извне, в оконное стекло билась головой и густым басом жужжала огромная муха.

Опять вызвался отвечать первым Михаил:

- Число три на четыре поровну не делится.

- Ты хорошо подумал, Миша? – переспросил дьячок. – Я же ведь сделал вам намёк – задачка с хитринкой, а ты три на четыре не делится.

- Так в этом и хитрость ваша, дядя Федя, что число нельзя разделить без остатка. Эту задачку нельзя решить.

Дьячок, не ответив Мише, обратился к его брату:

- А ты, Коля, так же считаешь?

- Нет, - ответил Николай. – Тут дело не в арифметике, а в родстве. Возьмем числовое условие – два отца и два сына. Да получается, вроде бы, четыре. Но, если представить себе, что в доме собрались родственники трех поколений: дед, отец и сын, то хитрость сразу поймешь. Для отца, дедушка – тоже отец. Значит, получается два отца. Но отец-то для дедушки ещё и сын. А у отца есть свой сын. Вот вам и два сына. Но всего три человека в этой задачке. И каждый может взять себе по одному апельсину из трех купленных.

- Блестящий ответ, Коля, - оценил смекалку мальчишки дьячок. – Логическое мышление у тебя великолепно развито. А теперь займемся нотной грамотой. Но сначала хочу понять до конца способности к обучению Миши.

Михаил при этих словах насторожился и спросил:

- Опять задачки трудные задавать будете, на которые ответить не смогу?

- Не буду, - успокоил мальчика дьячок, - я тебя мучить премудрыми задачками. Ты ответь мне только на один понятный тебе вопрос, а потом только повторяй за мной слова, которые я буду произносить. Итак, начали. Ты хочешь учиться?

- Да – а, - обрадовано воскликнул Миша.

- Ну, а теперь говори: «Я умён!»

- Я умён! – сказал Мишка, а улыбка так и сияла на его лице. Не экзамен, а игра в поддавки, понятно.

- Как поп Семён?

- Как поп Семён! – не задумываясь, повторил экзаменуемый.

- Перекрестись, что это правда.

Михаил истово перекрестился.

- Вот вам крест.

И тут произошло непредвиденное. Фёдор нахмурился и процедил сердито сквозь зубы:

- Пошёл вон, бестолочь. Я надсмехаюсь над тобой, а ты повторяешь за мной, как безмозглый попугай. Попка дурак!! Попка дурак. Ты неумён, как поп Семён, а глуп, как попка.

Николаю хотелось засмеяться, настолько ошарашенный, удивленный и обиженный вид был у брата. Но смех застыл камнем в горле. Коле стало жаль Мишку и неловко за невоздержанность дьячка. Мальчик, насупив брови, твёрдо высказал дяде Феде своё мнение:

- Не надо обижать моего брата. Не хотите учить его, ладно, не надо. Но издеваться-то зачем?

- А парень-то стоик, - подумал дьячок. – В полном смысле этого слова. Не похож он на распространенный тип русского человека, который любит пожаловаться на судьбу, на неблагодарность окружающих людей, свалить на других свои ошибки. Совсем ещё мальчик, а уже крепкий орешек. Прежде чем раскусить его, подумай хорошенько, а не сломаешь ли о его твёрдую скорлупу свой зуб.

Дома братья наперебой рассказывали родителям о таком премудром учителе-репетиторе, что Ксения Давыдовна чуть ли щи из миски не расплескала, ставя обед на столешницу возле Миши, который яростно жестикулировал руками.

- Миш, не маши без толку руками, - припугнула она сына, - а то гляди чего, ошпарю тебе ноги кипятком нечаянно.

Николай читал за столом книгу, ожидая своей очереди, когда же мать поставит перед его носом похлебку. Его поступок не остался незамеченным отцом. Яков гневно забранил его, а заодно и Ксению:

- Сидит за обеденным столом, а носом уткнулся в книжку. Смотрит в книгу, а видит фигу. Это ты потакаешь ему, Ксюша. Не упускаешь возможности при любом образованном госте, упрекнуть меня в безграмотности. И вбиваешь в головы сыновей одно: читай книги. Теперь у Кольки привязанность к книге переросла в грамотейский бред. Он не расстается с книжкой ни в играх, ни при еде, ни даже во сне.

Ксеня, подперев руками бока, грудью пошла на защиту любимого сына.

- Зато от Мишки любая грамота и наука отскакивает, как от стопки горох.

Но эта привязанность к грамотности и к письменному делу осталась у Николая Никифоровского навсегда. На всю жизнь. Про гнев дьячка они промолчали.

Но зато Миша не отставал от Коли в церковном пении. Через три года учёбы в 1855 году Фёдор Власьевич посоветовал Якову:

- Яков, а нет ли у тебя желания устроить своих сыновей в архиерейский хор в Витебске? Там заведует известный регент-певец Егор Кутузов, которого хорошо лично знаю. Моё рекомендательное письмо сыграет решающую роль при приёме ребят в хор. И они будут учиться за казенный счёт в Витебске. Жить материально тебе и твоей жене станет легче, свободнее и лучше. Меньше забот и хлопот будет.

- Спасибо тебе, Фёдор, - поблагодарил Никифоровский старший друга. – Век тебя и твою доброту не забуду. А когда же экзамены-то будут?

- Как во всех учебных заведениях – в конце лета, - ответил Федя.

Официальный приём или лучше сказать экзамен для принятия в духовное училище Витебска был после письма регенту-певцу Егору Кутузову, очень прост для братьев Никифоровских. Он был не только слишком прост, но ещё не витиеватым орнаментом того времени.

Не очень грамотный, но умудрённый житейским опытом Яков Никифоровский решил не рисковать.

- Для надежности, Ксюша, дам я смотрителю взятку, - сказал он. Пошел в хлев, где не так давно опоросилась свиноматка, ухватив подмышки двух увесистых поросят.

Весомый аргумент воздействовал на смотрителя сильнее, чем протекция певца-регента Егора Кутузова. Он всё-таки был лишь отличный певец, а не гениальный полководец, как его однофамилец фельдмаршал Михаил Илларионович Кутузов.

Когда поросята исчезли в глубине двора в какой-то пристройке смотрителя, он принял сельскую делегацию у себя.

Милостиво протянул братьям по очереди руку для поцелуя и дважды кивнул им снисходительно головой, когда они чмокнули тыльную сторону ладони. Сначала одному, потом другому. А потом… попросил прочесть начало какого-нибудь псалма. Никакого подвоха, как это было с дьячком Фёдором, никакого казуса не произошло. Братья, даже если бы они и читать не умели, прочли бы начало любого псалма. Они хорошо знали их наизусть.

Отголоски Крымской войны

Еще до поступления в архиерейский хор, Коля узнал, что Россия воюет в Крыму и главные события происходят в Севастополе, в котором основался ещё при Екатерине Великой российский военный флот.

Грозные события войны на Черном море отзывались и в Витебске. Тот ошеломляющий поток известий из Севастополя поселил в людях тревогу, неуверенность. Крутой поворот изменил положение вещей даже вдали от фронта.

Уже необычные природные явления, словно по сговору пророчили что-то особенное… Легковерные жители Витебска разносили всякие нелепые домыслы из уст в уста. А Коля познавал эти слухи от любимой бабушки Настасьи.

Комета Биела раздвоилась ещё в 1846 году, за год до рождения Коли и одной своей частью появилась на небосклоне страны в 1852 году. так совпало, что после этого природного явления, усилился в Витебской губернии рекрутский набор. В середине сороковых годов в губернии случились неурожаи подряд три года в 1844, 1845 и 1846 годах. А в год рождения Коленьки Никифоровского, в 1845 году, ещё и падёж скота.

Рекрутам давали в эти годы отсрочки, а для пополнения армии в Севастополе требовались солдаты и матросы. Вот отголоски военной грозы зловеще сказались и вдали от фронта.

- Наша молодежь-то, Коленька, - говорила внуку Настасья, - попала под красную шапку.

- Бабушка, как же можно попасть под красную шапку всей нашей молодежи?.. Неужели сшили такую огромную красную шапку? – удивлялся насмешливо, улыбаясь, Коля. - Про Красную Шапочку ты мне сказку рассказывала, а вот красной шапкой меня пугаешь.

- Ой, внучек, это так люди говорят, - поясняла Настасья. – На солдатской шапке-то красный околыш, вот рекрутов, которых забрали в солдаты и называют красными шапками. Ведь впереди у них война, смерть, кровь. Вот и оправдывают красные шапки своё название. Много людской кровушки прольётся.

Для Коли бабушка Настасья была самой выдающейся личностью, которую он горячо любил, больше всех на свете. Больше отца, матери, брата. Бабушка не казалась Коленьке старенькой и немощной. И не то, чтобы она не сердилась на внуков, не бранилась на них. Бывало, и ворчала и бранила их частенько, но её вспыльчивость быстро проходила и следов в сердцах внуков не оставляла.

В случае долгого непослушания Коли, она грозила ему:

- Если ты такой неслух, то я уйду из вашего дома жить в деревенский дом к моему младшему Василию.

Свою угрозу бабушка, не откладывая дело в дальний ящик, тут же выполняла. Она уходила из дома тотчас, высказав своё неудовольствие.

Коля помнил, где жил брат бабушки. На выездной улице Вымно изба Василия была самой крайней.

Горю Коли не было пределов. Он бросался бежать за нею, вцеплялся в подол, считая, что если бабушка не вернется к ним, то он погибнет от горя и разлуки с ней, плакал как от боли и умолял воротиться.

Настасья у крыльца избы Василия сменяла гнев на милость.

- Ну успокойся, Коленька, утри слёзы-то. Ступай, батюшка, солнышко моё, домой. Уж проведаю своего братца-то и приду. Да смотри, заруби себе это на носу, набедокуришь ещё раз, в другой раз уж совсем не ворочусь.

Бабушка, возвратившись от Василия, всегда приносила Коле гостинцы: или крынку топленого молока, кусок рыбного пирога или сладкую ватрушку. Вручала угощение внуку, пригоравривая: «Милый Коленька, не плачь, принесла тебе калач! Угощайся, угощайся, не балуй и не ругайся!».

Бабушка любила всю семью Якова Никифоровского, но Коле казалось, что она его любит больше всех. Да и его мама, когда Настасья вставала всей грудью на защиту внука, только ворчала:

- Ух ты, бабушкин любимчик. Доведешь ты меня до белого каленья. Такую тебе трёпку устрою, что небо в овчинку окажется.

А как летом рвался Коля в поход с бабушкой в лес по грибы и ягоды. Настасья каждый раз, собираясь в лес, отговаривала Колю:

- Посиди, ты неугомонный, дома. Я собираю лесные дары не торопясь. Тебе надоест собирать их, устанешь. Полежи дома на полатях.

- Что ты, бабушка, такое говоришь? – возмущался внук. – Когда это я ныл, что устал или просился назад домой? Я ужасно люблю ходить с тобой в лес. Ты столько много рассказываешь мне сказов, преданий, загадки загадываешь, шутки прибаутки говоришь. Мне с тобой не скучно. Возьми меня с собой, пожалуйста. Ну, пожалуйста!

Коля долго уговаривал бабушку, пока она, махнув рукой, соглашалась:

- Ладно, собирайся. А то уже видишь, как солнышко высоко поднялось.

В начале 1855 года последовал призыв государственного ополчения. Были ещё живы очевидцы Отечественной войны с Наполеоном, в которой участвовало народное ополчение, и поползли слухи, что в государстве сложилось чрезвычайное положение.

А вскоре сам Николай стал свидетелем стихийных бедствий, очевидцем их. Палящий летний зной повлёк нескончаемые лесные и торфяные деревенские пожары.

- День ото дня дым пожарищ, - сокрушалась Настасья, - туманит и туманит клубами своими всё видимое пространство до самого горизонта.

- Солнце уже дым застилает, - поддержал свою любимую бабушку Коля.

- Что дым? – вздохнула Настасья. – Сквозь языки пламени над лесом, которые превращались в сплошное кровавое марево, мелькают то ли солнце, то ли луна – не поймешь.

День и ночь перемешались друг с другом. Уже не только нас это беспокоит, а даже твари бессловесные и то до смерти перепуганы.

Особенно запомнились Николаю слова бабушки, когда в начале июля над Витебском прошелся мощный ураган, разразилась гроза с молнией и градом. Молния попала и зажгла деревянную церковь святого Иоанна Богослова, стоящую на одной из Узгорских городских круч. Церковь запылала свечой и сгорела за полчаса. Ураган в Витебске произвёл такие опустошения и разрушения, что бабушка заплакала и сказала:

- Ну, за что же это на нас Бог-то разгневался?

А на следующий день бабушка увезла внука в село. Увидела в Великовичах рябого в оспинах человека, который шел со стороны Витебска.

- Ой, милый мой, человечище, - всплеснула руками Настасья, - никак и в вашей деревне тоже был сильный дождик да с градом?

- А ты откуда знаешь? – обернулся рябой мужичок. – Такой ливень обрушился на нашу деревню, а град был такой крупный, не с горошину, а как ружейная пуля или картечь.

И тут Настасья такое сказанула, что мужик сначала опешил.

- Да по твоему корявому лицу вижу!

Но, отойдя от внезапной реплики, резанувшей ухо мужчины, он расцвел, заулыбался, как от приятной похвалы и ловко ответил бабушке:

- Сивый да рябой – самый дорогой!

Засмеялись и бабушка и Коля. Довольная Настасья решила побаловать внука ещё одной шуткой. Из соседнего дома вышел справный мужчина, щеголевато одетый, обутый в хромовые сапоги, начищенные до зеркального блеска.

- Хочешь, Коля, я заставлю этого выбражулистого мужика снять сапог с ноги?

- Он такой надменный, важный, надутый, как индюк, бабушка, что ни за что на свете не послушается твоему приказу, - сомневался Николенька. – Он тебя так попотчует, что мигом в сторону отскочишь.

- Спорим?

- Спорим! – и старый и малый бьются в заклад.

Потом Настасья окликнула молодца:

- Ой, никак это ты, известный на всю округу хлопчик. Гляжу и не смею глазам своим верить. Ты ли это?

- Что такое? В чём дело? – удивляется «хлопчик» с окладистой хорошо расчесанной гребешком бородой.

- Вот сосед мой сказал, что у тебя на левой ноге шесть пальцев.

- Да это вздор, чушь собачья, - возмущается «хлопчик».

- Я ему тоже сказала, что чепуха всё это, а он со мной в заклад побился. Вы ругаете меня. Не дайте мне деньги проиграть соседу. Покажите ступню, снимите сапог с левой ноги.

Мужичок долго отбояривался от Настасьи, но бабушка вцепилась в него как репей в кафтан, и он сдался великодушно, на милость победителя. Разулся и, показав ступню, спросил:

- Ты видишь, что у меня не шесть, а пять пальцев на ноге.

- Вижу, не слепая, - ответила бабушка, а Коля засмеялся заливисто и звонко. А «хлопец», не зная причину Колиного веселья, спокойно обулся и пошел восвояси.

Следы урагана и грозовой бури Николенька долго рассматривал, гулял по Витебску. То тут, то там виднелись стволы изуродованных берез и сломанные ветки лип. А бабушка опять рассказала внуку невероятную историю об ужасной великой силе ураганного движения.

- Мне тут мужики давеча рассказывали, что их работник вёз на телеге копну сена. Он выехал с возом в открытое поле, когда поднялся вихрь, смерч, ураган. Застигнутый врасплох, работник уже не думал ничего предпринимать. Воз сена вместе с лошадью и седоком катило по полю, как мяч до первого оврага. А Двина-то поднялась на четыре сажени.

Эти явления, волновавшие умы местных жителей, увязывали со смертью императора Николая I. Николай Павлович популярнейший государь неожиданно скончался в феврале 1855 года.

С полей театра войны приходили вести одна мрачнее другой. А ведь там находился цвет русских военных сил.

К Севастополю спешно следовали через Витебск новые подкрепления. Они получали здесь священное напутствие и окропление святой водой и уходили на фронт. Вместе с пехотинцами шли и артиллеристы, сопровождая грозные орудия: чугунные, медные, стальные пушки. Их сплавляли вверх по Двине на плотах, которые тянули лямочники, как бурлаки на Волге или местные заезженные тощие клячонки общими стадными усилиями тянули тяжеловесные пушки к месту назначения. Некоторым пушкам, как и их пользователям-артиллеристам, пришлось окропиться не святой водой, а водами Двины. Одной чугунной пушке, довольно большого калибра, было суждено искупаться и значительное время пролежать на двинском дне у бывшего деревянного моста, с которого она и свалилась. Отправили её, достав с речного дна из Витебска в Севастополь значительно позже своих подруг.

Николай прибегал на берег Двины с братом Мишкой и даже предлагал солдатам, вытаскивающим орудие из воды, свои услуги.

- Братушки, давайте я поднырну и зацеплю ствол пушки веревкой.

На что солдаты скалили зубы и язвили:

- Зачем же тебе пушку веревкой-то обвязывать. Вон ведь ты, какой богатырь! Обхвати ствол руками, ногами оттолкнись от дна и вверх, на воздух. А тут мы её миленькую, подхватим да на плот уложим. Куда же нам до тебя. Мы же артиллеристы, а не водолазы…

Однажды прибежал в училище Миша и сообщил ещё одну тревожную новость:

- Колька, в Витебск-то прибыли опять солдаты.

- Да, уж! Новость сногсшибательная, неожиданная… Сколько их прошло-то через наш город?! Не сосчитать…

- Нет, Коленька, - покрутил нервно головой Миша. - Это не молодые солдаты, а пожилые, бородатые. Я видел, как они около казарм тренировались выполнять ружейные приёмы.

- Резервисты, - кивнул понимающе Коля.

- А в другой казарме разместились безоружные солдаты в черных казакинах с единственными орудиями: топорами и лопатами. Видимо не на всех ружей-то хватило.

- Чудак ты, Миша. Это же саперы. Их задача – наводить мосты, рыть, окопы, создавать брустверы, которые от пуль вооруженных солдат защищают.

- Но какое смятение наводят эти саперы на людей. Идут полки солдат, но с могильными доспехами. Я слышал, как говорят зеваки. Они не знают, что эти солдаты-саперы и думают, что они из похоронной команды. Могильщики, в общем. Грустно получать известие витебчанам, что их родственники погибли на войне. А видеть могильщиков - грустнее вдвойне.

А война продолжалась и при новом императоре Александре II с одинаковой энергией. Люди также плакали и толпились в ожидании: будет похоронное сообщение или же вернётся сын, муж домой. Хоть раненый, но живой.

Интересна история Боруновского сада у мельницы. Последний родственник Боруновых и владелиц причисленного имущества во время Крымской войны ничем не прославился. Николай видел этого глубокого старика с густой лопатистой бородой, в синей, русского покроя свитке, летом ходившего в широкополой шляпе, появлялся он на людях редко. Некоторые витебчане и не подозревали о его существовании.

Но предки этого Борунова считались именитыми гражданами Витебска. Торговый дом Боруновых широко известен. В лихую годину 1812 года собственник торгового дома пожертвовал на военные надобности много пудов снастей, несколько бочек смолы, пакли. Кроме того поставлялось для русской армии огромное количество провианта без подряда. То есть бесплатно.

Сын Борунова старшего - Сергей, проявлял невероятное мужество, очищая Витебск от остатков наполеоновской армии. Это было не победоносная машина, а сломленная русской храбростью солдат, неуправляемая толпа. Постарался в разгроме Наполеона и русский «Генерал Мороз».

Морозная зима стремительно надвинулась на французов. Отступающая армия, награбила массу ценных вещей, но опрометчиво не позаботилась о зимней одежде. Они шли, укутанные во что попало. Одеты в женские юбки, в кацавейки, ноги завёрнуты в тряпьё и всякую рвань, лица грязные, закопченные от костров, опухшие от голода.

Чтобы прокормиться, ходили по крестьянским избам и, показывая пальцем на свой рот, просили пищу. Обращались к деревенским жителям: «Шер ами» - милый друг. Конечно же, мужики и бабы не понимали по-французски, но стали называть непрошеных гостей, просящих еду, созвучно с обращением – шаромыжниками.

Зашли шаромыжники и в дом Боруновых в Витебске. Сергей – крепкий, здоровый парень, вырвал из рук француза ружьё и, ухватив его за дуло, со всего размаха ударил прикладом неприятельского солдата по хребтине. Стоящего позади его, долбанул прикладом в грудь.

Французы кинулись бежать, сминая и сметая на своем пути стоящих позади своих товарищей. И вот вооруженных солдат, а их было около тридцати человек, погнал по улице.

Испуганные беглецы побросали сначала ранцы, а потом и оружие, лучшее оружие нашло и другое применение. Вместо обыкновенной русской дубины, Сергей угощал французов их же ружейным прикладом. Потом Сергей помогал вылавливать дезертиров и искал провиант, который награбили, бегущие во Францию солдаты императора. Сын и отец Боруновы за их подвиги были награждены медалями. А ведь в губернаторском доме, или дворце Витебска, следуя походным маршем на Москву, останавливался и жил две недели Наполеон.

Но в Москве его ждало разочарование. Наполеон поднялся гордо на высоту, которая называлась знаково – «Поклонная»… Солнце ярко играло на крышах и куполах огромного города, первопрестольной столицы России. Офицеры и маршалы, сопровождавшие Наполеона, закричали: «Москва! Москва!». Как когда-то матросы Колумба, увидевши берега Америки, ликуя, кричали: «Земля! Земля!».

Соратники полководца недовольные нерешительностью его при битве под Бородино при виде панорамы Москвы растрогались: чудная пленница лежала у их ног.

Но скоро беспокойство овладело императором Франции. Не видно депутации бояр с ключами от города и неизбежного воззвания жителей к его великодушию и милосердию. Но не только ключей нет. В городе нет… населения. А это страшный удар по самолюбию героя, покорившего всю Европу. Город взят, но город пуст. А вернее и не взят, а оставлен: «На бери, да только не подавись!»

Но все же, затмил Наполеон своих предыдущих завоевателей, которым не удавалось войти в Москву. Он вскочил на лошадь и помчался в предместье города. Пыль столбом поднималась вверх и заслонила вскоре спину неудавшегося триумфатора. Очевидец этой картины сказал, комментируя пыльную завесу: «Свет померк». Потом свет померк и в глазах Наполеона.

Через год в Париже заключен был мир. Очень обидный и позорный для России. Стране пришлось пойти на значительные уступки: нейтрализация Черного моря и запрет иметь в нём флот и морские базы. Потеряли и южную часть Бессарабии.

Вскоре через Витебск обратно последовали полки, так и не достигшие театра военных действий. Звуки маршей ласкали слух, но оркестровая игра проходила, увы, на опустевших улицах и городских бульварах. С окончанием войны было упразднено и Витебское генерал-губернаторство. Но набегавшие новые грозы, теперь уже не природные, а политические и экономические не затмили в Витебске эпоху «Голицынского времени».

Голицынское время

Княгиня Софья Петровна Голицына была молода, но обладала могучей энергией. Расшевелила захолустный город Витебск. Но огромную роль в таком экспрессивном толике в развитии города сыграла не только энергия молодой княгини. Общественному положению Софья Петровна обязана связям её мужа витебского, могилевского и смоленского генерал-губернатора при царском дворе и с высшим обществом обеих столиц.

Естественно, что жена генерал-губернатора стала тем центром, вокруг которого группировалось тогда довольно небедное дворянство и служивая знать города. Поиски шумной жизни: балов и развлечений, на которых в непринужденной обстановке можно добиться и карьерного роста и получение стабильного, притом немалого дохода, влекло лиц высшего света к тому центру. За короткое время (1846-1853), которое Софья Петровна прожила в Витебске вместе со своим мужем генерал-губернатором Голицыным, стала популярной личностью.

О её высокой популярности и уважении в Витебске говорит не княжеский титул, а тот светлимый и симпатичный титул, придуманный народной молвой. Он произносился сначала за глаза, а потом и в прямом светском разговоре, а звучал приятно – Премудрость свет-Петровна. В этом новом имени княгини звучат её главные качества: Премудрость, но очень светлая и яркая – свет-Петровна.

В губернаторском дворце демонстрируется не только крик последней моды в одежде дам и кавалеров, но и обиходных домашних вещах, почти столичной роскоши. В городе стала действовать на постоянной основе группа актеров под руководством бывшего директора балета театра в Варшаве – Мориса Пиона. Морис сам сочинял пьесы для постановки их на сцене, а музыку писал Стефани. Первой пьесой в театре Пион и поставил своего собственного сочинения – «Сумасшедший поневоле». Артистический успех был необыкновенным.

В городе только и было, что обсуждали игру актеров. Коля Никифоровский слушал блестящие отзывы о «Сумасшедшем поневоле» и завидовал зрителям. Ему попасть в театр было невозможно. Билеты в ложах были от 85 до 100 рубелей, а в партере до 25 рублей. Коленьки и Миши такие деньги – целое состояние.

Но выход нашелся. Актеры, певцы, музыканты пополнялись из крепостных крестьян, а у Николая был сильный, красивый голос. Николеньке иногда удавалось выйти на сцену и спеть свою партию в хоре. Там он познакомился с действующими лицами мистерии.

Однажды Николаю посчастливилось присутствовать на грандиозном спектакле об Адаме и Еве. У него была в нем даже своя маленькая ария. По боковым частям сцены декорации обозначали уступы Иерусалима, а на главном занавесе был изображен художниками общий вид этого города. Сюжеты двух картин взяты из Ветхого Завета. Действие было по евангельскому событию.

Занавес поднялся над живою картиною. Она представила Адама и Еву, изгоняемых ангелом с блестящим, сверкающим мечом из рая. Впечатление на зрителей, увидел краем глаза Коля Никифоровский, эта сцена произвела самое благопристойное. На Адаме и Еве трико телесного цвета и кажется, что они нагие. Поэтому вокруг пояса у них повязки из густых листьев, а не фиговые листочки.

Из зала раздались возгласы:

- Прекрасно, премило, великолепно!

В следующей сцене ангел обнимает подножие креста, а перстом указывает на него, собравшимся вокруг ребятишкам. Эта картина вызвала бурный восторг зрителей. Раздались аплодисменты, которые переросли в овацию. Так как на сцене появляется и Спаситель.

Коля под чарующие звуки музыки поет, а в голове мелькают мысли:

- Это благодаря и моему певчем у мастерству родилась овация. Хотя одно появление Спасителя вызвало фурор публики. Спаситель говорит в основном, преимущественно слова Евангелия очень медленно и протяжно. Этим подчеркивая, какие муки он уже перенес, зная, что впереди ему предстоят более тяжкие испытания мучения. Внешний вид его напоминает обычные иконописные лики.

Все это вместе взятое и театральная наигранность удовлетворяет наивный и невзыскательный вкус зрителей, неприхотливых и простых. Зато оказывает на эту часть публики очень сильное воздействие.

Девочка Таня, которая стояла в холе рядом с Колей, стала плакать еще в начале спектакля. Слезы беззвучно катились по её щекам, а зато голос её возвышался серебряным звоном в небеса.

А когда началась сцена страданий Христа, где Его толкают ногой и Он в шутовской царской тоге с терновым венцом на голове и связанными руками тихо падает на подмостки, добрая половина зрителей зарыдала.

Коля Никифоровский, увидев Танины слезы, тихонько спросил, понимая, что слова его заглушат рыдания зрителей:

- Ты чего ревешь-то, дуреха?

- Так посмотри, на лбу у Христа от впившихся в кожу терновых шипов появились капельки крови.

Николай посмотрел на девочку и понял, что она от глубоких переживаний вот-вот может упасть в обморок, стал терпеливо ей объяснять:

- Танечка, да это же не настоящая кровь. Эти капельки на лбу артиста сделали гримеры красной краской или губной женской помадой.

- Неужели это не кровь? – изумилась девочка.

- Да, но как талантливо актер играет, что заставляет сострадать всех зрителей Спасителю.

Зато в антракте Коля увидел шокирующие моменты, оборотную сторону медали театрального представления. Актеры в тех же самых одеждах, в которых играли своих героев на сцене, забегали в буфет освежиться пивом.

Это незначительная неряшливость смазывает все высокое впечатление от спектакля. А потом Петр, усевшись на пивную бочку, столики в буфете заняты почтенной публикой, потягивает неторопливо мелкими глоточками пивко. А рядом с ним восседает актер, играющий Иоанна, с кружкой пива в руке и сигаретой в зубах.

Премудрость свет-Петровна заботилась не только о развлечениях изысканной части жителей Витебска из высшего света общества. Не забывалось царицей Софией, ведь это имя носила и мать трех дочерей – Веры, Надежды и Любви, казненных вместе с нею за твердую решимость не отрекаться от христианства, и про остальное население Витебска.

На бульварах для услады слуха прихожан играли духовые оркестры, в балаганах петрушкам раздавали щедро пощечины. Напротив Голицынского дворца стояли величественные карусели, на которых любили кататься напомаженные детишки не только аристократов, а чиновников, рабочих. Не допускались к каруселям только оборванцы и подгулявшие, под сильной мухой витебчане. Зимой катались с ледяной горки.

Санок у Коли не было и он, взобравшись на самый верх горки, съезжал лихо вниз на пятой точке. Чтобы катиться с приличной скоростью вниз по ледяной горке, Николай помогал себе руками. Он отталкивался от заснеженных мест, на которых наверняка бы затормозилось его стремительное скольжение.

Состоятельные витебчане любили покататься на лихих русских тройках, а так же в чопорных цуговых экипажах. Они неслись по городским улицам в пригород к помещичьим усадьбам – в Тулово, Телятники, Тирасполь.

Разумеется, Премудрость свет-Петровна и в веселых гуляниях умела увидеть практическую выгоду. Гуляния народные влетали царице в копеечку и, чтобы снизить до предела расходы из собственного кошелька, Софья Петровна накладывала на толстосумов «потешные штрафы». Что же, делу время – потехе час. И за свою короткую небольшую потеху богачи, чтобы Премудрость свет-Петровна не обиделась на них ненароком, готовы были заплатить большой приличный выкуп, под видом «потешного штрафа». Хотя вносили они благотворительные взносы для организации народных гуляний.

Коля Никифоровский восторгался бурной деятельностью царицы:

- Игривая жизнь! Шаловливые деяния!

Разве можно было обидеться на такую шутку, когда остряки колпачат мужика на смоленском базаре, уверяя его:

- Что же ты вместо поросенка, которого я хотел бы купить у тебя, мне подсовываешь петуха?

- Отец родной, - взвивается торговец от обиды. – Ты зенки-то свои протри немного. Какой же это петух, когда на прилавке лежит поросенок.

Но шутник уже достает из кошелька деньги и кладет на прилавок сумму, которой с лихвой хватит на покупку поросенка, приговаривая недовольно, а в глазах так и прыгают чёртики:

- Ладно, куплю я, так уж и быть твоего петуха, раз свинку мне не привёз.

Лицо торговца-мясника расплывается в улыбке. Он понял, что его разыграли и сам начинает играть в поддавки, но сначала смахивает с прилавка разложенные веером денежные купюры.

- Извини, батюшка, бес меня попутал. Прости уж меня за бесовское наваждение. Хотел на рынок поросенка привезти, а по ошибке петуха прихватил. Ну раз согласен купить петуха, то бери его на здоровье. Вкусная уха получится из петуха.

Но эти жалкие шутники не оценили, видимо, не от большого ума деяние Софьи Петровны для блага всего населения Витебска. Имя княгини Ольги осталось в летописи Витебска, но неплохо бы и имя княгини Софьи Голицыной запечатлеть в исторической летописи славного города. Уже только одно – содержание зала-приюта для детей сирот, говорит о благородстве княгини.

Когда начинало смеркаться, дневные гуляния на улицах, в парках и на бульварах заканчивались, жизнь в городе полностью не замирала. Даже на шоссейной дороге, от Полоцкой улицы до Оршанкой заставы, около двух с половиной верст стояли фонари для освящения дороги. Для освящения применялось спирто-скипидарное масло, но в основном свечами-«сморчками» специально приготовляемые для фонарей. Горели они тускло, фонарные стёкла были постоянно закопченные сажей. А сами свечи плавились, а потому быстро сгорали. Очень часто огонь свечи гасил резкий порыв ветра.

Товарищи Николая Никифоровского, зная его страсть к чтению книг, поэзии, вечером, когда улицы пустели, открывали стекло фонаря и задув огонь свечи, забирали её с собой в духовное училище со словами: «Читай, Колюнчик, на здоровье!», отдавали свечу другу.

Николай, проучившись в духовном училище четыре года, окреп, возмужал и стал лучшим дискантовым солистом, а физически крепким молодчиком.

Михаил частенько восхищался братом.

- Коля, тебя низшая наша братия чтит как лучшего ученика и лучшего певца. И слушается тебя беспрекословно, как старшего и самого сильного ловкого парня.

- Да, - согласился Николай, - но ты же знаешь, Мишка, сколько мне пришлось испытать за эти годы: тоску по своим родителям и бабушке, обиды и издевательства от старшеклассников. Меня угнетало, что они не только бьют меня, как сидорову козу, только за то, что я младше их, за то, что я наивный простачок, за мой непомерный труд в учебе.

Не знаю, как я пережил безнравственное поведение почти беспризорных мальчишек, моих товарищей-певчих.

- Я сам тоскую в разлуке со своими родными, - пожаловался Миша. – Но ты здесь – моя защита и опора. Я благодаря тебе избежал многих унижений. Хотя и сказать, что на тебя валились только синяки и шишки, а на меня пироги и пышки, тоже нельзя. И всё же, мне жилось более вольготно. А ты в любую свободную минутку садился за стол. Письменный!

- Помню, помню! – согласился с братом Николай. – Ты тоже стал лучше учиться. Так ответь мне, Мишенька, по грамотности русского языка. Стол, что это такое?

- Имя существительное! – быстро сообразил Миша.

- Неправильно отвечаешь, Мишенька! – возразил Коля. – Стол не имя существительное, а имя веществительное. Стол неодушевленное существо, а вещь. Следовательно, он – имя веществительное.

Михаил задумался, а потом засмеялся:

- Так ты мне голову морочишь! В грамматике русского языка нет такого понятия - имя веществительное.

После окончания училища пути братьев Никифоровских разошлись. Николая, благодаря квотам для лучших учеников, учрежденных княгиней Софией Петровной, направили учиться бесплатно в духовную семинарию Витебска.

Но, то незабываемое время, шесть лет занятий в училище, Николаю врезались в память. Он часто вспоминал свои и совместно с Михаилом похождения.

Чем бы дитя ни тешилось

Отдушиной в трудной жизни подростка Коли Никифоровского были приезды в Великовичи. Бабушка рассказывала интересные житейские истории, пересыпая густо свою и без того богатую красивую речь пословицами, поговорками. Загадки ему загадывала.

Чтобы не позабыть про такое богатство, как устное народное творчество, Коля стал записывать все изречения бабушки Настасьи в тетрадку.

Те первые записи Николая и стали отправной точкой в его жизненной стезе.

Он увлёкся краеведением и стал изучать жизнь простого народа. Как Пушкин после рассказов своей няни Арины Родионовны, так и Никифоровский радостно восклицал: «Ну, что за прелесть эти сказки!».

В Витебске он с Мишей всё свободное время от занятий в училище шатался по улицам, площадям и бульварам города, но не бесцельно, как нищий бродяга, а записывал в блокнотик реплики горожан, их привычки, забавы.

Коля с любопытством взирал на диковинки, которые потеряют для него обаяние, да и исчезнут они не только в памяти, а и в обиходе.

Мелькали, сновали шарманщики там и сям. Когда они видели, что возле них собралась группа не менее пяти человек, то какой-нибудь из них, останавливался и заунывно тянул мелодию, извлекая её ручкой из музыкального ящика, а если был голос, то и подпевал: «разлука, ты, разлука, чужая сторона…».

Записывал Коля даже незначительный писк ребёнка, отчаянно не желая этой разлуки:

- Не уезжай, голубчик мой!

А какие весёлые коленца выкидывал танцор-плясун! Он ещё во время танца успевал многократно проскользнуть телом через обруч. Зеваки останавливались около интересного зрелища и бросали медяки в картуз плясуна.

Шарманщики поступали хитрее. На шарманке лежал маленький подносик и ловкий вымогатель предлагал зрителям загадать желание. Ответ – сбудется оно или нет, находился в сложенном вдвое билетике. Лежали эти билетики «на счастье» на подносике. Как только монетки зрителя исчезали в кармане шарманщика, он давал знак и попугай, взяв бумажку в клюв, протягивал, поджидавшему в нетерпении зрителю его желанный билет.

Такие дивные зрелища привлекали сереньких, чувственных слушателей и зрителей.

Снискали себе славу и петрушки, рассыпавшие своими заманчивыми комментариями происходящие события. Горожане называли таких местными рататуями, но слушали их балаганную речь с удовольствием. У картины с видом Италии изгалялся оратор, бойко тараторя:

- Фонтаны-то вверх бьють! Господа разговоры разговаривають, цигарочки покуривають, а дамы – папироски.

Николай выхватывает из внутреннего карманчика блокнот и коротенький огрызок карандашика и летящим, быстрым росчерком записывает фразу.

Досаждали детям чиновников и зажиточных горожан кантонисты, солдатские сыновья, обязанные служить. Сироты-кантонисты ранее десяти лет без различия вероисповедания поступали в школы при батальонах. Находились там под надзором военных «дядек» вплоть до фактического вступления на военную службу. После жесткого и строго контроля этих «дядек», кантонисты, вырвавшись на улицу, вели себя по-хулигански дерзко. И доставалось на орехи барчукам от них частенько. Выливали на них кантонисты всю злость из обид, нанесенных им в батальонах «воспитателями».

Кантонистская школа в Витебске помещалась в здании бывшего коменданта графа Миниха.

Были и другие уличные шалуны, но они всё же, воспитывались родителями, знали уют и ласку и не распоясывались до беспредела. А кантонистов унимали лишь те суровые меры, которые предоставлялись их «дядькам» и командирам.

А Николай подружился с двумя такими бесшабашными кантонистами – Васей и Петей, которые были одними из лучших бойцов в кулачных боях. Они могли «за здорово живешь» измордовать смирных, но хорошо воспитанных ребятишек, делали бесконечные набеги на сады и огороды обывателей, практиковали прокатиться по улице, оседлав козу или свинью.

Но для Николая Вася и Петя стали закадычными друзьями и если кто-то пытался из их ближайшего окружения обидеть, притеснить Колю, стремглав, сломя голову неслись дружку своему на помощь. С ними Николенька и стал молодчиком, с которым стали считаться все ученики духовного училища и почитать Никифоровского за старшего.

Николай удивлялся, какой ужас и страх вызывали его закадычные друзья. Увидев на голове мальчика бескозырьковую солдатскую шапку, черные наушники, докаленный белый полушубок зимой или же ту же шапку, при грубой пенковой одежде летом, городские дети жались к старшим, к взрослым людям, даже если они не были их родственниками.

Если на улице старших не было видно, то разбегались в разные стороны, лишь бы, не столкнуться нос с носом с кантонистами. И вообще солдатские дети казались подросткам несимпатичными и грубыми, и они сторонились от них общения, всячески избегая солдатских сирот.

Но Петя и Вася заслужили уважение у витебских горожан своими незаурядными способностями. А Николай один из первых, кто оценил таланты своих друзей кантонистов, ставших общими любимцами для горожан. Пете Бог дал дар акробата. Как только проходило какое-то общественное сборище кирмаши, Петька тут как тут.

Номера его были незамысловатые, но очень оригинальные. Петя катался колесом перед собравшейся толпой любопытных зевак. Его неуклюжие громоздкие сапоги каким-то неуловимым образом перемещались с ног на руки, а шапка на ноги.

Зрители щедро одаривали ловкого акробата. Почувствовав, что зеваки созрели для вознаграждения его таланта, Петька делал стойку на руках и растопырив ноги по сторонам, на одну ступню накидывал свою бескозырку, притом открытой стороной вверх, для сбора податей. Туда летела не только мелочь, а даже мятые бумажные рубли.

Время от времени Петька выгребал подаренные денежки из бескозырки, клал её опустевшую на мостовую, а сам опять, сделав стойку на руках, устраивал залихватскую плясовую. Не брезговал Петька принимать вознаграждения частными продуктами. Для этого он раскладывал рядом с шапкой верхнюю одежду, предупредив зрителей, для чего он это сделал. Ванька же исполнял другой номер – пел, фальшивя нещадно, дребезжащим фальцетом то грустную, то веселую песенку.

Когда Васёк пел грустную песню, лицо его принимало минорное выражение, а при словах «Не плачь, девка, не плачь, красна», у него самого на глазах блестели слёзы. Коля не мог понять, как этот бессердечный мальчишка, который мог до смерти измучить кошку, тягая её за хвост, может так сочувствовать лирической героине его шлягера.

Он был обут в безразмерные, растоптанные непомерно сапоги осташи. В Витебске поставляли сапоги для военных нужд из Осташково Тверской области. И на первый взгляд казался Василий таким хилым и тщедушным, что Коля диву давался – какой артист пропадает. Пение Васьки выжимало слезу и у зрителей.

Тогда Вася придавал своему лицу счастливое, радостное выражение и бодро выкрикивая, завывал тем же дискантом:

Лежит заяц – еле дышит

Одним ухом только слышит:

Я Заяц-то не вас.

Васька шепелявил и не выговаривал слово «ваш», вместо него произносил – «вас». А может быть, специально дурачился на потеху, на потребу публики.

Эффект от его завываний получился весьма сильным. Монетки фонтаном брызг лились в его бескозырьковую шапку. Сам же певец заслужил, благодаря этой часто повторяющейся песне, прозвище – «Я Заяц не вас». В общем, почти по имени называли кантониста – «Я – Вас – Вася!».

От своего друга Василия, «старожила» Витебска по сравнению с ним, узнал Николай Никифоровский, что не только граф Миних стал достопримечательностью Витебска. Великий князь Константин Павлович, брат императора Александра Первого и Николая Первого Константин должен был вступить на царский трон после смерти Александра, но отказался в пользу брата Николая. Николай Павлович в знак благодарности, согласился на просьбу Константина проживать в Витебске, а не в столице - Санкт-Петербурге. Но, чтобы поднять высоко статус брата, поручил заниматься Польшей. Фактически Константин стал наместником государя в царстве Польском. Умер Константин Павлович в 1831 году, заразившись холерой, эпидемия которой буйствовала тогда в Витебске.

С Петром и Василием стал участвовать в кулачных драках и Николай Никифоровский. Начинались общественные бои в послеобеденное время в воскресенье или в праздничный день. Этот бой между собой участники называли – кулачки… Хотя Коля и не любил скотоподобную забаву – бойню боксеров, называл её мордобоем. Но, чтобы давать сдачу старшеклассникам в училище, учился драться на кулачках. Зимой быстро смеркалось, и схватки бойцов-молодчиков прекращались. Когда наступала темень – нельзя было отличить своих от чужих и в горячке можно было поколотить не чужака, а своего. Бои разделялись на зимние и летние. Зимой всё зависело от того, как долго прочный лед держался на Двине.

- А где мы будем биться-то? – спросил Николай Никифоровский Петра, когда он впервые решил выступить на кулачках.

- Верхний бой всегда начинается примерно на переезде от Слизкого ручья к Морской пристани, а нижние бои ведут на спуск к Двине от Волковических пристаней и вдоль правого берега Пилатовского ручья, мимо пустующего здания бумажной фабрики до подъема в Задвинскую Русь.

- Ну и дела! – хлопнул себя по бедрам Коля. – Какие у нас в Витебске памятные названия. По ним всю новейшую историю изучать можно6 подъем на Задвинскую Русь православную и начало православия, христианства: Пилатов ручей, Лысая гора.

Пограничная черта по негласному соглашению сторон служила мысленно проведенная линия по середине Двины. Начинали бои младшие ребята, и Николай услышал сразу же неистовые крики с обеих сторон:

- Бою! Бою!

Когда шеренга, в которой плечом к плечу стояли кантонисты и Коля, дрогнула и стала пятиться, понеслось улюлюканье и крики:

- Стой, наши, стой! Поддай бою!

По молчаливому согласию биться ребятишки должны были только ладошками, влепляя оплеухи и пощечины друг другу. Но появлялся задор или, когда бой затягивался. В ход шли и кулаки. Но с теми, кто давал такой отпор и пускал в ход кулаки, а тем более били лежачего, расправлялись за нарушение правил не только противная сторона, а свои же, союзники.

Как только бойцы, в команде которых выступал и Коля Никифоровский, стали теснить своих соперников, послышались одобрительные выкрики:

- Вали! Дави!

А бьющиеся стороны разжигали друг друга затейливыми оскорблениями:

- Кастривое пузо: пенькой закуси!

- Мякинная каша! Зубами, зубами за лайбу держись!

Потом невразумительные выкрики сопровождающие удары: «Эх! Ух! На! Получай!». И снова словесная перепалка во время передышки:

- Гаиното – ны! Цеглы глодали! Гарбузы!

- Живодёры!

Тут к забаве приходила отметка за оскорбление. «Мы вам покажем кузькину мать» - этот боевой клич века пережил.

Как в любом виде спорта, лучших игроков сманивала проигравшая сторона. Беспринципные, но ловкие и сильные Петя и Вася бесцеремонно, получив по уговору свой неплохой гонорар, сражались, то по одну сторону баррикад, то по другую. А с ними и Николай.

Но бесследно бои не проходили.

- Ой, Вася, какой тебе фонарь под глазом поставили. Теперь можно с тобой дружить. Ночью по городу светло с тобой будет, - подначивал Николай.

- Сам ты, Коля, забыл, как на льду тебе красную юшку из носа пустили?

- А Петьке-то, Пете, чуть ли уши не открутили, - не сдавался Коля. Еще бурлила в нём сила, которую не всю потратил в бою.

Иногда бой превращался в обычную хулиганскую драку, когда, проигравший в прошлом бою, пытались отомстить обидчикам. Прятали в рукаве гирьку или камень. Бывали нарушения и похлеще. В дело пошли колья, вытащенные из изгороди, смята полиция, ожесточившись более сильные противники, потащили своих обидчиков к проруби, но вмешалась конная полиция и смертоубийство не случилось. Хотя были серьезные травмы и даже увечья.

На подобие «кулачков» на Двине проходили схватки между гимназистами и архиерейскими певчими «стенка на стенку». Бои проходили в узком проходе с Подвинской улице на Лысую гору. Этот проход называли «Фермопилы» в память схватки спартанского полководца Леонида с небольшим количеством воинов, сумевшего задержать в узком горном ущелье многотысячную армию персов. В «Фермопилах» могла сражаться только одна пара противников – с одной стороны отвесная стена скалы, а с другой – глубокая пропасть.

В «Фермопилах» Витебска могли встречаться одновременно побольше «воинов», но условия все же, были стесненные. Сходили архиерейские певчие, прозванные печенегами и гимназисты, которых печенеги называли, или обзывали – «красное мясо» (за красные околышки на фуражках и за воротники такого же яркого цвета на мундирах). Подталкивала к дракам сословное недовольство друг другом.

- Красное мясо, - кричали печенеги, куда входил и Коля, - сейчас мы вас измолотим так что почернеете.

- Кутья прокислая, - отвечали гимназисты, - сейчас мы вам носы-то расквасим так, что вам кисло будет.

Бои шли переменным успехом. То печенеги гнали гимназистов по черному спуску, то красномясые гимназисты прогоняли печенегов на откосы Витьбы вдоль Подвинской улицы.

Была в городе и третья сила – уездники, ученики уездного училища. Но уездники никогда не участвовали в уличных боях в «Фермопилах». Гимназисты и печенеги могли объединиться и пойти единым фронтом на уездников, которых оба фермополистских клана прозвали презрительно – мещанчуками. А отчасти и от неустойчивости против их боевой ловкости и костистых кулаков.

Но принятые меры инспекции полиции свели такие баталии на нет.

Разные ипостаси красавицы Двины

Николай Никифоровский и не помнил, когда и где он вычитал монументальное изречение царя Ивана Васильевича Грозного: « Двина имеет берега серебряные, а дно золотое». Что и говорить эпически-былинное выражение похожее на сказочную картинку русских народных сказок: «Кисельные берега, молочные реки».

Николай записал слова Ивана IV–Грозного в записной книжке под общим названием – «Двинские новинки». Он учился уже в духовной семинарии и умел достаточно хорошо анализировать изменения жизненных ситуаций города Витебска.

Замерзание Двины и её вскрытие всегда волновали и мучили душу Коли.

- Не только стихийные явления происходят на Двине в разные времена года, - делился своими мыслями он с братом Михаилом.

- Опять ты философствуешь, Коля, - подтрунивал брата Мишка. – Подошла зима, и верхний слой воды превратился в лед. Нагрянула весна и теплым свои дыханием растопила снега по берегам, ручьем подмыла уже подтаявший, ноздревато-рыхлый лед, река разбухла, и пошел по Двине ледоход. На что же могут влиять природные явления? Только на наше настроение.

- Во-первых, - стал перечислять Николай, - как влияют природные явления двинских новинок на жизнь Витебска – замерзшая река соединяет город, разделенный на две части, воедино. У нас всего один свайный мост в городе и чтобы добраться на противоположный берег, приходится такие концы версты накручивать, что язык на плечо высунешь, как уставшая собака.

- Да люди же выносливее собак, ходят и ходят с левого на правый, с правого на левый и в ус не дуют, привыкли. А ты собака… Да и собаке 7 километров не крюк, - спорил Миша.

- Привыкли, но как обрадуются люди, когда можно в любом месте перейти Двину по льду, - улыбался Николай. – А потом после первопутка вся ледяная поверхность избороздится не только продольными дорогами и дорожками, а проляжет и продольный путь. По ним с верховьев Двины, а еще больше с низовье везут различные грузы по зимнику: дрова, санные возы, строительные материалы, тянутся длинные обозные караваны. Разве с низовья Двины можно перевезти столько груза на барках, которые тянут лямочники.

- Да, тут ты, братец прав.

- То-то, - грозил Мише пальцем Коля. – Дорог-то приличных грунтовых с низовья Двины нет, да и с верхов. Вот тебе и второй аргумент: тянутся по ледовым гладким дорогам в поисках работы «трепачи». Трепать лен, тащат работники трепалку, а изредка и чесальный гребень.

- Ты посмотрел бы, Коля, на их внешний вид и усомнился бы, что они приехали на заработки, а не прожигать жизнь. Что заработают, то едва хватает на прокорм, а если заработают побольше, то пропьют в кабаках. Одежда – рубище нищих, вид, измученный, замызганный. Сразу поговорку вспоминаю: «Где трепачи трепали, там их денежки пропали». А вернее не там, а в кабаках. Я тебе уже это говорил.

- Погоди немного, Миша, - встрепенулся Коля. – Я сейчас эту поговорку запишу. Видел я, что забегаловки и кабаки, торчат возле каждой пристани. Но к весне трепально-чесальные работы закончатся, а как вскроется Двина трепачи исчезнут из Витебска. Кто домой вернется, но многие устроятся рабочими на судах, плотах, которые повезут вниз по течению Ригу грузы. Мне Петька рассказывал о его знакомом «трепаче-рижанине», который нанимается весной на судно и состоит на барке в самой низменной роли – «сходочник», получая пять-семь рублей, как и другие «рижане». До Риги добираются быстро, а обратно полтысячи верст пешком. Или лямочником впрягается, барку вверх по течению тащить. Истратит все деньги и не знает, как же без гроша в кармане домой-то на глаза семье появиться.

- Я слышал, Коля, - заинтересовался рассказом брат, - что барки раньше более красивее называли – стругами.

- Ты прав, Миша, - согласился Николая. – Это название встречается в летописной жалобе полочан еще в 1466 году, и называют стругами барки и до сих пор. Ведь Рига может проглотить до полутора тысяч барок, которые загружены до отказа по двенадцать тысяч пудов в основном зерном, льном, пенькой. Чем хороши барки, так это её низкой посадкой в воде – она плоскодонная. Но обратно тащить такую громоздкую барку на веревке тяжело и накладно. Обычно хозяин, он же и капитан, продавал барку в Риге. Разобрав её, можно заполучить доски, а все остальные деревянные отходы купить как дрова.

- А каков экипаж на барке? – спросил Миша.

- Самые важные и главные навигаторы – кормщик, детина и травильщик. Они и получают больше всех и кормятся за счет хозяина. Потом по иерархии на струге идут два коренных и тридцать человек сходочных. Они не сидят на хозяйских харчах, сами кормятся. Но какое это прекрасное зрелище, когда по Двине движутся барки. Досужие горожане наполняют набережные, чтобы полюбоваться гигантским судном. Увидеть своих давних знакомцев и заведомо опытных дельцов. А те знают о любопытстве витебчан и себе цену, выставляют себя на показ зевакам. Если судно идет правильно, все члены экипажа сидят спокойно. Но вот звучит лаконичная команда: вправо или влево. И видно, как слаженно работает команда. А они стараются показать, знай, мол, наших! Когда проходит барка у Успенского собора, слышит разом команда: «Молись!» и вся ватага снимает шапки и крестится. Великолепное зрелище.

- А что тебе Петька рассказывал про саму Ригу? Он, кажется, один раз вместе со своим «трепачом-рижанином» спускался вниз по Двине, нанявшись сходочным?

- Петр восхищался Ригой, - ответил Коля, - и даже запомнил величественную фразу, которую выкрикивают на латышском языке постоянные путешественники-рабочие: «О, Рига, Рига! Не зря тебя называют гордой и прекрасной!». Но кроме барок в Ригу сплавляли и деловой лес плотами. Но наиболее предприимчивые сплавщики загружали на плоты тюками лён, пеньку, бочки с дёгтем или поташом. Но главный доход Петьки приходится на весну, когда ледоход во время половодья сносит деревянный мост через Двину.

- Когда уносит мост, взбунтовавшаяся река, это катастрофа! – возмутился Миша. – Это стихийное бедствие, как можно заработать на беде? Видимо Петька немного заврался, какие у него доходы появляются после сноса моста, когда Витебску это событие приносит одни расходы и хлопоты. Нужно снова строить новый мост через Двину.

- Двина уносит деревянные конструкции вниз по течению и доставляет хлопоты и приносит убытки городской казне. А Петька отбирает от реки её разбойничью добычу. Вылавливает в вешней воде доски, бревна, балки моста и продает их одному дельцу, который торгует лесом. Таким промыслом занимаются многие витебские горожане. Петро и меня зовёт этой весной попробовать подзаработать, помогая ему в этом опасном предприятии.

- А чего же он своего друга Ваську не приглашает испытать фарт во время ледохода?

- Васёк не может так ловко, как Петя, прыгать по льдинам. А может быть, у Васьки духу не хватает пуститься в такую авантюру? Или боится потерять свой певческий голос от ветра, дующего на реке, влажного и холодного, который пронизывает насквозь человека, как бы он хорошо не укутался в теплую одежду.

- Да я и тебе не советовал бы лезть на рога к дьяволу. Одно неосторожное движение, поскользнулся на льдине, и волна утащит тебя на дно реки.

- Ладно, Миша, не пугай… Поживём-увидим.

Новый мост ежегодно начинали строить почти на том же месте, как только вода опускалась ниже ординара.

Коля наблюдал за стройкой. На воде сооружался плавучий пеппер, прочно удерживающийся на плаву тяжелым якорем. На плоту устанавливали стойку с двумя мощными чугунными «бабами». Их рабочие поднимали вверх «лебедкой» - колесом. Внутри которых и бегали рабочие, как белки в колесе, пять-шесть человек разом. Как только «бабы» достигали высшей точки, они срывались с клещей-захватов, вколачивая заострённые с нижнего конца брёвна в дно Двины.

Николай радовался как после стука падающих «баб» и перемещения копра, поперёк реки выстраивалась стройная шеренга брёвен-свай с узким промежутком на самом фарватере. Сзади на плотах двигалась бригада мужиков затёсывающих верхнюю часть бревна. На острие свай сверху укладывались поперечные балки с отверстиями. А по поперечинам укладывались продольные прогоны. Потом оставалось только сделать дощатый настил и мост почти готов. Оставалась последняя работа: наладить перила и установить фонари для освещения моста.

Летом настил и перила ещё сверкали белизной обработанной древесины, осенью она темнела под воздействием дождей. Зимой снова белела от изморози и выпавшего снега. А весной… весной… Коля хорошо понимал, почему мост никогда не красили и смысл поговорки «Выкрасить, да выбросить».

Петя лучше каждого метеоролога чувствовал, когда начнется ледоход. Вот и в этот раз он разбудил Николая Никифоровского, когда рассвет чуть забрезжил и стал вытеснять тьму ночи и витавшие над постелями людей сладкие сны. Петька угадывал час вскрытия Двины до минуты.

- Вставай, Коля, у моего повелителя уже приготовлены хищнические приспособления: верёвки, багры, багры-весла, крючья. А на береговом склоне почти у самой кромки льда дожидается пиратского набега лёгонькая лодочка-душегубка.

Уже достаточно рассвело, когда в воздухе раздался треск последнего напора льда. Он смешивался с шумом и гомоном береговых зрителей и двухмесячный труд сотен рук погиб. По реке несутся раздробленные льдом части моста.

Петя с Николаем, как и все переимщики, устроили свою засаду по течению от моста. Николай почувствовал, как и Петя, хищнически-корыстное оживление. Он увидел, как по волшебному мановению от берегов мгновенно отделились десятки лодчонок, врезались в ледяную шугу, замелькали багры. Доски обвязывались веревками и, подтянув их к берегу на буксире, вытягивали и доски, и брёвна балок на берег.

Вот тут-то и пригодились Петру и Николаю их навыки в кулачных боях.

Захваченный предмет, вытащенный из цепких лап Двины, считали своей собственностью не только первые «рыболовы». Тут право первого иногда попиралось правом самого сильного. И в бой вступали не только кулаки, а багры и верёвки. Поэтому работодатель Петьки выставлял для охраны имущества, выловленного из воды Петром и Колей, береговую стражу. Мужики были здоровенные, но для лавирования между льдин непригодные. Вся стоимость добычи делилась хозяином-авантюристом по доле вклада и риска, затраченных при захвате сплавной древесины от останков моста. В охоте за деловой древесиной были свои счастливчики и неудачники. Петя относился к первым, и вознаграждение получал от хозяина самое высокое. Не остался внакладе и Николай.

Когда сплавное страдание закончилось, Петя предложил посмотреть Николаю на новую забаву – переправу через Двину, когда мост разрушен, а временную переправу обеспечивают владельцы лодок двух типов: козы и екиманки. Николай удивлялся:

- Петь, ладно я после окончания духовного училища сам стал учителем, преподавателем начальных классов. Хотя мог бы продолжить учёбу в Санкт-Петербургской духовной академии. Мне, как одному из восьми лучших учеников было забронировано место в академии. А мои родители сами с хлеба на квас перебиваются. Тут не до учёбы. Так я отведу четыре урока до обеда и гуляй себе на здоровье. А как твои батальонные «дядьки» допускают твои частые отлучки?

- Да, Коленька, со сбором старинных преданий, пословиц, поговорок ты совсем отстал от ритма новой современности. После неожиданной смерти Николая I на престол вошел новый император Александр IIи сразу понеслись по стране слухи, что вызвало волнение умов о намерении Государя уничтожить крепостное право и быт. Но за несколько месяцев до реформы, царь упразднил указ о содержании солдатских детей при казармах. Так что я теперь добываю хлеб свой насущный в поте лица своего. Вольный казак. Денег, видимо, на сирот в казне не хватало.

- Вот как! – удивился Коля. – а я слышал народную молву, что коронация Александра II была самой дорогой, дороже даже коронации Екатерины II и Анны Иоанновны. На коронацию Александра II было затрачено казенных денег больше, чем истратил Николай I за всю Крымскую компанию и на оборону Севастополя.

- Тебе, Николай, с горы видней. А я на временную переправу хожу не потехи ради. Народу на пристанях набивается много, поджидая коз и екиманок. И зрителей, которые с удовольствием смотрят мои акробатические номера гимнаста, хоть отбавляй. Я работаю и в мою шапку денежки летят исправно. А ты там, в народной толпе столько поговорок, пословиц и интересных оборотов речей наслушаешься, что не на одну книгу их тебе хватит.

- Спасибо за предложение, - поблагодарил Николай друга. – Да я-то не зеваю и в поисках фольклора всё своё свободное время и в выходные дни хожу по городам и весям.

- А где же ты ночуешь, питаешься? Кругом же чужие люди? – спросил приятеля Петька.

- Я стал регулярным посетителем села, - сказал Никифоровский, - которое продолжал любить, несмотря на долголетнюю запертость в городе. В своих походах или разъездах мне удается снова увидеть новыми глазами деревенские игрища, крестины, свадьбы, похороны. Приходилось ночевать и в курной хате, на тёплых полатях, на «горе», в сенях под пологом. Мыться и париться с «господами боярами», едать за общим столом, предложенным хозяином, вместе с его домочадцами.

- А куда ты передаешь свою такую трудоёмкую работу?

- Я познакомился с этнографом и фольклористом Павлом Васильевичем Шейном. Приношу ему столько материалов, что он его не может весь переработать и использовать в своих книгах. Так что остается. Шейн отправляет неиспользованные мои материалы в архив Академии наук.

- Не знал я, что мой друг детства стал академиком? – усмехнулся Петя.

Николай пропустил колкость мимо ушей и спросил:

- А как там наш общий знакомый поживает? Вася?

- О, он. Заработав на своих жалостливых песнях про зайца, не транжирил деньгами, а стал барышничать. Закупал оптом товары, привозимые из Риги или из Смоленска, и продавал с наценкой на Полоцком рынке. Около Полоцкого рынка построил себе дом, он же женился и родился у Васьки сын. К дому пристроил просторное помещение для хранения товаров.

- А ты, где живешь? – спросил Коля.

- Знаешь, около Дворцовой улицы в глубине двора стоит трехэтажный дом с полуподвальным этажом. Оно называется то заездным, то Петербургским трактором. Этот дом вроде города в городе, как Вяземская лавра в Петербурге. В полуподвальном и нижнем трущобном этаже снимают комнаты очень задешево, такие как я. Не очень зажиточные горожане. Во втором поднебесном этаже имеются меблированные и не меблированные комнаты. На третьем и в мансардах располагаются гранд-отель.

- И кто же занимает эти апартаменты?

- Заезжают сюда: попутный купец, уездный помещик с семьёй и челядью, одинокий чиновник и гастролёр-артист. Снуют жулики разных мастей и продажные красотки, ватага подгулявших или ищущая весёлых оргий молодежь. Пока на двух нижних этажах проводится черная смрадная деятельность, на верандах второго и третьего нежатся гости, слушая шарманщика или проделки уличного эквилибриста, который на рогожке-коврике выделывал коленца и с комическим выражением лица ловил ртом монетки. Этим эквилибристом-акробатом был я, а на деньги, что ловил ртом, снимал комнаты на первом «черном» этаже.

- А ты, Петя, назвал этот Петербургский трактир – город в городе. Как это понимать?

- Вступив во двор, гость видел слева и справа лавчонки, столики, где можно подхарчиться, предметы разной необходимости. Далее ряд мастерских: портняжных, сапожных, ювелирных, часовых. Они перемежались с прачечными, с белошвейками, переплётными. В общем, на все руки от скуки.

- Как же рекламировалась продукция этих лавчонок и харчевен? – спросил Коля.

- Вывески там однообразные, - ответил Петя. – На столе лежит окорок или замороженный гусь с воткнутой в него вилкой, на тарелках рыба или кусок пирога. И всегда графин с водкой и стакан. Сюда заходила пропойная голытьба да небрезгливые мужички. Гораздо ближе к истине стояла рекламная вывеска «О продаже питей распивочно или на вынос». Обыкновенно изображались здесь два лица: бодрый паренёк в русской рубашке или кафтане, в кожаных сапогах, куда заправлены шаровары и еврей с особенностью внешности: клинообразная борода, горбатый нос, а по вискам из-под шапки спускались традиционные пейсы. Обыкновенно он подносил порцию стопки водки, держа её манерно двумя пальчиками. Хотя в нарядной русской народной одежде сюда никто не заходил. Хлопали залпом стопку или две те же пропойцы и оборванцы.

- А какие названия этих мини-трактирчиков? – поинтересовался Коля.

- О, прозвища этих виночерпных заведений были чересчур вычурными - «Новый свет». «Тихая пристань», «Мухорозный переулок», «Канава». А иногда просто предложение – «Сегодня на деньги, а завтра на поверь».

На следующий день друзья встретились на пристани. Название екиманок произошло от предместья Полоцка, где делались эти лодочки, а коза представляла из себя морской корабль в миниатюре. Благодаря своему острому килю и высоко задранному носу, она легко пробиралась между льдин и ледяной шуги. Из-за высокомерного вида лодка и получила своё название – «коза-дереза», а потом осталось название покороче – просто «коза».

Но коза была временным явлением. Как только Двина очищалась ото льда, коза переставала мелькать от берега к берегу. Пускали обычный широкий огромный якорный паром, который местные острословы называли «самолётом».

- Иногда верёвка якоря обрывается, - просвещал Петя друга, - и его сносит вниз по течению, то пассажиры «самолёта» отделываются страхом за свои жизни и за свои экипажи с лошадьми. Был случай, когда взбрыкнула четвёрка лошадей, одна лошадь полегла на другую и левая пристяжная оказалась в воде. Но обычных пешеходов перевозят даже при курсировании парома с берега до другого берега всё же, на лодках.

- И кто же заправлял этой переправой?

- Некоторые лодки – казённые, назывались красными. Но проходимцы перевозчики приучали пассажиров расплачиваться с ними, а не надеяться на казённый кошт. Такие проделки не совершали владельцы черных лодок. Они и окрашены были именно в черный цвет. Там платили узаконенную таксу. Но эти лживые и ленивые перевозчики не отправлялись в плавание пока на набиралось человек двадцать-тридцать. Огрызались на требование сереньких пассажиров. Принимали на борт хмельных и сквернословили, игнорируя маленьких детей и женщин. Иногда по хмельной халатности перевозчиков на середине Двины лодки сталкивались. При паническом испуге путников, а иногда из-за шутейности пьяного перевозчика, под смятения и крики публики на берегу. Для проформы, чтобы отвести от себя подозрения в глупой шутке, перевозчики переругивались между собой.

Вскоре Николаю Никифоровскому потребовались комментарии Петра. Впрочем Петька и не мог больше времени тратить на разговоры – начались его изумительные по красоте, привлекающие толпу зевак, представления. Коля ходил возле поджидавших очередную «черную» лодку пассажиров и впитывал в себя факты, слухи, поговорки, присказки. Все картины, рассказанные ему Петькой, перевозчиками, зеваками, прохожими и проезжавшими вошли потом в книгу «Странички из недавнего прошлого Витебска».

Что же касается недавнего прошлого, то любое сегодняшнее происшествие, спустя несколько лет становится достоянием истории – недавним нашим прошлым. Потому-то Николай Никифоровский и описывал сегодняшние свои впечатления, чтобы не ускользнуло мгновение, характеризующее черточку, черту, длинную линию, которую прочертило быстротекущее время.

Кто бы сегодня знал о знаменитом «запорожском» лакомстве горожан Витебска – прянике из города Вязьмы. На лицевой его стороне заглазированной розовой сахарной глазурью легко читалась надпись, написанная славянским шрифтом – «Сия ковърижка вяземская».

- А какой вкус и аромат! – восхищался Коля. – Есть и у нас медовые пряники. Но запретный плод сладок. Слаще, чем свой доморощенный. Все хотели отведать весной вяземский дар. Как ни дорог пятак, а тем более гривенник, перед искушением трудно устоять – легко расстанешься с монетой. Нельзя с пренебрежением относиться к общим желаниям: вкусить Вяземский пряничек, который продавали прямо на пристани Двины.

Борьба с пьянством

Коля Никифоровский, будучи ещё «печенегом», забрел с Петькой на выездную из Витебска дорогу и остановился около тюремного заимка. На обочине дорожного полотна стояли два высоких квадратных столба из кирпича, но поштукатуренные и покрашенные белой краской. Штукатурка от сырости местами облупилась, потому-то и определили Николай, что столбы сложены из кирпича. На высоте, где-то по пояс стропилу, между столбами, соединяя их, проходил толстый между столбами, соединяя их, проходил толстый металлический прут с квадратным гнездом посередине. Видимо, ночью сюда устанавливался фонарь.

Столбы венчались гербами России, а посередине их прикреплены круглые жестяные, похожие на столовую тарелку, знаки. На жестянках были выдавлены гербы Витебской губернии и указано число её жителей.

- Что это такое, Петя? – спросил Николай. – Похоже на границу между Россией и Беларусью. Но Беларусь уже вошла в состав России.

- Это рогатка, - коротко ответил Пётр.

- Зачем ты обманываешь меня, Петька? – возмутился Коля. – Что я рогатку не видел и не стрелял из неё? Мы же вырезали из ветки дерева с тобой, где два отростка расходились в разные стороны вилкой и, привязав к ним две резинки с кожаной шкуркой на конце, куда и закладывали мелкий камушек для стрельбы по воробьям, пуляли в них, или в стекло фонаря каменюкой.

- Помню, - кивнул Петя. – Но выезд из города тоже в народе называют рогаткой. Их в Витебске три: здесь у тюремного заимка, у Пилипова ручья и около переезда с грунтовой на шоссейную дорогу. Вон в том казенном домике есть помещение для путейских стражников. Всего два окошка на фасаде и дверь, зато украшают этот домик четыре колонны. Красиво.

- Домик-то красив, - согласился Николай. – Только городские будочники слишком запутались в своей службе. Уделяют больше времени своей семье и живут домовито. Смотри сколько в казенном углу пристроек и закутков для кур, поросят и коров. А на веревках-то между красивых колонн что творится. Висят на просушке портки и рубахи стражников, а в глубине навеса поближе к стене, качаются подвешенные веники, гирлянды лука.

- Жить-то надо, - пожал плечами Петька. – Я правда не знаю от кого они город охраняют эти стражники. Что тут могут провезти на лошадях или волах деревенские мужики? Никакой крамолы, только сельхозпродукты из своих огородов и полей. Зато вот питейно-откупные рогатки, возникшие ещё при Николае I, которые витебчане называют чарочные откупы – это активные рогатки. Сенат издал указ – устраивать приличные помещения для кормчей стражи у застав, чтобы левую водку в город не проносили.

- Так, помещения для кормчей стражи у застав находятся в отличном состоянии? – спросил друга Коля.

- Не будь ты таким наивным! – махнул рукой Петька. – Да эти заставы находятся не только на каждом выездном пути в Витебск, а у речных переправ, на каждой бойкой тропинке. Построят жалкий земляной барак или индивидуальную землянку – вот и всё приличные жилье.

- Так если такие дурные условия для размещения стражников, кто же туда пойдет работать, служить?

- Очередь выстраивается, чтобы стать стражником чарочного откупа. Фактически им позволено обыскивать каждого прохожего и проезжего, вступающего в город. Будешь как-нибудь возвращаться от бабушки Настасьи из деревни, то хоть раз не шагай налегке пешком, а попросись подвезти тебя любого крестьянина до города. Тогда сам и узнаешь, каково людям достается от этих стражников.

Николай напросился к соседу Даниле в попутчики, когда он очередной раз посетил Велешковичи. Подъехав к заставе, Коля удивился. Впереди на подводе ехал вполне мирный добродушный мужичок. Он тоже, видимо, впервые подвергся обыску и покорно остановился на приказ стражника:

- Стой! Кому говорят, стой, скотина безрогая!

На грубость нахала, мужик не отреагировал: не дай Бог нарваться на ещё большую грубость. А стражник, какой-то неухоженный, грязный стал ощупывать карманы деревенского жителя, полез за пазуху ему. Ощупал шапку и голенища. Развязав узелок с провизией, стражник шумно сглотнул слюну. На что обыскиваемый мужичок предложил:

- Если проголодался так, что слюнки текут, отведай солёного огурчика с хлебушком.

- Не откажусь, - кивнул, ухмыляясь «чарочник», но после небольшого перекуса предупредил, - я тебя, шельму, насквозь вижу, везешь водку и где-то её скрываешь.

- За голенищем-то разве что нож спрячешь, а не бутылку водки, - съязвил мужик, а ты их ощупывал, будто там я кусок золота спрятал.

- Слазь по быстрому с воза. Я сейчас его весь железным щупом проверю, - распорядился охранник и стал протыкать щупом сапой хлебные мешки, товарную поклажу.

Мужчина повиновался, но слезая с воза, пробурчал:

- Я же самостоятельный хозяин, а не бродяга какой-то. Что ты ко мне так привязался и настырно ищешь что-то непотребное?

Возмутился покладистый деревенский житель.

- Ты мне это брось, не брыкайся, - пригрозил стражник. – я не должен обращать внимание ни на ранг, ни на пол обыскиваемого, ни на возраст, ни на сан. Буду обыскивать, пока сам не убежусь, что ты не везешь больше положенного водки.

Перепалку прервал прохожий, который торопился попасть на рынок. Не дожидаясь, когда стражник окликнет своим строгим приказом: «Стой!», сам обратился к нему с просьбой:

- Обыщи-ка меня поскорей! Спешу я в город. Столько дел в Витебске, невпроворот.

Стражник стал охлопывать, ощупывать торопливого пешехода, пропустил его через заставу и снова насел на мужичка.

- А чего это твоя баба-то расселась на возу? Пусть слазит для обыска.

- Так позови стражницу, пусть женщину женщина обыскивает, - заартачился возчик.

- Ещё чего! – дернул нервно мускулом щеки чарочник. – Я уже тебе объяснял, что мне разрешено обыскивать, невзирая на пол. Пусть слезает с воза. Коню будет легче!

- И не стыдно тебе будет женщину ощупывать?

- Стыдно, когда видно, - грубо ответил нахал. – Ей будет только приятно, когда чужой мужик её прелести потискает. Ты знаешь, сколько женщин проносят под юбками водки? То-то. Пусть подходит ко мне. Обыщу ее, и проваливайте с глаз моих долой.

Мужчина махнул жене рукой, мол, что поделаешь – обыск есть обыск. Но когда стражник полез к жене под подол с похабной улыбкой, отвернулся.

А в это время Данила объяснял Николаю Никифоровскому:

- От такой пытки многие женщины деревенские наши обывательницы за версту город обходят. Подъедет к грозной рогатке и метров за двести-триста останавливается. Посылает сына или племянника за покупками. И они к ней местный товар приносят из городских лавок или магазинов. Да что женщины, священнослужителей эти оболтусы обыскивают, под рясу им заглядывают. Тьфу, напасть-то какая. Хорошо хоть Сенат издал указ об освобождении священников от осмотра объездчиками и другими служителями по питейным сборам, при проезде с дарами при совершении святого таинства через рогатку.

- Дядя Данила, но ведь эти грубые стражники собирают деньги в казну и делают нужное для государства дело, - прокомментировал Коля. – А женщинам не надо прятать водку.

- Да, от обыска отказываются очень щепетильные женщины, а другие не сопротивляются грубому осмотру, – согласился Данила. – Но ты знаешь, что благодаря этим чарочным откупам водка в Витебске стала вдвое дороже, чем за городской чертой в какой-нибудь Разувайке, Притыке, Полежайке. Полуштоф в Витебске стоит двадцать-двадцать пять копеек, а рядом в Разувайке семь-пятнадцать копеек. А сколько комических и скорбных случаев провоза водки происходит мимо застав.

- Например? – спросил Коля.

- Например по воде, - ответил спокойно Данила, - провозит «дешевку» торгаш тайком в город. Мнимый перевозчик старается уплыть по рее от стражников. Они гонятся за ним, настигают контрабандиста, отбирают у него ёмкость с прозрачной жидкостью, откупоривают её, нюхают – вода. А водку тем временем пронесли сухопутьем вдоль берега. Или же ёмкость с водкой была привязана под дном лодки верёвкой.

- Голь на выдумку хитра, - засмеялся Коля, а Данила продолжил рассказ:

- Проносящая артель водку в Витебск, затеет в двух шагах от стражника драку. Приблизившись к охранникам, втягивают в ссору и их. А тем временем, где-то чуть в стороне быстроногий контрабандист несёт спокойно водку через заставу или делают ложный запас на подозреваемого в контрабанде их сообщника: «У него дома хранятся две бочки с водкой». Приезжают с обыском и вправду – стоят две закупоренные бочки. Стражники вскрывают их и зажимают носы от вони. В бочках запечатаны герметично нечистоты.

При Александре II началась реформа в государстве и чарочные откупы были отменены. Помогли ли стражники отучить употреблять граждан Витебска водку? Вряд ли! На 1862 год – пограничный после отмены крепостного права, на одно распивочное заведение приходилось 125 душ обоего пола, а в 1863 году – на 87 душ, считая и малолетков.

Признание заслуг фольклориста и этнографа

Шли годы, а Николай Яковлевич Никифоровский так и не сделал карьеры на учительском поприще. Как был учителем в духовном училище, так им и оставался. Зато продолжал активно и бескорыстно снабжать Павла Васильевича Шейна высококачественными и обильными материалами: народными песнями, поговорками, загадками, пословицами.

Владимир Казимирович Стукалич подружился с бессребреником, но однажды и сам не выдержал и сказал:

- Вы так долго, Николай Яковлевич, очень долго не заботитесь о своей личной славе, а только мечтаете, чтобы собранный вами фольклорный материал, что собрали вы, в Витебске о Беларуси увидел свет хотя бы в чужих трудах. Я считаю, необходимо, пока свежи впечатления, вам взяться за перо.

В начале 1890 года Никифоровский начал самостоятельную научную деятельность, и он стал действительным членом Общества любителей естествознания, антропологии и этнографии.

- Вот видите, - поздравил его обрадованный Стукалич, - вы же неординарный, интересный, добрый и увлеченный человек. Но требовалась поддержка и подталкивающие вас к самостоятельности силы. Как только вы почувствовали свою силу, так сразу и результат появился. Вы теперь, батенька, действительный член Императорского общества.

- Вы понимаете, Владимир Казимирович, - ответил Николай, - я обладаю мирным незлобивым характером. Всегда избегаю ссор и несогласий с друзьями. А кто приходится мне уж слишком не по нутру, я избегаю общения с ними.

- Я наблюдаю давно за вашей подвижнической деятельностью, - признался Владимир Казимирович, - и знаю, что жизнь вас далеко не баловала. Но вы никогда, по крайней мере, мне никогда не жаловались на судьбу, а переносили свои невзгоды с молчаливой благородною гордостью.

- Вы правильно подметили черты моего характера, - кивнул в знак согласия головой Никифоровский. – Я никогда не походил на распространенный тип русского интеллигента, русского деятеля, любящего пожаловаться на свою судьбу, на неблагодарность общества, на окружающую среду, препятствующую развитию таланта, любящего свалить на других свои собственные ошибки. Я стоик!

- И чего же вы добились, стоик? – спросил с иронией Стукалич, хотя был восхищен признанием Николая Яковлевича. – Каковы же ваши главные идеи, лозунги, жизненное кредо?

- Мои изначальные ценности – это наука, общество, народ, общественная польза.

Владимир Казимирович был доволен ответом Никифоровского, но решил поддразнить своего коллегу:

- А как же быть с вашими личными интересами? Не дай Бог, что случится с вами, вы не оставите своей жене никакого имущества, кроме литературных и научных трудов.

Но Николая Яковлевича трудно было сбить такими пассажами. Он оставался абсолютно невозмутим и спокойно ответил:

- Я умею свои личные интересы подчинять общественным.

Через три года Никифоровского пригласил помочь в создании в Витебске церковно-археологического древлехранилища выдающийся историк Алексей Парфёнович Сапунов. Он был чуть постарше Никифоровского, но уже сумел высоко подняться по карьерной лестнице, закончил историко-филологический факультет Санкт-Петербургского университета, был награждён орденом Святого Станислава третьей и второй степеней и орденами Святой Анны также третьей и второй степеней.

В тот же 1890 год, когда Никифоровский стал только заниматься наукой, Алексей Парфёнович издал книгу «ДвинскиеилиБорисовыкамни».

Два учёных, два подвижника встретились на публичных выступлениях Сапунова в зале городской Думы.

- Читал я ваш очерк в первом номере журнала «Этнографическое обозрение» за 1892 год «Старцы», - сказал Сапунов Николаю Яковлевичу. – Мне понравилось как вы пишете. Живой интересный язык. Сразу видно, что вы много времени общаетесь с народом.

- Спасибо, - поблагодарил Никифоровский Сапунова.

- Спасибом не отделаетесь, - улыбнулся Алексей Парфёнович. – Как раз в июле 1892 года приехал в Витебск известный белорусский историк и фольклорист Евдоким Романович Романов. Он инициатор создания в архиерейском доме, что на Соборной площади, создания музея древлехранилища. Евдоким сразу взял с места в карьер и написал специальную записку-прошение архиепископу Полоцкому и Витебскому. У меня есть копия записки, посмотри и скажи своё мнение.

Никифоровский внимательно прочитал текст: «Во многих храмах епархии имеются памятники церковной старины, представляющие нередко не только местный, но и общий церковно-археологический интерес и с этой стороны заслуживающие тщательного сохранения от уничтожения временем и неопытностью обслуживающих лиц, ближнему наблюдению которых они вверены. В настоящее время предметы эти уже не употребляются при богослужении и большей частью сохраняются в кладовках, в башнях колоколен и даже в сараях, без подобающей им благоговейной бережливости».

Николай Яковлевич задумался и не сразу ответил, поэтому Сапунов подтолкнул его, чтобы он вышел из смятения, спросил:

- Ну что скажете по поводу прочитанного?

- Написано кратко, но толково и ёмко, - ответил Никифоровский. – есть ли уже какие-то отклики на просьбу?

Кроме нас с Романовым решил и вызвался стать тоже учредителем музея священник Говорский. Ваше имя на слуху в Витебске и мы просим оказать помощь, принять активное участие в создании музея. Вы столько путешествуете по всей епархии, собирая фольклор, что безболезненно могли бы заглядывать в церкви и узнавать, нет ли у них экспонатов для нового музея древлехранилища.

- Да за милую душу, я согласен, - обрадовался Николай. – Только, допустим, договорюсь я с местным батюшкой, и он согласится нас облагодетельствовать. Куда же я привезу щедрый подарок деревенского священнослужителя для науки? Есть ли место, где его хранить в Витебске? Просьба об архиерейском доме пока только просьба…

- Весь дом в наше распоряжение не передадут, - ответил Сапунов. – Но на втором этаже уже выделили большой просторный зал. И я сделал в создание музея свой личный вклад. Передал в музей древнюю грамоту на пергаменте и две печатные грамоты, двадцать два фотографических вида местных церквей, портреты некоторых церковных представителей и деятелей Витебщины. Отдал даже медаль в честь возвращения униатской церкви в лоно православия.

- Я тоже внесу свой личный вклад в создание музея своей активной работой по сбору музейных экспонатов, - пообещал Никифоровский.

- Вы нужны не только как сборщик реликвий, - улыбнулся Алексей. – Нам нужен ваш творческий и интеллектуальный потенциал. Я предлагаю тему дискуссии «О судьбах православия и русской народности в Западном крае и об отношениях Белой Руси и Великой». А вы умеете в сжатом, но выразительном рассказе изобразить прошлую историческую жизнь Беларуси и её постоянное тяготение к Великороссии.

- Я с вами абсолютно согласен, - подхватил мысль Сапунова Николай Яковлевич. – Беларусь страна издревле русская православная и в первый исторический период управлялась князьями из рода Святого Владимира, который берёт начало от княгини Ольги. Беларусь культивировала соседние литовские племена. Затем уже Литва, поддерживаемая немецким орденом, постепенно политически совершила захват Беларуси, но не смея посягать на наши национальные интересы и религию. Но Беларусь веками сопротивлялась насильственным попыткам Литвы ограничить веру, свободу личности в Беларуси.

- Прекрасная программа для выступления в дискуссии, - кивнул Сапунов. – Но я читал ваши записки, наброски к книге про Витебское недалёкое прошлое и мне понравилось как тепло отозвались вы о Голицынском времени. Но ведь вы, наверняка, знаете, что другой губернатор, менее известный, чем Голицын, его фамилия Шишкин, оставил после себя мемуары. Хорошо бы вам ознакомиться с ними и кратко рассказать об эпохе наполеоновских войн в Европе. В ней жил и работал Шишкин.

- Я в своих черновиках к книге, которую хочу назвать «Странички из недавней старины города Витебска» отмечал про подвиг сына купца Борунова Сергея, который взял один в плен около трех десятков французских солдат. Но с удовольствием ознакомлюсь с мемуарами незатейливым названием «Жизнь С.А. Шишкина».

- Очень хорошо, - сказал Сапунов. – Буду держать руку на пульсе, и следить за вашими изысканиями по теме наполеоновского нашествия.

Николай Яковлевич, когда стал читать мемуары Сергея Шишкина, сначала разочаровался. Слишком легко и поверхностно написал свой литературный труд первый гражданский витебский губернатор. Писал об обедах и ужинах с высокопоставленными особами, о мелких интригах с дамами и мадамами, о крупных интригах, которые помогали подняться высоко вверх по карьерной лестнице или же стремглав скатиться с верхних ступенек на самый низ её, нахватав по пути синяков и шишек. А шишек набил губернатор Шишкин предостаточно. Но всячески скрывал свои неудачи, а пытался представить их злым роком, который преследовал старательного, работящего губернатора-миротворца.

Но поглубже вникнув в цепь событий эпохи периода наполеоновских вторжений в Россию, и проанализировав с какими историческими личностями общался Сергей Шишкин во время своего губернаторства в Витебске, Никифоровский тезисно набросал всю картину того времени, когда Сергей Алексеевич был у руля.

Государь со мной был милостив

Витебская губерния была образована по указу от 27 февраля 1802 года. Белорусскую губернию разделила на два губернаторства: Витебскую и Могилёвскую. Управлять Могилёвской поставили гражданского губернатора Михаил Михайловича Бакунина, а Витебской – Сергея Алексеевича Шишкина. Генерал-губернатором, у которого находились в подчинении оба вышеуказанные губернаторы, был Римский-Корсаков Александр Михайлович.

Служил Римский-Корсаков еще при Екатерине II, участвовал во всех войнах конца восемнадцатого века вместе с общественностью: русско-турецкой, русско-шведской и в персидских походах 1796 года. В конце 1796 года пятого ноября Великая Императрица умерла. На престол взошел её сын Павел и устранил от командования русской армией прославленного генералиссимуса Суворова. Слишком строптивым и ершистым показался императору Александр Васильевич. Хотя все в мире знают про переход Суворова с армией через Альпы, а вот про фиаско генерала от инфантерии Римского-Корсакова, который командовал в 1799 году отрядом в Швейцарии и потерпел поражение при Цюрихе, мало кто осведомлен.

Павел I отправил Александра Михайловича в отставку, где Римский-Корсаков находился до самой смерти императора, до 1801 года. Павел I понял, что с Суворовым он сильно погорячился и вернул под бурные восторги военных суворовской школы, знающих его «Науку побеждать», великого полководца в армию. Где он со своими чудо-богатырями, преодолев Альпы, на перевале под мрачным названием «Чертов мост» вышел в тыл французской армии и разбил её. После смерти Павла I, его сын Александр, участвовавший в заговоре недовольных политикой нового императора офицерами, служивших верно Екатерине императрице-матушке, снял опалу с Римского-Корсакова, а через несколько месяцев познакомил Александра Михайловича с генералом-губернатором белорусских губерний.

В июне 1802 года в столицу вызвали Сергея Шишкина. Корсаков находился в своей резиденции в Могилёве, где уже назначенный гражданским губернатором Михаил Бакунин подготовил своему шефу апартаменты.

Из Петербурга, как только беседа с Александром I была закончена Сергей Алексеевич написал рекомендательное письмо в Могилёв Корсакову. Вот что докладывал генерал-губернатору Шишкин: «Государь был столь ко мне милостив, что удостоил меня чести и назначил губернатором Витебска. Ведь были вакансии в северные губернии: в Олонец и в Архангельск. Он изволили пошутить: «Ему будет там скучно. В Польше веселее». Государь пожаловал мне на проезд три тысячи рублей, и я отправился к должности. Как только обоснуюсь в Витебске, тотчас приеду к вам на приём в Могилёв».

Приехав в Витебск, восторг от назначения у Шишкина немного поубавился. Осмотрев город со своим подчиненным, Афанасием Ивановичем, Сергей помрачнел. Доклад Афони подлил масла в огонь:

- Как видите, - сказал Иванов, - городишко наш небольшой, грязный, мостовые деревянные, населён кроме белорусов, бедными жидами. Дохода городского тринадцать тысяч, а расхода шестнадцать. На городской думе висит долг – тридцать тысяч.

Когда Иванов стал оперировать цифрами, Сергей Алексеевич подумал, как щедро одарил его император Александр.

- Мне он три тысячи рублей на проезд пожаловал до своей губернии добраться, а весь годовой доход Витебска составляет тринадцать тысяч.

Его мысли перебил Афанасий:

- Кстати, пока вы добирались из Петербурга в Витебск, молва о вас пошла по всей Руси Великой. Сам генерал-губернатор из Могилёва прислал письмо на ваше имя.

Шишкин вскрыл письмо и прочитал, что ехать ему в Могилёв, чтобы лично познакомиться с Корсаковым, не следует. Александр Михайлович получил известие, что великий князь Константин Павлович, брат императора, намерен приехать в Витебск. Корсаков собирается доехать до границы псковской области, заодно и посмотреть, хороши ли дороги до Витебска. Сопроводив великого князя до его Витебской резиденции, встретиться и с новым губернатором, то есть с ним с Шишкиным лично.

Сергей Алексеевич уже предвкушал личное знакомство не только с Римским-Корсаковым, но с Константином Павловичем. Да его высочество, приехав пятого сентября в Витебск, остановиться отдохнуть в городе не захотел, переменив лошадей, поскакал дальше в Польшу. А Александр Михайлович осыпал нового губернатор похвалами за отличное состояние дорог, по которым с ветерком промчался великий князь и уехал на несколько дней в Могилёв.

Понравилась Корсакову и коммерческая оборотистость нового губернатора. Выслушал внимательно доклад Сергея.

- Собираюсь я повысить доход городской казны, - докладывал он своему шефу, - а также заплатить думные долги. Винная продажа поставлена в городе на доверии, а я вызвал желающих взять оною на откуп. На торгах больше всех дал статский советник Гласко – двадцать пять тысяч в год. Так что долги Думы только этой суммой будут погашены.

- Хорошо, - кивнул Корсаков, - проверю, как идут дела в Могилёве, и снова к вам наведаюсь. У вас в городе мне и вмешиваться-то ни в какие дела не надо. Отдыхаю душой и телом.

Сергей с нетерпением поджидал следующего приезда Александра Михайловича. Проныра Афанасий уже узнал, каким резонансом отозвался в Могилёве витебский визит генерал-губернатора.

- Вы знаете, Сергей Алексеевич, у Римского-Корсакова только и разговоров в Могилёве было про вас, как вы стремительно стали поправлять финансовые дела в Витебске. Мне сообщили, что могилевский губернатор, Михаил Михайлович Бакунин, ходит мрачный, темнее чернее тучи. Очень ему неприятно слушать, как вас Корсаков нахваливает.

- Пусть дуется, как мышь на крупу, - засмеялся Шишкин. – Мне от этого ни жарко, ни холодно.

- Не скажите, Сергей Алексеевич, завистники страшные люди. Лучше подальше держитесь теперь от Бакунина. Не вздумайте откровенничать или какими-то своими планами поделиться, вмиг умыкнет замысел и у себя применит, каналья.

- Ну это, Афоня, ты слишком! Перебор! Ты бы губернатора Могилёва ещё свиньей назвал.

- Не сердитесь, Сергей Алексеевич. Это у меня в горечах вырвалось. Я же ведь только о вашем благе пекусь. Кстати, о переборе. Может быть, клуб для собраний и вечеров организовать. Где и маленький концертик устроить, иногда потанцевать, а то и в картишки сыграть...

Увидев, как нахмурился Шишкин, Афоня на секунду замкнулся, но через мгновение снова расцвёл улыбкой.

- На интерес, разумеется, или на очень маленькие ставки играть.

Увидев, что Шишкин успокоился и воспринял его совет, добавил:

- Вы же в этом клубе можете познакомиться со всеми известными жителями. Между прочим, среди них есть дама приятной наружности. Она вдова-камергерша. Леонетта Осиповна, обходительная женщина и весёлого нраву. Могу познакомить вас с нею. Вам будет не скучно общаться с вдовой.

Довольный собой Иванов удалился, а Шишкин удивился фонтанирующей энергии Афони.

- Ушлый молодчик. На ходу подмётки рвёт. Мне без моей невесты любезной Варвары Ивановны взгрустнулось, а тут он собирается с весёлой вдовушкой познакомить. Недурно. А клуб завести тоже интересно. Такое заведение просто необходимо. В моём губернском городе обитают небогатые люди. Принимать у себя компании потребуются большие издержки и, собрав многих несогласных друг с другом людей на званый ужин, можно вместо удовольствия получить скандальные истории. Да и звать постоянно обывателей к губернатору неловко. Это однообразие быстро наскучит. А в клубе всяк себе хозяин и может развлекаться как угодно. Положу на входной билет записанного члена рублей двадцать пять. А для дам сделаю вход бесплатным. Тогда и хвалёная Леонетта будет завсегдатаем моего клуба.

С лёгкой руки Афанасия клуб стал процветать. Собирались по четвергам и воскресеньям. На Масленицу и Святки даже маскарады устраивали, за особую плату пропускались и представители купечества.

Особую учтивость, оказываемую камергерше, заметили сразу. Теперь, если куда приглашали губернатора, то звали в гости и Леонетту. Она же, почувствовав внимание общества на их лирические отношения, стала жеманной и капризной. На одном балу, танцуя с Леонеттой, Сергей услышал:

- Я очень чувствительная и отношусь к вам с благодарностью за вашу учтивость. Но думаю, что вы честный и порядочный человек и не допустите чего-то непозволительного. Вы же знаете, что я молодая вдова и не хочу, чтобы наше частое появление на людях вызывало бы косые взгляды и вздорные домыслы.

- А что же такого бесчестного сделал я? – спросил обидчивую вдову Шишкин. – Мне кажется, я не даю никакого повода для слухов. А домыслы на то они и домыслы, что не подтверждаются фактами... Вы-то чего ждёте?

- Ах, - взмахнула ручкой вдова. – Многие дамы позволяют себе любовные романы, но как только кавалеры узнают о помолвке, на этом роман и заканчивается. Если бы мне вы предложили руку и сердце, то я бы предложение не отвергла, а с радостью приняла.

- Я право сконфужен неожиданным предложением, - признался Шишкин. – Но, если вы не шутите, а сделали такое щекотливое предложение всерьёз, то я с радостью предлагаю: «Вот вам моя рука и послушайте, как гулко трепещет моё сердце». Только прошу об одном – пусть этот сердечный разговор останется между нами. Я не хочу досрочной огласки.

Леонетта вся затрепетала и прильнула своей пышной грудью к Сергею, прошептала:

- От ваших нежных слов у меня даже голова закружилась. Наверно от счастья. Я вся горю и пылаю, хотя не простудилась, а дыхание перехватывает. Как бы чего не вышло. Проводите меня, пожалуйста, с бала. А о нашем разговоре не беспокойтесь. Он останется тайной. Я не из болтливых. На следующий день Афанасий с улыбкой, то ли вежливой, то ли ехидной поздравил губернатора:

- Я безумно рад, что вы так быстро приняли очень серьёзное решение в отношении Леонетты Осиповны. А когда же состоится свадьба?

- Ещё не знаю. Интересно, что вы уже откуда-то знаете о моём намерении жениться, а я сам ни слухом, ни духом, – сухо ответил Шишкин. – Откуда ветер дует?

- Так на чужой роток не накинешь платок, - пожал плечами Иванов. – Земля слухами полнится, а вы дали какой для этого повод.

Шишкин не стал пикироваться с Афоней, а при встрече спросил Леонетту:

-Как сиё произошло? Мы же условились молчать оба, пока сами не заявим о своей помолвке. Но я уже оказался неожиданно в женихах.

Вдова покраснела густо, стала пунцовой, как мак, но вздёрнув вверх припудренный носик, и потупив глаза, сказала:

- Я никому о нашей помолвке не говорила, но у людей есть глаза и уши. Что касается меня, то я слышала, что о нас отзываются отменно хорошо.

Сергей не стал ссориться с Леонеттой и пустил дело на самотёк, на произвол судьбы – будь что будет. А потом одумался и написал о своём желании государю.

Ответ пришел от Александра, но через князя Кочубея. Виктор Павлович, член Негласного комитета, писал, что император выразил дозволение в самых лестных выражениях и желает, чтобы этот брак состоялся со всеми выгодами и счастьем.

Вдова, почувствовав, что дело движется к завершению, стала такой любезной и ласковой, чтобы Сергей был доволен своим выбором.

Но однажды, приехав к ней утречком, Шишкин увидел, что Леонетта приводит себя в порядок перед туалетным зеркалом, а на столе лежит распечатанное письмо от своего дяди маршала Цехановецкого.

- Ах, какой душка мой дядя Ян. Он ведь сын Тадеуша Цехановецкого. Будете ли вы его любить как меня?

Шишкина этот вопрос покоробил, и он стал напористо отвечать:

- Как я могу безответственно заявлять, что буду доброжелательно относиться к вашему дяде, если я его даже ни разу не видел и не разговаривал с ним. Я не люблю опираться только на похвалу других и на ваши лестные слова о дяде.

Вдова, поджав губки, с досадой ответила, чуть ли не фыркая от злости:

- Не сможете его любить и уважать и не надо! Он от этого много не потеряет, ибо вся губерния его уважает.

Вспыльчивый Шишкин взорвался:

- Я думаю моё мнение, должно быть более весомым, чем чьё-то другое! Перестаньте сердиться. Нам нужно думать о своей любви, а не о любви к своим родственникам. Они как родственники и так должны относиться доброжелательно без всяких клятв и заявлений.

В руках у Сергея оказался листок бумаги, он нервничая сгибал его, складывал да так, что получился крест. Шишкин протянул его своей невесте:

- Не сердитесь на меня, вот вам крест.

- По вашей милости я его уже ищу давно, - буркнула сердито вдова, - скоро спровадите меня на тот свет, вот мне крест и пригодится.

- Не надо говорить глупости, - опять не сдержал свои эмоции губернатор. – Я никому ничего плохого не желаю.

Сергей взял шляпу, одел на голову и собрался уходить. Леонетта всполошилась:

- Куда вы?

- У меня дела! Но если нравы наши не сходятся, то к чему тогда нам союз?

После обеда вдова приехала к губернатору вместе с подругой, известной склочницей. Хотели поговорить «по душам» с Шишкиным, но у него был на приёме писатель. Поговорить не удалось.

Вечером встретились в компании, которая веселилась, танцевала. Но хохотушка Леонетта стоит, как неприкаянная. Шишкин решил смягчить размолвку.

- Что стоишь как день ненастный, опечалилась чему? – привел строчку Сергей из сказки Пушкина словно бы в шутку, а от себя добавил в рифму:

- Ведь тебя я не пойму.

Леонетта надменно бросила на него холодный, презрительный взгляд и спокойно, словно не любимому человеку, а истукану какому-то бесчувственным голосом ответила на вопрос его, задавая свой:

- А что вы, вообще, о чём-то понимаете?

Вдова развернулась и пошла одеваться. На выходе из зала Сергей догнал её и хотел помочь завязать на спине шаль, но она с неприязнью в голосе, отстранила его галантную попытку.

- Прошу вас меня не беспокоить. Я управлюсь и сама.

Сергей опять взбесился и выдавил из себя гневные слова, которые так и бурлили в нём:

- Если вы продолжите выкидывать фортеля и капризы, зачем же мне вас беспокоить? Лучше промолчать, чтобы не раздражать вас.

Лионетта величаво удалилась, а Шишкин с досадой подумал:

- Свадьбе не бывать, как мне без скандала отойти от этого неприятного разговора? Выйти нужно с честью из этой неприятной истории. Я-то дурак от счастья раззвонил о своей помолвке на всю округу. До самого императора достучался и поделом мне недотепе за свою невыдержанность. Не может сдержать свою гордыню, забыть о моей небольшой колкости в его сторону.

От расстройства губернатор занемог и слег в постель. У него в душе усилилась надежда, что Леонетта приедет сама проведать больного его. Или же хотя бы пошлет с известием и извинением за свою резкость нарочитого. Но, увы, никто не пришел проведать несчастного Сергея Алексеевича.

Через несколько дней пришло письмо из Петербурга, куда, видимо, укатила она, когда Сергей слёг в постель. Письмо написано сухим, казённым стилем, скорее всего, продиктовала писарю, а в конверте еще и небольшая записочка, почерк явно вдовы: «Как ваше драгоценное здоровье? Надеюсь, уже не хвораете? Если ещё болеете, то желаю скорейшего выздоровления!».

Сергея покоробила именно эта приписка.

- Ни слова нежного, сердечного, а одна желчь и издёвка, - думал он. – Наверняка, нутром чувствую, сердится она на меня. Но я уже не мальчик и умолять вернуться ко мне, брошенному Леонеттой и несчастливому, не собираюсь. Она так язвительно пишет, чтобы досадить мне, а может и прервать со мной отношения.

Шишкин решительно встал с постели. Собрал всё ранее написанное ему вдовой письма и, приобщив к ним врученное ею при помолвке колечко, сложил сиё в полученный конверт и отправил всё с «камнем» на сердце Леонетте Осиповне.

После такого поступка, когда вдова вернулась в Витебск, она закатывала истерики, падала несколько раз в обморок, после бурных сцен разбирательств. Но разбитую чашу любви (хотя было ли их знакомство любовным романом) не склеишь. Шишкин молился Богу и благодарил его, что Он отвёл его от напасти. До конфликта с вдовой генерал-губернатор Римский-Корсаков был в Петербурге и тоже прислал Шишкину письмо. В нём Александр Михайлович сообщал: «Просил Государя о пожаловании Вам аренды. Его величество с удовольствием изволил высказаться о Вашем служении. Заявил, что если вы будете продолжать его с ревностным усердием, то будете иметь право приобрести сверх жалования испрашиваемую Вами аренду. Не теряйте надежду. Что отсрочено, то не пропало!!!».

- А может быть, - задумался Шишкин, - поездка в Петербург вдовы и была причиной временного отказа Государя в предоставлении мне аренды? Какая мстительная женщина!

Но на этом разочарования Сергея Алексеевича не закончились. Корсакова, с которым он подружился, отправил император вторым инспектором в Москву. Вместо него назначен военным губернатором Иван Иванович Михельсон.

Сергей Алексеевич был озадачен. Иван Михельсон – личность не менее известная и знаменитая, чем Александр Римский-Корсаков. Генерал от кавалерии Михельсон Иван Иванович, владелец усадьбы Иваново Невельского уезда Витебской губернии. Участвовал в семилетней войне, в турецкой компании 1770 года и в действиях против польского восстания во времена царствования Екатерины Второй. А в конце 1773 года в чине генерал-майора его Екатерина Великая направила командовать в войска против самозванца Емельяна Пугачёва, выдававшего себя за чудом уцелевшего Петра III. Михельсон разбил мятежников под Казанью. Переправившись на правый берег Волги вслед за ними, нанёс окончательное поражение восстанию… Командовал корпусом во время русско-шведской войны 1788-1790 годов. И вот теперь направлен в белорусские губернии генерал-губернатором.

События мирового значения

Михельсон из Петербурга направился не сразу в свою резиденцию, а на несколько дней остановился в Невельской усадьбе. Тотчас с рапортом к нему направился Шишкин. Такой визит понравился Иван Ивановичу. В Витебске Сергей Алексеевич и вовсе расстарался, оказал знаки внимания Михельсону и устроил ему достойную встречу, достойную его чина. Иван Иванович отдал полицию под командование Шишкина, а в его распоряжение подорожные и всякие другие доходные службы. Пока находился в Витебске приглашал Шишкина на обеды и ужины. Только смеркаться начинает, а как у него появляется ординарец Ивана Ивановича и приглашает:

- Прошу вас прибыть на ужин. Водка на столе уже остывает. Но никто тост не поднимает, вас дожидаются.

Такой чести удостоился витебский губернатор, благодаря благоустройству города: выложены камнем мостовые города, установлены фонари для освещения улиц, обустроен сад для публичного гуляния, сделаны четыре прекрасные моста, построена богадельня, лазарет и куплен и отстроен дом для губернатора. Дом этот принадлежал дворянам Емельяну и Ивану Кулиновичам и перестроен под дворец губернатора.

Чтобы уложить двадцать квадратных метров саженей мостовых Шишкину пришлось по примеру Петра I и Екатерины II, указ которой имелся в канцелярии губернатора, заставить крестьян приезжающих за товаром на витебские рынки, привезти камушки на телегах.

- Польза получается двойная: мостовая в городе мостится, и поля у крестьян от камней убираются, - хвастался Шишкин Михельсону. – Я каждый день хожу по городу пешком и, осматривая работы, иногда верхом, если подальше в пригороде заглянуть приходится.

- Так зачем же всё самому-то делать? - удивился Михелсон. – Могли бы, и поручить кому-то надзор за благоустройством.

- Есть у меня и надзор, но кто лучше меня самого углядит за работами? Полицмейстер у меня Красовский, человек рачительный весьма и строгий исполнитель моих приказов. С его помощью и регулирую обустройство города. Чтобы оно и приняло желаемый вид, ласкающий взор.

Михельсон, поехав в Петербург, ходатайствовал перед императором и Шишкин за своё старание и усердие, был пожалован кавалером Святой Анны первого класса.

Иван Иванович орден вручил Сергею лично. Он достал большой пакет и протянул Шишкину со словами:

- Вашему превосходительству от государя.

Раскрыв пакет, Сергей увидел орден, ленту, и высочайший рескрипт: «Господин действительный статский советник и белорусский гражданский губернатор Шишкин.

Желая наградить ревностные Ваши труды и особенное о добром управлении в вверенной Вам губернии попечение, я признал за благо пожаловать Вас кавалером ордена Святой Анны первого класса коего знак для возложения на Вас присем препровождаю.

В Санкт-Петербург пятого дня 1804 года.

Подписи: Александр, граф В. Кочубей».

После награды через год Витебск оживился. Через него проезжали такие важные персоны, служи Шишкин в Олонце или в Архангельске, о встрече с ними он и не мечтал бы даже. А в 1805 году собирались в Европе силы антинаполеоновской коалиции. В этот год и принимал губернатор Витебска его высочество Константина Павловича. Великий князь проездом направлялся в Махновку.

Среди знатных вельмож Сергею выпало счастье принимать принца Вюртембергского, он брат супруги Павла I, Марии Федоровны и короля Фридриха-Карла I, отобедал у губернатора. Забегая вперёд можно сообщить, что именно перед войной с Наполеоном, в 1811 году Александр Вюртембергский стал очередным белорусским генерал-губернатором и принимал участие в войне. 29 ноября 1813 года принудил к сдаче Данциг.

А Михельсон был назначен главнокомандующим армией, которая должна была выступить против французов. Из Петербурга, после назначения, Иван Иванович направился в Брест-Литовский. С ним Шишкин и попрощался в Полоцке, оставшись руководить один губернией. В сентябре одиннадцатого числа в Витебске появился император Александр. Он прибыл в три часа ночи, фонари сияли ярко, Сергей знал о приезде. Но в доме Литкевичей Александр Павлович лишь откушал чаю, чуть вздремнув, отправился в путь дальше.

Затем 14, 15, 16 и 17 сентября, четыре дня подряд через Витебск проходили лейб-гусарские и кавалерийские эскадроны, егерские роты, по два батальона Преображенского и Семёновского полков, конная гвардия и лейб-гвардия Измайловского полка и два батальона лейб-гренадерского. Затем прибыл арьергард из казаков.

Встретить и проводить через Витебск такую массу военных стоило Шишкину огромного труда.

Прошел месяц и 20 ноября 1805 года в сражении под Аустерлицем, взошла звезда баловня судьбы лейтенанта артиллериста, ставшего в одночасье императором Франции – Наполеона. Он одержал победу над коалицией, созданной воевать против него под Аустерлицем.

После Аустерлицкого сражения государь Александр возвращался в Петербург через Витебск. Но останавливаться в нём он не захотел, как не захотел ни с кем из чиновников Витебска встречаться. Только Сергей Алексеевич и повидался с императором, а Александр, переменив лошадей и, был таков. Неудача обескуражила государя.

Но катастрофа под Аустерлицем бумерангом ударила и по губернатору Витебска Шишкину. Весь 1806 год он провел в нервном напряжении, а в декабре пришел указ о создании записной милиции во вновь приобретенном крае. Задание казалось слишком сложным, но Сергей Алексеевич из кожи лез, чтобы справиться с ним. Выбрал начальников, подготовил ратников, евреи вверенной ему губернии внесли как пожертвование в казну тридцать тысяч рублей.

Прибыл проводить поручение в Витебск сенатор Козодавлев, через три года он станет министром внутренних дел России и остался доволен работой Витебского губернатора.

Но после сенатора из Смоленска приехал князь Сергей Федорович Голицын восьмого марта 1807 года. Его сопровождали правитель канцелярии Сергеев и помощник, статский советник Сумароков. Пробыли в Витебске, прежде чем уехать в Могилёв три дня.

За эти три дня произошло событие, которое перечеркнуло все заслуги Шишкина. Он поссорился с князем Голицыным, но сначала начались интриги. Военный губернатор Сергей Федорович стал вмешиваться в дела гражданского губернатора Сергея Алексеевича. Почти по Гоголю произошло.

- Почему такое дело производится, почему этакий дворянин судится, - стал задавать вопросы князь, на которые Шишкину, которому нездоровилось, не находился сразу же ответ.

Перевёл милицейского начальника Витебска, не спросив об этом Сергея Алексеевича, в Полоцк. А Шишкину под его личную ответственность, приказал очистить дом городничего.

Шишкин пролепетал Голицыну, всё-таки князь был когда-то флигель-адъютантом Екатерины II, а сейчас член Государственного Совета, что освободить от дела городничего не может.

- Там хранятся пожарные инструменты, и вещи штатной команды пожарной части. Я предлагаю вам соседний дом. У него и фасад не менее красивый, чем у дома городничего, да и планировка помещений почти одинакова. Всё в нём исправно и квартировали в нём все командиры полков.

- Что? – возмутился Голицын. – Вы осмеливаетесь возражать мне, вместо того, чтобы выполнять указания начальника. Если начальник повелевает, то подчиненный должен выполнять беспрекословно то, что ему приказано сделать. Спорить с вами я больше не собираюсь.

Тут Голицын повернулся к Сергею и коротко бросил:

- Подготовьте письменное распоряжение для непонятливого Шишкина.

Сергей Алексеевич закусил удила и подлинник распоряжения послал графу Кочубею со своими вопросами: «… в манифесте сказано, что ему подчиняются гражданские губернаторы, но я спрашиваю какова мера власти военного губернатора и моего повиновения?».

Что ответил Кочубей Голицыну, Шишкин не узнал, но хорошо понял, что стал неугодным обоим.

Через три месяца через фельдъегеря Сергей получил письмо от графа Буксгевдена: «Государь назначил мне гауптквартиру в Витебске. Я прошу вас приготовить дом для меня и ещё один для дежурного генерала и нескольких полковников».

- Сударь, что значит это письмо? – спросил фельдъегеря Шишкин. – Он же под Аустерлицем сражался в армии Кутузова и проявил мужество и талант полководца. За что такая ему и мне немилость? Сначала мне приготовить дом, а теперь ещё два.

- Под городом Фридланд 2 июня 1807 года русская армия под командованием Леонтия Леонтьевича Беннигсена потерпела поражение от французов. Из-за него императору Александру двадцать пятого июня пришлось подписать в Тильзите соглашение о мире, дружбе и союзе с Францией. Буксгевден командовал корпусом. После Тильзитского мира Фёдор Фёдорович принял от Беннигсена под своё командование русскую армию. В указе сказано же, что Леонтий Леонтьевич уволен по болезни. Вот граф, главнокомандующий армией и велел тотчас сей дом приготовить.

- А чем знаменит Буксгевден?

- В войне 1793-1794 годов с Польшей командовал дивизией. Суворов назначил его комендантом Варшавы и вверил ему управление Польши. А Суворов послал в Петербург Екатерине Великой депешу: «Я в Варшаве. Польша лежит возле Ваших ног». Но как только Павел I, сын Екатерины, вступил на престол, он назначил Фёдора Фёдоровича военным губернатором Петербурга и возвёл его в графское достоинство. Но через два года в 1798 году уволен со службы. Видимо, его сближение с нынешним императором Александром I озадачило Павла I.

Через три дня приехал граф и спросил Шишкина:

- Рады ли вы непрошенным гостям?

- Такой гость, как вы, мне всегда приятен! – бодро и пытаясь сказать это ещё и радостно, ответил Шишкин.

- То-то, - погрозил пальчиком граф. – Но приятного в моём визите к вам мало. За мною следуют сто пятьдесят тысяч войска. Да ещё прибудет для размещения этого количества людей раскомплектования армии пятьдесят тысяч милиции.

- Где же такое количество людей войска мне разместить? – с ужасом воскликнул Сергей. – Я же не получал предварительно никакого задания по такому поводу. Для меня это известие, как снег на голову.

- Без паники, пожалуйста! – остановил растерявшегося губернатора Фёдор Фёдорович. – Я расположу войска лагерями по всей длине Двины от Дисны до Велижа. А вам-то что горевать? Нужно только построить биваки, заготовить дровишек для приготовления пищи, солому для постелей, оборудовать госпитали, поставить сено для конных полков.

Но суматоха не закончилась этим разговором для Шишкина. Вдобавок к уже перечисленным войскам пришло в Витебск шестнадцать рот конной артиллерии под командой графа Аракчеева. Фаворит Павла I, который назначил Александра Андреевича в 1896 году, после смерти Екатерины II, взойдя на престол, комендантом Петербурга. Он сумел хорошо ладить и с его сыном Александром, который участвовал в заговоре против отца гвардейских офицеров.

Ладил Аракчеев и с Екатериной II,которая отправила прямого наследника Петра III, своего сына в ссылку в Гатчину, где и прожил Павел до сорока трех лет, поджидая смерти матери. Но имел хорошие отношения Александр Андреевич и с опальным Павлом, будущим императором. Иначе не назначил бы Павел I, сразу после смерти Екатерины II, Аракчеева комендантом Санкт-Петербурга. Александр I после смерти отца Павла I, про смерть которого охранявшие его гренадёры, видевшие на лице императора синяки от табакерки графа Орлова, говорили так: «Умер. Крепко умер». назначил уже два года спустя после бесславной трагической кончины Павла I, Аракчеева на пост военного министра России. На дворянском гербе умелого царедворца Аракчеева был девиз: «Без лести предан», который острословы из петербургской знати перефразировали в недвусмысленную фразу «Без лести предан» изменили-то всего букву «з» на «с», а какой страшный смысл появился.

Приехал из Вильно генерал-интендант князь Петр Михайлович Волконский. Он ещё будучи адъютантом лейб-гвардии Семёновского полка сблизился с шефом полка, великим князем Александром Павловичем, а затем стал адъютантом наследника. Принимал участие в перевороте одиннадцатого марта 1801 года, в результате которого был убит Павел I. Сопровождал Александр I для подписания мира в Тильзит.

С Волконским приехало множество провиантских и комиссариатских чиновников.

- Витебск стал столичным городом, - сказал своему помощнику с восторгом Шишкин. – Начались людные собрания, на улицах снуют множество офицеров, беспрестанно приезжают в гауптквартиру гости самого высокого ранга. А мне-то губернатору Витебска каково? Один я и отдувайся за эту кутерьму.

Но и с этим заданием Волконского справился Сергей Алексеевич, доставил необходимое количество сена для конницы не дороже двадцати восьми с половиной копеек за пуд.

Утром двадцать девятого сентября Шишкина граф Буксгевден и сообщил новость:

- Я получил сейчас от фельдъегеря пакет от государя. Он изволит прибыть в Витебск и уже сегодня выехал из Петербурга. Завтра прибудет в Сураж. Вы рады?

Шишкин с улыбкой на лице ответил с излишним пафосом:

- Какое удовольствие видеть своего государя!

Но только вышел Сергей из кабинета графа, как в голове его зароились мысли.

- А какие хлопоты-то? Почтовые лошади изнурены, а надо поставить по всем станциям свежих. Шли продолжительные дожди и дороги раскисли.

Губернатор вызвал предводителя дворянства маршалка Цехоновецкого и поручил ему:

- Напиши всем близживущим дворянам письма с просьбой поставить личных лошадей на почтовые станции. Пошли курьеров по Московскому, Полоцкому и Могилёвскому тракту, чтобы проверить дороги.

Поскакали гусары и в Сураж. А Шишкин хотя и не успокоился, но уже с облегчением вздохнул:

- Одним словом – тревога! Мне ли привыкать к спокойной жизни? Всю жизнь настороже.

Первого октября, как и предполагалось, государь прибыл в назначенный им день в Витебск. Он осмотрел полки и остался доволен. Настроение Александра I было отменное. В подготовленном доме губернатором, Его величество останавливаться не захотел, остался на почтовом дворе. Только Сергея Шишкина допустили к императору на приём. У него было хорошее настроение. Император шутил, обращался к губернатору не казенно, а по имени отчеству:

- Заходите, Сергей Алексеевич! Мне сказали, что дорога дурна. Я этого не нахожу. Я в двое суток её проехал, мокро немного, только и всего. Какова она до Полоцка?

Шишкин честно заявил, что должно быть дорога грязна. Идут непрерывные дожди. Проскакав несколько вёрст, сменные лошади стали приуставать. Император, увидев помещичью усадьбу, приказал свернуть к ней. Помещик дал собственных лошадей, а почтового смотрителя Александр приказал фельдъегерю арестовать и отвезти в Витебск.

В Полоцке император остался доволен и войсками и городом. В знак своего благоволения подарил городскому голове золотую табакерку. Проезжая через Витебск в Оршу, положил Шишкину руку на плечо и сказал:

- Ты знаешь, не люблю делать людям зла. Я видел жену и детей смотрителя. Они меня разжалобили и я прощаю его. Прикажи почтового смотрителя отправить на своё место.

Возвратился Александр I в Витебск через сутки в шесть утра и отправился на сей раз, в приготовленный ему дом маршалка Цехановского. Встретил императора сам Шишкин и Его высочество сказал:

- Ну, Слава Богу, всё кончилось. Всё оказалось намного лучше, чем я воображал. Вот бы погода ещё установилась.

В доме извинился, что побеспокоил хозяев и, поклонившись всем, Александр сказал:

- Теперь спать признаюсь, что за такую дорогу немного устал.

Пока император почивал, Шишкин обратился к графу Николаю Александровичу Толстому, Президенту придворной конторы, сопровождавшего Александра I в походах:

- Можно ли пригласить на приём к императору местное дворянство. Оно будет счастливо, если встреча состоится. Толстой сказал, что уведомит губернатора о времени визита.

- Я думаю государь будет не долго прогуливаться после отдыха. Соберите дворянство в двенадцатом часу.

Все собрались к одиннадцати часам, но император появился к трём часам дня, объехав все лазареты и мимоходом зашёл в острог, местную тюрьму. Тюрьмой остался недоволен: окошки малы, воздух несвеж и арестанты содержатся в излишней строгости.

Шишкина мнение Александра I не растрогало. Тюрьма построена задолго до правления Сергея. Да и прокурорский надзор поставлен для того, чтобы арестанты содержались в остроге надлежащим образом. А уголовная палата предписывает заковывать преступников в колодки или в цепи.

Но, как бы, ни работали службы губернии Витебска, отвечать-то всё равно придется хозяину – губернатору.

На балу граф Толстой выносит хозяину дома, где остановился император, орден Святой Анны первой степени, а полицмейстеру перстень, осыпанный бриллиантами. Шишкину не достается ничего.

Буксгевден пошел к императору ходатайствовать за Сергея Алексеевича. Александр ответил ему уклончиво:

- Я знаю, что губернатор Витебска очень хороший человек. Мне и самому жалко, что в остроге нашел беспорядок. Но они всё-таки есть…

Шишкин решил найти себе покровителя в лице Михаила Михайловича Сперанского. Он закончил Петербургскую семинарию и остался преподавать в ней математику.

- Что за ужасные недостатки нашел государь в остроге? – спросил Сергей Сперанского.

– Тюрьма, как тюрьма. Иначе и быть в тюрьмах не должно, - ответил Михаил Михайлович. – Для вашей же жизни это была несчастливая минута. Ну не понравился императору острог – и точка. Он ведь заметил, что у вас ослаблены нервы и правый глаз дергается. Предложил вам к медицинскому светиле Вилье обратиться.

- Так доложите, пожалуйста, государю, что я прошу уволить меня с поста губернатор на некоторое время, пока не поправлю своё здоровье.

- Не унывайте, Сергей Алексеевич, - посочувствовал Шишкину Сперанский. – Я благосклонно отношусь к вам. Попробую ещё раз походатайствовать за вас перед государем. Но решение всё равно остается за ним.

Депрессия не оставляла Сергея, он ходил грустный и недовольный.

- Полицмейстеру император пожаловал перстень, суржанскому исправнику и полоцкому городскому голове по золотой табакерке. Это всё вкупе доказывает, что Александр I остался витебской губернией, доволен. А вот губернатором… нет, не доволен.

Вскоре получил Шишкин, что Сумароков Павел Иванович, сенатор и писатель назначается на его место и с девятого ноября он действительно уволен. В копии указа, полученного из Сената, была более мягкая формулировка: «Белорусский витебский гражданский губернатор действительный статский советник Шишкин, по слабости здоровья, увольняется от сей должности». Всемилостивейший повелевал впредь до выздоровления и до определения к другому месту, производить ему настоящее его жалование.

Двенадцатого декабря новый губернатор прибыл. За Сумарокова ходатайствовал Сергей Федорович Голицын. Не простил, видимо, князь конфликта происшедшего с ним губернатору Витебска Шишкину. Но перед государём не стал его очернять, а сказал лишь, характеризуя губернатора Витебска, пару слов:

- Он слишком добр и слаб.

Друзья Сергея Алексеевича провожали незлобиво. Улицы были полны народа. Слышались возгласы: «Прости, отец наш! Дай Бог тебе счастливого пути!».

Шишкин растрогался, а тронутый вниманием народа, так расчувствовался, что слёзы навернулись на глаза. Он оглянулся:

- Прощай, мой любезный город Витебск, мною устроенный и в котором я так весело жил.

Встреча друзей

- Интересно вы мне рассказали о временах начала девятнадцатого века, - отметил Алексей Парфёнович, встретившись с Никифоровским. – Сколько привели в рассказе исторически значимых имён, проанализировали бурные события, предшествующие войне с Наполеоном.

- Благодарить нужно не меня, а губернатора Витебска Шишкина. Не поленился человек написать мемуары и можно как угодно оценивать литературное достоинство, но факты, изложенные в них, позволяют окунуться в то сложное время перед войной с Наполеоном, - ответил Николай Яковлевич Сапунову. – Кстати, когда Бонапарт вторгся в Польшу, родился каламбур: «Когда пришел Наполеон, поляки пели журавлями». Услышав его, я сразу же записал в записную книжку это изречение, а потом спросил: «Поляки пели с грустью, как курлычут улетающие журавли на юг, оттого, что Наполеон вторгся в Польшу?». Мой приятель обрадовался: «ага, попался мне на удочку?». Эта история не про Наполеона и поляков, а обыкновенная бытовая картинка. Следите за моей речью, я буду делать большие паузы между словами: «Когда пришел на поле он, поля кипели журавлями».

- Ловко ваш товарищ надул вас, - засмеялся Сапунов и спросил:

- Вы собираетесь издать книгу о событиях происшедших с губернатором Шишкиным?

- Если времени хватит, - пожал плечами Никифоровский. – Я сейчас готовлю, вам кажется, уже говорил о моих планах, книгу о временах другого губернатор – Сергея Голицына. Только мучают сомнения. Девятнадцатый век заканчивается, а вспомнят ли люди века двадцатого о наших витебских губернаторах? Вот предрекал наш коллега Александр Максимович Сементовский Курилло: «Нет сомнения, что с окончанием Двинско-Витебской железной дороги, народонаселение Витебска возрастёт. Но лишь пар умчит поезд далее на юг или к центру России, Витебск начнёт пустовать и приращение его прекратиться потому, что город не заключает в себе ничего привлекательного к населению в нём; климат его мало чем лучше петербургского, во всяком случае разрушительно действует на здоровье; что в Витебске нет особых правительственных учреждений, высших или специальных учебных заведений, ни торговых домов, ни значительных промышленных обществ; что ближайшие уезды, как своей, так и смежных губерний, бедны, что в Витебске не развита общественная жизнь. Низводите Витебск со степени губернского города – и не пройдет десятка лет, он опустеет так, что станет далеко ниже двинска и даже Полоцка».

- Но мы-то уже знаем, - улыбнулся Сапунов, - что пророчества Александра Максимовича не сбылись. Строительство железной дороги, проходящей через Витебск, закончено, но город-то не зачах. Началась иная, быстрая, как движимый паром поезд жизнь нашего Витебска. Она переформировала его внешний облик и внутреннее содержание.

Владимир Крайнев

Гениальный живописец

Часть I. Нет и тридцати лет, а уже классик…

Бурлаки

- У меня для вас сенсационная новость! – не здороваясь, заявил с порога Николай Никифоровский Алексею Парфеновичу. – Под Витебском купил себе имение Здравнёво на берегу Двины знаменитый художник – Илья Репин. Я узнал об этом совершенно случайно. Собирал материал для своей книги а мне заявляют, что приехал Илья Ефимович и перевёз в свой деревенский дом двух старших дочерей и престарелого отца.

- И о чем же вам, Николай Яковлевич, удалось переговорить с гениальным живописцем? – спросил товарища Сапунов.

- О лямочниках, а вернее о его картине «Бурлаки на Волге», - ответил Николай и стал рассказывать о незабываемой встрече.

- Илья Ефимович, - обратился Никифоровский к Репину, - меня всегда распирало любопытство, как вы сумели с таким мастерством показать тяжелый труд бурлаков. В стихах, народный любимец, поэт Николай Алексеевич Некрасов воспел их: «ВыдьнаВолгу:чейстонраздается // Над великою русской рекой? // Этот стон у нас песней зовется - // То бурлаки идут бечевой!..». А вы написали этот некрасовский всплеск эмоций красками.

- Как вас по имени отчеству? – вежливо спросил фольклориста Репин. – Так вот, Николай Яковлевич, как это ни странно, но вдохновение я поучил, работая над полотном «Бурлаки на Волге» не от Некрасова. Я не читал и не слышал об этом стихотворении «Бурлаки».

- Вы не любите поэзию Некрасова?

- В детстве я не знал Некрасова. Родился в Чугуеве, а в Украину он еще тогда не доходил. Только в юности в Петербурге стал знакомиться с его стихами. Лучшим произведением Некрасова считал «Рыцарь на час». Мой брат эту превосходную поэму знал наизусть, читал мне даже на прогулках, бывало «по той дорожке в Козьи рожки» на Самарской луне. А как слушал брата народ! Читать Некрасова народу – большое удовольствие. Он же знает отлично русский язык и смакует его, понимает все остроты, юмор и тонкие намеки. Например, «Кому на Руси жить хорошо…». Какая певучесть. Народ блюдет язык органически: засмеет и презирает невежд языка. Я люблю напевность Некрасова: язык кованный, стильный, широкий, требует могучих легких. А вот «Бурлаков» Некрасова я критиковал!

- За что же его критиковать-то, Илья Ефимович?

- У вас в Витебске бурлаков называют лямочниками. Вы хорошо написали о них в своих заметках о судоходстве по реке Двине барок. В ригу по течению, в Витебск на веревках – против течения. Неужели не понимаете: не может бурлак петь на ходу под лямкой?! Ведь лямка тянет назад: того и гляди – оступишься или об корни споткнешься. А главное: у них всегда лица злые, бледные, их глаз не выдержишь, отвернешься. Никакого расположения петь у них я не встречал даже в праздники. Даже вечером у костра с котелком. Угрюмость и злоба заедали их.

- Парадокс, но злобные и угрюмые бурлаки принесли вам всероссийскую славу маститого живописца, - вздохнул с сожалением Николай. – А ведь вам не было и тридцати лет, когда картина «Бурлаки на Волге» увидела свет. Только закончили обучение в академии художеств и сразу такой триумф!

- Мне не сразу удалось поступить в Академию художеств, - сказал Репин. – Меня отец в детстве определили в школу топографов, так как я увлекался рисованием и ловко лепил фигурки животных. Кроме того военные топографы считались самыми просвещенными людьми в городе. Мои рисунки заметил чугуевский иконописец Бунаков и я два года обучался иконописи. Артель кочевых богомазов приняла меня, увидев мои работы. Работая в артели получил признание. Довольны были и артельщики и заказчики. Я неплохо зарабатывал: наниматели приезжали ко мне со всей Украины. Вот и махнул в столицу. В Петербурге отговаривали поступать сразу в Академию, и записался в Рисовальную школу Общества поощрения художников. Хотя показал свои работы и в академии.

- Все знатоки были в восторге?

- Ничуть… Меня ждало жестокое разочарование: указали на недостатки и посоветовали заняться техникой рисунка. Но мне повезло. В Рисовальную школу пришел преподавать Иван Крамской. Он имел репутацию бунтаря. В числе четырнадцати выпускников Академии художеств отказался от золотой медали за то, что не позвали написать дипломную работу на вольную тему. Благодаря мастерству Крамского и покровителя Федора Прянишникова поступил вольным слушателем в академию художеств. Все экзаменационные и курсовые работы в Академии делались на библейские сюжеты. Но мне позволили перед дипломом сделать курсовую работу на вольную тему. Я её сделал в двадцать лет.

- И какова же была эта работа?

- Она называлась «Подготовка к экзамену». Моя первая значительная картина, проникнута духом студенчества, иронии, озорства. Написал двух студентов в комнате активно готовящихся к экзамену. Один в коричневых брюках и белой рубашке, прижав книгу к груди, дремлет на кушетке. Левая нога опирается в пол, а правая полусогнутая, покоится ступней прямо на одеяле.

Второй сидит на венском стуле в алой рубашке в брючках в мелкую клеточку и в фуражке с кокардой. И посылает воздушный поцелуй девушке в голубеньком платьице, которая выглядывает в окно в доме напротив. Чтобы не мешать «заниматься подготовкой к экзаменам» соседу по комнате, молодой человек и девушка объясняются между собой жестами.

- Великолепная картина, - изумился Николай. – Мне такое усердие студентов знакомо.

- Но дипломную-то работу вам пришлось делать на библейский сюжет?

- Да, - кивнул Илья. – У меня изначально никак не складывался образ будущей картины. Я увлекался, как и все интеллигентная молодежь народовольческими идеями. Из бунтарской «артели четырнадцати», куда входил Крамской, с которым я подружился, удалось создать Товарищество передвижников. Я рисовал то лицо казненного Каракозова, совершившего покушение на Александра III, то образы бурлаков, увиденных на Волге. Но с меня строго требовали – написать один из предложенных комиссией евангельских сюжетов.

- И что же вы выбрали?

– Я написал картину «Воскрешение дочери «Иаира» в 1871 году. Помогли написать ее достойно не только академические требования, но и мои личные переживания. Я вспомнил, как мать и отец горько оплакивали мою умершую маленькую сестренку, как наш дом наполнился скорбью. В правой части картины царит полумрак, затаив дыхание, стоят убитые горем родители любимой дочурки. Возле неё в центре картины стоит Христос и сжимает руку дочери Иаира. Лицо Иисуса освещено тремя горящими свечами – символ Отца и Сына и Святого Духа. А может быть, этот свет исходит от самого Христа. Но строгость композиции и благородство цветовых отношений: синие одеяния Иисуса и розовые тона и блики на простынях кровати, где лежит дочь Иаира, содержательность жестов героев передают всем – чудодейственную силу человеческого духа.

- И как оценила твою работу, Илья, комиссия?

- Я получил большую золотую медаль, звание художника первой степени и право на шестилетнюю бесплатную поездку за границу, с получением пенсии на этот срок. Но я уже начал работать над картиной «Бурлаки на Волге». Написал этюд «Волжский пейзаж с лодками» в 1870 году , где темные длинные лодки, уткнувшись носами в мрачный берег выстроились вразброс в ряд. И только в одной лодке ярко светится красная рубашка рыбака. В 1872 году уже было готово полотно «Бурлаки переходящие брод». Композиционно она походила, но очень немного, на будущую картину. Меня она не особо обрадовала. Первый эскиз, который я запечатлел, еще в 1870 году я пытался «Бурлаков» представить, как дипломную работу, но, увы, не разрешили, правила больше. Правда, на первом эскизе бурлаков было девять человек, а на оригинале получилось десять. Написал несколько фрагментов-портретов бурлаков. Некоторые попали на главное полотно. На такую работу уходила уйма времени, и мне пришлось просить Академию художеств отсрочить пенсионерскую поездку за границу. Хотя меня звал с собой Василий Поленов, который окончил академию художеств с золотой медалью и отправился в заграничное турне.

- Очень интересно, Илья Ефимович, - заметил Николай. – Многие посчитали бы за честь уехать за границу, повидаться с богачами и франтами, а ты остался рисовать простых русских мужиков. Как же отнеслись к «Бурлакам на Волге» зрители?

- Неоднозначно. В зале академии, где экспонировалась картина, собиралась каждый день толпа народа. Её обсуждали, ругали, восторгались. О моей работе с жаром писали газеты. «Бурлаки…» заинтересовали Федора Достоевского, Василия Перова, но профессура академии восприняла холодно. А редактор Федор Бруни и вовсе заявил: «Бурлаки на Волге» - «величайшая» профанация искусства». Указывали, что в моей картине улавливается сюжет «Тройки» Поленова.

- Как вы реагировали на эти обвинения?

- Будучи реалистом по своей простой природе, я обожал натуру до рабского преклонения. Работа Перова построена исключительно на чувствах сопереживания, невыносимому перенапряжению и безнадежности, которые читаются в образах нищих детей. У меня психологическая характеристика своя для каждого бурлака, выразительность не все группы, а индивидуальность отдельного бурлака. В их лицах нет горя и отчаяния. По яркому золотисто-желтому прибрежному песку, который сочетается с умиротворяющими солнечными бликами, сверкающими золотыми пятнами монетками на голубой волжской воде бредет грязная и оборванная ватага. Но это их работа и они тянут свою лямку привычно. А над этой оравой синеют небеса, чуть-чуть слегка затуманенные светлой пеленой прозрачной белой облачной дымкой. Судно выглядит в отличие от ватаги работяг-бурлаков празднично-нарядно и сливается с золотистым фоном берега. На котором почти не заметны такие мелкие детали, как вынесенные волной плетеная мережа, сучья деревьев, коричневато-желтый валун. Не случайно, что даже аристократическая часть общества восприняла «Бурлаков» благосклонно.

- А дельнейшая судьба полотна?

- Сначала оно украшало бильярдную великого князя Владимира Александровича, а потом его отправили на Всемирную выставку в Вену.

- Илья Ефимович, а как Вы чувствуете себя в Здравнево?

- Мне нравится природа в предместьях Витебска. Ночью я смотрю на звездное небо. Смотрю на одну любимую звезду – Сириус. Ну есть ли где звезда лучше той. Остальные рядом с ней как стекляшки… А эта! Си – ри – ус!! Но утренние зори, каковы: я словно впервые увидел солнце ранним утром на востоке и влюбился в него. В глазах завертелись, поплыли яркие круги-диски. Зеленые, красные, синие. Я бросился к мольберту и запечатлел на холсте. Так мне захотелось запечатлеть в точности очарование восходящего солнца.

- Не могу ли я хоть одним глазком на ваш этюд посмотреть? – попросил Репина Николай.

- Какой этюд? – возмутился Илья. – Я целое лето писал о Здравнёво картину. В солнечный день бежал к восходу солнца на берег Двины. Да и бежать-то далеко не надо – до реки шагов тридцать. Алчно глотал и тон рассветного неба, и розовые перистые облака, проплывающие под солнцем. Но вот досада – это редко повторялось и я ловил мгновения, чтобы встретить еще и еще подобный восход. Зато всегда перед порогами напротив нас и лес за рекой. Но показать эту картину я тебе не могу, я не имею права её продать. Поэтому я подарил талантливому меценату нашему Савве Ивановичу Мамонтову, душе Абрамцево.

Луч солнца заглянул в оконце Репинского дома и Николай Никифоровский увидел, как живописец, приподняв одно плечо вверх, прищурившись, хватает, хватает глазами игру светотени, компоновку фигур своих дочерей Нади и Веры на позы, гримасы и улыбки. Его лицо стало похоже на лицо лакомки во время вкусной еды.

Николай сказал ему о своем впечатлении и услышал в ответ:

- Да, будь моя воля, я растянул бы вдоль берега Двины толпу народа на версту, и то не утолил бы свой аппетит художника. В этом разглядывании будущих эскизов моя творческая радость. Мои лучшие картины – ненаписанные. Куда бы я ни иду, то беру с собой альбом для этюдов и заношу туда, что бросается мне в глаза. Рисовать для меня, что дышать. Картины мне даются с трудом, но рисовать с натуры для меня такая же, естественная потребность, как еда и сон. Но кое-что я тебе покажу.

Репин подошел к стеллажу с папками, в которых хранились его наброски, эскизы, этюды и показал «Стрекозу» и «Осенний букет». Позировала для картины одно и то же лицо – его дочь Вера, но в разное время. «Стрекоза», где Верочка была изображена сидящей на жердочке, обутая в тяжелые башмаки, которые подчеркивают её детские худенькие ножки, а на «Осеннем букете» она позировала спустя шесть лет.

На картине «Осенний букет», увидел Николай, Репин изобразил замечательный по своему меланхолическому состоянию осенний луч и подлесок и красивую молодую девушку. Художник не стремится показать фактуру одежды своей модели. Она словно вписана в пейзаж, но не «живет» в нем, не является его частью. Не объединяет модель и пейзаж, даже такая деталь, как букет цветов, который держит обеими руками Вера. Он сливается с её светлой юбкой.

- Мне очень нравится этот портрет, - сказал Николай. – Да и «Стрекоза». Хотя я бы назвал эту картину «Кузнечик».

Репин с мягкой улыбкой ответил:

- А мне не нравится. У меня начался период, когда ни одна моя работа, которую я создаю, не удовлетворяет меня. Куда-то испарились смелые идеи и дерзкие замыслы. Я не хочу быть несчастным и недовольным собой.

- Это святое недовольство, - попытался смягчить ситуацию Николай. – Несчастны те, у кого требования выше средств. Нет гармонии – нет счастья. У твоих картин столько внутренней гармонии, что её хватило бы для вдохновения целой плеяде живописцев. А все кроется только внутри тебя.

- Мне кажется, что стал бы учиться сначала, рисовать, если бы знал, что это мне поможет сделать то, что я хочу! – немного пафосно и одновременно с грустинкой в голосе произнес Репин.

- Ты так предвзято относишься к своим работам, - отметил Никифоровский, - что не надо никаких критиков. Ты сам себе выносишь более суровый приговор, чем другие критики.

- Критиков я не боюсь, - ответил Илья, - а боюсь разухабистых критиканов. Один такой «критик» высказал мне свое мнение о моем учителе Иване Крамском. Показывая в музее на его работы, желая польстить мне, сказал: «Куда же Крамскому до Репина». Я взорвался.

- Вы неправы, судите о Крамском поверхностно. А о его большой идее, судите без света в душе. Надо же глубоко уважать колоссальный труд Мастера! И нельзя ковырять явление, где ухлопаны годы усилий.

- А были у тебя написаны неправильные рецензии, которые незаслуженно обидели твоего собрата по творчеству.

- Я не отрекаюсь от своих ошибок, - ответил Илья. – например, написал про картины финского художника Акселя Галлен-Каллела: «Это образчик одичалости художника. Его идеи – бред сумасшедшего, его искусство близко с каракулями дикаря…». Посмотрев в 1881 году работы Акселя, я был переполнен ненавистью к декадентству, оно меня раздражало. Как будто вл время великого концерта услышал бы фальшивые звуки: вдруг какой-то олух, взяв дубину, стал колотить по стеклам в самых поэтических местах. А потом будучи в Гельсингфорсе я вновь познакомился с его работами и готов был провалиться сквозь землю: это превосходный художник, серьезен и безупречен по отношению формы. Проснулся в два часа ночи и уже не мог уснуть до утра, в муках клеветника на истинный талант.

- А встречались ли вы здесь с бесталанностью?

- Приходила ко мне одна дама, видимо жена местного помещика. Привела своего сына, лет семи, жаждущего от меня похвалы, так как назойливая и скудоумная женщина считала его вундеркиндом. Назвала его: «Это будущий Репин». Вундеркинд заученным шаблонным движением, не глядя на бумагу, стал рисовать контуры зверей: тигра, верблюда, обезьяны и слона. Но не остановился, изобразив эту четверку, квадригу звериную, а продолжал без передышки рисовать контуры, словно, узор на обоях.

- И что сказали вы ей, как оценили её воспитательную работу?

- Я упрекнул её: «Вы – убийца! Если, может быть, и был талант в вашем сыне, то вы его уже убили». Ах, как она окрысилась на меня.

Галопом по Европам

После окончания картины «Бурлаки на Волге» Илья Ефимович всё-таки отправился в пенсионерскую поездку за границу. Он уже к тому времени женился на Вере Александровне Шевцовой и вместе с ней посещал культурные центры Европы. Италия потом Франция, Рим и Париж. В Париже поселилась чета Репиных на Монмартре. Там жили и работали все знаменитые французские живописцы. На Монмартр приехала и вдова композитора Александра Серова. Она уговорила Репина брать на этюды с собой своего сына Валентина. Мальчик не кичился своим знаменитым отцом, а послушно выполнял все поручения Репина: таскал мольберт, разводил, размешивал краски по палитре. Пробовал на бумаге рисовать встречающихся на пленере людей. А, тем не менее, скромный мальчик стал известным портретистом Валентином Серовым, хотя и не считал себя вундеркиндом.

В Париж приехал и Виктор Васнецов, который написал немало сказочных сюжетов – «Иван Царевич на сером волке», «Алёнушка».

Илья Репин задумал тогда уже тоже полотно на сказочный сюжет - «Садко».

- Виктор, - стал уговаривать Васнецова Репин, - попозируй мне. Я хочу написать твой портрет.

Про свой замысел о новгородском былинном Садко, Илья рассказывать сразу «сказочнику» Васнецову не посмел.

- Хорошо, а во что одеться мне для портрета? - спросил Виктор.

- В шубу и зимнюю шапку, - предложил свой вариант Репин. – Ты будешь выглядеть поэффектней, колоритней, чем в костюме и белой рубашке с бабочкой.

На картине «Садко» знатный гость в подводном царстве озера Ильменя выбирает себе невесту. На портрете Репина Васнецов изображен грузноватым мужчиной в огромной, громоздкой шубе сине-фиолетового оттенка и такой же большой шапке с меховой собольей опушкой вокруг головы и остроконечным фиолетовым верхом, какие носили в Древней Руси князья.

На полотне холста Репина Садко выглядит постройнее, повыше Васнецова, а мимо его проходят чередой красавицы разных племен и народов. На них красивые и разнообразные наряды, а самая первая девушка обнажена и имеет экзотический вид, у неё, как у русалки рыбий хвост. Группа невест освещена ярким светом, непонятно откуда появившимся в темноватом подводном царстве. Но Садко смотрит не на них, а туда, где в глубине полусвета и пространства появилось видение – русская скромная и простая девушка. Морское дно, флора и фауна подводного царства с причудливыми моллюсками и рыбами Репин зарисовал почти с натуры. Он писал картину «Садко» в знаменитом парижском океанариуме.

Илья Ефимович, как всегда, подошел критически к своей работе.

- Ах, как здорово вы раскрыли сказочную тему про Садко, - восторгалась Серова полотном Репина, на что он, нахмурившись, ответил:

- Не утешайте меня. Картина «Садко» не задалась. Она получилась пошлой и безвкусной.

Как бы то не было, но Репин дал толчок к творчеству музыкантам и сценографам. Стали создаваться музыкальные спектакли о Садко и художники декораций возьмут трактовку подводного царства подобную Репину.

В Париже были, как и в Москве и Санкт-Петербурге свои нищие, люмпены, но Репин не стал тратить драгоценное время на поиски их. Он словно забыл народовольческие идеи и писал то, что его заинтересовало, произвело впечатление.

Так родилась у Ильи Репина полотно «Негритянка». Красивая и экзотическая женщина, вокруг которой словно синие змеи вьются гибкие чубуки от кальянов. Она в светлой кофте и цветистой юбке, сидит, поджав под себя ноги на циновке. Взгляд, затуманенный опиумом, смотрит мимо зрителей куда-то в бесконечное пространство. Кисти рук, с длинными музыкальными пальцами, безвольно повисли… Негритянка впала в нирвану.

Возвращался Репин с семьей в Москву, заехав в свой родной Чугуев. Со своим другом и наставником Крамским в Петербурге у Репина произошел нелицеприятный разговор.

- Вы, Илья Ефимович, поддались влиянию французов-живописцев, - упрекнул Крамской его. – Мне кажется, что не только я, но и многие ваши друзья и коллеги несколько разочарованы вашими новыми работами. А сейчас стала популярной ваша излюбленная тема - простой народ, крестьянство.

- Не верят мне, так и пусть, - гордо вздернув голову, ответил Илья. – Мне с ними, как впрочем, и с вами, Иван Николаевич, детей не крестить.

Вернувшись в Чугуев, он думал, нет, он был уверен, что сразу же создаст серьезную народную картину. Но спустя восемь лет, он увидел родной город совершенно другими глазами. Репин целыми днями бродил по улицам. Здания, вроде бы и знакомы, но скособочились, подсели под тяжестью времени, вросли в землю. Зарисовывал понравившиеся сюжеты. Так появилась серия выразительных портретов местных чугуевских горожан: «Мужик с дурным глазом», «Мужичок из робких» и «Протодиакон».

В Москве Репин вступил в товарищество передвижников. Чугуевские портреты имели огромный успех, особенно «Протодиакон». Эту работу купил для своей галереи знаменитый коллекционер Павел Третьяков. Наладил свои отношения Илья и со своим наставником Иваном Крамским. Ему понравились портреты «Мужик с дурным глазом» и «Мужичок из робких».

На первом портрете крепкий широкоплечий мужчина в синей толстовке, абсолютно седой и борода и густая шевелюра. Но густые черные брови, как ветки елочки, торчат вверх и немного в бок. Густой чуб зачесан направо и закрывает ухо, но самое главное, что привлекает в картине, это глаза, темные, почти черные. Есть цыганский романс про очи черные, страстные и прекрасные. Но у мужика они действительно могут сглазить наивного и невинного человека. Мужик так пристально вглядывается в зрителя, что тому невольно хочется отвести глаза в сторону, лишь бы их взгляды не пересеклись. Дурной глаз у мужика, это точно.

На втором портрете «Мужичок из робких» сидит, вжав голову в плечи, мужичонка в корчнево-серой куртке из тонкого сукна и с таким же шарфиком. Он худощав, темные волосы всклокочены, ни одной седой волосинки, а борода седая с рыжинкой. Щеки впалые, взгляд серо-голубых глаз настороженный, но внимательный. Он пристально наблюдает за окружающей обстановкой и при малейшей опасности готов пуститься наутёк.

Илья Репин, глядя на портреты чугуевских мужиков, вспоминал резанувшие его слух слова Ивана Крамского и живописи ради живописи.

- Художник, совершенствуя форму, - сказал ему до чугуевской поездки Крамской, - не должен растерять по дороге самое драгоценное для художника качество – сердце.

- Теперь я ему смог бы ответить, - думал Илья Ефимович. – Мою живопись создали Мастерство и сердце.

А Крамской, как бы развивая свою первоначальную мысль перед размолвкой, говорил:

- Без идеи нет искусства, а без живописи живой и разительной, то есть без мастерства, нет картин, а только есть благие намерения.

Репин был солидарен с этим и написал Крамскому: «Наша задача – содержание. Краски у нас орудие, они должны выражать наши мысли. Колорит наш – не изящные пятна; он должен выражать нам настроение картины, её душу. Он должен расположить и захватить всего зрителя, как аккорд в музыке. Мы должны хорошо рисовать. А хорошо рисовать – это и есть изощренная техника».

Репин вспоминал и о том, как его критиковали за картину «Бурлаки на Волге», но конечно же, не наставник его Иван Николаевич Крамской. Он-то «Бурлаков» приветствовал, а ругал Илью наставник за французское «легкомыслие». Но «Бурлаков» Репин видел бурлаков среди красот, которыми восхищались все русские художники в Италии. Таких же задавленных тяжелой непосильной работой людей.

- Мы привыкли думать, - писал Илья Ефимович Крамскому, - что итальянца ничего не делают, воспевая сладостное безделие, а угнетение народа в этих странах вовсе нет и в помине. И что я вижу: четыре человека несут громадную бочку вина на гору, перетянув её какими-то отрепками. Жара, пот в три ручья – нам страшно глядеть (то есть те же «Бурлаки», та же тема!»). Однако же все равнодушно проходят мимо, не обратив внимание на бедолаг). А погонщики ослов в Кастелламаре успевают бежать наравне с лошадьми, сопровождая господ, пожелавших поехать на прогулку.

Побывав в Австрии, Репин опять пишет письмо Ивану Николаевичу:

- В самом деле, мы едем в Европу искать идеального порядка жизни, свободы, гражданства. И вдруг в Вене, например, один тщедушный человек везет на тачке пудов тридцать багажа, везет через весь город. Он уже снял сюртук, хотя довольно холодно, руки его дрожат и вся рубашка мокра, волосы влажные и он снял шапку, но извозчика не понял. Лошади дороги…

А Павел Третьяков, покупая «Протодиакона», сначала долго расспрашивал Репина:

- Объясните мне, Илья Ефимович, в чем притягательность твоего «Протодиакона»?

- Мой «Протодиакон», - ответил Репин, - изображает собой эскорт наших дьяконов, этих львов духовенства, у которых ни на йоту не полагается ничего духовного. Весь он плоть и кровь, лупоглазие, зев и ров. Рев бессмысленный, но торжественный и сильный, как сам образ в большинстве случаев. Мне кажется, у нас дьяконы являются единственными отголосками языческого жреца, славянского еще. И мне всегда виделось в нем, в моем любезном дьяконе – как самом типичном, самом страшном из всех дьяконов. Чувственность и артистизм своего дела, больше ничего!

Узнав у Третьякова оценку Репина своего портрета «Протодиакона», Крамской написал Илье:

- Ваш взгляд на дьякона, как льва духовенства и как обломок далекого язычества – верен. Очень верен и оригинален. Не знаю, приходило ли это кому-то в голову из ученых наших историков. И если нет, то они просмотрели крупный факт – именно остатки языческого жреца.

А репин уже выдвигает на первый план свою давнюю идею. Вне национальности нет искусства. И как пример, приводит картину Александра Иванова «Явления Христа народу». Он восхищается сначала народностью картины:

- Самая гениальная и самая народная русская картина – «Явление Христа народу» Иванова. На первый взгляд это лубок, но это мгновенное впечатление рассеивается и перед нами вырастает русский колосс. Я ходил в музей в воскресенье, перед нею толпа мужиков и только слышно было: «Уж так живо! Так живо!» и действительно, живая выразительность картины удивительна! По своей идее она близка сердцу каждого русского. Тут изображен угнетенный народ, жаждущий слова свободы идущий общей толпой за горячим проповедником «предтечею». Народ полюбил Его во всем верит Ему, безусловно, и только ждет решительного призыва. Но вот показывается на горизонте величественно-скромная фигура, полная спокойной решимости с подавляющей силой взгляда… Как воспроизведены эти два колоссальные характера. Как живы и разнообразны предстоящие. Толпа вдали, вопиющая и угнетенная, простирает руки к избавителю.

Заканчивает свое восторженное выступление Илья Репин необычно:

- Каждый раз, когда я проезжаю через Москву, захожу, как магометанин в Мекку на поклонение этой картине. И каждый раз она возрастает всё выше и выше предо мною.

А мудрость народную Илья Репин видит в гуще народной. Однажды в вагон, где ехал Илья Ефимович, набилось толпа крестьян без счету.

- В чем же дело? – обратился Репин к ватаге.

- Такая наша участь, - ответил старший их. – Мы плотим деньги как все, а нас толкают, куда ни сунемся.

Репину и ответить было нечего. Но вот старший артельщик, показав пальцем вверх, спросил:

- Как нас там?.. Примут ли?

Илья оживился и сказал:

- Конечно же, примут. Прямо в рай.

- Нет, родимый, куда же нам в рай! Мы вот всю дорогу матюхались. За наши деньги нас прогонют. Хлеб сами робили, а сами голодные сидели, - добродушно добавил артельщик, смеясь во весь рот.

- О своей беде, тяжелой судьбе говорит добродушно крестьянин, смеясь во весь рот, - подумал Илья Ефимович. – Его веселое добродушие говорит с одной стороны о крепком могучем душевном здоровье крестьянина, а с другой стороны всевыносящее русское племя еще не созрело для борьбы и протеста.

В своей картине «Не ждали» эти разговоры живописца с народом в музее, в вагоне поезда, в деревне помогли Репину скомпоновать образ человека, который уже созрел для протеста, но народом и он сам и его протест не понятны.

В комнату, довольно просторную, объемную входит, не сняв сапоги и пальто с крылаткой в прихожей стройный, худощавый мужчина. Но шапку снял, будто в храм вошел и прижал головной убор левой рукой к сердцу. Вернулся же домой в семью, а что дороже и выше после Бога – только семья!

И вся семья: пожилая мать, моложавая жена, маленькая дочка и чуть постарше сын-гимназист, устремили свои взоры на отца семейства визит которого оказался неожиданным. Все не ждали, что он так скоро вернется с каторги, куда сослали народовольца на долгий-предолгий срок, который и выдержать не каждому под силу. Многие не выдержав, суровый климат и изнурительные каторжные работы, так и загибались «во глубине сибирских руд».

А ведь не бедный человек этот народоволец. Приличную квартиру обслуживают горничная и кухарка. Они бросились за «хозяином», но так и застыли в дверном проеме, не смея зайти в комнату и попросить его разуться. Об интеллигентности каторжника догадываемся по интерьеру на стене, возле которой сидят на стуле за фортепиано, висят в рамках два портрета поэтов-бунтарей: украинского Тараса Шевченко и русского Николая Некрасова. Жена застыла в недоумении и не знает радоваться или плакать надо.

А сынишка радостно сверкает глазками, которыми восхищенно уставился на отца. Дочурка, широко раскрыв шторки густых ресниц, уставилась голубыми глазищами-блюдцами на пол лица, на папу, которого может и не помнит вовсе. Белокурые кудряшки прикрывают лоб девочки, лезут в глаза, но она смотрит на отца, не мигая и не поправляя волосы, изучающим, внимательным взглядом.

Старенькая мать привстала с кресла и не решается шагнуть навстречу сыну. Боится упасть в обморок, поэтому уперлась рукой в спинку мягкого кресла.

Голубоватый свет льется из окна, наполняет всё пространство воздухом. Ясная живопись Репина и удачно пойманная пластика героев, придают простому, но очень емкому сюжету необыкновенное сочетание грусти и радости.

Публика приняла картину «не ждали» с восторгом. Оценили по достоинству полотно живописца репина и знатоки. Художники Александр Бенуа, Михаил Нестеров, Игорь Грабарь и Валентин Серов писали, что именно эта работа репина произвела на них сильное и неизгладимое впечатление.

Как тут не согласиться с мэтром. Поражает лицо ссыльного в картине «Не ждали». Каторжанин прошел тысячи верст с одной думой – как он войдет в комнату, где вся его семья, мать. И вот он входит в эту комнату. И Репин сумел понять, каким будет в этот миг, в эту секунду лицо страдальца. На лице не одно выражение в это короткое мгновение, множество эмоций переполняют ссыльного и выражений лица то же много. И все они доведены великим живописцем до предела.

А лицо старухи матери практически не видно. Но Илья Ефимович умел изображать людей со спины, где спины были намного экспрессивнее лиц, написанных другими художниками. Спина матери в «Не ждали» сгусток энергии на пределе изобразительной силы репинского таланта: вглядывания, сомнения, надежда и страх, что она ошибается, что это не сын, но начинает уже громко звучать вещий голос материнской любви. Мастерство художника блестяще – живая динамика быстро сменяющихся, самых противоречивых чувств выражена согбенной фигурой.

Мало кто знает, что у Репина была уже написана, кроме оригинал «Не ждали», о котором так много говорили современники Репина, другая оригинальная вещь и тоже «Не ждали!». В ту же комнату входит … женщина. Она с саквояжем, на голове круглая шапочка-кубанка. Локоны волос короткой стрижки выбиваются прядями из под шапочки. А встречают ссыльную, были у народовольцев и женщины-боевики, тоже три женщины. Возможно, сестры, а одна и в дочери годится. Но картина «Каторжанка» выглядит эффектно, а на карандашном эскизе зритель видит уставшую от неурядиц, почти сломленную с опущенными плечами бывшую бунтарку.

Но главный герой в картине «Не ждали» всё-таки мужчина. Хотя и тут Илья Ефимович сомневался – как должен выглядеть ссыльный? Есть карандашный рисунок, набросок героя в «Не ждали». Он назван художником «Идущий мужчина». Лицо русского интеллигента, он близорук и носит очки или пенсне, аккуратная бородка и усы.

Вместо матери предполагал Репин написать на полотне «Не ждали» отца. На карандашном эскизе изображен старик, у которого от неожиданной встречи ноги в коленях согнулись, он как бы присел от изумления. Большим пальцем старик (Репин рисунок так и назвал – «Старик») трет седую бороду, а указующий перст – указательный палец поднял вверх. Так и просится слететь с губ возглас: «Боже, неужели это ты, сынок?». Старческую немощь подчеркивает согнутая хворями спина. Зато на лице «Идущего мужчины» никаких эмоций. Он спокоен, хладнокровен, а, может быть, даже равнодушен – что поделаешь, всякое в жизни бывает.

Поисков решение композиции картины Репина «не ждали» было много. Но это были только размышления и предварительные зарисовки великого мастера. А он окончательно выбрал сюжет, который потряс Бенуа, Нестерова, Грабаря и Серова. Оставил им сильное и неизгладимое впечатление.

Тут можно привести в пример и картину из заграничного турне Репина, после которого друзья и единомышленники Крамской и Репин чуть было не порвали дружеские отношения. Она названа Ильей Ефимовичем чрезмерно длинно: «Годовой поминальный митинг у стены коммунаров на кладбище Пер-Лашез в Париже 18883 год».

Возле серой стены стоит безликая толпа. Безликая в полном смысле этого слова. Взгляды митингующих обращены к стене, возле которой поднято красное знамя коммунаров и возлагаются венки в память погибших бойцов на баррикадах восстания, и видны только спины. Один усатый длинноносый мужчина обернулся на бродившего сзади художника и таким образом остался в его памяти. Толпа не только безликая, но и безмятежная. Раньше тут вся площадь была залита красной кровью, а теперь полощется от легкого ветерка красный флаг.

Что поделаешь – все прошло и ушло в прошлое навсегда. Теперь у митингующих свои дела и заботы. Но историю страны забывать не хотят.

А спины и выражают это равнодушно холодное отношение сегодняшних жителей к прошлым, героическим событиям. Судьба повернулась спиной к погибшим за революцию. А теперь митингующие повернулись к ней спиной.

Так что зря возмущался Иван Николаевич Крамской на друга, что Репин после заграничной поездки попал под влияние импрессионистов. Илья продолжал показывать правду жизни и никогда от неё не оступал.

Вот маленький пример этому тезису. Около дома Репина на скамейке поджидали три посетителя. Они пришли давно, но терпеливо поджидали, когда же соизволит появиться на улице хозяин дома. Хотя все трое были из тех хозяйчиков, которые не терпят дожидаться чего-то. Они хотят урвать, ухватить, забрать – хозяева жизни, домов, заводов и пароходов. Но гениального живописца вынуждены были поджидать. Походили посетители и внешностью: монументально-чугунные выражения лиц, узкие сонные глазки. И только нервное шевеление пальцев, сцепленных на толстых, огромных животах выдавало их нетерпение. В руках тяжеловесные монументы держали папки, альбомы, рулоны бумаги. Видимо эти люди коллекционируют картины.

Илья Ефимович всегда был любопытным, к любым произведениям искусства относился трепетно. Видимо и они принесли какие-то неизвестные ему доселе холсты. Но коллекционеры не спеша распаковывали привезенные ими покупки. И разостлали их на траве. Художник с недоумением увидел бурлака на фиолетовом фоне и запорожца с голубыми усами, Льва Толстого, перерисованного с убогой открытки. Копии выполнены так безграмотно и вульгарно, что у Ильи в сердце захолодало. Зато на каждом холсте подпись живописца, в совершенстве воспроизводящая репинский почерк. Не перевелись еще народные умельцы подделывать подпись Репина под фальшивыми копиями картин.

Для Репина каждый холст – удар по голове кулаками. Он хватается за сердце, стонет как от физической боли.

- Неужели еще существуют такие люди, которым наглая мазня кажется искусством? – думает он. – Это же уродство оскорбит даже безграмотных людей.

Немая пауза и Репин взрывается.

Ирокезы, - кричит он. – Троглодиты! Скотины! – пытаясь растоптать весь этот хлам.

Посетители смотрят на него с надменной почтительностью. Один, заворачивая своего запорожца, осторожно пытается убедить художника:

- Ну, право же, Илья Ефимович, это не подлинный Репин! Напрасно вы отказываетесь от такого первоклассного холста. А Репин после их ухода сокрушается:

- Мелким коллекционерам (это крупные, жирные монументы-то оказываются мелкими собирателями) хочется иметь что-то репинское. А ловкие маклаки и торговцы поставили на поток продажу безвкусицу подделок, где утрируется величие гениального мастера.

Продолжая тему картины «Не ждали», у Репина, хотя она написана позже, появляется полотно «Отказ от исповеди перед казнью». Густая черная мгла ночи заползла в камеру приговоренного к смерти. И шуба священника почти сливается с мраком каземата. Только два световых пятна на картине Ильи Ефимовича. Лицо и грудь арестанта и лицо и крест священника открывают истину. Репин пытается передать диалог души революционера, который не считает себя виноватым, но осознает неминуемость смерти, сопоставляя с христианской моралью «Не убий».

В картине Ильи Ефимовича нет никакой риторики, ни одного театрального жеста. Смертник сидит спокойно на койке, запахнувшись в тюремный халат. Арестант, чтобы не соблазниться и выразить руками какую-то скрывавшую им эмоцию, спрятал кисти рук в рукава. А руки ведь самое сильное средство для выражения чувств человека.

Но именно благодаря отсутствию внешнего эффекта, огромные чувства испепеляющие душу смертника, Репин и выразил со всей силой и умением живописца. На лице арестанта читается презрение к врагу и моральный триумф над смертью.

Илья Ефимович, не прибегая к мелодраматическим жестам, выразил неимоверную стойкость революционера каждой прядью, каждой складкой одежды.

Не проходной персонаж и священник. Он не играет роль статиста. Его мощная фигура – ничто, по сравнению с силой креста. И одновременно он сконфужен тем, что не услышит исповедального покаяния преступника. Но ничего поделать с этим не может, слишком гордое лицо у человека, приговоренного к виселице, победившего ужас смерти.

Такие катастрофические, огромные, чрезмерные чувства для Репина – родная стихия. Взять хотя бы его картину «Царевна Софья Алексеевна через год после заключения её в Новодевичьем монастыре, во время казни стрельцов и пытки всей её прислуги в 1698 году».

Непросто рождалась эта историческая картина. Репин не только тщательно изучал петровскую эпоху, но очень долго искал типаж женщины, олицетворяющей царевну Софью, искал живую натуру, делая бесчисленные наброски, рисунки, эскизы.

Счастливый случай помог Репину. Он приехал в гости к Мамонтову в тот момент, когда у мецената была в гостях Валентина Семеновна Серова со своим сыном, чтобы показать его рисунки в очередной раз Илье Ефимовичу. И он неожиданно увидел в ней образ властной царицы. Не сразу, но она согласилась позировать Репину.

Софью он изобразил без излишнего пафоса, хотя она, раздиралась старостями крушения, которые разрушили её жизнь. Она, молча, стоит, не издавая ни единого звука, глядит перед собой, скрестив руки на груди. Но нарядилась в платье золотистого цвета парчовое до пола, из-под которого видны изящные туфельки того же цвета и материала.

Тусклый свет узкого окна с небольшой аркой, зарешеченного с узорами ромбиками, заставляет парчу гореть и переливаться. Но яркость платья царевны Софьи приглушают коричневые тона скатерти стола и бархатной обивки стула.

Софья оперлась спиной о стол, откинула голову назад. Понимает, что побеждена, но не желает покориться обстоятельствам. Тонкие губы поджаты, волосы рассыпались по плечам, а на бледном лице безумно и непримиримо сверкают круглые на выкате, как у её брата Петра, светлые глаза. На полу кельи расстелен ковер. Цвет его толи засохшей крови (казненных стрельцов), толи от блеска пожаров петровских преобразований.

В углу за столиком блестят полные недоумения и осуждения глаза молоденькой монашки. Они как бы говорят:

- У меня-то грех маленький. Такой малюсенький, что я его успею отмолить. А ты на что замахнулась? На реформы государства, на своего родного брата, желающего поднять Россию на дыбы, послать галопом, чтобы потом одним прыжком догнать Европу, которая так кичится своей военной мощью и культурой цивилизации.

Зато, вроде бы, к благовоспитанной жене императора Николая II, к Александре Федоровне у Ильи Ефимовича не было ни сочувствия, ни сопереживания, как к царевне Софье.

Репина и художника Галкина однажды пригласили в царский дворец написать портрет императрицы. Первое впечатление у Репина негативное.

- Вышла к нам немка, беременная, выражение лица змеиное, сидит и кусает надменные тонкие губы. Я пишу такой беременной злостью.

Подошедший министр возмутился и сделал замечание художнику:

- Что вы делаете?! Посмотрите сюда, - министр бросился к Галкину, забрал его работу и показал портрет императрицы Репину.

Илья Ефимович посмотрел, и, поклонившись министру, смиренно произнес:

- Галкин написал голубоокую фею. Простите меня, я так не умею. Прошу вас, отпустите меня, пожалуйста, домой.

Это свое качество – высшая правдивость своего таланта, которое он не желала разменивать на грехи меркантильности (гонорар-то обещанный художникам был достаточно велик, но Репин проигнорировал сие вознаграждение, не покривив душой против истины) и называл живописцем – обожание натуры до рабства.

Великие потрясения и сделали великой Россию

Историческая тема так захлестнула Илью Ефимовича, что он взялся опять за неё, окунувшись в события еще более древние, на сто с лишним лет назад от царевны Софьи – в эпоху Ивана Грозного. Но не только история увлекла Репина в путешествие во времени, а его всегда интересовали пограничные психологические состояния людей.

Его картина была посвящена убийству в порыве гнева Иваном Грозным своего сына Ивана. Он её так и назвал – «Иван Грозный и сын его Иван 16 ноября 1581 года». Она трагична уже тем, что убив своего преемника, на Грозном практически прервалась династия Рюриковичей. Слабоумный брат погибшего Ивана, Федор мог царствовать только при помощи Бориса Годунова, а потом после смерти Бориса началось Смутное время, польская интервенция, которая могла опрокинуть Русь в бездну забвения могучей и сильной когда-то Святой Руси. Но и это потрясение выдержала Россия, народ отстоял свою Родину от иностранных захватчиков с помощью лжи и хитрости пытавшихся поработить (который уж раз!) Россию. На трон был посажен шестнадцатилетний Михаил Романов. Началась новая эпоха.

В картину про Ивана Грозного Репин вложил столько своей души и мастерства, что она потрясла всех зрителей без всякого ранжира. Были ошеломлены и простолюдины и царские особы. Такая красноречивая мимика и пластика движений обоих героев читалась на полотне, что равнодушных зрителей не было. Наступил пик зрелости мастера, у которого родилась идея написать такой трагический сюжет.

Для того, чтобы написать картину, Репин забросил даже свою творческую мастерскую и обставил специально отдельную комнату. Ничто не должно было отвлекать художника от той атмосферы эпохи Ивана Грозного.

Он даже сам кроил черный подрясник для царя и розовое с серебристым отливом одеяние сына его. А синие сапоги царевича с загнутыми вверх носками, репин украсил золотистыми ажурными узорами. Темный фон задней стенки помещения контрастирует с красными коврами с желтым орнаментом.

Царь Иван Грозный на грани безумия. Его глаза вылезли из орбит, волосы очень редкие, череп почти лысый, а лоб испачкан кровью сына Ивана.

Гнев испарился и отец понимает, что совершил непоправимую ошибку – сын умирает. На лице Ивана Грозного ужас, отчаяние и безмерная любовь. Он зажимает рукой рану на голове, но ярко-красная кровь сочится сквозь пальцы, широким потоком стекает по скуле, струйки её уже плывут по горлу и наплывают по шее на затылок.

Вместе с кровью уходит жизнь из тела сына. Царевич, горячо любящий отца, покорно смирён, прощает его. Он напоследок припал к груди Грозного и тускнеющий взгляд устремлен на брошенные на пол символы царской власти – жезл и опрокинутый вверх тормашками трон. Вот и рухнула вместе с атрибутами власти в тартарары династия Рюриковичей. От одного неосторожного движения Ивана Грозного, от одного душевного нервного порыва гнева его.

Крамской, Шишкин, Брюллов, первые, кто увидел картину Репина, были потрясены до глубины души.

Репин сделал множество этюдов. После бесплодных попыток найти необходимых персонажей, Илье Ефимовичу посчастливилось на рынке разыскать чернорабочего, который и стал прототипом царя Ивана грозного. Чернорабочий, которым помыкал кто ни попадя, оказался самой подходящей моделью для образа Грозного царя. А для облика молодого Ивана Репин уговорил попозировать писателя Всеволода Гаршина.

Затем картина появилась на тринадцатой передвижной выставке. Петербург бурлил. Зрители штурмовали, осаждали здание, где демонстрировалась картина «Иван Грозный и сын». Чтобы толпа не вышла из поминовения у парадного подъезда дома выставили постоянно дежуривший конный отряд жандармов. Вокруг произведения велись ожесточенные споры. Прогрессивная молодежь и интеллигенция восторгалась, а реакционнонастроенные жители неиствовали:

- Как можно показывать цареубийство.

Главный советник монарха, увидев холст, скрипя зубами и морщась от своего же скрежета, ушел восвояси.

На выставке в Москве картину тут же закупил Павел Третьяков, но выставлять её на общее обозрение ему запретили. Выполняя высочайшее указание меценат поместил её в отдельное помещение. Обычным посетителям туда вход был запрещен.

Но приключения картины «Иван Грозный и сын…» на этом не закончились. Илье Ефимовичу пришлось пережить впоследствии тяжелейшие потрясения.

В 1913 году, накануне 300-летия дома Романовых 16 января произошел акт вандализма. Маньяк Балашов в исступлении набросился на полотно и исполосовал его сапожным ножом вдоль и поперек. Жене Репина передали записку на неровно оборванном клочке бумаги: «один сумасшедший пробрался к картине «Грозный…» и изрезал её ножом». Прочитав, она воскликнула:

- Боже мой, такое чувство, будто меня по телу режут ножом!

Будто по телу ножом, - повторил Репин и брезгливо поморщился.

Он был уверен, что картина истреблена безнадежно и безвозвратно, но ни словом ни жестом не выдал своего великого горя. Только хорошо знавшие Илью Ефимовича друзья могли заметить, как почти неуловимо дрожат его руки.

На помощь своему наставнику пришел его ученик Игорь Грабарь, ставший известным живописцем и реставратором.

Грабарь подошел к наставнику:

- Илья Ефимович, не так страшен черт, как его малюют. Я поставил перед собой сложную, но благородную по своей сути цель – восстановить картину в прежнем виде.

Репин грустно сказал:

- Спасибо, Игорь, за твой благостный порыв, но восстановить картину немыслимо - такие огромные раны нанесены ей.

- Илья Ефимович, - возразил Грабарь, - я не прожектер. Буду реставрировать «Грозного…» не один. Уже консультировался с одним талантливым специалистом реставратором. И он поддержал мою идею. Он опирается не на благие намерения, а на свой опыт и строго научные методы. Я же вложу в эту трудную работу весь жар своей души.

- Одного жара души маловато, - тихо произнес Репин. – Буду уповать на умелого специалиста и ваш талант. Ведь я писал картину про «сыноубийцу Ивана» под влиянием музыки. Если вы не почувствуете мелодию её, то полотно не удастся оживить.

- Расскажите, Илья Ефимович, пожалуйста, о созвучии музыки и живописи, - попросил Грабарь. – Мне казалось, что на вас оказала влияние не музыка, а скорее игра света великого Рембрандта.

- Так я и Рембрандта ощущаю как музыку, - ответил репин. – Да, Рембрандт обожал свет. Он купался с каким-то особым счастьем в прозрачных тенях своего воздуха, который неразлучен с ним всегда, как дивная музыка оркестра. Ни один художник в мире не сравнился в этой музыке тональностей. А «Грозного…» я стал писать, услышав новую вещь Римского-Корсакова. Она произвела на меня неизгладимое впечатление. И я подумал, а не воплотить ли то настроение в картине, которая создалась у меня под влиянием музыки.

Москвичи были счастливы, когда «Ивана Грозного» реставрировали. Чествовали Репина в ресторане «Прага» друзья его – художники, писатели, артисты. Были среди них и знаменитости: Иван Бунин и Федор Шаляпин. Последний играл уже на сцене царя. Шаляпин почтительно поприветствовал гениального живописца и в его речи сквозила почти сыновья любовь к мэтру. В приветствии Федора Ивановича не было напыщенной фальши, и Илья Ефимович так и светился торжественной радостью такого великолепного праздника.

Но уже витали слухи, омрачая атмосферу праздника, что просочились в народ строчки из переписки Александра III обер-прокурора Победоносцева, которые осуждали картину Репина и отзывы их были весьма нелестные.

Репин запечатлевает в своем творчестве и того и другого. На портрете Победоносцев восседает на стуле как на троне. Красный воротник мундира, застегнутого наглухо на все пуговицы, подпирает голову обер-прокурора. Лицо его бледное, мучисто-белого цвета больше походит на посмертную маску, так как Победоносцев закрыл глаза. Для большего сходства прокурора с покойником нахватает разве что медных пятаков на глазницах. Руки сцеплены крепко холеными пальцами. А перед ними, на скатерти стола лежит широченный белый лист бумаги, такого цвета, как и лицо Победоносцева. Бумага – это явное олицетворение чиновника, символ его власти – без бумажки ты букашка, а с бумажкой человек. Но бумага перед обер-прокурором пока что пустая. А значит, не имеет никакой силы.

Александр III изображен Репиным, принимающим волостных старшин, народных представителей во дворе Петровского дворца в Москве. Император крупный, грузноватый великан в военном мундире, с круглой шапкой на голове в белых перчатках, с шашкой на боку.

Волостные старшины стоят полукругом вокруг царя с обнаженными головами. Сразу видно, кто здесь центральная фигура. Где находится ось государства, вокруг которой и вращается жизнь ее граждан. Народные представители жадно впились глазами в Александра III, в кои веки еще пригласит волостных старшин на рандеву царь. А он смотрит куда-то в бок и поверх голов своих верноподданных слуг.

Сзади Александра III его семья, наследники, а позади царского семейства – гвардейцы, охраняющие царя. Что единит царя с народом, так это огромная как лопата борода. Почти все волостные старшины – бородачи.

На небольшой, но значимой картине об Александре III, принимающем представителей народа не в своем дворце, а на улице возле Петровского дворца, предшествовало грандиозное полотно Репина «Крестный ход в Курской губернии».

Оно произвело на современников неизгладимое впечатление. Зато консервативно настроенные слои общества подняли вокруг «Крестного хода…» агрессивную полемику. В реакционной печати живописца ругали за несправедливое обличение церковного обряда и ядовитый сарказм. Но картина уже произвела фурор в художественной среде.

Если подойти не субъективно, а объективно к «Крестному ходу…», то действительно всё полотно холста, как будто пропитано не маслом красок, а ядовитым сарказмом.

Так разнороден людской поток крестного хода. Впереди идут певчие, обутые в лапти и несут огромный украшенный лентами фонарь с позолоченным куполом. В окне фонаря мерцают тусклые при свете дня огоньки свечей. В первом ряду в черных свитках, подпоясанные цветными кушаками идут трое пожилых бородатых мужчин, подставив мощные плечи под зеленое прясло-коромысло, на котором и зиждется фонарь, на котором должна быть чудотворная икона.

Картина Репина изначально так и называлась «Чудотворная икона». После «трех богатырей» во втором роду крайний справа идет хлипкий светловолосый стриженый под горшок парень с узким лицом и поднятым вверх подбородком, на котором нет даже намеков, признаков на юношеский пушок. Ну чем не образ, созданный в народных сказках «Иванушки-дурачка».

За певчими процессия церковников и мещан. Возглавляют эту толпу две женщины, которые умильно склонили головы к пустому киоту из-под чудотворной иконы. Далее машет кадилом рыжебородый священник с непокрытой головой.

На почтительном расстоянии от него, чтобы лучше смотрелась со стороны величественно выступает, будто пава, надув от важности и без того полные щеки, прижав к груди чудотворную икону местная барыня. За ней шагает городская знать: купец с толстой золотой цепью на животе, военный в мундире и высокое духовенство.

Справа возле барыни, на которую посыпались упреки, по какому праву или чину тебе выпала честь чудотворную икону-то нести, отбивает нападки экстремистов высокий худощавый мужчина из певчих с седыми вислыми вниз усами, как у моржа. Он не только отбояривается от недовольных словами. У условного «моржа» нет клыков и вместо них он готов наградить обидчиков барыни батогами. Пусть подумают своей пустой башкой, прежде чем барыньке-то пенять, да указывать.

Дальше следует так же почтенная публика. И над нею плывут хоругви. Эту публику огораживает от обычного народа, черни и слева и справа всадники-мужчины. Если «морж» только угрожает ударить смутьяна посохом, то жандарм слева уже замахнулся нагайкой, которой нанесет сильный удар нарушителю спокойствия. Он так хлобыстнет сейчас, так просвистит свинцатка на хвосте нагайки, что больше возмущаться, получившему такой удар не придется.

А справа восседает на гнедой лошади жандарм более высокого чина. Он возвышается над всей колонной не только чином, а и ростом и статью: холеное лицо украшают нафабренные усы и бакенбарды. Если поставить рядом с холеным жандармом даже Александра III, портрет которого на фоне народной толпы написал Репин, то император, наверняка бы, проиграл начальнику полиции, наблюдающим за порядком крестного хода.

На фоне великолепного настоящего полковника впереди его шагают мальчик горбун. Горбун к тому же и хромает, опираясь подмышкой на ручку костыля. Рядом с ним мужчина указывает горбуну длинной палкой на дорогу: «Посмотри, малец, на эту промоину на дороге! Не споткнись, сынок». Жалеет, заботится бородатый дядька калеку.

Лицо горбуна в неистовой эйфории. Светлые волосы рассыпались по плечам зипуна, и подчеркивают его устремленность вперед к великой цели. Наверняка мальчик один из немногих, кто свято верит в чудодейственную силу иконы. В нем горит вера в свое исцеление. Что ему эта промоина на дороге. Он готов птицей взлететь, воспарить над землей.

Сзади горбуна идут две изнуренные богомолки. Они идут издалека, склонив головы вниз, опираясь на верные помощники в длинном пути, посошки. Им не до жиру, быть бы живу.

Если слева от богомолок народ еле поспевает за ними, еле идущими, бредущими, то справа видна голая холмистая местность. Когда здесь росла дубовая роща, а теперь торчат только пни.

Полотно Репина «Крестный ход в Курской губернии» не опишешь околии, столько лиц, характеров, человеческих судеб уместилось на холсте Ильи Ефимовича. А ведь художнику это было все написать, но прежде сделать этюды типажей, еще сложнее. На эскизе мальчик-горбун сидит на скамеечке не в тяжелых ботинках, а в тапочках на босу ногу.

Чтобы освежить свои впечатления крестного хода, Илья Ефимович бродил по окрестным деревням около Курска и высматривал подходящие модели. Посетил он и Коренную пустынь Курской губернии. А мальчика-горбуна встречал в Хотькове, видел и в Абрамцево.

- Вот кому был нужен этот крестный ход, - думал Репин, встречаясь с мальчиком. И сделал несколько набросков хромого горбуна для картины.

Можно увидеть его этюды: двух богомолок-странниц, бредущих по пустынной дороге. Как вариант «Крестного хода в Курской губернии» была написана Репиным картина «Крестный ход в дубовом лесу». Но лес скрадывал пространство, и полотно не казалось таким величавым и монументальным, как «Крестный ход в Курской губернии». Не было в дубовом лесу у крестного хода такой помпезной детали как фонарь с золото главою крашеной. Сам ли «вырубил» дубовую рощу Репин или же за него постарались владельцы этой рощи и из-за барышей расправились с красотой природа, неизвестно.

Но вырубленная дубовая роща на холме картины «Крестный ход в Курской губернии», творческая находка живописца. Это символ погибающего народного таланта. Подрубленного под корень, ставшего бессильным и покорным ударам и топора и ударам судьбы. Какая же сила духа появится у народа, если несет чудотворную икону равнодушная местная барыня. И не замахивается ли её прислужник на самого Господа Бога? А может быть, она возомнила себя царицей Небесной? Как бы то ни было, но дубовая роща, в которой должен был проходить крестный ход. Была убрана с полотна кисти Репина. Возможно, это произошло после разговора Ильи Ефимовича с художником Иваном Ивановичем Шишкиным. Любого спроси, знают ли они имя художника, написавшего «Утро в сосновом лесу» с играющими тремя медвежатами и охраняющей их медведицей, каждый ответит – Шишкин!

Иван Иванович, как и сам Репин, был категоричен в оценках работ товарищей передвижников. Увидев работу Ильи «Плоты на Волге» Иван спросил художника:

- Ну, что вы хотели этим сказать? А главное, ведь вы это писали не по этюдам с натуры? Это сейчас видно…

- Нет, я писал так, как воображал…

- Вот то-то и есть. Воображал! Вот ведь эти бревна в воде. Должно быть ясно: какие бревна – еловые, сосновые? Ха – ха! Впечатление есть, но это несерьезно…

Репин «Плоты на Волге» уничтожил, хотя это была его разминка перед «Бурлаками».

Тут необходимо вспомнить, как Репин восхищался красками, тенями и формами зримого мира, как музыкой. Вот он и ответил Шишкину, не оправдываясь. А объясняя мотив своего этюда.

- Это мои впечатления от Волги, от очертания её берегов – это запев «Камаринской» Глинки… Характер берегов Волги на российском размахе ее протяжения дает образы для всех мотивов Камаринской, с той же разработкой деталей в своей оркестровке. А музыка берегов Волги – это вам не дубина стоеросовая. Смотришь на пологие однообразные берега, а слышишь размеренную спокойную музыку Глинки. Потом глянешь на вкарабкивающихся по крутому косогору берега березовую рощицу, а потом мелькнет одинокий утес или песчаная коса, сразу вспомнятся бравурные звуки припева «Камаринской», следующие сразу же после плавной неторопливой увертюры основной темы.

Или барка проплывет величаво. Такие барки и по Неве ходили…Но когда я захотел «Бурлаков» написать, то мне художник Васильев посоветовал:

- Я бы на твоем месте поехал бы на Волу. Вот где говорят настоящий традиционный тип бурлака.

А когда репин написал «Бурлаки на Волге», Иван Шишкин при встрече с Ильей Ефимовичем был уже не так категоричен с коллегой:

- Ваши «Бурлаки» не просто жанровая, бытовая сценка. Я вглядывался в этих оборванных, в основном тощих людей, которые сгрудились на волжском берегу и увидел, сколько у них задатков для великого будущего.

- Вы как в воду смотрите, Иван Иванович, или читаете мои мысли, - изумился Репин прозорливости Шишкина. – Я знаю биографию каждого бурлака, отношусь к ним с сильным участием и глубоким уважением. Но среди них есть один, который включает в себя все лучшее, чем силен и прекрасен народ.

- Кто это?! – воскликнул Шишкин. – Может быть вот этот бурлак?!

Иван Иванович показал пальцем на ватагу, выделив из толпы одного:

- Неспроста у него слишком сложное выражение лица.

- Да, вы угадали, Иван Иванович, - согласился Репин. – Посмотрите какая глубина взгляда, приподнятого к бровям… А лоб большой. Интеллигентный лоб… В его лице особая незлобивость человека, стоящего неизмеримо выше своей среды.

Запорожская Сечь и ее казаки

Однажды гостил Илья Ефимович у Мамонтова в Абрамцеве и меценат и коллекционер, хорошо знавший и любивший историю, начал разговор о малороссийской и запорожской старине.

- Вас интересует, - спросил Мамонтов Репина запорожская вольница? Ведь вы же почти там родились. Знаете ли вы про обычаи и жизнь запорожских казаков.

- Я знаком с профессором Дмитрием Ивановичем Яворницким. Он пишет монографию «Две поездки в Запорожскую Сечь Яценка-Зеленского, монаха Полтавского монастыря в 1750-1751 годах». Этот монах Яценко, сообщил мне Яворницкий, уже двести лет назад был экспрессионистом в нашей литературе. Дмитрий Иванович считает прозу Яценко шедевром литературного искусства. Его небезукоризненная грамота екатерининского времени с невероятной живостью рисует Запорожье.

В разговор вмешался историк Николай Костомаров, который часто бывал в гостях у Мамонтова.

- Кстати, друзья мои! – произнес историк, - у меня случайно оказалась в кармане копия письма, написанная запорожскими казаками турецкому султану Мохаммеду IV в ответ на его дерзкое предложение перейти всей Сечи в турецкое подданство. Если хотите, то могу его вам зачитать. Обхохочетесь, животики от смеха надорвете.

- Читайте, чего же тянуть!! – послышались нетерпеливые голоса. Джем с нетерпением.

Костомаров стал читать с выражением и от смачных, озорных и издевательских слов, написанных турецкому султану, все слушатели покатывались со смеху.

Только Репин не смеялся, открыв свой альбом, набросал эскиз будущей картины карандашом, которая сразу же после прочтения письма Николаем Костомаровым возникла в его воображении.

На этом эскизе есть заметка Ильи Ефимовича: «Абрамцево 26 июль. 1878 г.».

В 1880-1881 годах Репин отправился со своим учеником Валентином Серовым сначала в Крым, а потом на пороги Днепра собирать материал для «Запорожцев». Тошу, так называли в детстве Серова Александра Николаевича, Репин с удовольствием согласился руководить занятиями юного художника, когда жил в Париже на Монмартре и писал «Садко», теперь взял с собой. Теперь помогать мастеру настала очередь Тоши.

Он писал этюды рядом с учителем. Серов так увлекся совместным творчеством, что хотел сам написать своих «Запорожцев».

Репин готовил Серова в академию художеств, но Тоше было всего шестнадцать лет. В таком возрасте в академию не принимали.

- Этюды для «Запорожцев» - это твоя необходимая практика для поступления в академию, - говорил Репин ученику.

- Я годами для Академии еще не вышел, - с грустью отозвался Серов.

- Зато вышел талантом и мастерством, - успокоил Тошу Илья Ефимович. – Я напишу письмо конференц-секретарю Академии Исаеву. Получив его, думаю конференц-секретарь разрешит это затруднение. Ты только пройди испытания на художественное мастерство.

- Пройду, - уверил Серов наставника. И на самом деле сдал экзамены.

Профессор Яворницкий узнав о замысле Репина, стал с энтузиазмом помогать художнику. У Дмитрия Ивановича была несметная коллекция малороссийского оружия того времени, курительные мальки, резные трубки, чубуки и даже сафьяновые казацкие сапоги. Все свое коллекционное богатство он предоставил Репину в неограниченное пользование.

- Используй, чтобы создать колорит Сечи, - произнес Яворицкий в напутствие. – Буду твоим первым критиком.

Первоначальный эскиз Репина к «Запорожцам» был немудреным. Писарчук, круглолицый и моложавый, сидит за красивым письменным столиком, зачесав светлые волосы набок, а над ним склонилась небольшая группа казаков и заливается смехом.

Затем внешний облик писаря изменился. Черные волосы чёлкой спадают на лоб и ровнёхонько под линейку подстрижены.а сам писарчук, положив на колени какую-то толстую, огромных размеров книгу, пишет склонив голову, на бумаге письмо султану. Сзади через плечо, подбоченясь, заглядывает на бумагу казак в высокой папахе и что-то серьезно говорит, советует писарю. Молодой казак с обнаженным торсом, сложив руки на пояснице, отвернулся от зрителя и устремил свой взор куда-то вдаль.

Есть на фрагменте и другой колоритный хохочущий запорожец с вислыми усами в красном кафтане, распахнутом на широкой груди, на котором на темной тесьме висит габаритный массивный крест.

Все эти многочисленные эскизы после многослойного фильтра Ильи Ефимовича перекочевали на полотно «Запорожцы пишут письмо турецкому султану». Дмитрий Иванович первым взглянул на картину, как и обещал ему Репин. Оценка его была весомой:

- Ваши запорожцы вовсе не группа смеющихся людей, запорожских казаков – это синтез всей Сечи, квинтэссенция обширного периода украинской истории!

Дали оценку и художники-передвижники:

- «Запорожцы» - сложная многофигурная композиция, в которой автор добился впечатления свободы и разухабистой удали. Части картины продуманы и сопоставлены друг с другом. На картине Репина нет главных ролей, все персонажи равноправны. Художник точно выразил в своей картине дух запорожцев: свободу, равенство и братство. Эти качества – важные особенности жизни этого народа.

Профессор Яворницкий был рад успеху Ильи Ефимовича. Узнав об отклике его коллег, сказал:

- Вы показали казаков Запорожской Сечи, которые имели такую отвагу и уверенность в своей правоте, чтобы потешаясь, вызвать на жестокий бой повелителя могучей турецкой империи. Притом оскорбили его таким образом, чтобы он захотел смыть обиду кровью и вступил в этот страшный бой.

Патриотизм «запорожцев, пишущих письмо турецкому султану» оценил Александр III. Эту несравненную картину он купил сам.

Но не обошлось и без некоторых эксцессов, в которых проявился твердый характер художника. Фигуру казака с голым торсом, отвернувшегося от зрителя, Репин «развернул» все же к зрителям передом, а к вольной степи задом. И не только развернул, а создал такой сильный хорошо запоминающийся образ запорожца, что казак, хотя и стоял у самого края бурного зажигательного веселья, он казался центральной фигурой. Это Репину не понравилось. Он «накинул» тонкую войлочную бурку с капюшоном-башлыком на плечи казака, затушевав лицо, нарисовал затылок. И как бы ни уговаривали Илью Ефимовича его друзья не делать такого опрометчивого поступка, художник не сдавался. А когда совершил это изменение в картине, остался очень доволен содеянным.

- Вот теперь все стало на свои места. В любой веселящейся компании есть хотя бы один человек, которому не до веселья, который стоит и грустит в сторонке о чем-то своем, какие бы грандиозные проблемы не обсуждали товарищи, или же предавались буйной радостной затее, он отстраненно молчит.

В эти же годы художник Василий Суриков, единомышленник Репина, писал две картины «Меншиков в Березове» и «Боярыня Морозова». У Василия Ивановича так же наставником был, как и у Ильи Ефимовича – Иван Крамской.

Он раскритиковал картину «Меншиков в Березове». Иван Николаевич сказал:

- Мне ваша картина непонятна. Или она гениальна, или я еще не освоился с ней. Она и восхищает меня и оскорбляет своей безграмотностью. Ведь если ваш Меншиков встанет, то пробьет головой потолок.

- Это я сделал не от безграмотности, а специально, - признался Суриков. – Я сознательно стремился достигнуть этого впечатления грандиозности фигуры Меншикова.

А вот «Боярыней Морозовой» Василий Иванович был сначала недоволен сам.

- Сидящая в санях фигура боярыни держала сани на месте, - жаловался он Репину. – Надо было найти точное расстояние от рамы картины до саней, чтоб пустить сани в ход. Чуть меньше расстояние – сани стоят. А мне Толстой с женой, посмотрев «Морозову» советовали: «Внизу надо срезать. Низ не нужен, мешает». А там и убавить ничего нельзя…Хорошо я не послушался. Толпа у меня живет, волнуется, а двигающиеся убогие сани клином врезаются в неё. Пришлось пришивать к холсту внизу полоску. И сани поехали и лошадь побежала. Какова моя «Боярыня Морозова».

- Великолепна, - одобрил и ободрил Сурикова Репин. – В душе русского человека есть черта открытого героизма. Он лежит под спудом личности, он невидим. Но это величайшая сила жизни, она горы двигает, сливается всецело со всей идеей не страшиться умереть. Вот где её величайшая сила: она не боится смерти. Она и у вас живет. Откуда же она берется?

- Я родился в Сибири, - ответил Василий Иванович. – Отца из Красноярска перевели служить в село Сухой Бузим. Необычайную силу духа я из Сибири и привёз.

Репин был дружен с Львом Толстым и написал картину «Пахарь», на ней старик с седой бородой идет за лошадкой, тянущей соху, а параллельно с нею шагает сзади лошадь, которая тащит борону. Пахарь придерживает вожжи второй лошади в руке, замотав их на ручке сохи. Этот «пахарь» - великий русский писатель Лев Николаевич Толстой.

Картина Толстому понравилась, и он сказал Репину об этом восторженно, похвалили художника.

Илья Ефимович ему ответил:

- Вы знаете, какой я простой, обыкновенный человек, а Вы ставите на такой грандиозный пьедестал, что если бы я влез на него, вы сами расхохотались бы, увидев мою заурядную фигуру, вскарабкавшуюся так высоко.

- Заурядная фигура? – спросил Лев Николаевич.

- Заурядная, - кивнул Репин.

- Однако, - засмеялся Толстой. – Мне ваша беспримерная скромность по душе. Значит, вы просто малоразвитый труженик? Ха – ха! Художник без таланта? Ха! А мне это нравится. Если вы действительно так о себе думаете.

Илья Ефимович, услышав толстовские «Ха – ха!», вспомнил Шишкина. Если у Ивана Ивановича звучал в голосе сарказм, то у Толстого, несомненно, одобрение.

- Вы знаете, - пожал плечами Илья Ефимович, - есть много затхлых рутинеров, которые ценят даже самых великих мастеров только за их виртуозность, а не за мастерство.

- Это снобизм, - возмутился Толстой. – Они не признают ваше мастерство?

- Да! – ответил Репин.

- Чудаки, - заулыбался Лев Николаевич. – Они просто не понимают, что на ваших полотнах такое мастерство, которого на картине это мастерство и невозможно увидеть. Вот какое у вас мастерство! Вы дали отпор этим «затхлым рутинерам»?

- Я написал об этой теме критику профессору Стасову. У меня остался черновик письма критику. Вот он, может быть, написал слишком импульсивно. «О! Близорукие! Они не знают, что виртуозность кисти есть верный признак манерности и ограниченной посредственности... Виртуозность кисти!.. Я просто презираю эту способность и если бьюсь если, то над другими, более важными вещами... Я бываю недоволен, всегда меняю и чаще всего уничтожаю эту вздорную виртуозность кисти, сгоряча нахватанные эффекты и тому подобные неважные вещи, вредящие общему впечатлению».

- Отлично сказано о них – ограниченная посредственность! А вы пытались только что встать с ними на одну ступеньку. «Заурядная личность», - передразнил Репина Толстой. – Да разве ограниченная посредственность или заурядная личность сумели бы написать такую картину как «Пахарь»? как точно вы подметили, что я один, совсем один пытаюсь вспахать и разборонить целину невежества и превратить непригодную землю для выращивания культурных злаков, для элитных сортов. Хорошо, что в среде художников образовалось общество передвижников. Вы в нем, как казаки, на вашей картине «Запорожцы пишут письмо турецкому султану» - у вас нет главных ролей, все равноправны и уважаете свободу, равенство и братство. Но мне кажется, что среди портретистов явно выделяется ваш портрет композитора Модеста Мусоргского.

- Несомненно, портрет хорош, - согласился Репин. – Но мне горько вспоминать о событиях, связанных с работой над этим портретом Мусоргского. Модест Петрович лежал в больнице тяжело больной, но собирался начать работу над новым музыкальным произведением. Чтобы поддержать его морально, я, взяв кисти, краски, мольберт пришел к нему. Он сел позировать мне в зеленом, с красными отворотами халате. Под халатом виднелась русская рубашка с вышивкой. Была видна его огромная жизненная усталость. Через две недели он умер. И портрет Мусоргского задрапированный черным сукном был выставлен на Девятой передвижной выставке в Петербурге.

- Я знаю, что вы любите музыку, потому и смогли написать такой необычный портрет композитора Мусоргского, - сказал Толстой. – Если вы не возражаете, я вам сыграю на фортепиано.

- Послушаю с удовольствием, - расцвел Репин.

Подошла певица, но Илья Ефимович по своей давней привычке схватился за альбом и карандаш.

Набросок будущей картины так и остался наброском. Надпись на эскизе сделана Репиным печатными буквами: «Л. Н. ТОЛСТОЙ АКОМП. Т.А. КУЗМИНСКОЙ. 1891г. ЯСН.ПОЛ.»

Часть II. «Отшельник поневоле»

На стыке веков

Когда подходил к концу век девятнадцатый и собирался от него принять эстафету более стремительный, прогрессивный, но и более жестокий двадцатый век, в жизни Репина произошли огромные перемены в его личной, в творческой и семейной жизни.

Он не был удовлетворен ни одной картиной, которые создавал в этот период.

В усадьбе Здравнево под Витебском он жаловался Никифоровскому:

- Николай Яковлевич, я не знаю, куда подевались мои смелые идеи, мои дерзкие замыслы. Хотя все мои поклонники считают, что у меня сейчас пик популярности.

- Илья Ефимович, - успокаивал его Никифоровский, - не стоит увлекаться в своем творчестве мистикой и символизмом. Тогда и вернутся прежние: задор, восторг и уверенность в себе. Посмотрите на себя без предвзятости, объективно, как вы здорово написали портрет императора Николая Второго. Ведь в нем нет ничего царского! Стоит, ухватившись левой рукой за портупею с позолотой и придерживая офицерскую фуражку с красным околышком и белыми перчатками правой, офицер среднего возраста интеллигентного вида. Обыкновенный служивый, ничего героического. Но это и есть царь!

- Спасибо за ваше внимательное отношение к моему творчеству, Николай Яковлевич! – поблагодарил Репин Никифоровского. – Жаль, что скоро мы расстанемся с вами. Хочу расстаться с Верой Алексеевной. Она очень красивая женщина, но так далека от понимания моего творчества, что не видит в живописи ничего особенного. Таких картинок, по её мнению, что я изображаю на своих полотнах, в нашей жизни хоть пруд пруди.

Репин печально покачал головой.

- К сожалению нет. Я уже купил землю для усадьбы на имя Натальи Борисовны Нордман в финском поселке Куоккала под Петербургом верстах в двадцати от столицы.

Я поглощен новой очень важной работой. После дворцового переворота и смерти Павла I его сын Александр I учредил новый орган власти – Государственный Совет. Приближался столетний юбилей Совета. Илье Ефимовичу предложили создать грандиозное полотно. Репин не только сам скрывался от посторонних взглядов, но и скрывал причину – работу над картиной «Торжественное заседание Государственного Совета 7 мая 1901 года в честь столетнего юбилея со дня его учреждения».

Срок, отведенный для написания полотна, где должны были изображены портреты более 60 политических деятелей, был предельно короток – около двух лет. Репин опасался, что не успеет уложиться в такой срок и пригласил в помощь двух своих учеников – Бориса Кустодиева и Ивана Куликова. Живописцы с большим волнением принялись за работу.

Илья Ефимович лично присутствовал на заседании Госсовета. И видел символическую деталь своими глазами: Николай II восседал в кресле под своим огромным парадным портретом во весь рост. Он уже прочитал грамоты, и секретари разносят членам Совета юбилейные медали. Классические белые колонны с рифленой поверхностью с орденами и капителями подчеркивают важность заседавших чиновников – они столпы государства Российского. А император, особенно, он сам расположился под своим парадным портретом. Выше его в этом зале, да и во всей России, нет никого.

Репинские недоброжелатели предрекали ему профессиональный провал. Но Илья Ефимович, несмотря на ограничения его профессиональных возможностей: скованность творческого полета и безликих чиновников представить в высокохудожественных образах, казалось невозможно, сотворил настоящий шедевр. Художнику удалось в навязанных заказчиком рамках проявить свой талант.

В январе 1904 года картина была закончена и выставлена в одном из залов Зимнего дворца. Недруги Репина ликовали: художник, отдалившись от народнических идей и революционных настроений, занялся воспеванием монархических традиций.

Но когда весной экспонировались на выставке этюдные портреты, то зрителей поразила обличительная сила, с которой Илья Ефимович изобразил чиновников. С тонкой язвительностью он раскрыл подлинную сущность этой знати. Надменные, напыщенные, далеко не блещущие умом лица чиновников глядели на публику.

Репин не мог грешить против правды, он как гениальный портретист имел уникальный дар – мог улавливать самую важную суть человека.

В Куоккале проживал в это время писатель Корней Иванович Чуковский. Настоящая фамилия писателя была Корнейчук. Он из своей фамилии соорудил псевдоним: первая часть – Корней, стала именем, а вторая Чук – корнем фамилии – Чуковский.

. В сумерках осени в этот дом легко, без одышки, поднялся пожилой человек, которого Чуковский принял за посыльного, потому что он принес письмо.

- От кого же вы принесли это послание? – спросил Чуковский.

- От Ивана Ивановича, - смутился писатель Корней Иванович развернул листок записки и прочитал: «Пользуясь любезностью Ильи Ефимовича Репина, который предоставит эту записку, спешу сообщить…».

Дальше читать Чуковский не смог.

- Неужели этот небольшого роста, застенчиво улыбающийся, с обветренным стариковским лицом человек и есть великий, нет-нет, гениальный живописец Репин? – думал он.

Чуковский хотел пригласить Илью Ефимовича присесть на единственный стул и попить свежезаваренного чая, но Репин сославшись на занятость, так же, легко, пересчитывая ногами ступеньки, стремглав выскочил на улицу.

- Неужели гениальный Репин, сбросив с себя бремя славы, с такой обаятельной скромностью пришел ко мне, безвестному юнцу-литератору, как равный к равному, - думал Корней Чуковский.

Потом Корней Иванович видел, как один гений писал художественный образ другого гения – картину «Пушкин на экзамене», а потом вспоминал.

- В «Пушкине на экзамене» Репин у меня на глазах переменил множество лиц, постоянно варьируя, что их вполне бы хватило, чтобы заселить целый город.

Иногда Чуковский спускался в темную тесную комнату под мастерской художника и слышал явственно топот ног старика. Это означало, что Репин после каждого мазка отходил от холста поглядеть на картину. Мазки были рассчитаны на зрителя, который смотрит издали. Вот Илья Ефимович и вышагивал по мастерской, чтобы проверить качество мазка с большого расстояния. И к нему пришло убеждение:

- Так Репин держится еще на нашей грешной земле, за счет своей сверхчеловеческой работы. Благодаря ей, он до сих пор жив.

Вторая жена Ильи Ефимовича, Наталья Борисовна, в отличии от первой поначалу очень здорово помогала художнику и он души в ней не чаял. Без Натальи Илья не уходил ни на концерт, ни в гости. Нордман сопровождала мужа ко Льву Толстому в Ясную Поляну, в Москву к Сурикову и Васнецову. Блестящей композиции «Государственного Совета…» репин всецело обязан Наталье Борисовне. Она сделала фотоснимки Совета. Он прислушивался к её советам. Наталья знала три иностранных языка, понимала музыку, разбиралась в скульптуре и живописи.

Нордман сразу же стала собирать литературу о творчестве Репина, составляла ценнейшие альбомы, в которых хранились газетные вырезки со статьями о каждой его картине. Она была светской женщиной.

Илья Ефимович всегда был недоволен паразитарной праздностью своей первой жены и их совместной семьи. Поэтому ему нравилась деятельная и трудолюбивая Наталья Борисовна. Но и с ней Репин не обрел счастья.

Наталья верила в единственный рецепт спасенья людей, громко проповедовала его и сама становилась жертвой своих иллюзий. А проповедовала она вегетарианство: отвар свежего сена в качестве здоровой пищи, затем «раскрепощение» прислуги и кооперативную организацию труда.

Прислуга же в доме была, но внешне изображалось дело так, что будто Репин обходится без посторонней помощи. Но Наталье Борисовне и в голову не приходило, что она наносит ущерб имиджу Репина своим вычурным вкусом.

Жена знала, что Илья Ефимович написал книгу «Далекое близкое» и сама занялась литературой. Написала три повести «Эта», «Крест материнства» и «Интимные страницы». Первые две книги были проиллюстрированы Ильей Репиным. Писала Наталья Борисовна и пьесы. Назвать их бездарными нельзя, но поставленные в деревянном сарае, который являлся театром с ярким названием «Прометей» большого дохода не приносили.

Не получила счастья в супружеской жизни и Нордман-Северова. За свои чудачества заплатила жизнью. Из-за неправильного питания она быстро потеряла вес, похудев, тяжело заболела. Но и тут сработала её фанатичность. Не желая обременять своей болезнью Репина, она посчитала необходимым проявить благородство к мужу. Ушла из Пенат одна без денег, не взяв с собой ценных вещей, и уехала в Швейцарию, в Локарно, в больницу для бедных.

Умирая на больничной койке, Наталья Борисовна написала письмо Корнею Ивановичу: «какая дивная полоса страданий и сколько откровений в ней: когда я переступила порог Пенатов, я точно провалилась в бездну. Исчезла бесследно, будто бы никогда не была на свете и жизнь, изъяв меня из своего обихода, еще аккуратно, щеточкой, подмела за мной крошки, а затем полетела дальше, смеясь и ликуя. Я уже летела по бездне, стукнулась об несколько утесов и вдруг оказалась в обширной больнице… Там я поняла, что никому в жизни не нужна. Ушла не я, а принадлежность Пенатов. Кругом все умерло. Ни звука ни от кого».

Чуковский примчался к Репину и быстро протянул, художнику письмо, скороговоркой пробормотав:

- Как же так, она лежит там в больнице для бедных, а мы и пальцем не шевельнули, чтобы ей помочь.

Илья Ефимович нахмурившись, сказал:

- Я ей посылал деньги, писал письма, просил вернуться в Пенаты. Но она деньги не приняла и на письма не ответила. Ни слова не написала. Что же я могу еще сделать для её спасения. Если бы она принимала даже ту скудную больничную пищу, то уже бы непременно выздоровела. Тем более могла бы питаться не только больничными порциями – деньги я ей посылал не малые.

Тут голос Репина сорвался и он, всхлипнув, произнес:

- Но она не принимает деньги, не желает выздороветь, не хочет жить!!!

- Успокойтесь, Илья Ефимович, извините, что я затронул больную для вас тему. Попробую я послать деньги Наталье Борисовне, как гонорар за первое издание вашей книги, вышедшей ранее под её номинальной редакцией.

- Попытайтесь, - согласился Репин. – Только вряд ли сумеете убедить её, что она заслужила гонорар. Слишком велика гордыня. Но спасение утопающих дело самих утопающих. Попробуйте. Я не возражаю.

Через некоторое время Чуковскому из Локарно пришел денежный перевод. Наталья Борисовна, как и предполагал Репин, не приняла деньги и от Корнея Ивановича. А ему написала:

«...Я могу себе представить, какое же отношение имею к этой книге. , Меня здесь в больнице спрашивают: «Что это за книга и о чем она?». Вам же самим представить легко, как я далека от вопросов издательства и как изумлена таким странным явлением, как денежный перевод».

Не заладились и отношения с его сыном Юрием. Их размолвки иногда длились годами, а отношения тяжелыми. Когда случались редкие и краткие периоды перемирия, Илья Ефимович радовался как ребенок.

Юра соглашался прийти в мастерскую отца со своей палитрой. Репин встречал его изумление радушно, даже немного заискивал перед сыном. Хвалили Юру после первого же сеанса, горячо одобрял живопись сына. Юрий угрюмо выслушивал похвалу, не глядя отцу в глаза, порывался при первой возможности ускользнуть из мастерской. Затем пропадал на долгое время. Его больное самолюбие не могло воспринять и оценить по достоинству отцовский талант.

По средам, Репин считал этот день своим выходным, к нему приезжали художники. Он их и великих и малых считал своими братьями. Но для Ильи Ефимовича лучшим отдыхом была любимая работа. Он делал этюды, наброски, рисунки и призывал к этому и гостей.

- А вы что же? Отчего не присаживаетесь?

Гостям и деваться некуда: брались за кисть и карандаш. Даже свою психологическую больную дочь Надежду Репин настойчиво побуждал к творчеству, приглашал ее рисовать.

- На – дя! – нежно, но настойчиво-повелительно кричал Илья Ефимович. – На – дя!

Она, словно пробудившись от крепкого сна покорно брала карандаш и тонкими линиями, короткими штришками срисовывала то, что было у неё перед глазами. На лице блуждала беспомощная улыбка, а на месте бумаги, появлялась ваза, стоящая на столе или открытая створка дверцы буфета.

Перед 70-летним юбилеем в марте 1910 года репин взялся писать портрет своего младшего друга и соседа по Куоккале Корнея Чуковского. Тут Корней Иванович смог глубже всмотреться и понять процесс творчества великого мастера.

Чуковского поразила на первом же сеансе молниеносная быстрота стариковской руки художника. Прежде всего, Репин взял кусочек угля и размашисто и широко с необыкновенной мягкостью, но твердой рукой нарисовал Корнея Ивановича в профиль от головы.

Но потом наступило время священнодействия живописца, когда он взялся за масляные краски и с трепетом смешивал их на палитре.

Чуковский сидел на стуле и размышлял:

- Так в масляных красках вся его жизнь и они дают столько ему счастья, сколько не смогла дать семейная жизнь, как задрожали руки Репина от радости, когда он коснулся красок! Он не видел их пару лет, потерял безвозвратно двух жен, и даже небольшая очень краткая разлука с красками для Ильи Ефимовича нетерпелива и мучительна. Он страдает без работы с красками, как голодный страдает и мучается без хлеба?

Но чем дальше позировал Чуковский, тем больше разочаровывался в картине Ильи Ефимовича. Он стал работать вяло, словно личность писателя Корнея Ивановича наскучила, а портрет его осточертел и стал хуже горькой редьки. А тут и Чуковскому необходимо было на время покинуть Куоккалу.

- Не беда, - сказал Корнею Ивановичу Репин. - Мне тоже нужно время, чтобы встряхнуться и подумать, как же следует завершить ваш портрет. Ведь я сам уже понимаю, что с картины ушла ваша душа, а без души какой же будет портрет? Совсем никудышный!

Вернувшись домой, Корней Иванович увидел письмо, написанное ему Репиным: «Если Вы возвратились из вашего путешествия в Хельсинки, то не удосужитесь ли в понедельник второго августа прийти ко мне попозировать (очень необходимо: думаю, будет последний сеанс)… Отныне, то есть, после затянувшегося вашего портрета, я намереваюсь взять другую методу: писать только один сеанс. Как выйдет, так и баста. А то все в разном настроении: процесс затягивается и теряется свежесть и в живописи и первое впечатление от лица позирующего.

Так если придется писать с Короленко – один сеанс, с Ре-Ми тоже».

Ре-Ми был псевдонимом талантливого художника-карикатуриста из «Сатирикона» Николая Владимировича Ремизова. Репин восхищался его карикатурами на писателей и поэтов Александра Блока, Федора Сологуба, Кузьмина. Илья Ефимович сдержал свое слово и написал потрет Ре-Ми. Писал картину Репин не только быстро, но даже на подручном материале: вместо холста живописец написал портрет Ремизова на куске линолеума. Приближалась пора революций и в вихре волнений народных масс даже обыденные вещи исчезли из обихода. Но портрет получился на загляденье: красавец-мужчина, зачаровывает смотрящих на полотно своими выразительными, проникающими прямо в душу глазами. Илья Ефимович создал такой шедевр, как портрет Ре-Ми, хотя его обвиняли в непонимании сложившейся в России ситуации. Живописец был раздосадован и сбит с толку.

На потрете Ремизов был написан после семидесятилетнего юбилея Репина. Юбилей надвигался и Илья Ефимович, чтобы не обременять себя встречей различных делегаций, которые он узнал об них из газет, должны явиться к нему с поздравлениями, пришел на дачу к своему другу Чуковскому еще до обеда.

Илья Ефимович запер мастерскую на ключ, сдал светло-серый праздничный костюм с розой в петлице и черной траурной ленте на шляпе (из Швейцарии пришло известие, что его жена Наталья Борисовна умерла) явился в комнату друга. Накануне смерти, Наталья Борисовна написала письмо, в котором говорила, что занимается литературой: «Написала стихи при температуре в 40 градусов… Песня бреда… Ужасная вещь, от которой по спине холодно. Однако пора». Через месяц она скончалась. Репин съездил в Швейцарию, побывал на её могиле. Приехав в Куоккалу поручил вести хозяйство своей дочери Вере. Память Натальи Борисовны он почтил короткой статьей, написанной в дифирамбическом стиле. Хотя Репин грустил о своей второй жене, но отменил готовить на кухне вегетарианские блюда, а тем более отвар из свежего сена.

Корней Иванович увидел, что Репин как-то необычно тих и спокоен. Но прошло несколько часов и его охватило смятение. Дети бегали на разведку в Пенаты, и каждый раз возвращались с одним и тем же известием: никаких делегаций в Пенатах нет. А ведь накануне с утра мастерскую завалили ворохом телеграмм.

А в самый день торжества ни одной телеграммы, ни одного поздравления. Чуковский и сам забеспокоился, но не произнес, ни слова, чтобы совсем не огорчить Репина.вечером зашла соседка по даче и тихо произнесла одно слово: «Война!»

Все вскочили с мест, заволновались, заговорили о кайзере и об убийстве в Сараево Франца Иосифа. Торжество Репинского юбилея было испорчено. Илья Ефимович вырвал розу из петлицы и по-английски, тихо не прощаясь, вышел из комнаты Корнея Чуковского.

Через два-три месяца друзья Чуковского и Репина опомнились и полетели в Куоккалу телеграммы: «Ждем полного разгрома тевтонов», «Уверены, что Берлин будет наш».

А Репин нарисовал и подарил Корнею Ивановичу картинку: немецкий рабочий на тачке вывозит кайзера Вильгельма на свалку. Как оказалось впоследствии, рисунок оказался пророческим.

Чуковский знал, что Репин не только как художник, мастерски владеет кистью, но и как писатель, отлично владеет пером.

Корней Иванович даже помогал редактировать рукопись мемуаров своего старшего товарища, которые вошли потом в книгу Репина «Далекое близкое». Чуковский напрямик без обиняков высказывал мнение. Часто он сам считал, что говорит резко, а иногда даже грубовато. Илья Ефимович, относившийся к себе самокритично, просил редактора говорить правду и только правду.

- Иногда ваши замечания колки и едки до обидного, но я, поэтому и люблю их. Критика такой и должна быть.

И посылал Корнею Ивановичу новую часть рукописи с припиской: «Мне интересно ваше острое и беспощадное мнение».

Когда у Ильи Ефимовича была закончена картина «Пушкин на экзамене», кто-то из гостей похвалил её. Репин возмутился, он хотел услышать критику, а не похвалу:

- Нет, вы скажите мне, что в ней плохого!

И Леонид Осипович Пастернак, отец поэта Бориса Пастернака, высказал ему свои замечания. Репин чуть ли не расцеловал критика. Мнение портретиста, автора знаменитых иллюстраций к роману Льва Толстого «Воскресение» было очень полезно Илье Ефимовичу. Он потом долго с благодарностью вспоминал критику Леонида Пастернака- Спасибо ему. Леонид Осипович мне во многом помог.

Айвазовский пригласил как-то Репина в соавторы написать портрет Пушкина в его картине «Пушкин на море». Илья Ефимович согласился, не раздумывая. А потом говорил:

- Как прекрасно написал Айвазовский морскую стихию. А я всего-навсего нарисовал на этом фоне человека.

Зато умел Репин подмечать в человеке некоторые черты характера, которые многие люди, как слепые котята просто не видели. Так во время триумфа в Московском ресторане «Прага» после реставрации картины «Иван Грозный…»Илья Ефимович выслушал много задушевных слов без напыщенной фальши. А Шаляпин приветствовал живописца почти с сыновней любовью.

Репина сопровождал Чуковский. Корней Иванович думал, что художник будет рассказывать в пути о своих чувствах триумфатора. Ведь он же светился торжественной, праздничной радостью в ресторане «Прага». Но Илья Ефимович говорил о других гостях, о том как великолепно выглядел Шаляпин. Говорил вдумчиво и немногословно, словно вспоминая все подробности проникновенной речи Федора Ивановича, даже делая небольшие паузы между фразами:

- Откуда у него эти гордые жесты?.. А такая осанка? Какая величественная поступь! Ни дать, ни взять – вельможа екатерининских времен… Да, абсолютно точно. А ведь пролетарий, казанский сапожник. Кто бы мог подумать! Чудеса!

Книга Репина «Далекое близкое» не стала триумфом Ильи Ефимовича. Наоборот его литературная работа воспринята была так негативно, что чуть ли не затмила талант художника. В то время художников, которые меняли кисть на перо, презрительно называли «литераторами». И Репин попал под раздачу.

Василию Васильевичу Верещагину удалось безболезненно пройти мимо сдвигающихся скал Сциллой и Харибдой, хотя он тоже успешно занимался литературой и, как писатель, был великолепен! Издал двенадцать книг. Первую свою повесть, как издевательски относятся к художникам, взявшимся за перо - «литератор». Верещагин бросил перчатку в лицо надменным оскорбителям пишущих художников.

Василию Васильевичу было проще, чем Репину. Старший современник, немецкий художник Мендель дал весьма лестную оценку писателю Верещагину, прочитав его повесть «Литератор»: «Этот всё может».

Илья Ефимович так же восхищался литературным талантом баталиста:

- Верещагин в высокой степени грандиозное явление в нашей жизни. Это государственный ум, он гражданин – деятель. И как гения, как сверхчеловека, его невозможно всецело отнести к «какой-нибудь определенной социальности».

Написать эти строки побудил шедевр Верещагина «Апофеоз войны». И Илья Ефимович скорбел, когда узнал о гибели талантливого художника.

- У него нет даже могилы. Православный художник погиб 31 марта 1904 года при взрыве броненосца «Петропавловск» вместе с адмиралом Макаровым.

Подпись под картиной Верещагина «Апофеоз войны» восхитила м скульптора Михаила Антакольского. Он сравнил эту верещагинскую подпись со знаменитой подписью Микеланджело на скульптуре «Ночь»:

Молчи,прошу,несмейменябудить.

О, в этот век преступный и постыдный

Не жить, не чувствовать — удел завидный...

Отрадно спать, отрадней камнем быть.

Как видно из подписи Микеланджело был не только гениальным скульптором, но и великолепным поэтом. Разве можно сказать презрительно о поэзии автора скульптуры «Ночь» - «литератор». Нет, он Поэт! Хотя свой голос в красоту стиха Микеланджело внес и наш поэт Федор Иванович Тютчев. Он перевел с итальянского стихи-подпись на русский язык.

Не сдавался перед злопыхателями и Репин. Он в своих статьях «Письма об искусстве», «Заметки художника», «Николай Николаевич Ге и наши претензии к искусству» называл снисходительно идейное содержание картин публицистикой, дидактикой, моралью, философией. - Русские художники «заедены» литературой, - говорил Илья Ефимович, комментируя свои мысли, высказанные в статьях. – У неё нет горячей, детской любви к форме: а без этого художник будет сух, тяжел и малоподвижен. Наше спасенье в форме, в живой красоте природы, а мы лезем в философию, в мораль – Как это надоело! Нельзя «порабощать» великий дух художника во имя гражданского долга.

Посягали на величие Репина его недруги и в живописи. Распускали слухи о его черном «сглазе»: как только напишет чей-то портрет живописец, так человек, который позировал Илье Ефимовичу, умирает.

Корней Иванович о такой боязни «зловещей силы» Репина рассказал в своей книге «Илья Репин». Суть этого страха такова.

В гости к Репину пришла сестра художника Ивана Пуни. Она отправлялась добровольно на фронт сестрой милосердия. Илья Ефимович изумленный её патриотизмом захотел написать портрет родственницы Пуни. Взяв из пепельницы спичку, макая её в полузасохшую тушь, зарисовал смеющуюся красивую девушку, которая сидела подбоченившись на подоконнике в залихватской мальчишеской позе.

Её пожилая родственница буквально задрожала от страха:

- Не надо ради Бога, не надо её рисовать.

Но художник казалось, оглох. Так увлекся он рисунком. А потом спросил:

- Чего же вы так боитесь?

- Написали портрет Мусоргского – он через две недели умер. Тоже самое произошло с Писемским. А Пирогов. Взялись для Третьякова писать Тютчева, тот вскоре заболел и скончался.

Присутствовал при этом разговоре писатель-юморист Оршер. Он сказал:

- Я вас умоляю, Илья Ефимович, сделайте милость. Напишите, пожалуйста, Столыпина.

Столыпин был в то время премьер-министром, и многие ненавидели его.

Репин никак не отреагировал на колкость. Потом сказал, когда они остались одни спустя какое-то время, Чуковскому:

- А этот ваш Оршер оказался пророком. Еду писать Столыпина по заказу Саратовской думы.

После первого сеанса Илья Ефимович рассказывал:

- Странно. Портьеры у него в кабинете не то красные, как кровь, как пожар. Я пишу его на кроваво-огненном фоне. А он не понимает, что это – фон революции.

После, когда портрет был готов и Петр Аркадьевич одобрил работу, он уехал в Киев, где в театре и разыгралась трагедия.

Сатириконцы говорили, смеясь:

- Спасибо, Илья Ефимович.

Две революции за год

В 1917 году произошло много революций. Про две политические все знают, но была еще и культурная революция.

В Куоккалу стали приезжать в гости к Чуковскому футуристы. К этой группе художников Репин относился с ненавистью и назвал группу – «Футурнет». А «футурня» не любила его.

Когда появился у Чуковского в гостях Маяковский, зная отношения Ильи Ефимовича к футуристам, Корней Иванович очень волновался:

- Как бы чего не вышло при встрече двух титанов.

Маяковский декламировал свои стихи, когда Репин появился в гостиной со своей дочерью. Владимир Владимирович рассердился, что его чтения прервали и умолк, насупив брови. Пока живописец вежливо и почтительно здоровался с каждым из гостей, Маяковский стоял выжидательно, словно готовился к боевой схватке. А все ожидают взрыва возмущения Репина, если Маяковский начнет снова декламировать стихи. Их тогда любила только молодежь, а пожилых людей отпугивала скандальное, как им казалось, коверкания русских слов поэтом.

Маяковский, когда Репин уселся в кресло и попросил продолжить поэта чтения, стал читать самое эпатажное на тот период свое произведение – «Тринадцатый апостол», которое потом назвал «Облако в штанах».

Поэт басит, потом срывается на фальцет:

Это опять расстрелять мятежников

грядет генерал Галифе!

Репин вместо громов и молний изрекает: «Браво!», а потом добавляет – «Еще!». После прочтения «Кофты фаты» и «Нате!», крутит головой от изумления, восхищаясь:

- Какой темперамент!

И обращается к Маяковскому:

- Я хочу написать ваш портрет.

- А я ваш, - отозвался поэт и тут же набросал моментально карикатуру на Илью Ефимовича.

Репин взял карикатуру и произнес:

- Какое сходство!.. И какой, прошу не сердится на меня – какой реализм. Да, какой же вы к чертям, футурист. Самый матерый реалист. От натуры ни на шаг, и… чертовски уловлен характер.

А вот портрет Маяковского так и не появился на свет. Репин приготовил большой холст, краски и, сделав эскиз, пригласил на второй сеанс Владимира:

- Я хочу изобразить ваши «вдохновенные» волосы.

Когда Маяковский, пунктуально точно пришел на следующий сеанс, Репин застонал, словно от физической боли, увидев обритую наголо голову поэта. От страдания Илья Ефимович чуть ли не заикаясь, выкрикнул:

- Что же вы поделали! Я хотел вас изобразить народным трибуном.

Вместо большего холста художник взял маленький и, причитая:

- Какая жалость, как это вас угораздило, стал нехотя, водить кистью по холсту.

Вдохновение пропало, несмотря на утешение Маяковского:

- Не стоит расстраиваться, Илья Ефимович. Волосы же у меня быстро отрастут.

Встретился Репин у Чуковского и с поэтом будетлянином – Велемиром Хлебниковым. Будетлянин – это тот же футурист, ведь футуризм переводится с немецкого как будущее, но название звучит у Хлебникова на русский манер. Илья Ефимович, вглядевшись в многозначительное лицо молодого поэта, предложил:

- Надо бы написать ваш портрет.

Хлебников, поджав губы, ответил:

- Меня уже рисовал Давид Бурман.

Повисла тишина, а после паузы Хлебников добавил многозначительно:

- В виде треугольника. Но вышло, кажется, не очень похоже.

Репин же, написав свое «Далекое близкое» подвергался остракизму со стороны своих коллег, писал без всяких футуристических выкрутасов, а классическим литературным стилем. Но имел свой индивидуальный стиль: взрывной, непричесанный гладенько, а естественный, как сама жизнь. Описывая дела современников, он шаг за шагом проходил его творческий путь со всеми удачами и трудностями.

Очерк о своем учителе Иване Николаевиче Крамском живая беллетристика: герой повести не застывшая восковая фигура. Он весь в движении и борьбе. Но сколько ударов посыпалось на голову Ильи Ефимовича после опубликования записок его о Крамском. Обвиняли Репина, что он очернил своего учителя намеренно, чтобы, якобы, влезть в доверие меценату Мамонтову и заиметь для себя расположение финансового покровителя.

Но Репин умело обращался с пером и показывал в каждом эпизоде горячую эмоциональность, сценическую динамичность. Разве не интересно показать появление Льва Толстого в петербургском трамвае? А толкотню публики перед картинами Архипа Куинджи, приход станового к Федору Васильевичу для предъявления им паспорта.

Мемуары Репина не стали бы такими насыщенными, если бы художник не овладел труднейшим мастерством диалога.

А его хулителей корежило от простонародных выражений Репина, которые и придавал его прозе тот неповторимый колорит фольклора: «сюртучок сидел – чудо как хорошо. Уж точно, что не Дуняшка его культяпила спросонья», уже «бурлаковавшие саврасы, приставали и довольно нахально напирали на меня…», «зонт мой (артистический)… пропускал уже насквозь удары дождевых кулаков...».

А вот оценка хулителей, у которых либералы объединились с представителями реакционной печати: «Наши художники – не мастера писать. Господин Репин – в особенности». Это еще очень мягкая оценка, а вот другая. «Беда, когда статьи начнет писать художник – чуть ли не цитата из басни Ивана Андреевича Крылова. – Для русских людей важно только то, что дает кисть Репина, а что дает его перо – пусть простят ему небеса».

Еще более дикое мнение держалось очень долго в литературной среде влиятельного критика-народника того времени – Михайловского:

«Каждая «проба пера» г. Репина возбуждает досадное чувство: и за чем же только он пишет? И если он сам не понимает, что это уже нехорошо, то неужели у него нет друзей, которые воздержали бы от неудачных проб пера? Господин Репин давно уже должен сказать себе: «Перо – враг мой!».

А один из современников сказал кощунственную фразу, когда у Репина из-за болезни сухожилия на правой руке, она стала сохнуть, и художник стал учиться писать картины, держа кисть в левой руке:

- Это его Бог наказал, чтобы он не писал пером по бумаге.

И только старый передвижник Минченков постарался сказать объективно?

- Репина в живописи сравнивали с Репиным в литературе. И от этого сравнения ему доставалось немало.

А реакционные критики продолжали громить художника:

- Репин написал мемуары с бессовестной целью унизить Крамского и тем самым возвысить себя.

А критик Ковалевский не только в прессе, а публично дал волю своим эмоциям. На одном собрании литераторов он пришел в бешенство и разъяренно орал, стуча кулаком по столу, выливая в адрес Ильи Ефимовича непристойную брань:

- Я прерываю с Репиным всякое знакомство и никогда не подам ему руки.

Критик Владимир Стасов присутствовал на этой публичной экзекуции художника, передал Илье Ефимовичу слова Ковалевского.

Репин с гордо поднятой головой отозвался кратко, сказав свое мнение Стасову:

- Ну, черт с ним. И не нужна мне его глупая, генеральская рука.

Реакционная печать так зашугала живописца, что он сначала с душевной болью читал пасквили, а потом и вовсе перестал брать в руки статьи о его литературных произведениях. А друзьям говорил:

- Все мое писание ничтожно. Куинджи был прав.

Стасов же вступился за Репина и утешал:

- Всякий негодяй всегда подозревает честных людей в какой-нибудь низости. Так и ваши критиканы.

У Репина на этот момент было написано множество черновиков продолжения мемуаров. «Книга «Далеко близкое», - думал Илья Ефимович, - не должна остаться в гордом одиночестве». Он пристрастился к эпистолярному жанру, хотя сам считал, что письма – лишь суррогат литературы. А Стасов ими восхищался:

- Какие в ваших письмах есть изумительные чудеса. Какая жизнь, страсть и колоритность. Что ожидает чтецов будущих поколений!

Из окна своих Пенатов видел Илья Ефимович прекрасную панораму Балтийского моря, тихую спокойную заводь Финского залива, который в обиходе питерцев назывался ласково, по-свойски, «Маркизовой лужей». И в письме Поленову описывал картину морскую:

«…А вон море, сегодня солнечный день, ты смотри, какой блеск, сколько света там вдали! Так и уходит в бесконечность, и чем дальше, тем светлее, только пароходы оставляют темные червячки дыма да барки точками исчезают за горизонт, и у некоторых только мачты видны... Долго можно простоять, и уходить отсюда не хочется».

А как оценил творчество графа Толстого Репин в одной газетной статье: «Разверните "Войну и мир" Л. Н. Толстого, начните читать эту великую книгу жизни, которую написал русский человек, и вы невольно сконфузитесь перед величием искусства, воплощающего русскую правду».

Окончательное название книги Репин подбирал очень долго и придирчиво. Сначала он назвал её простенько «Из воспоминаний художника». Затем ему показалось название слишком длинное, и Илья Ефимович сократил его – «Из воспоминаний». Потом и вовсе эффектно – «Мои восторги». Но Репин не любил эпатажность и как вариант придумал заглавие «Автобиография». За него он держался очень долго, пока к нему не прилетел заголовок «Близкое далекое».

Он Илье Ефимовичу понравился, а потом трансформировался в «Далекое близкое». Кажется, что в лоб, что по лбу. Но Репин остановился именно на этом названии – «Далекое близкое».

Переиздать книгу «Далекое близкое» Корней Иванович попытался в 1924 году, к 80-летнему юбилею Репина. Но редактор Ленинградского Госиздата, взяв у Чуковского рукопись, для ознакомления, оставил ее дома в квартире, которую затопило во время наводнения. И рукопись безвозвратно было испорчена, а часть ее пропала - вода унесла ее в морскую пучину. Неудачи и беды преследовали Репина.

Не сразу удалось написать ему портрет самого закадычного друга – Корнея Чуковского.

Чуковский увидел сначала фон, на котором должен появиться его портрет: золотисто-желтый шелк. Художники, а среди них был бельгийский живописец, восхищались фоном. Особенно бельгиец:

- Я знаю одного мастера во всей Европе, - говорил иностранец, - который мог бы написать такой шелк, имя его Ван Дейк. То, что сделал Репин у меня не укладывается в голове. Это подлинный Ван Дейк.

Репин невозмутимо выслушал похвалу, но, молча. Для него такая «похвала» казалась оскорбительной.

- Ведь этот бельгийский художник считает мастерство Ван Дейка выше, чем мое, - размышлял Илья Ефимович.

Когда Чуковский пришел позировать для портрета второй раз в мастерскую Репина, то от Ван Дейка ничего не осталось.

- Ой, вздохнул Корней Иванович от удивления. – А где же тот великолепный фон? Где же шелк Ван Дейка?

- Я приглушил этот шелк, - ответил живописец, - потому что он к характеру вашему не подходит. Характер у вас не шелковый.

Юбилей без юбиляра

Семидесятилетний юбилей Репина сорвался по двум причинам. Началась в его день рождения Первая мировая война в 1914 году. А незадолго до этого умерла его жена - Наталья Борисовна. Он почувствовал себя бесконечно одиноким.

После 1917 года Пенаты оказались за пограничной чертой. Финляндия перешла к России. Ленин предоставил финнам право на самоопределение, и Финляндия с удовольствием воспользовалась им – отделилась от России.

Несмотря на жест доброй воли Ленина, население Финляндии было враждебно настроено против большевистской России. Илья Репин оказался в изоляции от своей родины. Тем более и у его друга Чуковского подросли дети, и Корней Иванович переселился в Петроград.

Живописец чувствовал себя ненужным и забытым. Он с тоской следил за событиями в России. В 1922 году бежала в Финляндию его старшая дочь Вера. И рассказала ему очень неприятные истории и события, происшедшие на Родине.

- В Питере, папа, ужас, что творится, - заверила Вера. – Государственный Эрмитаж горел, академия художеств закрыта. Но самое главное – твой банковский счет национализирован и закрыт. Мы остались без средств существования.

- Не паникуй, Верочка, - махнул рукой Репин. – Не в деньгах счастье. У меня еще здесь осталось столько картин, набросков, рисунков, что продав хотя бы часть их, мы можем жить и дальше безбедно. Финны ко мне относятся доброжелательно.

Но редкие письма, приходящие из-за границы и посылаемые туда не позволяли удерживать на слуху имя гениального живописца. Шаляпин, который больше бывал во Франции, нежели в России, заказал портрет уже не Репину, а его ученику Борису Кустодиеву. Репинский ученик достойно изобразил Шаляпина, совсем как о нем отзывался Илья Ефимович. На холме стоит, возвышаясь над народом в собольей шубе и такой же боярской шапке вельможа из екатерининской эпохи. А у ног Шаляпина жмется к хозяину его любимая собака.

Чуковский вспомнил, что репин тоже писал портрет Шаляпина и в конце еще 1917 года приехал в Куоккалу взглянуть на «Шаляпинскую» картину. Эта встреча в деталях описана Корнеем Ивановичем в дневнике: «… он (Репин) вытащил несуразную голую женщину, с освещенным животом и закрытым сверху туловищем. У нее странная рука - и у руки Собачка.

- Ах, да ведь это шаляпинская собачка!» - воскликнул Корней Иванович.

Репин подтвердил догадку друга:

« - Да, да… это был портрет Шаляпина… Не удавался… Я вертел и так и сяк… И вот сделал женщину. Надо проверить по натуре. Пуп велик».

Чуковский взглянул на портрет женщины. Она была написана хоть и обнаженной, но такой целомудренной. Натурщица прикрыла веками свои крупные глаза и, как бы стыдясь своей наготы, всё лицо залилось розовым цветом.

- А может, Илья Ефимович написал лицо покрасневшим, чтобы зрителю не бросались губы, подкрашенные слишком ярко-красной помадой? – размышлял Корней Иванович. – Ведь так красят губки падшие женщины, чтобы привлекать на улице с красными фонарями своих будущих клиентов. А собачка-то, собачка, как прижала свою головку к бедру женщины. В знак уважения и признания ее красоты. А вот только руки слишком худые и тоненькие, как спички.

Репин не выдержал такой длинной паузы и спросил:

- Вам не нравится мое полотно?

Шаляпин переделанный в женщину был написан на огромном холсте. Поверхность его была испещрена прежними мазками. Огорчать друга Чуковскому не хотелось, и он ответил уклончиво, без какого-либо критического замечания про портрет женщины:

- Ай, ай! Илья Ефимович! Вы замазали дивный автопортрет, который сбоку делали на этом же холсте!!!

- Да, да, долой его, - воскликнул Репин. – Но как вы его увидели?!

Корней Иванович больше не произнес ни слова, а в голове роились мысли:

- Репин назвал портрет - «Натурщица». Может это оценка работы Бориса Кустодиева, где Шаляпин стоит в меховой шубе, как былинный великан. Слишком постановочная поза у певца, не натуральная. Вот и низвел величие обладателя баса, какого нет ни у кого в мире, до уровня простой натурщицы, которая зарабатывает на жизнь, торгуя телом и позируя телом для художников-практикантов?! Значит, он считает Шаляпина натурщиком! Раз назвал этот портрет шаляпинской собачкой – «Натурщица».

Предыстория написания портрета «Натурщица» такова. Шаляпин написал письмо Репину:

- Приехал бы в понедельник или во вторник к вам в Пенаты… Может быть пораскинете по полотну красочками?

Репин тут же отправил телеграмму: «Пасхально ликуем. Готовы дом мастерская краски художник понедельник вторник среду. Не сон ли это. Репин».

Шаляпин приехал к Репину с собачкой и китайцем. Илья Ефимович написал в лежачем виде.

Подошел артист к мольберту, бегло глянул на этюд и заулыбался, спрашивает живописца:

- Что вы не меня, Илья Ефимович смотрите так умилительно, влюблено, как кошка на сало!?

- Любуюсь могучей натурой вашей, - ответил Репин. – Увлекся, что не заметил, как начало смеркаться, немного устал от напряжения и восторга.

Шаляпин посмотрел на Илью Ефимовича по-другому. Как доброго старикашку, который взялся из любезности за трудное дело и сказал, погладив по головке и поцеловав гениального живописца, как покойника в лоб:

- Излишне напрягаться в вашем возрасте не стоит. Ложитесь сейчас же спать, почивать – баиньки.

-На том свете все мы успеем отоспаться всласть, - возразил Илья Ефимович. – А что это вы на меня посматриваете восторженно и загадочно, как на сцене?

Шаляпин молча, достал рисунок с подписью «Б.Ш.», то есть Борис Шаляпин и протянул его Репину.

- Что, а вернее кто это написал? – спросил художник.

- Это рисунок моего сына, - гордо ответил мировой бас.

Илья Ефимович быстренько подал пенсне и пробормотал:

- Браво! Браво!

В воскресенье Корней Иванович заглянул в Пенаты. Попросил, чтобы репинский кучер подбросил его до станции. Илья Ефимович распорядился, но пока запрягают коляску, повел Чуковского в мастерскую показать портер Шаляпина – очень мажорную, страстную, колоссальную вещь.

У Корнея Ивановича от изумления невольно вырвалось из груди восторженное:

- А – а!!!

Опомнившись, спросил Репина:

- Когда же успели это сделать? Ведь как уехал Шаляпин, прошло всего три дня.

- А я всего его написал до приезда по памяти. Потом с натуры только проверил и уточнил детали портрета – ответил хитренько Корней Чуковский.

Но чем дольше Корней Чуковский жил в Петербурге, тем дальше он отдалялся от жизни в Куоккале Репина. Когда Корней Иванович собирался посетить Хельсинки, он расспрашивал о жизни художника:

- Я завтра уже собираюсь уехать, - сообщил Илье Ефимовичу Чуковский. – Расскажите мне поподробнее о житье-бытье.

- А что можно мне рассказать о своем житье в Куколе? – задал себе риторический вопрос Репин. И сам же ответил невзрачным тоном:

- Не знаю, что же интересного вам можно рассказать. Очень скучно здесь живется. Самое лучшее время было тогда, когда была жива Наталья Борисовна, когда вы тут жили. Тогда здесь было много художников, а теперь нет никого…

С тяжелым сердцем покидал Пенаты Корней Иванович. Но в Хельсинки вдруг пришло письмо от Репина. И тембр в нем такой словно никакой размолвки не произошло.

- Вот была бы радость, если бы вы заехали ко мне. Неужели мимо проскочите? А сколько есть вопросов! Заезжайте. Теперь, быть может, уже в последний раз.

Репин оказался прав. Свидание с Чуковским было последним. Потом были только письма, письма. Но Корней Иванович не мог это знать и написал письмо: «Наконец архивы разобраны (часть их, правда, так и осела в Скандинавии – и до сих пор хранится в Стокгольме), счета с прошлым сведены. «Нет, нет, дорогой Илья Ефимович, в Куоккала я больше не ездок! Чемоданы мои уложены, билет куплен, я уезжаю в Россию. Жаль, что я поздно узнал о вашем желании снова повидаться со мною. Я, конечно бы, изменил свой маршрут. Теперь нельзя.

В Куоккала мне было неуютно. Терпеть не могу шептунов, трусливо клевещущих у меня за спиной. Бабьи дрязги вызывают во мне тошноту.

Я надеюсь, что скоро мы увидимся с вами в Петербурге при других обстоятельствах. Пойдем по музеям, побываем в Эрмитаже, в опере…».

Репин ответил с сожалением: «Как жаль, что вы так скоро исчезли отсюда. У меня было столько вопросов к вам». Теперь я здесь уже давно одинок. Припоминаю слова Достоевского о безнадежном положении человека, которому «пойти некуда». Да, если бы выжили здесь, каждую свободную минуту я летел бы к вам. У нас столько общих интересов. А главное вы неисчерпаемы, как гениальный человек. Вы на все реагируете и много, много знаете. Разговор мой с вами – всегда взапуски, есть о чем говорить».

А в это время, в 1924 году Илье Ефимовичу исполнялось восемьдесят лет, шла подготовка в Ленинграде к репинской выставке. Организацию её взял на себя Петр Иванович Нерадовский, который заведовал тогда художественным отделом Русского музея.

Но ко дню рождения гениального живописца выставку картин открыть не удалось по разным объективным и необъективным причинам. Вопрос о приезде в Ленинград Репина возник еще до открытия его выставки. Разрешение на визу от советского правительства было получено еще в 1924 году, чтобы художник мог отметить свой восьмидесятилетний юбилей у себя на Родине.

Произошло же недоразумение, которое поставило крест на поездке Репина в Россию. На именную юбилейную выставку, которая прошла 30 мая 1925 года в русском музее Ленинграда, Илья Ефимович не смог приехать, а она была самой полной при его жизни.

Скульптор Гинцбург, лепивший бюст академика Александра Петровича Карпинского, тогда Президента Академии Наук СССР, заехав в гости к Чуковскому, сообщил ему, что Репин приедет на свою юбилейную выставку по приглашению Академии наук.

Корней Иванович перестал хлопотать по визе для Репина, а в академии произошел досадный сбой и визу не открыли и не послали её в Куоккалу. Хотя Гинцбург твердо убеждал Чуковского, что когда он подал мысль Президенту Академии Карпинскому, тот сразу послал почетное приглашение для Репина.

Чуковский был в отчаяние, и шлет телеграфом приглашение сам: «Приезжайте! Вышла чепуха и путаница: Илья Гинцбург сказал мне, что вы получили приглашение от Академии наук и не нуждаетесь в визе. Я по наивности поверил его словам. А теперь берусь выхлопотать визу за три дня. Приезжайте! Приезжайте! Приезжайте!».

Но благие намерения Корнея Ивановича разбились о массивные дубовые столы чиновников. За три дня не сумел писатель оформить визу. Репин на свою выставку картин в честь своего восьмидесятилетнего юбилея не попал, хотя очень старался.

А Репин мечтал приехать и отправил письмо Чуковскому заблаговременно: «Ленинград. Россия. Корнею Ивановичу Чуковскому. Справиться об адресе в Русском Музее у Петра Ивановича Нерадовского. Просит Илья Репин, выставка которого в Музее (Инженерная, 4)».

Чуковский получил письмо, когда выставка уже прошла и сразу же ответил:

«Дорогой Илья Ефимович! Сию секунду получил ваше письмо. Оно почти два месяца пролежало в Русском музее… Черт знает что такое! Совершенно случайно узнал я от Николая Александровича Пынина, что в Музее, кажется, есть письмо ко мне от Репина!!! Никто не потрудился узнать мой дачный адрес и отправить его туда. Позвольте сообщить вам мое местожительство раз и навсегда: «Кирочная 7, кв. 6».

Выставка ваша стала достопримечательностью города. Был съезд врачей: «все побывали там». Приехали инженеры на Волховстрой – и первым долгом про Репинскую выставку. Иностранцы, приезжая в Россию осматривают по программе: Медного всадника, Исаакиевский Собор и Репинскую выставку. Было бы дико, если бы эту выставку увидели все, кроме Вас».

Но именно эта дикость и произошла. Чтобы подсластить горькую пилюлю, Чуковский посылает восхищенное письмо: «Дорогой Илья Ефимович! Только что возратился с Вашего торжества. Впечатление титаническое. Не верится, что все это обилие лиц и фигур создано одним человеком. Весь огромный музейный зал переполнен - 340 вещей И.Е.Репина!

Прямо против двери «Бурлаки» и «Проводы новобранца» - сверкают необыкновенными «звонкими» красками. Справа – чуть войдешь – далеко-далеко золотятся вершины гор «Иова и его друзей». Неподалеку от «Иова» светится поэтическим светом – светильник дочери Иаира. Оглянешься – о! – словно грянул оркестр – мажорная музыка «Государственного Совета». Повешен «Совет» великолепно. Освещен еще лучше. Глядеть издали – стереоскопичность полная. Все отношения фигур так угаданы, что не верится, что это на плоскости…

Все кругом только ахают, восхищаются дивной характеристикой поз, лиц, выражений, могучей гармонией красок, титанической цельностью «общества». Если долго смотреть, фигуры как будто движутся».

Слева от картины все этюды к ней – в стройном и мудром порядке

Вообще развеска идеальная. Петр Иванович показал себя в невиданном блеске … «Ах, какая это мелодическая вещь – «Отец художника», какая недосягаемое живописное мастерство. Как смело, положен ультрамарин, как дивно одним мазком - вылеплены стариковские губы? Картина повешена низко – её можно хорошо рассмотреть… И под всем этим сам творец, как некий Саваоф – Ваш портрет работы Кузнецова».

Чуковский не мог написать в Пенаты такой красноречивый факт по этическим соображениям, поскольку на выставке не было автора полотен, простые зрители думали, что автора уже давно нет в живых.

Одиночество

Спустя два года после восьмидесятилетия Репина, в 1926 году в Пенаты приехала делегация советских живописцев, которые приехали к престарелому художнику по приказу Иосифа Сталина. Вождь советских народов намеревался вернуть стране гражданина. Прибывшие в Куоккалу делегаты предложили от имени советского правительства переехать из Финляндии жить в СССР. Ему обещали всевозможные почести, квартиру в Петербурге, большую государственную пенсию и персональный автомобиль.

Но Репин не соглашался, боялся конфуза.

Делегаты наседали на Илью Ефимовича со всех сторон, но он только кивал головой и молчал. Он вспоминал письмо от Корнея Ивановича перед выставкой в честь его восьмидесятилетнего юбилея, на который он так и не сумел попасть. Чуковский делился в письме планами об обустройстве в Питере семьи Репина:

«Квартиру вам и вашей семье нужно приготовить исподволь. Мне кажется лучше всего на Каменном острове. Так как автомобилей вы не любите, то вам нужно предоставить карету.

Если бы вы черкнули мне, что вы считаете наиболее удобным для вас – для Веры Ильиничны, Юрия Ильича, то я совместно с Нерадовским – осторожно и без шума приготовил бы всё это к вашему приезду».

Но благим намерениям Корнея Ивановича не пришлось сбыться. Причиной, которая уже известна, послужила неразбериха с открытием визы в России для Репина.

Корней Иванович педантично и оперативно пытался воплотить свои замыслы в реальность. Одновременно написал письмо не только Репину, а и Нерадовскому. Он беспокоился о том, чтобы Илья Ефимович, приехав в Ленинград, не терпел неудобств, чтобы «квартира» была в центре и его не затормошили».

Оканчивалось письмо Нерадовскому лирическими строчками. Георгий Иванович так видел свою и Нерадовского миссию:

«Письмо Ильи Ефимовича изумительно сердечно. На нас лежит великая ответственность и давайте выполним её со всей ответственностью… Я весь к вашим услугам, если я нужен вам для этого дела».

Чуковский, упоминая о детях Репина: Вере и Юрии, явно «играл» на отцовских чувствах художника. Мало того, Корней Иванович намеревался воссоединить семью живописца, что бы развеять одиночество Ильи Ефимовича.

Чуковский и раньше всё делал, чтобы помочь Репину. Он еще в 1921 году устроил в Доме искусств «Вечер Репина». Дом искусств находился в Петрограде в бывшем доме Елисеева, на Мойке, 59. при деятельном участии Чуковского этот дом стал центром культурной жизни в холодном и голодном Петрограде. О «Вечере Репина» Корней Иванович сообщил в Пенаты:

«Вы должно быть знаете, что я в Доме искусств устроил «Вечер Репина», который прошел очень оживленно. После довольно вялой речи Раднова и «анекдотиков» Гинцбурга, выступила Вера Ильинична. Прочитала отрывки из ваших писем и имела большой успех». Слушали восторженно, молитвенно. После выступил я. Должно быть это общая любовь к вам окрылила меня – говорил горячо, беспорядочно и взволнованно. Все благодарили нас за вечер – и мы вместе со всем залом заставили письмо, которое при сем прилагаю… Нечего и говорить, что весь сбор мы отдали Вере Ильиничне».

Письмо было длинное, эмоциональное. У Ильи Ефимовича на глазах заблестели слезы, текст расплывался и он весь смысл написанного сразу и не успел ухватить. Но главное прочитать сумел:

«Мы, Ваши поклонники, друзья, собрались в Доме Искусств 12 декабря 1921года на вечере, посвященном Вам. Мы счастливы, что могли провести несколько часов в духовном общении с Вами.

Очень соскучились по Вас. Пришли со всех концов города пешком в метель и вьюгу, чтобы побеседовать о Вас и услышать Вас в Ваших письмах, прочитанных Верой Ильиничной…».

Когда Репин успокоился и стал адекватно размышлять о знаменательном событии, он с умилением подумал о своих поклонниках:

- В метель в пургу, во вьюги шли они по холодному Петрограду, лишь для того, чтобы услышать голос моей дочери Веры, которая передавала мои мысли им, читая письма.

Сумел Илья Ефимович дочитать до конца и письмо Корнея Ивановича. Эпистолярный диалог, длившийся уже много лет, продолжался:

«Очень грустно, что Вас среди нас нет. Только на "Вечере Репина" я понял, как Вас любят… Было бы чудесно, если бы Вы приехали сюда хоть на короткий срок. Ведь живет же здесь Кони - безбедно, в полном довольстве. В Академии художеств, в художественных школах всюду лозунг: "Назад к Репину!". А Репин где-то в глуши, в темноте, без друзей. Мне это больно до слез».

Пытался Корней Иванович опубликовать продолжение мемуаров Репина. Соглашался Илья Ефимович заключить договор с Госиздатом, сказав Чуковскому:

- Это вы мудро придумали. Я горячо поддерживаю ваш план.

Но, пообщавшись с Верой и Юрой, через два дня, под влиянием их, круто изменил отношение к плану.

- Нет, нет, нет, - категорически отверг свою прошлую договоренность Репин.

- Но вы же, были согласны напечатать свои «Воспоминания», - изумился Чуковский.

- Да, но я был в эйфории, а потом, посоветовавшись с детьми, услышал их мнение. Им кажется, что в вашем с Нерадовским плане есть какой-то подвох. Из книги после редакционной правки могут исчезнуть своеобразие моего колоритного языка. Они не хотят, чтоб мой многолетний труд был загублен на корню.

- И что же вы решили, после совета с домочадцами? – спросил Корней Иванович.

- Нет, этой книге не быть, - твердо ответил Репин. – Её нужно напечатать только через десять лет после моей смерти.

- Илья Ефимович, но Нерадовский искренне желает, чтобы ваша книга увидела свет, - увещевал художника Корней Иванович. – О, не сомневаюсь! Вы же так хорошо знаете людей, - невозмутимо ответил Репин.

- Почему же вы усомнились во мне как в писателе и редакторе? Моя работа проходила на ваших глазах, Илья Ефимович. Вы восхищались моими приемами.

- О, вы дивный маэстро, Корней Иванович.

От этих показных восторгов Репина Чуковского коробило.

- Неудача моей миссии всецело зависит от неприязни ко мне Репина, которую питает его семья, - мелькнуло в голове Корнея Ивановича, а вслух он сказал:

- Я никогда, редактируя книгу, не покушался на ваши интонации, сохранил все своеобразие вашего языка. Вы же неизменно, даже немного преувеличенно хвалили меня.

О, вы как были всегда остроумным, таким и остались, как прежде – уходил любезными фразочками художник от прямого ответа.

К Нерадовскому Корней Иванович пришел мрачнее тучи.

- Вижу, что ваши хлопоты остались безрезультатными, - понял Нерадовский. – Почему же не желает издавать книгу Репин? Сначала он упирал на то обстоятельство, что не желает видеть «Воспоминания» в новой орфографии. Ведь у него даже вторая буква в фамилии писалась через ять. Но Илья Ефимович перешагнул через это препятствие и собирался издавать книгу с новой орфографией.

Чем больше приводил доводов Нерадовский о бессмысленности отказа Репина с помощью Госиздата издать книгу «Воспоминания», тем больше раздражался Чуковский. Но взяв себя в руки, он четко сформулировал причину отказа Ильи Ефимовича.

- Юрий и Вера, как подпольные, озлобленные, темные, неудачливые люди, предпочитают обо всем думать плохо, относиться ко всему подозрительно, верить явной клевете и небылицам. Вот под влиянием таких людей и попал простодушный Репин.

- Все мне теперь предельно ясно, - с горечью констатировал Нерадовский. – Хотя не такой уж Репин простодушный.

Корней Иванович не согласился и повторил:

- Простодушный, простодушный…

Ему вспомнилось предвоенное время, когда праздновалось трехсотлетие Дома Романовых. И вот Репин пригласил Чуковского к себе в гости. Илья Ефимович не признавал никаких юбилейных торжеств, а тут сподобился.

Чуковский пришел к нему на вечер и увидел, что у Репина действительно лицо именинника, одет нарядно, не буднично и он попросил, здороваясь:

- Поздравьте меня, пожалуйста!

- С чем же? – удивился Корней Иванович.

- Сегодня у меня торжество. – С лукавой улыбкой произнес Репин.

- Какое?

- Сегодня исполняется ровно полвека, как я мальчишкой приехал в Петербург. Этот день для меня величайший… Я каждый год его праздную. Садитесь, попьем чайку. Вот сладенькое, вот салат, вот капуста.

Чуковский, улыбаясь, спросил его:

- А где же телеграммы, ораторы? Ведь только шепни по секрету, что сегодня юбилей Репина, и вся Россия кинется сюда на эту маленькую финскую станцию и засыплет её всю цветами.

Заулыбался и Илья Ефимович:

- Тихо на нашей станции. Даже собаки не лают и самовар не шумит. Не стесняйтесь, присаживайтесь за стол. У меня простая компания: девочка-чухонка, прислужница, да кухарка Анна Александровна. Видите, сидят они степенно за столом, жуют, переглядываются. Уютно нам и без всяких Шаляпиных и Суриковых.

- Это вы зря, Илья Ефимович, - возмутился Чуковский. – Ведь у России накопилось столько нежности восторга, любви, благодарности к своему единственному гению, столько неизменившихся чувств, что стоит лишь дать им исход, открыть для них какие-то шлюзы и хлынет целый поток славословий, величаний, приветов.

Эти славословия прервал тихий скромный голос Репина.

- Ах, дорогой вы мой Корней Иванович, - сказал художник. – Именно славословий, я и боюсь больше всего. После них может хлынуть такой мощный поток сквернословия, что у меня уши завянут от хулы.

Так тихо и прошел импровизированный юбилей живописец. Он разыскал бутылку вина и, непьющий, кокетливо чокался с гостями и прислугой корочкой черного, черствого хлеба. Чуковский взял слово и, церемонно откланявшись дамам, произнес тост:

- Шутка и сказать! Илья Ефимович, мне даже несколько неловко за такое почтительное отношение к моей персоне – ведь я единственный представитель всей культурной России на вашем таком необычном юбилейном торжестве. За ваше здоровье поднимаю этот бокал!

А Репин, взяв фонарик, пошел после застолья провожать своего гостя до дома.

Через год Чуковский опубликовал статью «Как надо чествовать Репина». Заканчивалась она так: «За границей давно уже принято подносить юбилярам виллы с оливами, лаврами, миртами: "Вы трудились, а теперь отдохните!" Но Репин и в семьдесят лет так кипуч, неиссякающе бодр, что мечтает не об отдыхе, а об исполинском труде. Не вилла ему надобна, а мастерская! Как хорошо будет для России, если создастся народная Академия прикладных художеств. Шлите для репинского "Делового двора" все, что можете, хоть копейки, хоть гривенники. Пусть эта вольная народная школа труда имени народного гения будет создана самим же народом!».

Статья стала сюрпризом для Репина, и он тут же откликнулся на неё с восторгом и иронией: «Дорогой Корней Иванович!

Вашим лебединым криком на всю Россию… даже я сам возбужден и подпрянул до потолка! Уже полез в карман доставать копейки… Спасибо Вам, дорогой мой. Приятно услышать восторг от Вас – складнозвучного первого топора современной русской литературы!».

Незадолго до своего восьмидесятилетнего юбилея Илья Ефимович на листе фанеры пишет яркое полотно «Танцующая». В двадцатые годы он писал не только на холсте, а на чем придется, на чем бог пошлет. Гениальный живописец и на фанере создал шедевр. Если приглядеться. То может показаться, что портрет женщины «Танцующей» чем-то схож с портретом «Натурщицы». Зарозовевшие щеки лица подчеркивают красоту голубых глаз. «Танцующая» озорно улыбается и задорно скосив глаза на портрете, теребя тонкими музыкальными пальчиками цветастый платок, как бы предлагает ускорить темп танца. Ах, как хороша «Танцующая» в своем грациозном танце. Глаз не оторвать от картины Репина.

А может быть, это одна и та же женщина и Репин хотел показать «Натурщицу» в другой ипостаси?!

Годы шли и вот уже гениальному живописцу в 1929 году исполняется восемьдесят пять лет. А всего за два года до такого знаменательного события Репин написал картину «Гопак». У него не только плохо сгибалась кисть правой руки, но стало сдавать и зрение. Тона на холсте стали не такими яркими и светлыми, как в более молодом возрасте. Слабеют руки, садится зрение.

И все же Илья Ефимович с безумным упорством, изнемогая от слабости, каждый день продолжает писать картину, которую посвятил памяти друга-композитора Мусоргского. В ней прослеживаются тенденции импрессионизма. Но работу великий художник так и не смог отшлифовать до блеска. Но, несмотря на плохое физическое и эмоциональное состояние автора в его картине чувствуется буйство танца, жизнерадостность и какая-то сказочность сюжета. Веселая казацкая пляска на полотне – дань его своей чугуевской молодости.

Чуковский пишет Репину письмо:

«1 августа 1929. Дорогой Илья Ефимович! Я счастлив, поздравить Вас с восьмидесятипятилетней годовщиной Вашей славной труженической жизни.

Бог сохраняет Вас так долго среди нас – именно для того, чтобы вы могли отдохнуть от нечеловеческих трудов. Отдыхайте всласть, и пусть на душе у вас будет спокойно и весело. Всю жизнь я буду гордиться тем, что знал Илью Репина и был близким свидетелем его титанического труда!!».

После основного текста письма стоит приписка: «Очень хотелось бы мне знать, как относятся финны к вашему восьмидесятипятилетию».

Репин тут же отозвался: «О, милый, дорогой Корней Ивaнович! У финнов я сподобился, как мне показалось, чего-то вроде национального торжества!.. Да, такие полные торжества бывают только в последнее время.… И, действительно, после такого счастья мне осталось только умереть.

Прощайте, Корней Иванович - Вас я хотел бы особенно расцеловать на прощание. Я теперь уже не смею никому говорить - до свидания!

Прощайте! Прощайте!».

Последняя фраза Репина «Я… не смею никому говорить - до свидания!» и «Прощайте! Прощайте!» - не рисовка. Илья Ефимович фактически чувствует за спиной дыхание Смерти. Он как только создал и не смог полностью доработать картину «Гопак» серьезно заболел и пишет письмо Чуковскому.

В нем проявляется вся репинская привязанность к Корнею Ивановичу. «Теперь следует: серьезное, как последний момент умирающего человека — это я… Вопрос о могиле, в которой скоро понадобится необходимость. Надо торопиться…

Я желал бы быть похороненным в своем саду. Так как с момента моей смерти, я, по духовному завещанию покойной Натальи Борисовны Нордман, перестаю быть собственником земли, на которой я столько лет жил и работал (что Вам хорошо известно), то я намерен просить: во-первых, нашу Академию Художеств, которой пожертвована эта моя квартира… разрешения в указанном мною месте: быть закопанным (с посадкою дерева на могиле)… Следует обратиться… к Финляндскому Правительству — разрешить эти похороны меня в моем бывшем саду…».

Такое завещание-письмо написал Репин, так как его дочь Вера, обещавшая сопровождать отца в поездках в Ленинград и в Москву, свое обещание не выполнила. Тяжело больной художник вынужден остаться до конца дней отшельником на чужбине.

Почему же отшельником? Беспредельное одиночество Репина проходило среди озлобленных и одичалых русских эмигрантов. С финнами у него конфликтов не было.

Он подарил им тот самый деревянный театр «Прометей» на станции Оллила, в котором игрались пьесы его покойной жены. Пожертвовал Гельсингфорсскомумузею собрание картин, хранившихся в Пенатах: две картины Шишкина, бюст Толстого своей работы и оставшиеся при нем свои картины.

Подарок был принят с благодарностью. Финские художники устроили для Репина фестиваль. Поэт Эйно Лейно лично прочитал стихи:

Илья Репин, мы любим тебя

Беззаветно, как русские - Волгу.

Но общих интересов не нашлось, и дружба с финской интеллигенцией заглохла. Но ему осталось то, что никто не мог отобрать у него – его великое прошлое. Ведь всё творчество Репина от первой до последней картины – было во славу России.

30 сентября 1930 года Ильи Ефимовича Репина не стало. Последняя воля его была исполнена – его похоронили в парке Пенатов, в его любимом саду. Дерево посадили на могиле. Жизнь продолжается…

Владимир Крайнев