Четверг, 06 января 2011 16:55

О Есенине

Оцените материал
(1 Голосовать)

Часть первая. Монологи Есенина

Перо жар-птицы

Была весна 1922 года, середина мая. Любимое время Сергея: «Синий май. Заревая теплынь». Природа давно проснулась ото сна: бульвары и скверы давно шелестели зеленой листвой, а Есенину казалось, что ему-то наяву снится сон – чудесный и прекрасный. Он решил официально зарегистрировать брак с Айседорой Дункан. Вчера он с Анатолием Мариенгофом до утра просидели в кафе «Стойло Пегасов».

- Последний нонешний денёчек гуляю с вами я, друзья! – озорно озвучил с излишним пафосом причину вечерней пирушки Сергей своему компаньону и совладельцу кафе «Стойло Пегаса» Мариенгофу. Анатолий по бесовским искоркам в глазах своего друга понял, что Есенин никогда не откажется и в последующем от совместных застолий.

Теперь, когда Сергей безмятежно спит в объятиях своей Изодоры, так он называет почему-то Айседору, Мариенгоф сидит один за столиком кафе и потягивая потихоньку уже не горячительные крепкие напитки, а крепкий горячий кофе. И вспоминает, вспоминает…

У Бориса Пастернака, после драки с Есениным по пьянке, были натянутые отношения с Сергеем и они, встречаясь, почти не разговаривали, а молча, кивали, приветствуя друг друга. Поэтому Борис, улучив момент, тихонько спросил Мариенгофа:

- Толя, расскажи-ка ты мне, как Есенин познакомился с Дункан? Ведь ты с ним сначала опубликовал манифест имажинизма, а потом уж открыли литературное кафе для имажинистов. С таким же эпатажным экзотическим названием: «Стойло Пегаса». И где теперь ваши товарищи-имажинисты? Где они создают свои уникальные образы? Имидж по-французски или имидж по-английски означает «образ», не правда ли?

Мариенгоф недовольно нахмурился:

- Имажинизм был формальной школой, которую мы хотели утвердить. Но, как потом оказалось, это школа не имела под собой почвы и умерла сама собой, оставив правду за органическим, а не надуманным, искусственно созданным образом.

- Не сердись, Толя, ты же знаешь мою скверную привычку подковырнуть кого-нибудь, наступить ему на больную мозоль. Про имажинистов это я так – мимоходом спросил. А ты уже вот так сразу растерялся и на главный мой вопрос не ответил: «Как познакомился Сергей с Айседорой?».

- Она приехала к нам в «Стойло Пегаса» в первом часу ночи, - стал рассказывать Анатолий. – Внешний вид Дункан нас поразил, произвел ошеломляющее впечатление. Красный, с мягкими складками льющийся хитон, красные с отблеском меди волосы, большое тело, ступающее легко и мягко. Она обвела комнату глазами, похожими на блюдца из синего фаянса, и остановила их на Есенине.

Мариенгоф замолчал, а Пастернак затеребил его:

- Толя, не тяни кота за хвост. Рассказывай, не тяни душу, что же было дальше.

- На другой день были у Дункан, - без какого-либо плавного перехода продолжал Анатолий. – Она танцевала нам танго «Апаш». Так во Франции называют люмпенов, хулиганов. Апашем была Изодора, а женщиной – шарф. Странный и прекрасный танец. Узкое и розовое тело шарфа извивалось в её руках. Она ломала ему хребет судорожными пальцами, сдавливала горло. Дункан кончила свой танец, распластав на ковре труп своего призрачного партнера. При дальнейших встречах Есенин был её повелителем, её господином. Она, как собака целовала ему руку, которую он заносил для удара. Но всё-таки на самом деле он был для неё только партнером, похожим на тот кусок розовой материи, такой, же безвольный и трагический. А она танцевала, уже повела свой танец. И вот Дункан и Есенин, вскоре зарегистрируют официально свой брак и укатят в свадебное путешествие: галопом по Европам, а потом через Атлантический океан в Америку. Ведь оттуда пригласил Луначарский открыть в России балетную школу студию хореографии танцев Айседору.

- Неужели Сергей избивал Дункан? – удивился Пастернак. – Ходили слухи, что и Зинаида Райх, его первая жена получала от Есенина тумаки?

- Нет, Сергей Айседору не поколачивал. Он вспыльчив, но отходчив и всегда глубоко переживает о каком-нибудь своем дурном поступке, совершенном под пьяную лавочку. А вот Зинаиде Николаевне Райх, которая устроила сейчас семейную жизнь с Всеволодом Мейерхольдом, известным своей оригинальностью режиссером, иногда доставалось от моего друга.

- Так они же Всеволод и Зина поженились по любви. Не так ли? – спросил Пастернак Толю.

Мариенгоф задумался и сам задал вопрос:

- А любил ли кого-нибудь Есенин из женщин, которыми Сергей бывал увлечен?

- Это ты меня спрашиваешь? Человека, к которому Есенин относится если и не враждебно, то недружелюбно, как пить дать, - пожал недоуменно плечами Борис.

- Это я себя спрашиваю, сам размышляю, - ответил Анатолий, - и не могу твердо сказать, что Сергей любил Зину. Зато знаю точно, за что Есенин ненавидел Райх. Вот эту женщину, лицом белым и круглым как тарелка, эту женщину, которую он ненавидел больше всех в жизни, её единственную, как теперь мне кажется, Сергей и любил. Он не мыслями жил, а страстями.

- А если её единственную из женщин Сергей любил Зинаиду Райх, то почему же он её ненавидел?

- Зинаида сказала Есенину, что он у неё первый. И соврала. Этого Сергей никогда не мог простить ей. Не потому что он был не первый, а потому что соврала. Не мог по-мужицки, по темной крови, а не по мысли. Я присутствовал однажды при такой безобразной сцене: «Зачем соврала, гадина?» - кричал Сергей. Судороги сводили его лицо, глаза багровели, а руки сжимались в кулаки. Но к моему мнению, и у неё другой любви не было.

- А как же её замужество за Мейерхольдом?

- Да помани её Есенин пальцем, она бы от Мейерхольда убежала без резинового плаща-макентоша и без зонтика, в дождь и град. А как сложится у Сергея жизнь с Айседорой, не представляю.

Борис согласился с Анатолием:

- Есенин к своей жизни относится как к сказке. Он будто Иван-царевич на сером волке собрался перескочить океан и как жар-птицу, поймал, захватил Айседору Дункан. Хотя ему не надо пера из этого хвоста. У него давно имеется свое золотое перо поэта. Со времен Кольцова земля русская не производила более коренного, естественно уместного и родового, чем Сергей Есенин, подарив его времени с бесподобною свободой и не отяжелив подарка стопудовой народнической старательностью. Вместе с тем Есенин является живым, бьющимся комом той артистичности, которую вслед за Пушкиным мы зовем высшим моцартовским началом, моцартовской стихией. Самое драгоценное в нём – образ родной природы, лесной, среднерусской, рязанской, переданной с ошеломляющейся свежестью, как она далась ему в детстве:

Там, где капустные грядки

Красной водой поливает восход,

Клененочек маленький матке

Зеленое вымя сосет.

В Берлине

Чтобы пройти к парадной дома, где Айседора и Сергей сняли квартиру, нужно было пересечь сквер. Саженец каштана невысокий, хлипкий, гибкий, тонкий, был надежно подвязан к колышку тесемкой, вдруг внезапно выкинул, как флаг, цветок, больше самого каштанового деревца. А сирень, видимо, долго не распускалась, тоже решилась и расцвела в одну ночь. Её пышные гроздья рыхлой роскошью ласкали глаз, а нежный аромат кружил голову. Сергей подошел к кусту сирени и пытался отыскать в соцветиях цветочек, у которого имелся бы лишний лепесток.

- Если найдешь, то подари его мне, - попросила Изодора. – Я его съем по вашей примете, о которой ты рассказывал мне, на счастье.

Она жестом и мимикой показала, как это сделает и Есенин рассмеялся. Но около двери подъезда смех его оборвался. Роман Гуль, сопровождавший их, забыл ключи от съемной квартиры.

Рома забеспокоился. В начале двадцатых годов берлинские швейцары были по преимуществу зажиточными грубиянами с полными, если не сказать точнее, толстыми женами, которые не очень-то разбегутся и бросятся бегом по позднему звонку открывать входную дверь. К тому же по мещанским соображениям они очень часто принадлежали к коммунистической партии и считали, что жильцы не баре, сами способны открыть замок.

Русские жильцы робели перед ними: привыкли в России к всевластности и всюду им мерещились тень надзирающих лиц. Хотя Рома и понимал, что глупо боятся обрюзгшего старика-швейцара, но опасался неадекватной реакции Сергея. Он был навеселе и вполне мог устроить импровизированный скандальчик. Но дверь распахнулась сама. Запозднившиеся гости торопились домой.

Гуль не мог до сих пор успокоиться от дебоширской выходки Есенина на литературном вечере. Но сначала они посетили кинематограф и посмотрели русскую фильму. С особым шиком были поданы кадры с катящимися по блестящим лицам заводских рабочих крупных бусинок пота, чередующихся с толстомордым холеным лицом фабриканта, не выпускающего изо рта дымящуюся, не менее толстую сигару.

Открытый литературный вечер состоялся в большом хорошо знакомом русским берлинцам зале, судя по портретам маститых зубных врачей, висящих в фойе, принадлежащих обществу дантистов. Там Есенин и причинил такую зубную боль Гулю, которая не отпускала его до сих пор.

В зале сидели не только русские эмигранты, но было много и немецкой интеллигенции, а также молодых людей, представляющих политические течения разного толка: от крайне левых, до крайне правых взглядов.

Публика, узнав, что из Советской России приехал Сергей Есенин, заволновалась и потребовала дать ему слово: «Отступиться от регламента». Он стал говорить напористо, с долей эпатажности:

- В начале 1918 года я твёрдо почувствовал, что связь со старым миром порвана, и написал поэму «Инония». На меня градом посыпались упреки. Было много резких нападок. Именно из-за этой поэмы «Инония» мне прикрепили ярлык, а потом и утвердилась навсегда кличка - Хулиган. Сейчас я её вам и прочту:

Не устрашусь гибели,

Ни копий, ни стрел дождей, —

Так говорит по Библии

Пророк Есенин Сергей.

По залу прокатывались попеременно волны то негодования, то восторга. Сергей, когда шум достиг апогея и на сцену полетели какие-то предметы, поднял яблоко и со смачным хрустом надкусил его. Все оторопели от его неожиданной выходки, а он, подняв вверх и правую руку, как бы приветствуя их покорность и тишину, предложил:

- Тут в зале собрались люди разных национальностей: русские, евреи, немцы, поляки, литовцы, турки. Одним словом – интернационал. Так давайте если не хотите слушать мое пророческое произведение, споемте, что буде близко всем – Интернационал.

И Сергей запел:

- Вставай, проклятьем заклеймённый,

Весь мир голодных и рабов!

Кипит наш разум возмущенный

И в смертный бой вести готов.

В русской части публики, где было много выходцев из дворянских семейств, затопали ногами, зашикали, завозмущались. Неожиданно для Есенина его сначала поддержали немцы, которые как верно говорил Роман, вступили из-за мещанских обывательских соображений в компартию, а потом их поддержали и часть русских беженцев, заглушив голоса недовольных. После припева, который с особым восторгом спели загоревшиеся интернациональным единством собравшиеся в зале, Сергей, переводя дух, зычно приказал: «Встать!» и зал, колыхнувшись, вразнобой, но поднялся. Пока не на последний и решительный бой, о котором только что пели, а в знак солидарности.

Потом случится то, о чем и предполагал Роман Гуль – нарекание за «беспорядок», учиненный русским поэтом, приехавшим в Берлин. Советское консульство потребовало от Сергея объяснения о скандальном происшествии. К ним поступила жалоба на есенинскую выходку. Есенину пришлось писать на имя Максима Литвинова, отвечающего за комиссариат иностранных дел петицию, с обещанием, что он никогда не будет петь в присутственных местах «Интернационал», а тем более заставлять немецких граждан участвовать в импровизированном хоровом пении.

Зато сразу после «концерта» к Сергею Есенину подошел молодой немецкий парень, почти такого же возраста, как и он сам, может быть чуть постарше и такого же роста, может быть чуть повыше. Он протянул для знакомства Сергею руку и представился сам:

- Ади.

Потом через переводчика Вилли предложил:

- Давайте встретимся завтра в пивной Мюнхена или берлина с моими соратниками по социалистической рабочей партии. Я думаю, им будет интересно поговорить с новоявленным пророком – Есениным Сергеем.

Новые знакомства и старые знакомства

Писатель с именем, чья фамилия мелькала очень часто в толстых питерских и московских журналах до революции, поглядывая на слушателей добрыми глазами, непривычными для литературных эмигрантов, борющихся в берлине за свое место под солнцем, простецким говорочком протарахтел некоторые выдержки из своей повести. В ней говорилось о петербургской жизни до революции, и в Советской России она была не востребована. Героиня повести нюхала кокаин, общалась с шикарными немецкими и японскими шпионами, пила шампанское в оргиях с Распутиным и любовалась неяркими закатами над Невой.

О Владимире Набокове Есенин слышал в Петербурге - он жил в своем родовом имении в пригороде. Иногда видел его на светских раутах, но не был с ним близко знаком.

Владимир, в унисон Сергею, который после прочитал лирическое стихотворение:

Вот оно, глупое счастье,

С белыми окнами в сад!

По пруду лебедем красным

Плавает тихо закат.

Здравствуй, златое затишье,

С тенью березы в воде!

Галочья стая на крыше

Служит вечерню звезде.

Где-то за садом несмело,

Там, где калина цветет

Нежная девушка в белом

Нежную песню поет.

Стелется синею рясой

С поля ночной холодок...

Глупое, милое счастье,

Свежая розовость щек!, решил прочитать не менее лирические свои вирши. Начал Набоков с русского пейзажа: «Березы желтые немеют в небе синем», а закончил берлинским. Стихотворение начиналось упаднически- критичной строфой:

Здесь всё так плоско, так непрочно,

так плохо сделана луна,

хотя из Гамбурга нарочно

она сюда привезена...

Есенину стихи Набокова понраВиллись, и он ревниво взглянул на зал, с удовлетворением отметил, что кто-то уже продвигался к выходу, какая-то дама, повернувшись к эстраде, на которой читал стихи Владимир, спиной и подкрашивала губки. Аплодисменты звучали жутковато. Айседора громко хлопала в ладоши. Сидевшая с другого бока рядом с Сергеем русская немка положила раскрытую книгу на колени, а сама пожирала восхищенным и вожделенным взглядом есенинское лицо. Она была счастлива, что ей повезло и вот бок о бок сидит со скандально знаменитым русским поэтом.

Сергей взглянул на страницу и прочел: «Жатва струилась, ожидая серпа». Серп и молот – символы Советской России, обозначающие союз рабочего и крестьянина. Когда Адик говорил о своих соратниках по социалистической рабочей партии, Есенин мысленно произнес её аббревиатуру СэРП, серп. Теперь вот читает строчку о серпе. В голове мелькнуло: «Режет серп золотые колосья, как под горло режут лебедей». Очень яркий образ. Надо как-то не позабыть его и применить в своем стихотворении.

Сзади спорили о причинах революции в России, считая, именно она послужила причиной и революции произошедшей в Германии и возникшей после неё Веймерской республики, Республики Советов. Приводили почему-то цитату не сегодняшних политиков, а слова Пушкина из «Бориса Годунова»: «Не приведи Бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный». Потом послышались фамилии: Гончаров, Ленин… Гончаров, Ленин. Сошлись на том, что Российскую империю привели к краху два Ильича: Илья Ильич Обломов и Владимир Ильич Ульянов-Ленин.

Сергей с ними был не согласен, а вот мысли и рассуждения спорщиков, что у Пушкина надо учиться меткости слов и предельной чистоте их сочетания, когда он доводил прозрачность прозы до ямба, а затем сам же и преодолевал его, Есенину очень понравилась.

Он вспомнил петербургскую байку о розыгрыше двух шалопаев во время правления Александра Второго – освободителя. Друзья пригласили, вернувшегося из продолжительного проживания (лет двадцать бы жил их дядя в Америке) в театр на «Отелло».

- Посмотрите, кто с нами рядом, - толкнул дядю один из племянников.

В соседней ложе сидел старик. Его пепельные бакенбарды были растрепаны, а редкие взъерошенные волосы уже посеребрила седина. Он наслаждался игрой африканца Отелло: толстые губы шевелились, ноздри раздувались. Иногда он в сильном волнении подскакивал, постукивая рукой по барьеру.

- Я не знаком с этим господином, - пожал плечами дядя, но племянник проявил настойчивость. Он, выпучив глаза, прошептал долгожданному гостю:

- Так это же Пушкин! – шельмец заведомо знал, что дяде неведомо о гибели поэта.

Теперь наступило время для удивления дяди:

- Я так рад, что сижу рядом с Пушкиным. А, что он написал новенького?

Шутники потупили взоры. Им и самим уже показалось, что к Пушкину судьба оказалась благосклонной и пуля пощадила поэта и прошла мимо. Двоюродные братья вздрогнули, когда после окончания спектакля постаревший Пушкин встал и, улыбаясь, со светлым блеском в молодых глазах вышел из ложи.

В гостях у графа

В берлинской квартире Алексея Толстого поджидали Есенина. Максим Горький, не дожидаясь официально назначенного часа, уже с утра гостевал у графа. Он не виделся с Сергеем лет пять-шесть.

- Впервые я увидел Есенина в Петербурге. Он тогда показался мне мальчиком лет пятнадцати-семнадцати. Кудрявенький такой и светлый, в голубой рубашке в поддевке и сапогах с набором, - сказал Алексей Максимович Крандиевский, жене графа. - Прочитал потрясающие стихи, что мне показалось – читает чужие, какого-то взрослого и опытного поэта.

Выткался на озере алый свет зари.

На бору со звонами плачут глухари.

Плачет где-то иволга, схоронясь в дупло.

Только мне не плачется - на душе светло.

Знаю, выйдешь к вечеру за кольцо дорог,

Cядем в копны свежие под соседний стог.

Зацелую допьяна, изомну, как цвет,

Хмельному от радости пересуду нет.

Ты сама под ласками сбросишь шелк фаты,

Унесу я пьяную до утра в кусты.

И пускай со звонами плачут глухари,

Есть тоска веселая в алостях зари.

- Какое совпадение, - всплеснула руками Крандиевская. – При первом моем знакомстве с Сергеем Есениным, он мне тоже читал «Выткался на озере». Ему, в самом деле, было всего 15 лет, когда он написал такое удивительно трогательное, лирическое и очень образное стихотворение. Я видела на листочке с текстом дату: 1910 год.

- Вы пригласили Есенина к себе в Питере на квартиру?

- Нет, его привел поэт Николай Клюев, которому основной темой творчества служила жизнь села, как и Есенину.

Крандиевская постаралась передать Горькому свои впечатления от первой встречи с Есениным и стала рассказывать:

- У нас гости в столовой, - сказал Толстой, заглядывая в мою комнату, - Клюев привел Есенина. Выйди, познакомься. Он занятный.

Крандиевская вышла в столовую. Поэты пили чай. Она окинула их взором, Клюев сидел в поддевке и был очень похож на ладожского дьячка или церковного старосту. Его волосы, разделенные на пробор, лоснились, узкие покатые, как у женщины плечи придавали ему какой-то сдобный и благостный вид.

Крандиевскую удивило, что Николай, приняв от неё чашку чая, помянул про великий пост и отодвинул в сторону ветчину и масло. В чай накрошил яблоко.

Напившись чаю, перевернув чашку вверх дном, Клюев привел жену Толстого еще в большее изумление. Он перекрестился на этюд художника Сарьяна и стал читать стихи на распев.

- Вполне доброкачественные, - мелькнуло в голове у Крандиевской, но временами настораживало какое-то чересчур фольклорное словечко. Озадачил её и хорошо отполированный ноготь на мизинце.

Сергей, действительно походивший на подростка, скромно покашливал. В голубой косоворотке, миловидные черты лица, волосы уложены бабочкой на лбу. На первый взгляд обычный мастеровой фабричный паренек. Но это и был поэт Есенин.

На обеденном столе в вазе стояли прутики вербы. Сергей взял в руки темно-красную веточку.

- Как мышата на жердочке,- сказал он и улыбнулся.

Крандиевской особенно понравилось, как Есенин сказал это. Понравился юмор, блеснувший в озорных глазах. И всё-всё в нём понравилось. Ей стало ясно, что за простоватой его внешностью светится что-то не простое, необычное.

Покручивая вербный прутик в руках, Сергей и прочитал свое первое стихотворение. Он много читал в тот вечер. На прощание продекламировал стихотворение, от которого разволновался и растрогался Алексей Толстой:

- Задремали звезды золотые,

Задрожало зеркало затона,

Брезжит свет на заводи речные

И румянит сетку небосклона.

Улыбнулись сонные березки,

Растрепали шелковые косы.

Шелестят зеленые сережки,

И горят серебряные росы.

У плетня заросшая крапива

Обрядилась ярким перламутром

И, качаясь, шепчет шаловливо:

"С добрым утром!".

На Крандиевскую чтение Есенина произвело неизгладимое впечатление. Не отдавая себе отчета, как это случилось, в благородном порыве поцеловала Есенина в лоб, прямо в льняную бабочку, ставшей такою же милою, как и всё в его облике.

- Каково у вас впечатление от поэмы Есенина «Пугачев»? - спросил Толстой Горького.

- Мне как-то рассказал Розанов, - начал издалека Алексей Максимович, - что однажды Есенин сказал ему: «Сейчас я заканчиваю трагедию в стихах. Будет называться «Пугачев».

- А знаете ли вы о замысле повести Короленко из эпохи пугачевского бунта?

- Нет.

Розанов передал Сергею, что слышал от самого Короленко. Главный интерес - повесть должна была возбудить трагический смертью одной из жен Пугачева, без вины виноватой.

- Ну, это совсем другое!.. у меня совсем не будет любовной интриги. Хотя я очень люблю любовную лирику, но разве она необходима в страшной жизненной трагедии Есенина? Умел же без любовной интриги обходиться Гоголь. Есть еще особенность в моей трагедии. Никто из героев поэмы, кроме Пугачева, почти не повторяется, в каждой сцене новые лица. Это придает большое движение в событиях и выдвигает основную роль Пугачева в них.

После преамбулы Горький стал вспоминать, с каким азартом читал Сергей отрывки из «Пугачева». Он охотно согласился, встал и стоя, отчаянно жестикулируя, начал монолог Хлопуши.

- Вначале трагические выкрики беглого каторжника мне показались излишне театральными, - заметил пролетарский писатель и прочел сам, повторив две строфы из монолога:

Что ты? Смерть? Иль исцеленье калекам?

Проведите, проведите меня к нему,

Я хочу видеть этого человека.

Я три дня и три ночи искал ваш умьт,

Тучи с севера сыпались каменной грудой.

Слава ему! Пусть он даже не Петр!

Чернь его любит за буйство и удаль.

- Но вскоре я почувствовал, что Есенин читает потрясающе, и слушать стало его тяжело до слез… Взволновал он меня до спазмы в горле, рыдать хотелось. Помните, я не смог сказать никаких похвал. Да он, я думаю, и не нуждался в них.

- На меня он тоже произвел сильное впечатление, - согласился Толстой.

Воспоминания прекратились, когда в квартире появился Сергей. Пока жена графа встречала его, а он снимал в прихожей обувь, Горький с огорчением прошептал Толстому:

- От кудрявого, как игрушечного мальчика остались только ясные глаза, да и они, как будто выгорели на каком-то ярком солнце.

Поздоровавшись, Алексей Максимович попросил:

- Прочитайте мне стихи о собаке, у которой отняли и бросили в реку семерых щенят.

Горький замялся, что вот так с порога просят читать поэта стихи и, чтобы исправить неловкость добавил:

- Если вы не устали от перелёта…

- Я никогда не устою от стихов. А вам нравятся собаки?

- На мой взгляд, вы первый в русской литературе поэт, который так умело и искренне и с такой любовью пишет о животных.

Есенин тихо и задумчиво промолвил:

- Да, я очень люблю всякое зверьё.

Когда он произнес последние строчки: «Покатились глаза собачьи золотыми звездами в снег» на его глазах тоже навернулись и засверкали слёзы.

Растрогался и Горький. Он сказал, как будто и не было Сергея рядом:

- После таких стихов мне невольно кажется, что Сергей Есенин и не человек вовсе, а какой-то орган, созданный природой исключительно для поэзии, для выражения печали полей, к любви ко всему живому в мире и милосердия.

Без всякого плавного перехода, встряхнув головой, словно избавляясь от наваждения, попросил:

- Прочитайте что-нибудь из новенького.

Есенин задумался, а потом перед тем как читать стихи, как бы извиняясь заранее, сказал:

- Очень они у меня надрывно грустные, а где-то излишне жесткие.

Снова пьют здесь, дерутся и плачут

Под гармоники желтую грусть.

Проклинают свои неудачи,

Вспоминают московскую Русь.

И я сам, опустясь головою,

Заливаю глаза вином,

Чтоб не видеть в лицо роковое,

Чтоб подумать хоть миг об ином.

Что-то всеми навек утрачено.

Май мой синий! Июнь голубой!

Не с того ль так чадит мертвячиной

Над пропащею этой гульбой.

Ах, сегодня так весело россам,

Самогонного спирта - река.

Гармонист с провалившимся носом

Им про Волгу поет и про Чека.

Что-то злое во взорах безумных,

Непокорное в громких речах.

Жалко им тех дурашливых, юных,

Что сгубили свою жизнь сгоряча.

Где ж вы те, что ушли далече?

Ярко ль светят вам наши лучи?

Гармонист спиртом сифилис лечит,

Что в киргизских степях получил.

Нет! таких не подмять, не рассеять.

Бесшабашность им гнилью дана.

Ты, Рассея моя... Рас... сея...

Азиатская сторона!

Все были ошеломлены услышанным. Выручила всех Крандиевская, она пожурила Горького:

- Алексей Максимович, хоть Сергей и говорит, что не устал от дальнего пути, проделанного им, но пусть он хоть чаю попьет.

Она усадила Есенина за стол и, беседуя с ним, стала угощать гостя пирожными и чаем. Толстой отвел Горького в сторонку, захотел поделиться с ним своими мыслями от услышанного.

-Живи Есенин лет триста тому назад, сложил бы он триста чудесных песен. Выплакал бы радостные, как весенний березовый сок, слёзы умиленной души. Народил бы сыновей и дочерей, а у порога земных дней зажег бы вечерний огонь – вкушал бы в лесном скиту в молчании кроткую и светлую печаль. Но живет он в Москве в годы сатанинского искушения, среди мерзлых луж крови и гниющих трупов, среди графоманов, орущих на площадях проклятия, среди вшей, тухлой капусты и лихорадочного бреда о стеклянно-бетонных городах, вращающихся башнях Татлина и электрификации земного шара.

Горький, внимательно выслушав своего тёзку – Алексея Николаевича, кивнув головой в знак согласия со сказанным им, признался, что сам оказался как бы крестным отцом поэта, опубликовав его стихотворение «Заглушила засуха засевки…».

- Моё внимание привлекло это стихотворение, потому что в нём были выражены очень отчетливо социальные устремления молодого поэта. Я работал редактором «Летописи» и опубликовал его под названием «Молебен». Все стихотворения я не смогу прочесть наизусть, а вот первую строфу и последнюю могу вам напомнить:

Заглушила засуха засевки,

Сохнет рожь, и не всходят овсы.

На молебен с хоругвями девки

Потащились в комлях полосы…

На коне - черной тучице в санках -

Билось пламя-шлея... синь и дрожь.

И кричали парнишки в еланках:

"Дождик, дождик, полей нашу рожь!".

- Черная туча в санках катится по небу – это сильно. Молебен хоть и служат священники, но просит дождя сама природа, стрекочут сороки, как свахи, накликивая дождь. Свою своеобразную молитву творят и мальчишки. Хотя первое стихотворение Есенина впервые появилось в первом номере детского журнала «Мирок» в 1914 году (оно называлось «Берёза») Сергей его написал в 1913 году, но опубликовал не под своей фамилией, а под псевдонимом «Аристон». Так назывался входящий тогда в моду музыкальный ящик. Видимо Есенин и хотел писать под псевдонимом «Аристон». Он, я знаю, ценил мое творчество, и мне удалось убедить, что и его фамилия может музыкально великолепно прозвучать вместе с его голосистыми и светлыми стихами. Я прихватил с собой на встречу с Есениным его первую книгу, стихотворный сборник «Радуница», которую он подарил в знак благодарности мне спустя два года в 1916 году.

Горький протянул книгу, открыв «Радуницу» на той странице, где была сделана поэтом дарственная надпись: «Максиму Горькому, писателю земли и человеку от баяшника соломенных суемов Сергея Есенина на добрую память. 1916 г. 10 февр.».

Всю ночь гуляли до утра

На ужин супруги Толстые пригласили в ресторан не только Есенина. Пришли к началу торжества много литераторов, проживающих в то время в Берлине.

Стол, за которым литераторы восседали и вкушали вина и яства, был давно чрезмерно перегружен бутылками. И пустые и полные они устремились горлышками вверх, как зенитная батарея. Официанты не подходили к столу, всё уже давно установлено на столе, что было заказано. Гости уже устали от возлияний и мало пили уже ничем не закусывали, но зато много курили. Зато оркестр играл беспрерывно.

Роман Гуль сидел рядом с Алексеем Толстым, а напротив их разместились Крандиевская и Есенин. Крандиевская о чём-то говорила соседу, но Есенин её почти не слушал. Он вскидывал головой, чему-то улыбался и синими глазами смотрел в пьяное пространство. В какой-то момент Сергей уставился, хотя был в прострации и ничего не видел перед собой, на Рому. Гулю это явно не понравилось.

- Вы чего на меня устаВиллись? – спросил Роман и сразу же пожалел о своем опрометчивом поступке. Ведь дальше могла произойти перебранка или того хуже драка. Есенин вполне мог и запустить пустой бутылкой в голову.

Но Сергей как-то тихо и жалобно улыбнулся и, протяну руку Роме, переводя в шутку возникающий конфликт, сказал:

- Я – ничего. Я – Есенин, давайте познакомимся. Вспоминаю, что бы прочитать вам.

Среди цветов и бутылок, облокотившись на стол, он стал негромко читать стихи. За столом замолчали, наклонились к нему, теперь Роман Гуль стал всматриваться в лицо Есенина и отмечал в уме его черты:

- Такие лица хороши бывают в отрочестве, - думал Роман. – А сейчас оно у Сергея больное, мертвенное, покрытое голубым румянцем на щеках, припудренных и от того еще более бледных. Золотые волосы и голубые глаза были как будто от другого лица, забытого где-то им на своей родине, в Рязани. Он казался мне скакуном, потерявшим бровку беговой дорожки и бросившимся вскачь целиной ипподрома.

Роман поднялся со стула, пошел и заказал оркестру трепак. Немцы не знали что это такое и Гуль напел, насвистел мелодию мотивчика. Трепак начался медленно с подмывом. Литературный бомонд стал уговаривать Есенина сплясать.

Он прошел к эстраде оркестрика. Сделав несколько шагов, остановился, уставившись и безмятежно улыбаясь в пол. Но темп музыки был хорош. Есенин притопнул ногой и заплясал. Плясал так, как когда-то плясал дома в деревне, в Константиново, выкидывая коленца и с каким-то шиком, вывертом. Музыка завела, возбудила и подвыпивших изрядно гостей:

- Серёжа, вприсядку, вприсядку пустись, - кричали они танцору.

Есенина их крики раззадорили и он выполнил их просьбу. Полы смокинга легко и низко опустились. Но никто не обращал на такую несуразность – смокинг и трепак. Уж очень русским казался Сергей Есенин почтенной публике.

Есенин шел вприсядку по залу, а оркестр ускорял и ускорял темп, доводя его до невозможности. Так, чтобы загнать плясуна и прекратить соревноваться с возрастающим до бесконечности темпом музыки.

Тогда Рома и еще кто-то из гостей пришли ему на помощь. Под гром аплодисментов они подхватили Есенина под руки, поставив его вертикально на пол, и повели к столу. В этот вечер таких бурных аплодисментов Сергей не срывал, даже читая свои оригинальные стихотворения. На столе в тортах стоймя торчали погашенные окурки, а между бутылками валялись опрокинутые цветы, как измятые, изможденные лошади.

Крандиевская и Толстой заказали такси и уехали. Роман проводил их и возвращался, сильно покачиваясь, в опустевший зал. Вместо апартаментов, где сидели уже убежавшие по домам гости, Роман, случайно ошибившись, попал в небольшую комнатку возле кухни. В ней лакеи составляли использованную посуду.

На одном из столов, который не был забит грязной посудой, сидел Есенин. Он умудрился заснуть сидя. Смокинг был безнадежно смят. На лице отчаянная бледность. Сергей сидел так, как в ночном у костра сидят деревенские мальчишки, поджав под себя ноги.

Роман легонечко толкнул Есенина и он, как будто бы и не спал вовсе, не спеша опустился со стола на пол и пошел вслед за Гулем на улицу.

Они шли сначала медленно, но постепенно все, убыстряя и убыстряя шаг. Сергей, да и Рома на воздухе быстро трезвели. Есенин шагал тверже, а говорил чётче:

- Знаешь, Рома, да ничего ты, конечно, не знаешь – я ведь никого и ничего не люблю.

Сергей запнулся и замолчал. Потом вроде бы вспомнив, на каком месте остановился уже, более резко повторил:

- Ничего! – и, размышляя вслух, проговорил, - ничего? Нет. Только детей своих и люблю. Ты не представляешь, Рома, как я их люблю! Дочь у меня хорошенькая, светленькая, как и я блондинка. А назвал я её Таней, в честь моей мамы – Татьяны Федоровны. Топнет Танечка ножкой и кричит: «Я – Есенина!». Вот какая дочь… А я по заграницам мотаюсь.

- Так зачем же ты поехал с Айседорой? Оставался бы дома в своей дорогой Рязанщине, да воспитывал бы и любил своих детей дома, на родине. Видишь, как твоя дочурка твоей фамилией гордится. Она у тебя хорошая фамилия: осень, ясень, есень, таусень.

- Да, это ты верно подметил. Фамилия у меня замечательная. А я ещё с дурру по молодости хотел печататься под псевдонимом - «Аристон». Хорошо, что Максимыч отговорил. Музыкальный аппарат глаза застил. Золотой голос российского поэта запишут, и будет звучать на всю страну. А фамилия моя коренная, языческая. Мы, Есенины – рязанские. Это верно. А я не только свое Константиново люблю. Россию люблю еще больше. Очень её люблю. Она моя, как мои же дети.

Роман Гуль заулыбался:

- А говорил, что никого и ничего не любишь. А вот оказывается у тебя, сколько любимых людей и объектов твоего внимания. Может быть, подумаешь и ещё что-нибудь или кого-нибудь назовешь?

Сергей и впрямь задумался, а потом медленно, чтобы не пропустить что-то важное стал перечислять:

- Россию очень люблю и мать свою люблю. Сравнивать кого больше не могу и не хочу. Теперь полюбил ещё и революцию. Маму люблю нежно и трепетно, Россию и революцию.

Темно-серая краска ночи светлела сивыми полосами по небу. Коротки ночи в конце мая в начале июня. Улицы оживлялись, по ним откуда-то, мягко скользя шинами, заскользили, зачастили автомобили. От их стремительного движения с запыленных листьев бульвара слетала и кружилась в воздухе пыльца. Стряхивали пыль с веток и проснувшиеся воробьи.

Собеседники были уже почти у цели. Они стояли на углу Мартин-Лютерштрассе.роман попрощался с Есениным, развернулся и пошел назад. Шагал он еще долго и слышал голос Сергея, который остался один. Кому рассказывал он про свою жизнь было Гулю непонятно. А может быть, и не нужен Есенину никакой собеседник? Может быть, он окунулся в воспоминания, задумав новую тему, новый сюжет для своего литературного произведения?

На встречу непонятную, но не бессмысленную

Сергей проснулся, поднялся с кровати и почувствовал, как кружится голова от излишнего вчерашнего (а может быть, уже сегодняшнего?) возлияния и пресыщения от интимной близости с Айседорой. Спальня была довольно маленькой, но многоугольной, но отражаясь в зеркалах платяных шкафов, увеличивалась в размерах вдвое.

Есенин увидел в них не только свое отражение, а и обнаженное, роскошное полноватое тело Изодоры, которая разметавшись на двуспальной кровати, безмятежно спала. Сергей залюбовался глядя на женские прелести и вспомнил как лет десять назад он с таким возмущением писал в письме Мане Бальзамовой, девушке из рязанского села письма о вожделенном сладострастии.

«Москва декабрь 1913 год.

Жизнь – это глупая штука. Всё в ней пошло и ничтожно. Ничего в ней нет святого, один сплошной сгущенный хаос разврата. Все люди живут ради чувственных наслаждений. Нет, все же есть и среди них в светлом облике непорочные, чистые, как бледные очки догорающего заката. Лучи солнышка влюбились в зеленую ткань земли и во все ее существо и бесстыдно, незаметно прелюбодействуют с нею. Люди нашли идеалом красоту и нагло стоят перед оголенной женщиной, и щупают ее жирное тело, и разражаются похотью. И эта-то игра чувств, чувств постыдных, мерзких и гадких, назван у них любовью. Так вот она, любовь! Вот чего ждут люди с трепетным замиранием сердца. «Наслаждения, наслаждения!» — кричит их бесстыдный, зараженный одуряющим запахом тела в бессмысленном и слепом заблуждении, дух. Люди все — эгоисты. Все и каждый только любит себя и желает, чтобы все перед ним преклонялось и доставляло ему то животное чувство — наслаждение.

Но есть люди, которые с тоскою проходят свой жизненный путь, и не могут они без отвращения смотреть на дикие порывы человечества к этому наслаждению. Редко улыбается им мрачная жизнь, построенная на началах преступления, увязшая в пороках и разврате и не желающая оттуда вылезти; не могут они равнодушно переносить окружающую пустоту, и дух их тоскует и рвется к какому-то неведомому миру, и они умирают не перед раскрытыми вопросами отвратительной жизни, — увядают эти белые чистые цветы среди кровавого болота, покрытого всею чернотой и отбросами жизни.

Жизнь идет не по тому направленью, и люди, влекомые ее шумным потоком, не в силах сопротивляться ей и исчезают в водовороте ее жуткой и страшной пропасти.

Человек любит не другого, а себя, и желает от него исчерпать все наслаждения. Для него безразлично, кто бы он ни был, лишь бы ему было хорошо. Женщина, влюбившись в мужчину, в припадках страсти может отдаваться другому, а потом раскаиваться, но ведь этого мало, а больше нечем закрыть вины и к прошлому тоже затворены двери, и жизнь действительно пуста, больна и глупа. Я знаю, ты любишь меня, но подвернись к тебе сейчас красивый, здоровый и румяный с вьющимися волосами другой — крепкий по сложению и обаятельный по нежности, и ты забудешь весь мир от одного его прикосновения, а меня и подавно, отдашь ему все свои чистые девственные заветы. И что же, не прав ли мой вывод.

К чему же жить мне среди таких мерзавцев, расточать им священные перлы моей нежной души. Я один, и никого нет на свете, который бы пошел мне навстречу такой же тоскующей душой. Будь это мужчина или женщина, я все равно бы заключил его в свои братские объятия и осыпал бы чистыми жемчужными поцелуями, пошел бы с ним от этого чуждого мне мира, предоставляя свои цветы рвать дерзким рукам того, кто хочет наслаждения».

Сергей встряхнул головой, избавляясь от наваждения: «Довел менторские наставления, а сам и был или стал эгоистом», взглянул еще раз на Айседору не как на живую, трепетную женщину, с которой он сам наслаждался и ей позволял рвать дерзкими руками цветы своей души, а как на живописную картину или на великолепно изваянную скульптуру, выполненную руками матера, имя которому Жизнь. Наваждение испарилось, а похмельный звон в голове остался и Есенин. Вспомнив о предложении Ади и Вилли встретиться в пивной, достал из кармана визитку с телефонами Мюнхена и Берлина. В Мюнхене никто к трубке не подошел, а по берлинскому номеру: 14-41 ответили. Уточнив место и время, Сергей оделся и направился на встречу, на ходу отметив:

- Номер телефона очень похож на даты жизни и смерти Михаила Лермонтова.

Встреча

В пивной за столиком, заказав по порции свиных сосисок с гарниром из тушеной капусты, завтракали Ади и Вилли, запивая еду маленькими глоточками пива. Поджидали русского поэта.

- Зачем нужна тебе эта встреча с Есениным, чем он тебя заинтересовал? – спросил товарищ Вилли.

- В характере Сергея я увидел отличные задатки вождя, - немного подумав, ответил Ади. - Видел, как он сумел взвинтить нервы толпе, как укротил недовольных и повел за собой остальную массу. Заставил запеть «Интернационал». Он сильная личность, умеет повелевать массами, подтверждая принцип: «Масса – это женщина, а женщина любит силу!».

- Тогда почему же ты не захотел встретиться с Есениным сразу после его выступления в берлинском «Кафе Леон», где он, приехав в Германию, впервые выступил перед по-разному настроенными русскими интеллигентами-эмигрантами?

- В «Кафе Леон» Есенин пришел один и стал читать стихи, а Дункан появилась через некоторое время и неожиданно предложила в честь поэта спеть «Интернационал». Они запели вдвоем, кто-то стал подпевать из зала. Из зала же раздались свист и крики: «Долой!». Мне понравилось, что Есенин, вскочив на стул, крикнув: «Вы все равно меня не пересвистите!», положил пальцы в рот и так засвистел, что все недовольные его поведением стихли. А он снова читал стихи. Но спеть в первый раз предложил не он, а Айседора Дункан. Не он предложил… Вот почему я решил встретиться с ним после его второго выступления.

Когда Сергей появился, кельнер поставил перед ним порцию горячих сосисок с гарниром и кружку пива, а через мгновение принес еще пару кружек немцам, убрав со стола пустые.

- Чем обязан вашему вниманию? - спросил Есенин, одним духом, осушив посуду и показав знаком официанту принести ему сразу еще парочку кружек.

- Видите ли, - стал объяснять Вилли, - Ади понраВиллись ваши две критические статьи, напечатанные в разное время: «О пролетарских писателях» и отрывок из книги «Словесные орнаменты» - «Быт и искусство». Особенно, когда вы сравниваете одного поэта с ребенком, который делает первые шаги: «Этот ребеночек, пишете вы, образно, качается во все стороны, как василек во ржи. И ноги строф заплетаются. Опутает левую ногу с правой, и спайка стиха от младенческой гибкости выделывает какой-то ломающий пятки танец». А переставил бы он строчки, и получилось стихотворение с другой инструментовкой. Ади считает, что такая слабая культура возможна только в отсталой и слабой стране.

Есенин не обратил внимания на нелестную характеристику немца о его стране, что поделаешь, да мы еще слабы, а сконцентрировал свое внимание на неумелом стихоплете:

- Довольно посредственный автор. Такой порядок слов нельзя даже нарочно придумать. Такая шаткость строк похожа на сосну, растущую корнями вверх. И всё же мысль после моей правки осталась неизменной. Конечно, это от бледности её, оттого, что мысль как мысль в этой строфе и не ночевала. Это даже не узор, а избитые засохшие цветы фонографических определений. Но есть уже и сильные художники, узоры которых, как, например, у Кондратия Худякова попадаются довольно красивые и свежестью своею не уступают вырисовке многих современных мастеров:

Бабушка вздула светильню.

Ловит в одежине блох.

«Бабушка, кто самый сильный

В свете?» - «Сильнее всех бог!»

Лепится кошкой проворной

На стену тень от огня.

«Бабушка, кто это чёрный

Смотрит в окно на меня?».

Сергей приостановился, чтобы Вилли успел перевести дух и услышал, что сказал Ади:

- Хорошо сказано: «Сильнее всех бог», правильно – с нами Бог! Бог будет только с нами. И эта фраза будет выгравирована на пряжке каждого немецкого солдата. А теней от лампы и таинственных черных лиц, заглядывающих в окно ночью пусть бояться только слабые неразумные дети и трусливые люди, неполноценные, вырождающиеся нации. Узор нарисованный вашим поэтом неплох. Ведь я тоже художник и писал картины не словами, а кистями и красками.

- Да это пока только узор. Того масла, которое теплит душу огнем более крепких поэтических уз, нет в творчестве и у Худякова. Он только слабым крючком вывел первоначальную линию того орнамента, который учит уста провожать с помазанием.

- Я нарисую картину маслом и сразу на холсте, размером с географическую карту мира, - сказал Ади. – А ваши художники слишком долго занимаются крючкотворчеством и вырисовывают незатейливые узоры и орнаменты обыденной жизни.

- Творчество не является отображением обыденной жизни, - завелся Есенин. – Если художник, поэт, писатель, музыкант не вложит душу в свое произведение, то он не творец, а обыкновенный ремесленник и, поэтому так далеко отходит от искусства, в корне которого слово искус (искушение). Искусство – Антика. Оно живет тогда, когда линии все выписаны, а творчество живет в искании их. Создателям нового храма не мешало бы это знать, чтобы не пойти по ложным следам и дать закрепление нового на земле быта. В мире важно предугадать пришествие нового откровения, и мы ценим на земле не то, «что есть», а то, «что будет».

- Мне очень нравятся ваши мысли, Сергей, - с удивлением глядя на поэта, проговорил Ади, - а слова так прямо пророческие. Мы не пойдем по ложным следам, создадим на земле новый быт и порядок. Мы уже предугадали идущее в мире откровение и будущее, несомненно, будет за нами, хотя знаем, что сейчас есть и, тем не менее, создаем «Ананербе» - будем изучать наследие прошлого. Не зная прошлого, не угадаешь будущего. А каким вы видите будущее?

- Индустриальным, - коротко ответил Есенин и привел пример:

На плащанице звездных гроздий

Лежит луны холодный труп,

И, как заржавленные гвозди,

Вонзились в небо сотни труб.

- Я в стихе этого поэта тоже усматриваю предвидение. Нам необходимо собрать в одну коллекцию три святыни разбросанные волей рока по свету: туринскую плащаницу, в которую был, завернут Христос, копье Лонгина, римского солдата, проткнувшего сердце Мессии и чашу Грааля, в которую стекла кровь Христа. Два трофея мы знаем где находятся. А вот чаши Грааля следы затерялись. Ананербе и займется поиском её на Тибете, или, возможно, у вас в Рязани есть такие предположения, что чашу захоронили славяне в одном из скифских курганов. Но, перечисляя виды искусств, вы упомянули музыку. Какое значение придается ей? Я очень люблю Вагнера.

- Человек давно предъявил свои требования к музыке. Мы знаем, что мелодия родилась точно так же, как щит и оружие. Главным образом действие музыки отражается в крови. Звуки как-то умеют беспокоить и усмирять её. Эту тайну знали как древние заклинатели змей, играющие на флейте, так и наши деревенские пастухи, бессознательно играя на рожке коровы. Монголы говорят, что под скрипку можно заставить плакать верблюда. Звуки умеют привязывать и развязывать, останавливать и гнать бури вперед. Все это известно давно.

- Мы тоже используем это свойство. Всегда возникают случаи в жизни, когда массу людей бурей, вихрем надо гнать молниеносно вперед, а когда необходимо их останавливать и привязывать. Вы очень помогли мне разложить по полочкам свои мысли. Они, как это ни странно, созвучны с моими мыслями.

- Ади, чего же в моих мыслях тебе показалось странного? – спросил Сергей. – У нас в России произошла социалистическая революция, рухнула монархия и у вас в Германии. В России сейчас двигающая страну в социализм сила - рабочий класс и ты состоишь в Социалистической рабочей партии. Я не знаю только какого цвета ваш государственный флаг. У нас он красный, а на нем символ союза рабочего и крестьянина, золотые серп и молот.

- У нас, Сергей, флаг будет тоже красный. Только на белом фоне, в круге будет начертана свастика, такой символ был вверху на флагштоке, на древке флага маникулы войска в Римской империи. Когда-то она разделилась на две половины: Западную и Восточную. Потом осталась властвовать только Восточная – Византия, но и она рухнула под натиском Османской империи, но возродилась благодаря германскому императору Карлу Великому, в священную Римскую империю. Думаю, что грядет время создания третьего рейха, новой тысячелетней империи. Солнце заходит ночью на Западе, но утром каждый новый день встает на Востоке. И так идут года, века, тысячелетия. Это, можно сказать, мой манифест. Ведь и вы тоже подписали с собратьями по творчеству – имажинистами манифест. Но, как мне сообщил Вилли, у вас пояВиллись какие-то разногласия?

Сергей согласно покивал головой и с горечью сказал:

- У собратьев моих нет чувства родины, во всем в широком смысле этого слова. Нет никакой согласованности, поэтому они так и любят тот диссонанс, который впитали в себе с удушливыми парами шутовского кривляния ради самого кривляния. Имажинисты выступали против национального искусства, против национальных традиций в поэзии. Вадим Шершневич открыто провозглашал: «Национальная поэзия – это абсурд. Это всё равно, что признать поэзию крестьянскую, буржуазную и рабочую. Нет искусства классового, ни национального. А любовь к Родине – плохо замаскированная сентиментальность. Потому-то я и порвал с имажинистами и ратую за национальное искусство. Только основанное на национальных народных традициях может возродиться искусство.

Ади смотрел на Сергея своими неяркими светло-голубыми глазами, но в них сверкал какой-то блеск, который мог бы заворожить, загипнотизировать любого, да только не Есенина и он отвел глаза в сторону и задумчиво сказал:

- И тут вы попали в точку. А Вилли перед встречей ворчал, зачем я буду терять с вами наше драгоценное время. С вами я понял – национализм – самое верное направление в политике. Мы, пожалуй, переименуем партию и она будет «Национал-социалистической». У вас есть ко мне вопросы?

- Да, сказал Сергей. – Почему вы положили свои сосиски, Вилли? Нет аппетита?

- Всё гораздо проще, я – вегетарианец, - ответил Ади и в свою очередь спросил Сергея, чтобы последнее слово осталось за ним. - По своему воспринял мысли высказанные поэтом Худяковым, которые вы и сами-то считаете только эскизом, этюдом для полной, объемной картины мировосприятия, чем именно заинтересовали вас эти поверхностные, расплывчатые сентенции?

Есенин при слове «расплывчатые» закипел негодованием:

- На мой взгляд, при всей незаконченности философского воззрения в стихотворении высказана очень чёткая позиция автора: белое-черное, свет и тьма, добро и зло.

Ади уколол напоследок самолюбие Сергея:

- После поистине нашего философского разговора, мне неприятно слушать ваше прямолинейное высказывание в противопоставлении добра и зла. Это черно-белое видение явления. Мне больше нравятся слова нашего немецкого поэта Гёте в «Фаусте», когда Мефистофель говорит о своей сути: «Я часть той силы, которая вечно стремится сделать зло, а, тем не менее, постоянно делает добро». Как видите не всё воспринимается людьми однозначно. Кому-то кажется, что я делаю зло, а на самом деле – добро.

- А может быть, всё получается наоборот, - подумал Сергей, но разговор и так слишком затянулся, наверняка Айседора уже проснулась и бросилась обзванивать всех русских берлинцев, у которых я мог бы оказаться. Он вежливо попрощался и вышел на улицу.

Воспоминания

Есенин подошел к подземному переходу и ступени лестницы, их ширина показались возникшими из античного мира. В голове его застряли слова немца вегетарианца. Ведь он когда-то пробовал стать вегетарианцем. Правда он стал вегетарианцем вынужденно. После размолвки с отцом. И Сергей на волнах памяти унесся в далекие 1912-1913 годы.

Сергей приехал в Москву в 1912 году по приглашению отца. А если быть более точным, то отец вызвал его туда и устроил работать в конторе хозяина, у которого служил и Александр Никитич, в магазин на Щипке – «Крылов». Отец хотел, чтобы осенью Сергей поступил в учительский институт, а до этого немного подзаработал денег.

Сережа видел свое будущее в поэзии. Беспросветная жизнь служащих магазина его тяготила, и любую свободную минуту он уединялся и всё, что втолковывали ему с детства дед и бабушка, которая таскала Сергея с собой по монастырям и церквям, любила поститься, вылилось в мечту написать поэму о Христе. Сам он, подражая его любимому писателю Льву Толстому, попытался стать вегетарианцем и начал писать поэму «Пророк», имея в виду, конечно же, себя.

Разлад с отцом ускорил и его желания вскоре сбылись. Кроме овощей он не мог ничего купить – не хватало денег ни на мясо, ни на одежду.

- Сергей, когда ты за ум возьмешься? – сурово спросил Александр Никитич, застав сына в подсобке магазина, пишущего в уголке на листе бумаги стихотворные строчки «Пророка». – Ничего путного из твоей писанины не будет. Вот разослал ты свои стихи, на которые потратил уйму времени, по редакциям газет и журналов, а толку-то? Про гонорары я молчу: их как не было, так и не будет. Но из редакции даже письмо хотя бы обнадеживающее не написали. Чего ждать у моря погоды? Делом надо заниматься. А ты в Суриковский литературно-музыкальный кружок бегаешь. Что в нём там позабыл? Они там одаренных крестьянских детей ищут, а ты со своим суконным рылом, да в калашный ряд хочешь влезть.

- Да нет, батя, я ни в какие ваши торгашеские ряды, а тем более в калашные лезть не хочу, - упрямо нагнув голову, буркнул Сергей. – Я сумею заработать деньги стихами.

- Да ты не бычься, не бычься, - оборвал его отец. – Я не верю, что можно прожить на деньги, заработанные стихами. Ну, напишешь ты десять строчек за неделю, так и получишь десять копеек. А цены в Москве кусаются. Нет, Сережа, ничего путного из писанины не выйдет. Не станешь ты писателем, или поэтом, а тем более не будет у тебя никогда денег. А будешь упрямиться: вот тут Бог, а вот порог. Можешь на порог моей квартиры больше не появляться. Попробуй сам прожить на свой заработок. Видел я на столе твое неотправленное письмо к твоему другу и, что я прочитал: «Дорогой, друг! Дай мне, пожалуйста, адрес какой-либо газеты и посоветуй, куда посылать стихи. Я уже их переписал. Некоторые уничтожил, некоторые переправил. Друг, посоветуй куда. Я моментально отошлю».

- Что ж и посоветоваться мне с кем-то нельзя?

- Можно. Но со мной-то советоваться, что ж не хочешь? Или не хочешь советоваться, зная, что я не одобряю твое занятие?

- Гриша то же не все стихи мои одобряет, вот я их и рву, да в мусор выбрасываю. Зато пишу всё лучше и лучше.

- Ну, ну! Я тебе всё сказал. Больше предупреждать, и угрожать не буду, но и с неслухом жить не собираюсь. Живи, как знаешь.

После разговора с отцом у Сергея возникло четверостишие, которое он опубликует намного позже. А пока эти четыре строчки будоражили его душу:

Навсегда простер глухие длани

Звездный твой Пилат.

Или, Или, лама савахфани,—

Отпусти в закат.

Горечь духовного разрыва с отцом заставила Есенина вспомнить перевод с древнееврейского языка ту фразу, которую он включил в четверостишие: «Или, Или, лама савахфани»: Боже мой! Боже мой! Для чего ты меня оставил? Их произнес Христос перед смертью.

Через несколько дней Сергею пришлось сесть за письмо снова:

«Дорогой, Гриша!

Извини, что так долго не отвечал. Был болен, и потом с отцом вышла неприятность. Теперь решено. Я один! Буду жить без посторонней помощи. Эх, теперь, вероятно, никогда я не увижу чего-то родного. Ну, что ж! я отвоевал свою свободу. На квартиру к нему хожу редко. Он мне сказал, что у них «мне нечего делать». Черт знает, что такое! В конторе жизнь становится невыносимой.

Пишу письмо, а руки дрожат от волнения. Еще никогда не испытывал таких угнетающих мук.

Гриша, в настоящее время я читаю Евангелие и нахожу очень много для меня нового. Но я не так верую в него как другие. Те веруют из страха: что будет после смерти? А я чисто и свято, как в человека, озаренного светлым умом и благородною душою, как образец в наследовании к любви к ближнему.

Жизнь… Я не могу понять её назначение, а ведь Христос тоже не открыл цели жизни. Он указал только как жить, но чего этим можно достигнуть, никому не известно. Невольно почему-то лезут в голову думы Кольцова: «Мир есть тайна бога. Бог есть тайна мира».

Однако, если это тайна, то пусть тайной и остается. Но мы всё-таки должны знать, зачем живем. Ведь я знаю, ты не скажешь: «Для того, чтобы умереть». Ты сам когда-то говорил: «А всё-таки я думаю, что после смерти есть жизнь другая». Да, я тоже так думаю, но зачем она жизнь? Зачем жить? На все её мелочные сны и стремления положен венок заблуждения, сплетенный из шиповника. Ужели так и невозможно разгадать?».

Самостоятельность полной не бывает

Когда работать в конторе на Щипке стало совсем невмочь, Сергей Есенин устроился в типографию Сытина подчитчиком, помощником корректора. Он сразу признался Ане Изрядновой. Её подруга Тома, которой самой первой приносила все сплетни, сорока на хвосте застрекотала ей на ухо:

- Говорят недавно из деревни приехал. Но по внешнему виду на деревенского парня непохож. Слишком важный и высокомерный. Предложила ему пирожок, а он спрашивает: «С чем?», когда сказала, что с мясом, то морду скривил:

- Я по личным убеждениям бросил есть мясо и рыбу. Прихотливые вещи , как-то вроде шоколада, какао не употребляю и табак не курю.

- А давно вегетарианцем стали? – спросила я его, а он:

- Я не ем мясо, рыбу не кушаю, сахар не употребляю, хочу скинуть с себя все кожаное, но не терплю, когда меня называют – вегетарианец. Я человек, познавший истину. Не хочу носить больше и клички крестьянина или христианина. Не хочу унижать своего достоинства.

Аня отмахнулась от сплетницы:

- Пыжится, хочет показать себя важной птицей, а, скорее всего, у него за душой гроша ломаного нет или чокнутый какой-то, сумасшедший, вообразил себя Мессией или пророком.

Тома не обиделась а хитренько улыбаясь, съязвила:

- Вижу, что ты сама глаз на него положила. Не вздумай отбить его от меня. Он на меня так посмотрел оценивающе, будто с ног до головы ощупал. Мое сердечко так и затрепыхалось. Так захотелось, чтобы он тут же мной овладел. А он ужасно разборчивый и сказал мне:

- Многие женщины такие нехорошие. У меня к ним особые требования.

- А, что было потом? – заинтересовалась Аня и, узнав, что Сергей ушел не прощаясь, расхохоталась, - наверно, цену себе набивает.

Но в этот, же день познакомилась с Сергеем и посоветовала заниматься на историко-философском отделении Московского городского народного университета им. А.Л. Шанявского, где сама училась.

Есенин с восторгом принял её предложение, а совместные занятия их и вовсе объединили. Он так привязался к Ане, что даже с сотрудницами женщинами не позволял разговаривать – они нехорошие, развратные, а с мужчинами тем более. К каждому столбу ревновал.

- Милая, Анечка, - говорил Сергей Изрядновой, - глубоко, сердечно благодарю тебя за твое великодушие. Я тебе всё рассказал о последнем периоде моей жизни. Я тяжело переживал разрыв с отцом, но зато познал истину.

- Какую?

- Я – это ты. Я в тебе, а ты во мне. То же самое хотел доказать Христос. Но почему-то обратился не прямо к человеку, а к отцу. К тому же небесному, под которым аллегорировало всё царство природы. Если бы люди хорошенько вглядывались бы вовнутрь себя, то задумывались бы: а не из нас ли вышел Христос. Разве я при определенной воле не смог бы стать Христом? Или ты разве не могла бы пойти на крест и умереть на нём за благо ближнего? Молчишь? Ну, и молчи! Наша жизнь пелена. Она коверкает нас с колыбели, а вместо действительно истинных людей получаются уроды. Без причины не может быть следствия, а без следствия не бывает причины. Не будь сознания в человеке по отношению «Я» и «Ты» не было и Христа. И не было бы при полном усовершенствовании добра губительных крестов и виселиц.

- Серёжа, ты говоришь как еретик. Моя подруга, послушав тебя, посчитала, что ты сумасшедший, - глянула Аня обеспокоенно.

- Я знаю, что меня считают сумасшедшим и малознакомые и родные, и близкие люди. И хотели было везти к психиатру, но я послал всех к сатане и живу. Хотя некоторые опасаются моего приближения, как будто я заразный. Ты понимаешь, как это тяжело переносить, но приходится мириться с этим и отдавать предпочтение врагам и молиться за них.

- Сереж, может быть, ты вправду блаженный. Это очень по-христиански, но помолиться за врагов это уж слишком. Как же око за око?

- Нет, Аня, надо любить и жалеть всех людей: преступников, подлетов, лжецов, страдальцев и праведников. Каждый может любым из них стать. Люби угнетателей и обнаруживай лаской жизненные болезни людей. Если все время находиться на верху и избегать попытки сойти с высоты, то не почувствуешь низа и не будешь иметь о нем представления.

- Для чего нужны твои страдания?

- Только, разбирая жизнь человека и входя в его положение, можно понять: все люди – одна душа.

- Сергей, ты и впрямь пророк. Если и не пророк, то проповедник точно, - в восхищении сказала Аня и добавила грустно, - да, только проповедников много, а праведников мало. Как можно доказать твои слова?

- Истина должна быть истиной. У неё нет доказательств, а за ней нет границ. Истина сама альфа и омега, а в жизни должны быть искания и стремления. Без них последуют смерть и разложение.

- Хорошо хоть наконец-то спустился ты, Сережа, вниз. На нашу грешную землю. Скажи мне прямо: ты меня любишь?

- Зачем ты мне постоянно задаешь этот вопрос? Ах, тебе приятно слушать ответ? Ну, конечно, конечно, я безмерно тебя люблю, дорогая моя, Анечка. И в любой момент я готов лететь на твой зов, жаль, что все крылья в настоящий момент у меня подломлены. Полиция, по-моему умудряется читать мои письма. Я просил Гришу Панфилова писать измененным почерком, а он и ухом не повел. Так вот я обнаружил, что за мной следят.

- Когда рабочие-печатники типографии Сытина присоединились к общемосковской однодневной забастовке, некоторых наших наборщиков арестовали. Я это всё видела и тоже возмущалась. Корректор Мешкова мне сказала, что ты был как-то по-особенному взволнован и расстроен. Но тебя же на арестовали?

- Хорошо, что Гришина насторожилась, не позволила меня всевидящему оку упрятать меня в казенный дом. Но обыск у меня в моей квартире был. И хотя от них не скроешь и булавочной головки, но ничего компрометирующего они не нашли. И с чего они взъелись?

Если бы Аня и Сергей каким-то образом могли подслушать разговор двух жандармов Московского охранного отделения, то Есенин бы понял, что дело тут не в Гришиной оплошности и нарушении правил. Конспирация тут не причем. Жандарм Хлупов жаловался своему коллеге Иванову, вытащив дело, заведенное еще в марте, полгода назад на Сергея Есенина:

- Были мы с обыском у этого Есенина, кличка «Набор», а найти ничего не смогли. Он, оказывается, попал к нам под подозрение давно. Посмотри на этот документик.

Хлупов взял письмо «пяти групп сознательных рабочих Замосковорецкого района». Они резко осуждали раскольническую деятельность ликвидаторов и антиреволюционную позицию газеты «Луч». Под письмом стояло пятьдесят подписей. Среди них - подпись Сергея Есенина.

Заря взойдет

- Так зачем же тогда нервничать, Сергей? Искали что-то, да не нашли. А на нет и суда нет, - стала успокаивать Есенина Аня, но он не находил себе места.

- Обидно, что планы и надежды рухнули. И всё снова осталось на веру «дальнейшего будущего». Мол, оно всё покажет, какое настоящее его разрушило. У нас была ясная цель, покушались на заскорузлые устои, но тягостная сила их подавила. А потом устроила себе несильное триумфальное шествие. Все были на волоске, и волна насилия могла снести в океан, но мы всё-таки остались на материке, на суше. Министров всех чуть было не отпраВилли в пекло святой Сатаны. Но вышло замешательство и осталось всё по-прежнему. На волю царя не было ни малейшего намека. Злой рок обманул нас, и деспотизм будет еще владычествовать, пока не загорится заря.

- Что же ты теперь собираешься делать? Плетью обуха не перешибешь. Так значит и с твоим «Пророком» покончено? – вздохнула Изряднова.

- Что поделаешь… Пока меркнут звезды и расстилается тихий легкий туман, а заря еще не брезжит. Так всегда бывает: перед этим или после этого угасание владычества ночи. Но заря недалека и за нею наступит светлый день. Посидим у моря, подождем погоды. Когда-нибудь и утихнут бурные волны, и по морю-океану будет можно без опаски покататься даже на плоскодонном челноке.

Аня огорчилась:

- Ладно, тут я еще понимаю тебя – возникла непреодолимая сила, но почему ты молчишь о судьбе «Пророка»? или ты уже разорвал рукопись, как это ты делал много раз с черновиками стихотворений, которые почему-то вдруг разонраВиллись?

- Почему же? Нельзя познать истины не проходя и не переживая жизненные условия и этапы жизни, не испытав личные сомнения. Всё закольцовано: нет истины без света, а без света нет истины. Потому что свет исходит от истины и нет света без истины. Зачем завидовать тому, кто обладает талантом? Ведь я есть ты, а значит, мне всё доступно, что доступно тебе. Если ты богата в истине, и я достигну того, чем обладает твоя душа. Живое слово пробудит душу, даст ей почувствовать её ничтожество, и она проснется. После этого озарения светом истины, поднимает свои очи и уже не закрывает их, так как впереди мрак готовит напасти, а затишье приносит невзгоды. С открытыми глазами пойдет смело душа к правде, добру, свободе.

- Неужели ты разгадал загадку, Сережа, и узнал тайну людской души?

- Я пока на пути к истине. Прочь малодушие, долой оглядку на прошлые годы. Если мудрость – удел немногих, то она не может считаться мудростью. Всякий мудр и умен по-своему. И всякий должен прийти к одному – существует всего одна истина для всех: я – есть ты. Вот если все поймут это, то не останется неразгаданных тайн. Если бы люди понимали бы это, особенно ученые, то не было бы войн на земле и брат не был бы рабом у брата. Никто бы не пытался восстанавливать истину насилием, потому что это уже не истина, а истина познается в истине. Живи так, как будто ты должен умереть вот сейчас в сию минуту. И это будет самое лучшее стремление к истине.

- Если ли рецепты для познания истины?

- Что стоит наша жизнь, если впереди зловещие раны. Если ты богат, то оглянись: стоны и плач заглушают твою радость. Радость появляется у порога, где не слышны стоны. А у нас пока жизнь идет по обратной колее: счастье удел несчастных, а несчастье – удел счастливых. Ничья душа не может ощущать своих страданий. Зато мои муки – твоя печаль, твоя печаль – мои терзания. Я, страдая, могу радоваться твоею жизнью, которая протекает в довольстве и наслаждении в истине. Вот она, жизнь, а её назначение в истине, которая и определяет это назначение: где альфа, там и омега, а где начало, там и конец.

- Сергей, да сам-то оглянись вокруг и подумай. Неужели ты веришь, что богатый захочет поделиться радостью с бедным, услышав его плач и стоны?

- Иногда и мне кажется, что я вывожу какие-то мертвые каракули, а не слова, которые смогут привести людей к истине. А, вспомнив слова Собакевича, и вовсе наступает скука невыносимая: «Все мошенники и подлецы. Есть один порядочный человек, губернатор города NN, да и тот, по правде сказать, свинья!».

На следующий день Сергей не пришел на работу:

- Неужели Есенина всё-таки арестовали? – всполошилась в душе Анна, но виду не подала, а решила еще переждать день, а потом уже бить тревогу.

Но Сергей не появился и на второй день. Когда Аня появилась у него в комнате, он ничком лежал в постели. Вид изнуренный, лицо бледное. Он виновато улыбнулся:

- Закружилась что-то голова, - сказал он, - и вот свалился с ног. У меня сильно кровь шла носом. Никак не мог остановить. Потом намочил носовой платок холодной водой и положил на переносицу. Течь перестало. В результате врач сказал, что острое малокровие. Только не пойму до сих пор: раз уж малокровие, то почему же кровь-то фонтаном хлещет.

- Ой, Сережа, я уже тебя предупреждала, что твое вегетарианство до добра не доведет.

- Да, я чувствую себя прескверно. На душе тяжело и грусть какая-то злая залегла. На улице прекрасная теплая погода, а я за стеной типографии солнца не вижу. А на улице взор утыкается в мостовую из мертвых холодных камней, которые забрызганы кровью жертв 1905 года, которые в декабрьском вооруженном восстании дружинники-сытинцы с оружием в руках сражались на баррикадах, возведенных на Пятницкой улице. Прочитал я по твоему совету роман В. Ропшина «То, чего не было» из эпохи пятого года. Вещь замечательная. Серьезный человек Борис Викторович Савинков, жесткий и волевой, не знаю, зачем взял псевдоним Ропшин. Вот, где наяву показано необузданное мальчишество революционеров пятого года. Но это всё-таки они, Аня, отодвинули свободу лет на 20 назад. Но бес с ними, пусть сами себе галушки с маком кушают на энтом свете.

- Мне, Сереженька, до них никакого дела нет! Пусть что хотят, то и кушают, а вот тебе кушать нужно очень хорошо. Ну, теперь я крепко возьмусь за твое здоровье. Ты живешь, как заводной: без отдыха и просвета. После типографии бежишь заниматься в университет Шанявского. Всё свободное время читаешь. Жалованье тратишь на книги, журналы… Нисколько не думаешь, как и на что жить. Но не унывай!

- И не думаю унывать! Послушай-ка мое стихотворение:

Тихо струится река серебристая

В царстве вечернем зеленой весны.

Солнце садится за горы лесистые,

Рог золотой выплывает луны.

Запад подернулся лентою розовой,

Пахарь вернулся в избушку с полей,

И за дорогою в чаще березовой

Песню любви затянул соловей.

Слушает ласково песни глубокие

С запада розовой лентой заря.

С нежностью смотрит на звезды далекие

И улыбается небу земля.

Любовные истории

Первой узнала о беременности Анны Изрядновой Тома. Когда другие еще ничего не замечали об изменениях в её организме. Думали, что Аня стала полнеть. Нюху Тамары на сенсационные новости могли бы позавидовать самые лучшие столичные журналисты.

- Мне казалось, - сказала удивленно Тома, посмотрев внимательно на Анин живот, - что у вас с Сергеем чисто дружеские платонические отношения и у вас ничего между собой не было, даже символа любви – поцелуя, не говоря уже о далеких, глубоких отношениях, которые нарушают заветы целомудрия. И от чего любовь обеих сердец чувствуется больше и острее. Как же так получилось, что вы давно с ним занимаетесь любовью?

- Сережа всегда считал меня взрослой женщиной. А себя мальчиком, притом худосочным и невзрачным. Помню, бреясь, он срезал бритвой угри, высыпавшие у него на подбородке под нижней губой, и удивлялся: отчего это у него на лице пояВиллись прыщики. Раньше этого никогда не было.

- Это Сергей-то невзрачный? – удивлялась Тома, - да он красавец, с него хоть картину пиши.

- Он очень скептически относится к себе. Отложил в сторону рукопись с «Пророком» и стал писать другую драму – «Тоска». Сергей вывел в ней главным действующим героем себя и нещадно критикует и осмеивает свои поступки. Он себя считает несчастным и презирает за слабость характера. А на самом деле отчаянный и смелый. Да и душа у него добрая и отзывчивая. Да и любит он не меня, а свою поэзию. А мне как-то сказал: «Я тебя, право, не могу понять, за что ты любишь меня? Смешно и горько, я не заслужил твоей любви. Мне, кажется, она промелькнет у нас как мимолетное виденье».

- Так зачем же ты решилась на такой отчаянный шаг?

- Он мне всегда желал только добра. Ко мне привязался настолько, что боится только одного, как бы я замуж не выскочила. «Приглянешься кому-нибудь, да и сама будешь не прочь – и согласишься». Но потом с кем-то из наших работниц увлекся (не с тобой ли?) и чуть не плача пенял мне: «Я думал, что ты хорошо поняла меня, когда плакала от ревности. Ведь я был такой чистый тогда, и не подозревал, что и у тебя в душе такие же чувства».

Тамара, потупив глаза после слов6 «Не тобой ли увлёкся», отозвалась откровенностью на откровенность:

- Я тоже как-то назвала Сергея большим ребенком. Он же ответил, что, увы, давно не ребенок и признался:

- Жизнь меня очень пощелкала, особенно за этот год. Были тяжелые минуты, что казалось, а стоит ли жить… Такие периоды редки в моей жизни, но я её никогда не приукрашиваю. Какая есть, такая и есть. А идеализм мой был всегда таков, каким его представляли себе люди – не приукрашивающие, понимающие. Я был сплошная идея. Теперь от неё и половины не осталось. И это произошло не потому, что я молод и колеблюсь под чужими взглядами – я встретил на пути жесткие преграды. К тому же меня окружали подлые людишки. А я не доверялась ни чьему авторитету, шел в жизни по собственному расписанию, но назначенные уроки и мечты потерпели крах. Постепенно во мне угасала вера в людей, и я стал не таким искренним, как прежде со всеми. Конечно же, я виноват и сам, но и те, кто подло надевая на себя маску доброжелательности, затрагивал грязными лапищами нежные струны моей души. Тогда и зародились сомнения и я увидел ничтожество жизни. Но я не потерял и теперь веру в свой народ и в самого себя. Верю по-прежнему: человек не может делать зло, что-то плохое – он ошибается, а это свойственно каждому. Но если кто-то завидует моему таланту и жизни – заберите их у меня. Но предупреждаю: имейте ввиду, что жизнь моя не из завидных.

- Да, - немного подумав, сказала Аня. – Сергей Есенин тебе не соврал. Он такой на самом деле. Он как-то мне признался: «Любить безумно я никого не любил, хотя влюбился в тебя давно: ты стоишь у дверей моего сердца…».

- А меня, - смутившись, сказала Тома, - Сергей шокировал своей прямотой. Есенин сказал, когда я сказала ему, что собираюсь на курсы по изучению манер для благородных девиц:

- Поступай, там ты узнаешь какие нужно носить чулки, чтобы нравиться мужчинам. И как строить глазки и кокетливо подводить их под орбиты. Потом на танцевальных вечерах (в ногах твоя душа) сойтись с любым студентом и составить себе прекрасную партию. Будете жить припеваючи и пойдут дети. Вырастите какого-нибудь подлеца и будете радоваться, что он получает большие деньги, которые стоят жизни бедняков.

- Только, Тамара, причем тут танцы?

- А притом, - рассердилась Тома на Анину дотошность, Есенину призналась: танцы – душа моя! А он мне так ехидненько: «Бедная, даже душу-то, ты схоронила в ноги. Прости меня за колкости, я в таком состоянии, когда все на свете постыло. Сам себе не мил и даже ты для меня не хороша». Вот теперь у него самого пойдут дети.

В конце декабря у Ани родился сын. Они стали с Есениным жить вместе. Сергею пришлось поканителиться, помощи было ждать неоткуда. На ребенка он смотрел с любопытством и повторял:

- Вот я и отец! Отец!.. мне не верится, что я стал отцом.

- Попривыкнешь и полюбишь сына, - улыбалась Аня.

- Да, я его сразу полюбил, - вскрикнул Сергей, качая на руках маленького Юрку.

- Это радость наша и счастье, - смеялась Аня. И она очень огорчилась, когда в марте Есенин уехал искать счастье в Петроград. Прочитала и те строчки, которые он написал о них:

Не с тоски я судьбы поджидаю,

Будет злобно крутить пороша.

И придет она к нашему краю

Обогреть своего малыша.

Снимет шубу и шали развяжет,

Примостится со мной у огня.

И спокойно и ласково скажет,

Что ребенок похож на меня.

Прочь из Москвы

Москва опостылела Сергею Есенину задолго до рождения сына, еще он не был знаком с Анной Романовной Изрядновой, но с отцом уже поссорился. Тогда Есенин мог излить свою душу только своему другу детства Грише Панфилову. Он написал ему письмо:

«Дорогой Гриша!

Живется мне тоже здесь не завидно. Думаю, во что бы то ни стало удрать в Питер. Москва — это бездушный город, и все, кто рвется к солнцу и свету, большей частью бегут от нее. Москва не есть двигатель литературного развития, а она всем пользуется готовым из Петербурга. Здесь нет ни одного журнала. Положительно ни одного. Есть, но которые только годны на помойку, вроде «Вокруг света», «Огонек». Люди здесь большей частью волки из корысти. За грош они рады продать родного брата. Все здесь построено на развлечении, а это развлечение покупают ценой крови.

Да, мельчает публика. Портятся нравы, а об остальном уж, и говорить нельзя. Благодарю глубоко за приглашение, но приехать не могу, есть дела важные дома. Вот летом, тогда с великим восторгом. На Москву ворчу, а распечатался я во всю ивановскую. Редактора принимают всё без просмотра и псевдоним мой «Аристон» сняли. Пиши, говорят, под своей фамилией. Получаю по 15 копеек за строчку.

Ты, вероятно, получил неприятное письмо от моего любезного батюшки, где он пробирает меня на все корки. Так вот я зарабатываю не только в типографии, но и поэзией. Но в Москве идеализм отжил свой век и с кем, ни поговори, услышишь: «Деньги – главное дело». А если станешь возражать, то тебя оборвут: «Молод, зелен, поживешь - изменишься». Меня уже причисляют к героям мещанского счастья, считая это лучшим блаженством жизни. Все погрузилось в себя, и если бы снова явился на землю Христос, то опять бы погиб не разбудив эти заснувшие души».

К тому же Сергей Есенин мог вообще не присутствовать при рождении сына Юрия. В августе 1914 года началась война России с Германией. Но поэта не призвали в действующую армию и не отпраВилли на фронт, хотя Сергею было неполных девятнадцать лет, по зрению.

Сразу по приезду в Питер в начале марта 1915 года Есенин встретился с Александром Блоком и услышал от известного поэта лестные слова: «Стихи чистые, голосистые, свежие. Язык многословен». И написал краткие рекомендательные письма к поэту Городецкому и литератору Мурашову.

Городецкий увлекался в те годы народной поэзией и фольклором, поэтому попросил Есенина:

- Почитайте мне что-нибудь на народные темы: о природе, о вере, о сельском быте.

- Так только об этом и пишу, - оживился Сергей и стал декламировать:

Чую радуницу Божью —

Не напрасно я живу,

Поклоняюсь придорожью,

Припадаю на траву.

Между сосен, между елок,

Меж берез кудрявых бус,

Под венком, в кольце иголок,

Мне мерещится Исус.

Городецкий слушал, не перебивая, кивая в такт ритма стиха головою, а потом воскликнул:

- Великолепно, голубчик, звучат стихи ваши: «Чую радуницу Божью», «Мне мерещится Исус». Да у вас готово уже название к стихотворному сборнику, который нужно будет издать – «Радуница». А есть ли у вас что-нибудь патриотическое? Война же идет.

- Есть!

- Читайте.

Сергей читал с пафосом:

- Гой ты, Русь, моя родная,

Хаты - в ризах образа...

Не видать конца и края -

Только синь сосет глаза.

А, когда Есенин прочитал последнюю строфу:

«Если крикнет рать святая:

"Кинь ты Русь, живи в раю!"

Я скажу: "Не надо рая,

Дайте родину мою», Городецкий зааплодировал:

- Браво! Браво!

Никому еще не удавалось так ярко и просто сказать о любви к родине, о патриотизме.

В январе 1916 года Сергея по его настойчивым просьбам призвали на военную службу, но по состоянию здоровья прикомандировали к Царскосельскому военному госпиталю в качестве санитара.

А 1 февраля был отпечатан тираж его первой книги «Радуницы». Дочери царя, прочитав стихи Есенина, уговорили свою мать Александру Федоровну пригласить Сергея на званый ужин. Когда вестовой принес Есенину открытку и узнал о чем идет речь, сказал Сергею:

- Повезло тебе, друг ситный! Из грязи, да сразу в князи. Великих княгинь увидишь и царского наследника цесаревича Алексея.

Есенин, скромно улыбнувшись, ответил:

- Неизвестно еще кому больше повезло: мне или им. Княгинь-то у царя много, а в Царском селе в госпитале известный российский поэт только один. Это я.

Впечатления и приключения

Есенин после встречи с двумя немцами непонятными для него взглядами и убеждениями пребывал в меланхолии. Он вспоминал парадоксальные высказывания Ади и понимал с каждой новой минутой своего размышления, что война с подписанием и Версальского мира не закончилась. Германия в большей части своего населения чувствует униженной и агрессивно, ожидает реванша.

Но, как только он вошел в спальную комнату, то осознал, что разговоры в пивной были только цветочками, а ягодки ожидали его впереди. Изидора металась по комнате из угла в угол, как пантера, загнанная в клетку, после выступления на арене цирка. Складки ткани ярко красного пеньюара колыхались, бугрились и стекали волнами, как огнедышащая лава плывёт, течет по склону горы из жерла извергающегося вулкана. Грусть, тенью, лежавшая на бледном лице Сергея, Айседору немного успокаивала, и она стала обнимать его, целовать и жаловаться:

- Сережа, золотой мой, ты ведешь себя как будто мы с тобой и не замужем. Каждый сам по себе. Ушел и не предупредил, где ты будешь, с кем встречаешься и как долго не придешь домой.

- Ты так сладко спала, что мне было жаль тебя. – Сергей улыбнулся так обезоруживающе, что и Изидора заулыбалась, но тут же принялась выговаривать ему серьезно:

- Может быть, ты ведешь себя так, потому что наш брак зарегистрированный в Советской России не делает нас с тобой мужем и женой в других, капиталистических странах? Давай поженимся с тобой второй раз. Я выйду замуж за тебя снова и стану не Есенина-Дункан, а просто Есениной. Я уже ходила в германское посольство и узнала всю процедуру регистрации брака у них для иностранцев.

Сергей не сопротивлялся:

- Раз ты всё узнала, давай поженимся во второй раз, если ты так считаешь необходимым. Когда это произойдет? Надеюсь, ты и об этом всё разузнала.

- Да, да. Я всё устроила, - расцвела Айседора. - А пока напиши письмо Илье Ильичу Шнейдеру, ты же знаешь его, он занимался в Москве организационно-административными делами моей балетной школой- студией, а потом стал заведовать ею. А сама написать по-русски не смогу. Тем более, когда я ему звонила, он просил и тебе написать о своих впечатлениях, о Германии и кроме этого расспроси в письме как мне посылать деньги из-за границы моей приемной дочери Ирме, да и узнаешь как дела у твоей сестры Екатерины. Суета в Берлине не позволила Есенину написать письмо сразу. Приехав в Висбаден, он вспомнил о просьбе Изидоры, да и самому ему была нужна помощь Шнейдера. Илья Ильич, автор книги «Записки старого москвича», как журналист и заведующий балетной школой-студией имел вес и влияние в культурных кругах и вполне мог помочь в издательских делах.

Сергей уселся за журнальный столик и убористым округлым почерком начал писать: «…Германия? Об этом поговорим после, когда увидимся... Здесь действительно медленный грустный закат, о котором говорит Шпенглер в книге «Закат западного мира». Пусть мы раздеты, пусть дурно пахнем, чешем, не стесняясь у всех на виду седалищные щеки, но мы не воняем так трупно, как воняют они внутри. Никакой революции здесь не может быть. Всё зашло в тупик. Спасет. Спасет и перестроит их только нашествие таких варваров, как мы. Нужен поход в Европу, или же Германия двинется через какое-то время снова на Россию. Имел я тут один разговорчик с «симпатичнейшим» националистом-художником. Забыл, как его зовут, но на моем портрете, который за пивным столом нарисовал этот парень, будет можно узнать его имя и фамилию. Рисунок он мне подарит.

Однако отставим в сторону серьезные мысли и перейдем к делам не требующих отлагательства. Ради бога отыщите мою сестру Катю и помогите ей получить деньги по этому чеку в АРА. Она очень нуждается в деньгах. Если сестры нет в Москве, то напишите ей, а письмо передайте Мариенгофу и он отошлет ей. Перед поездкой в Лондон позовите её к себе и запишите точный адрес, куда посылать деньги, без которых она погибнет.

О берлинских друзьях я мог бы сообщить очень замечательное (особенно о доносах во французскую полицию, чтобы я не попал в Париж). Но всё после. Сейчас нервы, жаль. Ирме привет. Чек для неё пробный. Когда мы узнаем, что вы получили его, тогда Изидора пошлет столько, сколько надо».

В Дюссельдорфе, куда Сергей и Изидора приехали через неделю к Есенину пристали, как репей такой «друг», как и в Берлине – фискального по сути своей, но с доброжелательной, радушной улыбкой.

- Сергей, - спросил Есенина некто Павлов. – Родной мой, дорогой, хороший. Как вам понравилась Европа.

Поэт не стал лицемерить, хотя и понимал, что о его мнении Павлов раззвонит во всех эмигрантских кругах:

- Что мне сказать вам об этом ужаснейшем царстве мещанства, которое граничит с идиотизмом? Кроме фокстрота здесь почти ничего нет. Здесь жрут и пьют, и опять фокстрот. Настоящего человека я здесь не встречал и не знаю, где им пахнет.

- А, как же я? – растерялся Павлов. – Вы и меня за человека не считаете?

- Вы?! – злорадно усмехнулся Есенин, но спохватился и, всё же, не сдержался от иронии и уточнил, - вы – исключение? Если вы не гонитесь за модой.

- За какой модой?

- В страшной моде, даже в Европе, господин доллар, а на искусство европейцам начхать – самое высшее из искусств, мюзик-холл. Я здесь не захотел издавать даже книги, несмотря на дешевизну переводов и бумаги. Никому литература не нужна. Ну и плевал я на них с высокой колокольни.

- Что вы, что вы? – запротестовал Павлов. – В Европе огромный книжный рынок.

- Если книжный рынок Европе, а критик Львов-Рогачевский, то глупо же писать стихи в их угоду и по их вкусу.

- Ваши стихи опубликованы в России, но настоящий поэт может состояться как поэт, если его издадут. Не только на Родине, а и в других странах мира. Чем же вам вдруг не понравилась Германия?

- Здесь всё выглажено, вылизано и причесано, так же почти, как волосы на голове у Мариенгофа. У вас птички какают с разрешения и сидят, где им позволено. Ну, куда же мне с такой непристойной поэзией? Это знаете ли, так же невежливо, как говорить о коммунизме. Порой мне хочется послать всё… к черту и навострить лыжи обратно домой в Россию.

- В России голодно, холодна и многие интеллигенты именно поэтому и эмигрировали в Европу, - возразил Павлов Сергею.

Есенин покачал головой:

- Пусть мы нищие, пусть в России голод, холод и людоедство, зато у нас есть душа, которую здесь за ненадобностью сдали под смердяковщину.

Письмо другу и споры с ним

После стычки с Павловым в Дюссельдорфе, где Сергей Есенин так красочно описал прическу своего друга Анатолия Мариенгофа, через неделю он с Айседорой, перекочевав в Остенд, написал ему письмо: «.Милый мой, самый близкий, родной и хороший, так хочется мне отсюда, из этой кошмарной Европы, обратно в Россию, к прежнему молодому нашему хулиганству и всему нашему задору. Здесь такая тоска, такая бездарнейшая "северянинщина" жизни, что просто хочется послать это все к энтой матери.

Сейчас сижу в Остенде. Паршивейшее Гель-Голландское море и свиные тупые морды европейцев. От изобилия вин в сих краях я бросил пить и тяну только сельтер. Очень много думаю и не знаю, что придумать.

Там, из Москвы, нам казалось, что Европа - это самый обширнейший рынок распространения наших идей в поэзии, а теперь отсюда я вижу: боже мой! до чего прекрасна и богата Россия в этом смысле. Кажется, нет такой страны еще и быть не может.

Со стороны внешних впечатлений после нашей разрухи здесь все прибрано и выглажено под утюг. На первых порах особенно твоему взору это понравилось бы, а потом, думаю, и ты бы стал хлопать себя по колену и скулить, как собака. Сплошное кладбище. Все эти люди, которые снуют быстрей ящериц, не люди-а могильные черви, дома их гробы, а материк - склеп. Кто здесь жил, тот давно умер, и помним его только мы, ибо черви помнить не могут.

Из всего, что я намерен здесь сделать, это издать переводы двух книжек по 3-2 страницы двух несчастных авторов, о которых здесь знают весьма немного и то в литературных кругах.

Издам на английском и французском. К тебе у меня конечно, много просьб, но самая главная - это то, чтобы ты позаботился о Екатерине, насколько можешь...

В Берлине я наделал, конечно, много скандала и переполоха. Мой цилиндр и сшитое берлинским портным манто привели всех в бешенство. Все думают, что я приехал на деньги большевиков, как чекист или как агитатор. Мне все это весело и забавно. Том свой продал Гржебину

От твоих книг шарахаются. Хорошую книгу стихов удалось продать только как сборник новых стихов твоих и моих. Ну да черт с ними, ибо все они здесь прогнили за 5 лет эмиграции. Живущий в склепе всегда пахнет мертвечиной. Если ты хочешь сюда пробраться, то потормоши Илью Ильича, я ему пишу об этом особо. Только после всего, что я здесь видел, мне не очень хочется, чтобы ты покинул Россию. Наше литературное поле другим сторожам доверять нельзя.

При всяком случае, конечно, езжай, если хочется, но скажу тебе откровенно: если я не удеру отсюда через месяц, то это будет большое чудо. Тогда, значит, во мне есть дьявольская выдержка характера, которую отрицает во мне Коган...

Твой Сергун.

(Остенд, 9 июля 1922 г.)».

Написав письмо и запечатав его в конверт, Есенину вспомнился опять разговор с двумя немцами: Ади и Вилли. Его поразило тогда, что Ади заинтересовался его статьей «Быт и искусство», отрывки планируемой книги «Словесные орнаменты». Ведь эти критические заметки Сергей написал после острых споров с имажинистами, Мариенгофом и Шершеневичем, отказывающихся признавать национальные традиции в литературе.

Ади с его каким-то особым лихорадочным, как у наркомана блеском бледно-голубых глаз и его необычные выводы после обычных на взгляд Сергея Есенина рассуждений об искусстве, ему часто вспоминался. Он посчитал бы невзрачного немца даже за неудачного гипнотизера, если бы у Ади были темные глаза. А Сергей считал, что у гипнотизеров не бывает голубых глаз - черный глаз опасен. Но в беседе немцы не подошли к самому главному, что волновало поэта в спорах с Анатолием и Вадимом – к слову: этому главному инструменту литературы.

- Сергунь, ну, что ты взъелся так на Шершневича, который не признает влияния лапотных крестьян на развитие слова. Только слова создают любой поэтический образ. Разве не так? – успокаивал друга Мариенгоф.

- Толя, ты не прав. Слова – это образы всей предметности и всех явлений вокруг человека. Даже то искусство украшений одежды, музыки и слова, в том числе, которые вам кажутся бесполезными для литературы, всё-таки прямой продукт бытовых движений. Оно попутчик нашего быта.

- Серёж, твои выводы ни на чём не основаны.

- Толя, скифы и древние славяне носили на шее модные ожерелья – гривны, чтобы воину мечом не мог перерезать горло или срубить голову. Металлический браслет на руке оберегал кисти, шлем- голову. Что такое теперешнее ожерелье, перстни, браслеты, как не осколки лат наших воинственных далеких предков. А что такое слова, как не наскальные рисунки дикаря, первобытного человека. Что такое чувствительные романсы, вгоняющие в половой жар и грусть девушек и юношей, как не действие музыки на змей и коров. Быт и искусство неотделимы. Фигурки кукол – это уже быт, а искусство есть самая яркая фигуральность.

- Так это примитивные вещи. Они, как простые слова создают понятные образы, а зачем тебе нужны какие-то заумные усложнения и порядок слов и согласование и сочетание слов и образов, пришедших из глубокой древности? – отбивался Толя.

А Сергей стал приводить аргументы:

- Жизнь образа огромна и расплывчата. У него есть свои возрасты, которые измеряются эпохами. Сначала был образ словесный, давал имена предметам. За ним идет образ заставочный, мифический. После мифического идет образ типический или собирательный. За типическим идет четвертый образ – корабельный или образ двойного зрения. И наконец, последний пятый – ангельский или изобретательный.

Мариенгоф сыронизировал:

- Тебе, Сергей, не приснилась ли во сне система литературно-поэтических образов, как Менделееву приснилась, ходят слухи, во сне периодическая система химических элементов.

- Вот ты и создал, Анатолий, - обрадовался неожиданному ответу друга Есенин, - корабельный образ, образ двойного положения, который есть и у меня в стихах: «Взбрезжи, полночь, луны кувшин, зачерпнуть молока берез». Он очень родственный заставочному, только заставочный неподвижен, а корабельный имеет вращения. А я приведу пример словесного образа. Берем образ без слова: у – у – у – жужжит пчела. Произносим: «жу-жу» и у нас перед глазами встает образ пчелы.

- А каков образ мифический?

- Мифический, или заставочный появляется, когда один предмет уподобляется другому предмету. Например, ветки – руки, сердце – мышь, солнце – луна. Мифический образ заключается и в употреблении стихийных явлений человеческим бликом. Отсюда у славян язычников некоторые названия богов – Даждь-бог, понятно, отчего произошел. От словосочетания – дающий дождь.

- Сергей, опять тебя понесло в древность. Чувствуется влияние на тебя друга-врага мужиковатого поэта Николая Клюева. Что мне до языческих славянских названий.

- Приведу пример из современного творчества, когда ветреная Геба

«Громокипящий кубок с неба,

Смеясь, на землю пролила».

- Да на мифическом образе построены все божественные фигуры, а также именные клички героев у дикарей: Пятнистый олень, Красный ветер, Сова, Сыч, Обглоданное солнце. А вот типичный образ или собирательный это образ сумм внешних или внутренних фигур при человеке. Вот внешний образ: «Нос, что перевоз», а вот и внутренний6 «Тверд, как камень, блудлив, как ветер».

- Про возникновение божественных образов и имен ты рассказал. А что же представляют из себя ангелические?

- Образ ангелический, или изобретательный, есть воплощение движения или явления, а также и предмета в плоть слова. На том построена техническая изобретательность: ковер-самолет и аэроплан, сани-самокаты и автомобиль, перо жар-птицы и электрическая лампочка или свеча. На образе эмоционального ангелизма держатся имена незримого и имматериального, когда они только еще предчувствуемые облекаются в одежду имени. У меня, например, название «Инония» - чувства незримой не существующей еще страны: иной страны, моей, нашей, мужицкого рая на земле. Или же чувство незримого и неизвестного прихода: «Гость чудесный».

- Мне понятны твои определения и классификация образов. Но как словесные образы согласуются с бытом?

- Да вся наша жизнь это не что иное как заполнение большого, чистого полотна рисунками – образами. Крестьянин, сажая под окном ветлу или рябину, а не финиковую пальму уже делает четкий рисунок. Стиль которого зависит от климатических условий. Каждый наш шаг, каждая борозда, сделанная пахарем в поле, необходимый штрих в картине нашей жизни. Наши собратья-имажинисты сами того не понимая, легли черточками, точками в общую картину бытия. И чтобы они не говорили в противовес, сила бытия сминает их болтовню, так же как и правда календарного абриса в хозяйственном обиходе нашего русского простолюдина, главенствует и в нашей жизни.

- Что ты имеешь в виду?

- Вглядись в календарные изречения Великороссии. Там всюду строгая согласованность его с вещами, с местом, временем и действием стихий. Все эти «Марьи, зажги с него, заиграй овражки», «Авдотья, подмочи порог» и «Феодулии сестреньки», построены по самому наилучшему прямому чувствованию своей страны. Эти выражения я взял из месяцеслова, народного календаря. Конкретно они обозначают такие дни и времена года: 1 апреля – день Марии Египетской, 1 марта – день Евдокии, 5 февраля – день Аглатьи и Феодулии.

Неласковая встреча с земляком перед путешествием в Америку

Германия, Голландия, Бельгия, Италия и Франция остались за бортом «Парижа». Париж взят в кавычки, ибо это на название столицы Франции, брендом которой служат Лувр, Елисейские поля, Эйфелева башня, Собор Парижской Богоматери, а океанский пароход-лайнер – «Париж», на котором Айседора и Сергей Есенин отпраВиллись в Америку.

Сергею представлялся Собор Парижской Богоматери по иллюстрации с обложки романа Виктора Гюго с одноименным названием, как и собора: две мощные вертикальные каменные башни, выступающие вперед за плоскость главного фасада и соединенные посередине горизонтальной галереей. Две вертикальных и одна горизонтальная линии на фасаде образовывали латинскую заглавную букву «H». С неё начинается и фамилия автора романа «Собор парижской Богоматери» - «Hugo».

Но Сергей зашел посмотреть на собор и с другой стороны, где гранитная стенка набережной, возле которой возвышался собор, возвышаясь над водой гладью, как борт корабля. Решетки набережной показались Есенину мерным ограждением на корабле, а высокие готического стиля шпили башенок, возвышались над корпусом брига, как мачты, на которых ловкие матросы из-за штиля спустили паруса. Сергей застыл на месте.

- Что с тобой, Серёжа? – забеспокоилась Айседора. – Что тебя смутило?

- Я чувствую, Изидора, что где-то есть Америка и мне видится вот на этом корабле, - Сергей указал рукой на собор, - тень Колумба, который тоже лишь чувствует, что где-то находится Америка, да не знает, как, с какой стороны опустить на неё свои стопы. Он пока видит только слабый луч, брежущего в тумане солнца. Того солнца, которое опускается за горизонтом Атлантики, как преисподнего ада, а потом восходит позади корабля на Востоке, родив избавления от ночного страха.

- Раз у тебя такой лирический настрой, зайдем отобедать в ресторан, - предложила Изидора.

Гарсон, подававший ужин супругам Есениным, оказался бывшим русским Корниловским офицером. Он узнал поэта и обрадовался, что патриотически настроенный, приближенный самим царем к своему семейству, оказался вдруг тоже эмигрантом. Так он подумал, но Есенин ответил ему резко и оскорбительно для офицера, назвал его лакеем. Завязалась перебранка, а потом и драка.

Двое вышибал вывели Сергея на улицу, Айседора уговорила их не вызывать полицию и оплатила за разбитую посуду. Хозяин же ресторана вызвал гарсона к себе, рассчитал его и немедленно уволил за учиненный беспорядок и скандал в его ресторане.

- Сергей, успокойся, - уговаривала Есенина утихомириться Айседора. – заберут в полицию и пропадут наши билеты на пароход. Там тоже есть ресторан, и мы с удовольствием покушаем на лайнере.

Есенина ожидало впереди огромное впечатление. Войдя в корабельный ресторан его глаза, округлились и он пошутил:

- Помещеньице-то будет чуть-чуть побольше Большого театра.

Но тут подошел бой и предложил пройти супругам в их кабину-каюту. Есенин шел, озираясь по сторонам, через громадные залы специальных библиотек, через комнаты отдыха, где играют в карты. Прошел, молча и через танцевальный зал, одолев минут за десять, пройдя через огромнейший коридор. В нем разложили, как казалось Сергею, большой багаж, чемоданов двадцать, но они затерялись в безграничном пространстве длинного коридора. А когда осмотрел столовую и свою комнату в каюте, то громко расхохотался.

- Ты чего, Сережа, развеселился? – спросила его Айседора.

- Мне показался страшно смешным и нелепым мир, в котором я жил раньше. Вспомнил про «дым Отечества», про нашу деревню, где чуть ли не у каждого мужика в избе спит телок на соломе или свинья с поросятами. Вспомнил после германских и бельгийских шоссе наши непролазные дороги и начал ругать всех цепляющихся за «Русь», за грязь и вшивость. С этого момента я разлюбил нищую Россию.

- Сережа, я не узнаю тебя. Ты ли говоришь это: «Я разлюбил нищую Россию»? – спросила Есенина Дункан. – Ты, который так трепетно, по-сыновьи нежно, любит свою родину – Россию.

- Милостивая государыня! - сделал реверанс Изидоре Сергей, подражая жесту королевского мушкетера. – С этого дня я еще больше влюбился в коммунистическое индустриальное строительство в России. Как романтик в своих поэмах я вряд ли близок коммунистам. Я близок им умом и надеюсь, что может быть, буду близок и в своем творчестве.

- Какие прекрасные мысли посетили тебя в начале путешествия в страну Колумба, о котором ты только что упоминал у Собора парижской Богоматери, - захлопала в ладоши Айседора. – Через шесть дней мы будем в Америке, а мне уже сейчас хочется побывать в России, в своей балетной школе-студии, с Ирмой, которая осталась в Москве с Ильей Шнейдером, заведующим и очень милым человеком.

Прогуливаясь по палубе, восхищение от громады парохода «Париж» не улетучивалось, а увеличивалось.

- Смотри, Изидора, - говорил Есенин.- Если взглянуть с точки зрения океана на эту громадину, то она ничтожна. Особенно тогда, когда корабль качается в водных провалах своей тушей, как поскользнувшийся…

Сергей хотел сказать «слон», но постеснялся. Корпус лайнера превосходит размеры слона в раз тысяч десять, а то и больше.

- На чем ты споткнулся, Сергей? – окликнула задумавшегося мужа Айседора.

- Прости. Мне никак не подобрать образ для сравнения. Эта громадина – сама образ. Образ без всякого подобия. Сейчас я очень ярко остро почувствовал, что проповедуемый мною и моими друзьями «имажинизм» иссякает. Почувствовал, что дело тут не в сравнении, а в органическом существе вещи – корабле, такого размера, как «Париж» или «Титаник».

- Типун тебе на язык, - одернула его Дункан.

- Какая ты стала суеверная в России, - улыбнулся Есенин. – Но если взглянуть с точки зрения обывателя на создателя, сотворившего это рукотворное чудо, то стоит только развести руками и спросить его: «Милый, да как удалось тебе это сделать? Как же у тебя это получилось?».

Таможенная проверка

Земля показалась на шестой день, а через час перед глазами супругов появился Нью-Йорк. Сергей всплеснул руками:

- Мать честная! Изидора, до чего же бездарны поэмы Маяковского об Америке! Разве можно выразить эту железную гранитную и бетонную мощь словами? Это поэма без слов. Описать эту картину словами невозможно. Милые, глупые доморощенные российские урбанисты и электрофикаторы в поэзии. Ваши «кузницы» и ваши «лефы», как Тула перед Берлином или Парижем.

Фамилия Маяковского, случайно упомянутая Есениным, всколыхнула его память. Футуристы, куда и примкнул Владимир Маяковский, прослаВиллись нигилистическими выступлениями и мистификациями, которые печатались в альманахах с шокирующими названиями: «Пощечина общественному вкусу», «Садок судей», «Рыкающий Парнас». Футуристы решительно отвергали писателей-классиков и их связующую нить времен с современностью. Вот одно такое заявление их: «Прошлое тесно. Академия и Пушкин непонятнее иероглифов. Бросить Пушкина, Достоевского, Толстого и проч. И проч. С Парохода современности. Кто не забудет своей первой любви, не узнает последней. Футуристы хоть выражались фигурально, абстрактно, а Владимир Кириллов и вовсе призывал в стихотворении «Мы» к вандализму:

«Мы во власти мятежного, страстного хмеля;

Пусть кричат нам: "Вы палачи красоты",

Во имя нашего Завтра - сожжем Рафаэля,

Разрушим музеи, растопчем искусства цветы».

Тем не менее, Есенин считал Владимира Маяковского остроумным и оригинальным со своим языком и стилем поэтом. Владимир слыл хорошим полемистом и однажды Сергей убедился в этом сам, побывав на диспуте Маяковского. Одна взбаломашная девица томным гнусавым голосом задала ему бестактный вопрос:

- Маяковский, вы носите безобразное, безвкусное кольцо на пальце. Вы знаете, что оно вам не к лицу?

- Знаю, - не раздумывая, быстро ответил Маяковский. – Поэтому и ношу я это кольцо на пальце, а не на носу.

Хохот не смутил девушку, но она больше за вечер не произнесла, ни одного слова.

Следующий вопрос был пооригинальней предыдущего:

- Маяковский, мы с другом, готовясь к диспуту, целый вечер читали ваши стихи, но так ничего и не поняли.

- Что ж, я могу вам только посочувствовать, - одев на лицо маску огорчения, произнес Владимир. - Выбирайте в следующий раз друзей поумнее.

Сам Есенин года за четыре до революции в 1913 году сам нелестно отзывался о классиках, но под влиянием крестьянских поэтов. И спорил об этом со своим другом в отрочестве Гришей Панфиловым.

Гриша рассказал ему о графе Петре Кропоткине, который разрабатывал теорию анархизма: общество, кВ котором нет ни начальников, ни подчиненных, а управляется оно общественным мнением и осознанием гражданами своей ответственности перед обществом.

- О Боблере и Кропоткине, этих подлецах, давай поговорим с тобой, Гриша попозже, - оборвал друга Сергей. – Я хочу тебе сказать, что все классики дворяне и знают беды народа только теоретически, а сами-то представляют блудников, попавших в пучину разврата. Разумеется, я имею симпатию к таким людям, как Белинский, Надсон, Гаршин, Златовратский и другие. Но Пушкина и Лермонтова, Кольцова и Некрасова я не признаю. Ты много читал и тебе понятен цинизм Пушкина, грубость и невежество Лермонтова, ложь и хитрость Кольцова, лицемерие, азарт, карты и притеснение дворовых Некрасовым. А Гоголь же – апостол невежества. Именно так называл его Белинский в своем знаменитом письме. А про Некрасова можешь убедиться, прочитав стихотворение Никитина «Поэту и обывателю».

- Ты, Серёжа, так очерняешь наших классиков, потому, что хочешь ярче сиять при свете дня? – спросил Григорий.

- Нет, я не собираюсь своим светом затмить солнце, - покачал головой Есенин. – У нашего современного поэта Корецкого есть очень хорошие мысли в отношении яркости личности:

«Наклонившись над жалкой фиалкой,

Ты сегодня спросила меня:

«Отчего такой хмурой и жалкой

Она стала в сиянии дня?»

О Дитя! Так и сердце поэта

Расцветает, где сумрак ночной,

Там, где много и красок и света,

Бесполезно блистать красотой».

Теперь Сергей Есенин изменил взгляды на классиков, особенно к Гоголю, он его теперь боготворил. Он иногда менял взгляды по ряду обстоятельств, но свои убеждения не менял никогда.

Но вот снова и панорама Нью-Йорка. Впрочем, здания заслоняют горизонт, упираясь в небо, но кажется, что за зданиями происходит что-то такое великое и громадное, что дух захватывает.

- Скорее бы уже берег, так хочется увидеть нечто таинственное, необыкновенное в жизни американцев, - дрожал в нетерпении Сергей.

- Не торопись, прежде должны проверить наши паспорта, - охладила его пыл Айседора.

В сутолоке сходящих подошли к какому-то важному субъекту, который осматривал документы. Он долго вертит документы в руках, пристально всматриваясь в фотографии и бросает косые взгляды на приезжих из Советской России гостей, а потом спокойно по-английски говорит:

- Идите в свою каюту. Я не могу вас пустить в Штаты. Завтра я вас отправлю на Элис-Аленд.

- Что такое Эли-Аленд? – спросил Сергей Айседору и узнал, что это небольшой остров, где находится карантин и следственные комиссии.

- Он сказал, - стала переводить слова проверяющего документы человека Айседора, - что оказывается Вашингтон, получил сведения о нас, как о большевистских агитаторах. Завтра на Элис-Аленде комиссия будет решать, что с нами делать.

- Как, что делать? – возмутился Сергей. – У нас есть визы для въезда в страну. К тому же мы свободные граждане.

- Вот они и могут свободно отправить нас назад. А если не отошлют, то свободно могут и посадить в тюрьму.

В каюту Есениных неожиданно и быстро, они едва переступили порог, и закрыли дверь, но не заперли на замок, ворвались репортеры. Вездесущие газетчики уже узнали о приезде Дункан и, что Сергей Есенин, российский поэт, приехал в Америку с ней.

Кинематографистов и журналистов была целая свора, около сотни человек, и Сергей и Айседора, чтобы не устраивать давку вышли на палубу. Вокруг бегают, щелкают фотоаппаратами, черкают карандашами в блокнотах и спрашивают и спрашивают, так же быстро, как и прибежали, репортеры исчезли. ПояВиллись через часа полтора и подали двадцать экземпляров разных газет с фотографиями Сергея и Айседоры под огромными статьями. В них говорилось в двух строчках об Дункан, упоминалось, что её муж - поэт. Но больше всего журналистов заинтересовали штиблеты Сергея и еще писали о его прекрасном сложенном теле, созданном богом для легкой атлетики, и если бы Есенин родился в Америке, то стал бы наверняка лучшим спортсменом Штатов.

Ночью грустные супруги ходили по пустынной палубе, а спутник-охранник безмолвно следовал за ними. В темноте Нью-Йорк выглядел еще величественнее.

- Как красиво, - восхищался Сергей. – Копны, стога огней кружатся над зданиями. Отражения небоскребов вздрагивали и колыхались на зеркале залива, покрытого мелкой рябью волн.

Утром, отправляясь на Эллис-Аленд, усаживаясь на катер, в сопровождении журналистов и полицейских Есенин, взглянув на статую Свободы, прыснул от смеха:

- Бедная, старая девушка. Ты поставлена здесь для курьеза!

Засмеялась и Айседора.

- Почему так громко смеются гости из России? – стали спрашивать репортеры, а когда им разъяснили и перевели слова Есенина, то засмеялись и они.

Прежде чем зайти в комнату для проведения политических экзаменов, Есенин уселся на скамью, из боковой двери вышел тучный господин. Его внешность напомнила Сергею рисунки Пичугина в сытинском издании Гоголя, которое читал Есенин, когда он работал наборщиком типографии.

- Смотри, - сказал Есенин своему спутнику, - это же не Нью-Йорк, и Миргород. Сейчас прибежит свинья, схватит бумагу, и мы спасены!

Мистера Есенина стали расспрашивать, верит ли он в Бога. Хотя у Сергея было издавна много богоборческих стихов, он ответил утвердительно. Второй вопрос поставил его вообще в тупик: «Какую вы признаете власть?». Сказать, что «советскую», было равно самоубийству и Сергей с экзаменатором сошлись на нейтральном ответе Есенина. Он заявил, что признает народную власть. А это, являлось правдой и для советской власти и для демократической в Америке. А, когда Сергей пообещал не участвовать в политических делах и, как в Берлине, не петь Интернационал, его отпустили восвояси. Он, молча, вышел на берег, не удержался и воскликнул, подняв руки к небу: «Миргород, полезный Миргород! Свинья спасла!».

Но напрасно ликовал Есенин. Никакого чуда не произошло. Это друзья Дункан, узнав в какой сложный переплет попала она с мужем, дали телеграмму Гардингу, а он дал распоряжение при легком опросе пустить Есенина в Штаты.

Индустриальное знамя Америки

Пару недель, проживая в Нью-Йорке, Сергей Есенин был немногословен. Если и вел какие-то разговоры с Айседорой, то касались они чисто бытовых тем, или информационных, как добраться до какой-нибудь стрит или авеню, или где собираются литературные меценаты и любители поэзии. Все, что касалось истории страны, её развития Сергей впитывал в себя как губка, осмысливал услышанное и анализировал.

Ошеломляющие впечатления от огней ночного города Нью-Йорка по приезду у него не стерлось, а усилилось. К нему добавилось еще и удивление Есенина от поверхностного отношения американцев к Богу. Обо всех этих открытиях поэта, однажды и произошел разговор Сергея с Айседорой.

- Почему ты так удивлен огнями ночного города, Сережа, - спросила его жена.

- В России на наших улицах слишком темно, чтобы сразу воспринять море яркого электрического света на Бродвее. Мы привыкли жить ночью при свете луны, жечь свечи перед иконами, но никогда не перед человеком, - ответил Сергей. – Мы набожный народ.

- Американцы тоже верят в Бога.

- О, это я узнал сразу, когда мне экзаменатор моей политической лояльности задал первый же вопрос: «Верите ли, в Бога?». А потом заставил повторять слова присяги-клятвы: «Именем господа нашего Иисуса Христа обещаюсь говорить чистую правду и не делать никому зла».

- Так это же хорошо. Чем ты недоволен?

- Лицемерием. Америка внутри себя не верит в Бога. Ей некогда заниматься такой чепухой. У вас свет для человека, а не для Бога, вот и я начну с человека в Америке. Как только её открыли, в неё потянулся весь неудачливый мир Европы, искатели золота и приключений, авантюристы самого низшего пошиба. Пользуясь игрой в государство, они поступали на службу разных правительств и теснили коренной народ всеми средствами. Сопротивление его жестоко подаВилли. Войны велись не на жизнь, а на смерть и от краснокожих осталась горсточка людей, а их древняя культура исчезла без следа.

- Как же исчезла культура? – возразила Айседора. – А «Песнь о Гайавате», а фильмы об индейцах? Они до сих пор живут в отведенных для них местах и занимаются теми промыслами, которыми занимались и до прихода европейцев в Америку.

- То, что не сумели сделать до конца войны – уничтожение народа, доделала политика хищников. Она разложила его окончательно. Дикий народ пропал от виски. Гайавату заразили сифилисом, опоили и загнали доживать на болотах Флориды или замерзать в снегах Канады. Сейчас Гайавата – этнографический киноартист. Он показывает в фильмах свои обычаи и свое дикое несложное искусство. Плавает в отгороженных водах на узеньких пирогах, а около Нью-Йорка стоят громады броненосцев, по бокам которых уже висят не шлюпки, а аэропланы.

- Так броненосцы – это военная сила и мощь государства, которое добилось её за счет индустриализации страны. А так бы до сих пор плавали краснокожие индейцы на своих узеньких пирогах.

- Вот тут я не спорю с тобой, а восхищаюсь. Американцы народ, молодой и не вполне сложившийся. И та громадная культура машин, которая создала славу Америке, только результат индустриальных творцов, но ничуть похожа на органическое выявление гения народа. Народ Америки - только честный исполнитель заданных ему чертежей и их последователь. Если говорить о развитии электричества, то зрение наше сразу упирается в фигуру Эдисона, хотя многие идеи славянина Николы Теслы он успел запатентовать первым. Но это уже вторично. Эдисон – сердце страны. Если бы не было у вас этого гениального человека, то культура радио и электричества могла бы появиться намного позже, и Америка была бы не настолько величествененна, чем сейчас. Она высоко подняла знамя индустриализации. Индеец никогда бы не сделала на своем материке то, что сделал «белый дьявол». Но со стороны внутренней культуры американцы – народ примитивный. Искусство Америки на самой низшей стадии развития. У вас до сих пор не разрешен вопрос: нравственно или безнравственно ставить памятник Эдгару По. Это пока единственный у вас писатель мирового уровня, так что ж с того, если он в жизни был пьяницей. Его талант настолько велик, что его пристрастие к алкоголю ничтожно перед этим талантом.

- У тебя золотая голова, Сережа, не только по цвету волос, но и по глубокому философскому уму. Так ответь мне, пожалуйста, почему же из Америки в Россию пригласили меня, чтобы создать балетную школу-студию, а не какого-то спеца-инженера из России, чтобы создавать индустриальную мощь Америки с помощью его.

- Не заносись так высоко, Изидора. Все выходцы из Африки пояВиллись на мюзик-холльный мир, а американский фокстрот не что иное, как разжиженный танец негров. А ваш электрический свет бывает и страшен. Он освящает толпы продажных и беспринципных журналистов, которых у нас в России и на порог бы не пустили, несмотря на то, что мы живем при керосиновых лампах, а зачастую и вообще без огня. Нравы американцев порой напоминают нравы гоголевских Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича, для которых не было на свете города, лучше Полтавы, так и для вас, нет лучше и культурней страны, чем Америка.

- Слушайте, - говорил мне один американец. – Я знаю Европу, и не спорьте со мной. Я изъездил Италию и Грецию. Я видел Парфенон. Увиденное для меня не ново. Знаете ли вы, что в штате Теннесси у нас есть Парфенон гораздо новей и лучше?

От его слов и смеяться и плакать хочется.

- У нас есть переводы Пушкина. Надеюсь ты считаешь, что его произведения наследие великой мировой культуры, - привела доводы Айседора.

- Перевел Пушкина Мани-Лейб, еврей из Чернигова. Для русского глаза и уха Америка, а главным образом и Нью-Йорк в котором 30 процентов евреев, с примесью крови Одессы. Евреев в Америку загнала главным образом нужда от скитания из-за погромов. Культура в специфической американской среде – отсутствие всякого присутствия. Но есть и занимательные курьезы: американский полисмен одет под русского городового, только канты другие. Объясняется курьез очень просто: мануфактурная промышленность сосредоточилась в руках выходцев из России. Вот наши соотечественники и нарядили полисмена в знакомый вид формы.

- А, что-то еще знакомое для тебя увидел ты в Америке?

- Я скорее не увидел, а почувствовал. Как только мы с тобой с пристани свернули на стрит, на меня пахнуло каким-то знакомым запахом. Стал вспоминать, где же я узнал впервые и вспомнил – это же тот самый запах, который бывает в скобяных лавочках.

Хандра

Через некоторое время, пресытившись впечатлениями от Америки, Сергей загрустил. Айседору его хандра сильно обеспокоила.

- Я уже давно тебя не видела, Серёжа, за письменным столом. А помнишь, как ты мечтал после поездки на Кавказ, которую мне организовал Илья Шнайдер в августе двадцатого года, написать целый цикл стихотворений под общим названием «Персидские мотивы». Сейчас у тебя есть всё: много свободного времени, не надо заботиться о хлебе насущном, как это было у тебя в голодной России. Пиши, твори, дерзай на здоровье, а ты вместо этого впадаешь в сплин. Что произошло, мой милый?

- Мне никогда не было так плохо, как в этом отвратительнейшем Нью-Йорке. Так плохо, что хоть вешайся. Лучше всего, что я видел в этом мире, это всё-таки Москва.

- Мы же с тобой не только в Нью-Йорке побывали. Достаточно поколесили и по многим городам североамериканских штатов.

- О, да, в чикагские сто тысяч улиц можно свиней загонять. В Чикаго, возможно, самая лучшая бойня в мире. Бандиты-мафиози расстреливают своих конкурентов где угодно. Сейчас я и впрямь не знаю, как быть и чем жить теперь. Раньше подогревало меня при всех российских лишениях, что вот мол, заграница нам помогает. А теперь как увидел, молю Бога об одном: не умереть душой и любовью к моему искусству. Никому оно здесь ненужно. Значение моей поэзии здесь, как значение исполняемых песенок певички легкого жанра Изы Яковлевны Крамер, которая уехала из России в Америку сразу после революции 1917 года. С небольшой разницей, что Иза может жить на своем пении, а тут хоть помирай от голода или пойти против своей души и заняться, как Маяковский производственным искусством, рекламировать пробки Мосельпрома.

- Если прагматично посмотреть на это, то почему бы и нет…

- И, правда, почему бы и нет, - скривил губы Сергей. – В этом есть отход от ненужного. И, правда, на кой черт людям нужна душа, которую у нас в России на пуды меряют. Совершенно лишняя штука это душа. Я с грустью и с испугом начинаю учиться говорить себе: «Есенин, застегни душу, это так же неприятно, как расстегнутые брюки». В голове у меня одна Москва, Москва. Даже стыдно, что так по-чеховски.

- Ты не оригинален, Серёжа. Все иностранцы не сразу могут понять культуру другой страны. И так же смешны в России и француз и голландец. Да и стоит ли сожалеть и плакать об избе, где от дыма слезятся глаза, когда в Америке полный комфорт – электричество, уют в квартире?

- Разные мы. Вот у нас сейчас в России ночь, Боже мой, пусть бы мне дым разъедал глаза и я плакал бы от него, но только бы я был не здесь, не здесь, не здесь. Ведь всё равно при этой культуре железа и электричества здесь у каждого по полфунта грязи в носу.

- Так, что же у себя в России ты так рвался в Персию? Или уже забыл и не помнишь?

Сергей не стал возражать Айседоре. Он всё помнил, да и уже объяснял ей тогда, что в Персии в Ширазе жили самые лучшие лирики. Рубаи Омара Хайяма до сих пор бесценны в литературе, а ведь он написал их в конце XII начале XIII века.

Есенин хотел поехать даже в Ширазе. Ведь говорят, что если у поэта стихи не звучат, как песня, значит он не из Шираза.

«Если перс слагает плохо песнь,

Значит, он вовек не из Шираза».

Но Айседора плохо знала не только персидскую поэзию, но и русскую тоже.

В Пятигорске Дункан спросила Илью Шнейдера:

- А будет ли по вашей программе мой концерт там, на месте дуэли Лермонтова, где русский поэт был убит?

Илья Ильич дипломатично не стал объяснять, что это было бы кощунственно, а сослался на простые бытовые трудности:

- Мы побываем там, на экскурсии и вы увидите, какая там маленькая площадка на самом краю пропасти. На ней по правилам жесткой дуэли биться насмерть должны были стоять по очереди дуэлянты. Даже в случае ранения любой из них не удержался бы на краю бездны, а сорвался бы вниз и разбился о камни насмерть. А ваш танец не статичен, требует свободы в передвижении. Я не могу рисковать вашей жизнью, дорогая Айседора.

Из Пятигорска они поехали в Баку. Баку Дункан понравился. Она наэлектролизованная стремлением Есенина поехать в Персию так страстно стремилась туда, ей хотелось как можно больше увидеть экзотики, но разрешения Сергею на поездку в Иран не выдали. Шнейдер, не желая огорчать Айседору, легко удовлетворил её желание.

Илья Ильич нанял извозчика, и они поехали до Шиховской деревни, ничем не отличавшейся от деревушки в соседнем Иранском Азербайджане.

Дункан так понравилась деревушка, что она стала ездить туда каждый день. Хотя путешествие было не из приятных: в пыли на извозчике, мимо зарывшихся в раскаленный песок голых тюркских кладбищ. Но Айседора наслаждалась видом беленых домиков, узких улочек и необыкновенной тишиной этой на первый взгляд, совсем безлюдной «персидской деревни». Шнейдер и Есенин не сопротивлялись желанию Дункан, а попарно потакали её прихоти.

Но Сергей съездил туда не бесполезно. В этой поездке произошел маленький, ничем непримечательный вроде бы, эпизод на перегоне Тихорецкая – Пятигорск, который взволновал Сергея Есенина и он написал поэму «Сорокоуст».

- Смотрите, смотрите, - закричала Айседора, уткнувшись носом в окно. – Какая прелесть за паровозом, что есть силы, скачет маленький жеребенок. Чего он хочет?

- Ясно чего, - обогнать хочет поезд, - спокойно ответил ей Шнейдер. – Почему это ему захотелось тоже понятно – любая лошадь не терпит, когда её пытаются обогнать.

Илья Ильич продолжил беседу с Сергеем. Айседора не могла оторваться от окна: её увлекло это любопытное зрелище: жеребенок бежал долго. Но под конец стал уставать. На какой-то станции его поймали. Не удалось жеребенку обогнать паровоз, - вздохнула Дункан, а Сергей дополнил:

- Стальной конь победил коня живого. Этот несмышленый маленький жеребенок для меня является дорогим, ненаглядным образом вымирающей деревни с ликом Махно. Она и он в нашей революции страшно походят на этого жеребенка, они пытались потягаться живой силой с железной. И мне стало грустно сейчас, что история переживает тяжелую эпоху умерщвления личности как и сущность всего живого. Ведь идет совершенно не тот социализм, о котором мечтали. Он стал каким-то определенно нарочитым, каким стал когда-то остров Святой Елены для Наполеона - без славы и мечтаний. Тесно в нём живому, тесно строящему мой мир невидимый, ибо рубят и взрывают эти мосты прямо из-под ног грядущих поколений. Конечно, кому суждено тому и откроется, тот увидит тогда с глубоким сожалением эти уже покрытые плесенью эти мосты. Ведь всегда бывает жаль построенный дом, в котором не живут и выдолбленный челнок, а в нем плавают. А я хочу быть плавающим, идущим к своему дому, чтобы жить в нем.

Сорокоуст

Айседора и не предполагала какой резонанс в душе поэта вызовет, казалось бы, незначительный жизненный эпизод: жеребенок, пытающийся обогнать поезд. Но в 1920 году, когда Сергей написал «Сорокоуст», пришлось вспомнить об этом «незначительном эпизоде».

Вечер поэтов проходил в аудитории Политехнического музея в Москве:

- Народу, что людей… - скривился в ироничной ухмылке Мариенгоф. – Какая духота и теснота. Яблоку негде упасть.

Анатолий кивком головы поприветствовал Валерия Брюсова, заметив его устремленный на подошедших друзей взгляд. Брюсов председательствовал. Он как всегда был спокоен и сдержан, лишь изредка рассеянно улыбался, когда звучали на его взгляд какие-то благоглупости или нелепости.

Перед выступлением Сергея перед аудиторией отбивался от наседающих на него оппонентов Маяковский.

- Владимир, - обратился прыщавый юнец к агитатору, горлопану, главарю. – Мы вчера весь вечер читали ваши стихи с моим приятелем, с моим другом, но так ничего и не поняли. Не могли бы вы писать стихи поконкретнее?

- Постараюсь, - ответил Маяковский. – А вы не смогли бы выбирать себе в друзья людей поумнее?

Зал захохотал:

- Во дает Владимир, сказал, как отрезал.

Прыщавый и в самом деле замолчал, как будто язык себе прикусил.

Зато худосочная девица с патлатой стрижкой и накрашенными тушью ресницами решила повергнуть в шок Маяковского назидательной полурепликой:

- Маяковский, вы носите на среднем пальце массивное кольцо. Фи, это такая безвкусица. Оно вам совсем не к лицу.

- Спасибо, дамочка, за своевременное и вполне уместное замечание, - ответил поэт, – но об этом я и сам знаю, что кольцо мне не к лицу. Поэтому и ношу его я не на носу, а на пальце.

Опять смешок прокатился по аудитории. Но уже наступила очередь за имажинистами. Анатолия Мариенгофа встретили холодно: ни одобрения, ни осуждения, вежливо промолчали и даже наверно тоже из вежливости ни хлопка не прозвучало.

Мариенгоф, раздраженный такой неласковой встрече, буркнул Есенину:

- Иди теперь ты. Дай им прикурить, как следует, этим бездарным снобам и тупицам.

Сергей выходит на авансцену, поворачивается к залу и произносит:

- Сорокоуст.

- Что? Сорокоуст? – послышались возмущенные крики. – Решил очередной раз над нами поиздеваться? Какого черта, собрался нам читать сорокадневную молитву по умершему? Мы не в православной церкви, а в Политехническом музее. Где ты видишь здесь покойника? Мы все еще слава Богу, живы. Если не помрем после твоих стихов, как мухи, то к чему твоя молитва?

Сергей поднимает руку, требует тишины и повторяет:

- Сорокоуст. Поэма.

Стихают, но уже с первых, же строк вновь в толпе накапливается раздражение, но Есенин уже не обращает внимания на реакцию зала:

Трубит, трубит погибельный рог!

Как же быть, как же быть теперь нам

На измызганных ляжках дорог?

Вы, любители песенных блох,

Не хотите ль пососать у мерина?

Возмущение бурлит в зале, но слышен пока небольшой гул. Но, когда поэт произносит девятый стих и десятый, где Есенин произносит слова не принятые в литературной речи, начинаются снова крики, шиканье, свист:

- Довольно! Убирайся вон! Хватит!

Сергей попытался продолжить чтение, но его слов не слышно. Шум нарастает и Есенину ничего не остается сделать, как ретироваться.

Председателю Валерию Брюсову с большим неимоверным трудом удается навести относительный порядок. Тогда он встает и говорит:

- Необходимо соблюдать всем тактичность. Вы услышали только начало. Наберитесь терпения, дайте поэту сказать до конца, а потом критикуйте его сколько угодно. Надеюсь, присутствующие здесь поверят мне в том, что в деле поэзии я что-то смыслю, понимаю, разбираюсь. Так вот, в отличие от вас я уже читал, слушал поэму «Сорокоуст» в исполнении автора. И заявляю категорично, что данное стихотворение Есенина самое

Лучшее из того, что появилось в русской поэзии за последние два или три года.

Зал, глухо ворча, как побитый хозяином за непослушание пес, стал слушать Сергея. А когда он дошел до строчек:

Видели ли вы,

Как бежит по степям,

В туманах озерных кроясь,

Железной ноздрей храпя,

На лапах чугунных поезд?

А за ним

По большой траве,

Как на празднике отчаянных гонок,

Тонкие ноги закидывая к голове,

Скачет красногривый жеребенок?

Милый, милый, смешной дуралей,

Ну куда он, куда он гонится?

Неужель он не знает, что живых коней

Победила стальная конница?

Неужель он не знает, что в полях бессиянных

Той поры не вернет его бег,

Когда пару красивых степных россиянок

Отдавал за коня печенег?

- Это совсем другое дело, - донеслась реплика из зала. – Зачем же вначале было нужно употреблять грязные слова, как какой-то холоп? Крестьянская закваска сказывается.

Сергей Есенин не стал отвечать на реплику, он дочитал «Сорокоуст» до конца, а потом уж ответил на вопрос:

- Увы, но вы не правы. Никогда я не был холопом, хотя и крестьянский сын, чем горжусь. Я чувствую себя хозяином в русской поэзии и потому втаскиваю в поэтическую речь слова всех оттенков – нечистых слов нет. Есть только нечистые представления. Но не мне лежит конфуз от смело произнесенного мной слова, а на читателе или на слушателе. Слова – это граждане. Я их полководец. Я веду их. Мне очень нравятся корявые слова. Я ставлю их в строй, как новобранцев. Сегодня они неуклюжи, а завтра будут в речевом строю такими же, как и вся армия.

С этими словами и с гордо поднятой головой Сергей возвратился на свое местом в зал. По ходу он услышал, как Розанов говорит соседу:

- ни одно из произведений Есенина не вызвало такого шума, как прочитанная сегодня «Сорокоуст». Пусть все считают «Сорокоуст» поминальной молитвой. Так оно и есть. Умерла деревня и соломенная Старая Русь, но зато нарождается новая Русь – Стальная. Год назад Сергей Есенин написал «Пантократор» в котором видит, как в новую жизнь Россию выводит красный конь:

Сойди, явись нам, красный конь!

Впрягись в земли оглобли.

Нам горьким стало молоко

Под этой ветхой кровлей.

Пролей, пролей нам над водой

Твое глухое ржанье

И колокольчиком-звездой

Холодное сиянье.

Мы радугу тебе — дугой,

Полярный круг — на сбрую.

О, вывези наш шар земной

На колею иную.

Мариенгоф и Есенин задержались около Розанова на несколько минут.

- Вы правы, - сказал ему Анатолий. – Ста рая Русь умерла. Но именно её так нежно любил Есенин и готов был жизнь отдать за неё. Сережа ещё в 1914 году, когда началась война с германцами, написал небольшую поэму «Русь». Когда все требовали писать ура-патриотические стихи, наподобие «Гром победы раздавайся», а Есенин написал лирическое стихотворение о своей любви к Родине. Патриотизма же в них было хоть отбавляй. Прочитай, Серёжа, «Русь».

Есенин, возбужденный борьбой с воинствующим залом, настроенным с первых строк «Сорокоуста» против него, с удовольствием принял предложение Мариенгофа. Услышав слово Русь, его помутневшие от гнева глаза, засветились голубизной, как будто он, наклонившись над родником, сделал глоток живительной влаги, а синева неба, отразившись на глади воды родника, освятила и осветила глаза Есенина. И он стал читать:

Потонула деревня в ухабинах,

Заслонили избенки леса.

Только видно, на кочках и впадинах,

Как синеют кругом небеса.

Воют в сумерки долгие, зимние,

Волки грозные с тощих полей.

По дворам в погорающем инее

Над застрехами храп лошадей.

Как совиные глазки, за ветками

Смотрят в шали пурги огоньки.

И стоят за дубровными сетками,

Словно нечисть лесная, пеньки.

Запугала нас сила нечистая,

Что ни прорубь - везде колдуны.

В злую заморозь в сумерки мглистые

На березках висят галуны.

Но люблю тебя, родина кроткая!

А за что - разгадать не могу.

Весела твоя радость короткая

С громкой песней весной на лугу.

После мирных благостных картин появляются впечатления поэта о начале войны:

Понакаркали черные вороны:

Грозным бедам широкий простор.

Крутит вихорь леса во все стороны,

Машет саваном пена с озер.

Грянул гром, чашка неба расколота,

Тучи рваные кутают лес.

На подвесках из легкого золота

Закачались лампадки небес.

Повестили под окнами сотские

Ополченцам идти на войну.

Загыгыкали бабы слободские,

Плач прорезал кругом тишину.

А вот, что думают рекруты, ставшие солдатами, засевшие в окопах вдали от своих сел и деревень. Сергей лично испытает эти чувства чуть позже, но талант поэта как раз и заключался в том, что умеет передавать читателю, слушателю не только свою, а и чужую боль сердца:

Ах, поля мои, борозды милые,

Хороши вы в печали своей!

Я люблю эти хижины хилые

С поджиданьем седых матерей.

Припаду к лапоточкам берестяным,

Мир вам, грабли, коса и соха!

Я гадаю по взорам невестиным

На войне о судьбе жениха.

Помирился я с мыслями слабыми,

Хоть бы стать мне кустом у воды.

Я хочу верить в лучшее с бабами,

Тепля свечку вечерней звезды.

Разгадал я их думы несметные,

Не спугнет их ни гром и ни тьма.

За сохою под песни заветные

Не причудится смерть и тюрьма.

Они верили в эти каракули,

Выводимые с тяжким трудом,

И от счастья и радости плакали,

Как в засуху над первым дождем.

А за думой разлуки с родимыми

В мягких травах, под бусами рос,

Им мерещился в далях за дымами

Над лугами веселый покос.

Пугачевский бунт это не революция

Они шли по улице молча. Есенин погрузился в свои мысли, а Мариенгоф не хотел ему мешать. Но, когда молчание затянулось на неопределенно долгое время, все, же не удержался и спросил:

- О чём думаешь, Сережа?

- О словах Розанова про новую Стальную Русь, которая без революции бы никогда бы, не народилась. Она революция-то вызревала долго и крестьянские восстания Стеньки Разина и Емельяна Пугачева стали предтечей революции.

- Ты преувеличиваешь, Сергей. Какие это восстания? Это были обыкновенные бунты. Знаешь, что Пушкин написал перед тем, как создать «Капитанскую дочку», «Историю Пугачевского бунта», - не согласился Мариенгоф. – Разин хотел казацкой вольницы, а не общей свободы для народа, а Пугачев вообще провозгласил себя, как чудом уцелевшим от рук злодейских гвардейских офицеров заговорщиков Екатерины II, императора и её мужа Петра III.

- А я хочу написать поэму о Емельяне Пугачеве. Ведь он провозгласил себя императором, чтобы защитить угнетаемых калмыков, кочевников, пасущих коней и овец еще больше, чем русских крестьян. И если бы не предательство Пугачева его сподвижниками, струсившими перед наступлением царских войск, то революция и освобождение русского крестьянства произошло бы лет на 150 раньше. Ведь крепостное право император Александр II отменил почти через 100 лет после восстания Пугачева.

- Но как тебе удастся, используя образность отобразить нас имажинистов?

- Толя, я в лепешку разобьюсь, а в поэме будут такие необычные рифмы, ритмы и образы, что ты сам удивишься, когда прочитаешь поэму «Пугачев». Я посвящу её тебе. Во мне уже бродит вино от пугачевской закваски. Уже есть какие-то обрывки, наброски. Вот послушай одно четверостишие:

Мне нравится степей твоих медь

И пропахшая солью почва.

Луна, как желтый медведь,

В мокрой траве ворочается.

- Чувствуешь, какая необычная рифма: почва – ворочается. Или вот еще одно четверостишие:

Но озлобленное сердце никогда не заблудится,

Эту голову с шеи сшибить нелегко.

Оренбургская заря красношерстной верблюдицей

Рассветное роняла мне в рот молоко.

- Если на таком уровне будет написана поэма «Пугачев», то я тебя заранее поздравляю.

- Сергею, возвратившемуся из Америки в Советскую Россию осенью 1923 года, невольно пришлось вспомнить о разговоре Пугачева с Мариенгофом, когда он поделился планами написать поэму. Есенин написал её до отъезда за границу с Айскедорой Дункан и вот, приехав в Москву, читал разгромную статью о себе в газете «Правда» Львом Троцким. Вообще-то Лев Давыдович написал несколько статей о литературе и революции осенью 22-го года. Но в одной из них он высказал свое мнение о творчестве так называемых «попутчиков». К ним относил Бориса Пильняка, Николая Тихонова и «Серпионовых братьев», отчасти касался Клюева и, наконец, добрался и до Есенина и группы имажинистов, в которую Сергей Есенин входил.

- Все они были бы невозможны, в целом вместе взятые и каждый в отдельности без революции, - громко читал Сергей текст статьи Троцкого из газеты, принесенной ему Анатолием Мариенгофом. - А, что, Толя, тут-то он в чем-то прав.

- Не уменьшай свое значение, как поэта, Серёжа, – возразил Мариенгоф. - Ты еще в 15 лет уже писал классно, а в 14-м году уже многие столичные журналы быстро расхватывали твои лиричные и патриотичные стихи. Революция придала твоему творчеству новый импульс. Но больше всего на твое мировоззрение повлияла поездка за рубеж по странам Европы и за океан в Америку. Нью-Йорк в твоем очерке «Железный Миргород» выглядит пострашнее и посмешнее чем «Город Желтого дьявола». Ты дальше читай, дальше посмотри, какие акценты делает Троцкий.

- У них у всех есть общая черта, которая резко отделяет их от коммунизма, - продолжил читать Сергей. – Они не охватывают революцию в целом и им чужда её коммунистическая цель. Они все, более или менее, склонны через голову рабочего глядеть с надеждой на мужика. Они не художники пролетарской революции, а художественные попутчики. Но относительно попутчиков всегда возникает вопрос, до какой станции?

Мариенгоф на этой фразе перебил Есенина:

- Чувствуешь куда клонит Троцкий. Когда мы сойдем с поезда, так как в коммунизм они с собой брать не собираются. А может быть, желают высадить нас по дороге как безбилетных пассажиров? Посмотри, как Лев, присматриваясь повнимательнее к Клюеву делает вывод и безапелляционно выносит приговор нам, попутчикам.

- Сейчас прочту, - заторопился Сергей. – Большинство попутчиков принадлежит к мужиковствующим интеллигентам. Интеллигентское же принятие революции с опорой на мужика без народства не живет. Оттого попутчики не революционеры, а юродствующие в революции.

- Вот как, мы оказывается народивые, - опять вмешался Анатолий. – Он дальше пишет про тебя и главным образом затрагивает драматическую поэму «Пугачев». Считает, что тебе мужиковствующему интеллигенту, вышедшему из крестьянства, из народа, трудно понять революционную миссию пролетариата. То юродивыми нас считает, то недоумками. А ведь еще Блок сказал: «Гений всегда народен». Если взялся пламенный революционер Троцкий писать о литературе, то уж мог бы почитать бы афористичные мысли Александра Блока, поэта, который дал тебе путевку в литературу. Рекомендовал издателям опубликовать твои чистые и светлые стихи.

- Тоцкий ругает меня как раз не за мужицкую родословную, - сказал Есенин, - а за то, что я примкнул к вам, имажинистам. Слушай, что он говорит, - грустно улыбнулся Сергей. - Попытка Есенина построить имажинистским методом «Пугачева» оказалась несостоятельной. И это несмотря на то, что автор украдкой изрядно-таки разгрузил свою вьючную образность.

- Не обращай на его реверансы в твою сторону, - ухмыльнулся Мариенгоф. – Дальше он касается твоей заграничной поездки и твоего дальнейшего пути и будущего. Ему кажется, что твое будущее слишком мрачно.

Сергей кивнул головой, читая следующий абзац:

- Если имажинизм, почти не бывший, весь вышел, то Есенин еще впереди. Заграничным журналистам он объявляет себя левее большевиков. Это в порядке вещей и никого не пугает. Сейчас для Есенина-поэта, от которого попахивает средневековьем, хоть он и левее нас грешных, начались «годы странствий». Воротится он не тем, что уехал. Он не будет загадывать, приедет сам расскажет.

- Ты и рассказал, опубликовав в «Известиях» очерк «Железный Миргород». Именно в нём призываешь Россию стать индустриальной и выйти из средневекового состояния, которым ты, якобы, по лихому утверждению Троцкого, припахиваешь. Похоже, что ты развернул полемику с таким мракобесием, - подвел итог Мариенгоф, но у Сергея было еще одно мнение о шумихе вокруг его и очерка «Железный Миргород».

- Толя, ты трепетно относишься ко всем высказываниям по поводу имажинизма, который по мысли Троцкого вообще почти не существовал как литературное течение. Зато не обращаешь внимания на потоки грязи, которые льются на меня твоего соратника имажиниста. После публикации очерка сатириконец О.Л. Д`ора напечатал всё в той же «Правде» рецензию фельетоном «Сергей Есенин в Америке. Личные воспоминания…». Это не рецензия, а памфлет. Автор в издевательской форме, зло высмеивает мой рассказ об американских встречах. В «Правде» высмеивается мой правдивый художественный документ нашей сегодняшней эпохи.

Мариенгоф усмехнулся и предложил:

- Так тебе ничего не остается делать, как особо поговорить о той среде, которой называется рабочим классом. Ты ведь когда-то, хоть и недолго принадлежал к этому классу, когда работал в типографии наборщиком. На тебя после статьи Троцкого набросились, как цепные псы, его подручные. Один мне в глаза высказал, что думает о тебе и собирается вскоре опубликовать: «Лицо культуры советской, пролетарской России всё больше и больше вырисовывается. И последний символист Есенин, вскоре утратит свою популярность, хотя творчество его остается навсегда свидетельством о психическом складе людей отмершей культуры». Каково?

- Тот доброжелатель или злопыхатель вынужден отметить о моей огромной популярности и смириться, что мое творчество остается навсегда.

- Ты, Серёжа, всегда умеешь ввернуть такое словечко, словно, шилом кольнуть. А как ты оценишь вот это высказывание: «Есенин в совеем творчестве, в его существенном – типичный представитель буржуазного и мелкобуржуазного упаднического индивидуализма».

- Любой себя уважающий поэт должен быть индивидуалистом. Только тогда и его стихи будут индивидуальные, яркие, личностные, самобытные, - сказал Есенин. – Хочу вернуться к мужиковатой интеллигентности. Думающего русского интеллигента всегда мучили главные жизненные вопросы: «Кто я?», «Что есть человек?». Они всегда были необходимы в попытке познания смысла жизни. Чем ты еще хочешь поразить меня?

- Про твою выпущенную недавно в Берлине по возвращению из Америки домой поэму или цикл - «Москва кабацкая». Сколько яда и ненависти у аналогетов пролеткульта к тебе: «Есенин, как поэт, живет в Москве кабацкой, в ней и умрет».

- Хорошее пожелание, - криво усмехнулся Сергей. – От души пожалели. Если бы они увидели, хоть одним глазком наших эмигрантов, людей без родины, которые сами оборвали связывающие с нею нити.

Москва кабацкая

Возвращаясь через Берлин в Россию Есенин видел много русских эмигрантов. Он искал среди них того, кто бы мог посоветовать ему как побыстрее издать сборник стихов, книгу. Заглянул к своему уже, как к старому знакомому к Владимиру Набокову и польстил ему:

- Вы уже известный поэт. С вашей славой нетрудно издавать книги. Подскажите к кому мне можно обратиться по изданию моего сборника.

- Слава? – от недоумения у Набокова по-разбойничьи вздыбилась дугой бровь над правым глазом. – Не смешите. Кто знает мои стихи? Сто, полтораста от силы двести изгнанников-интеллигентов, которые не все понимают мои стихи. Это провинциальный успех, а не слава.

- Если издания в Германии книг – это не слава, то какая же она, как выглядит, по-вашему, слава? Вы же выглядите вполне благополучным человеком.

- Среди моего окружения, - ответил Владимир, - много благополучных людей, но они уже деградируют, как творческие личности. Они давно развратили свою поэзию словами и смыслом, и вряд ли будут заниматься ею, стали лишком богатыми и жадными, а муза прелестна бедностью.

- Я то, как раз не страдаю от богатства, - усмехнулся Сергей.

- О, да! Настоящим поэтам деньги как-то не идут в руки. Не даются им, - согласился Набоков. – Вот, что я вам посоветую. Есть в Германии поэты. Плохонькие, местные, но не мясники, и слава Богу. А публика ждет жареного, перченого, скандального. Если будете издавать книгу, я посоветую к кому обратиться, то не вздумайте ей дать название, что-то вроде «Радуницы». Дайте нечто эпотажное, какое-нибудь хулиганское, повергающее в шок обывателя название. Или же, как и я, останетесь в тени славы.

- А вы думаете, я поднимусь на Парнас на крыльях славы? – пошутил Есенин.

- По моему пройдет немного времени, когда тунгуз и калмык начнут вырывать друг у друга ваше многотомное «Полное собрание сочинений» под завистливым оком финна.

- До Пушкина не только мне, всем еще так далеко, как до луны пешком, - понял иронию Владимира Сергей. – Но рекомендации ваши учту. Когда-нибудь в эту комнату с мемориальной доской, упоминающей ваше имя, зайдет заезжий и будет, оглядывая стол и стулья, воображать, где же и на каком из них сидели Есенин и Набоков, беседуя о высокой поэзии.

- Навряд ли, - покачал головой Владимир. – Скорее всего, историк или гид сухо скажет читателю, что мы с вами никогда не сидели в этой комнате, а если мимоходом и встречались, то говорили о каких-нибудь злободневных пустяках.

Есенин шел в издательство, обдумывая по ходу название книги.

- Они хотят перчика, скандала, так получайте достойное для вас название - «Стихи скандалиста». А свои стихотворения, которые я написал не в России, а за границей, они горьки, но правдивы, порой суровы и беспощадны и вместе с тем озабоченные, человеческие. Я назову маленькой поэмой или объединю в один цикл под названием – «Москва кабацкая». Хотя бы четыре из них: «Снова пьют здесь, дерутся и плачут…», «Сыпь гармоника. Скука… Скука…», «Пой же пой на проклятой гитаре…» и «Да! Теперь решено. Без возврата».

Литературный сотрудник издательства, русский эмигрант, сидел, нахохлившись, сутулясь над столом, бегло пробежал глазами рукопись:

- «Стихи скандалиста» - это то, что нам надо, - комментировал он глухим равнодушным голосом. – «Москва кабацкая», тоже подойдет. Скажите, пожалуйста, молодой человек, зачем вы в Берлине взялись за такую сложную тему, как события в Москве? Что вы можете увидеть интересного, занимательного или вульгарного в Москве, сидя здесь в благополучном Берлине?

- Я в Берлине проездом, а живу в России, но и в Берлине увидел деградирующую местами эмиграцию. Вот посмотрите хотя бы на эти строчки: «Снова пьют здесь, дерутся и плачут под гармоники желтую грусть. Проклинают свои неудачи, вспоминают московскую Русь. И я сам, опустясь головою, заливаю глаза вином, чтоб не видеть лицо роковое, чтоб подумать хоть миг об ином… Что-то злое во взорах безумных, непокорное в громких речах. Жалко им тех дурашливых, юных, что сгубили свою жизнь сгоряча».

- Это Берлинские впечатления… А Москва?

- Низкий дом без меня ссутулится,

Старый пес мой давно издох.

На московских изогнутых улицах

Умереть, знать, судил мне Бог.

Я люблю этот город вязевый,

Пусть обрюзг он и пусть одрях.

Золотая дремотная Азия

Опочила на куполах.

А когда ночью светит месяц,

Когда светит... черт знает как!

Я иду, головою свесясь,

Переулком в знакомый кабак.

Шум и гам в этом логове жутком,

Но всю ночь, напролёт, до зари,

Я читаю стихи проституткам

И с бандитами жарю спирт.

- Эффектно, эмоционально, - оживился мрачный литсотрудник. – Каким временем вы располагаете? Сколько времени будете еще находиться в Берлине? Я это для того спрашиваю, чтобы вы сориентировались, когда будет последняя ваша читка рукописи после редакторской правки.

- Хотелось бы поскорее, - в голосе Сергея прозвучали просительные нотки. – Хочу побыстрее в Москву вернуться.

- И года не пройдет, - успокоил его литсотрудник. – До осени этого 1923 года «Стихи скандалиста» увидят свет.

Потом добавил:

- А вы свою книгу.

Продолжение «Москвы кабацкой»

Пригласила Есенина в Тифлис литературная группа грузинских поэтов «Голубые роги». В неё входили выдающиеся поэты Паоло ЯшВилли и Тициан Табидзе, Георгий Леонидзе. Туда же приехал и второй «попутчик», окрещенный вместе с Есениным в газете «Правда» Троцким, Николай Тихонов.

Чтобы совместить полезное с приятным Николай и Сергей зашли в Тифлисский духан.

- Что успел написать про Кавказ, Сергей? – спросил Есенина Тихонов.

- Послушай, - мгновенно откликнулся поэт и стал читать:

Издревле русский наш Парнас

Тянуло к незнакомым странам,

И больше всех лишь ты, Кавказ,

Звенел загадочным туманом.

Здесь Пушкин в чувственном огне

Слагал душой своей опальной:

«Не пой, красавица, при мне

Ты песен Грузии печальной».

И Лермонтов, тоску леча,

Нам рассказал про Азамата,

Как он за лошадь Казбича

Давал сестру заместо злата.

И я от тех же зол и бед

Бежал, навек простясь с богемой,

Зане созрел во мне поэт

С большой эпическою темой.

- Кого же ты считаешь нашей отечественной теперешней богемой? – спросил Николай, а Есенин без передышки продолжил чтение, давая понять, что Тихонов в его стихах и услышит имена некоторых представителей богемы:

- Мне мил стихов российский жар.

Есть Маяковский, есть и кроме,

Но он, их главный штабс-маляр,

Поет о пробках в Моссельпроме.

И Клюев, ладожский дьячок,

Его стихи как телогрейка,

Но я их вслух вчера прочел,

И в клетке сдохла канарейка.

Я вам не кенар!

Я поэт!

И не чета каким-то там Демьянам.

Пускай бываю иногда я пьяным,

Зато в глазах моих

Прозрений дивных свет.

Тихонов кивнул головой:

- Да уж от богемы тебе крепко досталось за «Москву кабацкую». Они тебя собрались втопить в грязь, а ты тешишь себя иллюзией: «пускай я иногда бываю пьяным, зато в глазах моих прозренья дивный свет». Дивный свет твой не в твоих глазах, а в твоих стихах увидят наши потомки, последующее поколение, а пока у всех на языке твое разухабистое из «Москвы кабацкой» строфа: «Сыпь, гармоника. Скука… Скука. Гармонист пальцы льет волной. Пей со мною, паршивая сука. Пей со мной».

- Да это имеет место. Если только цитировать начало и не вспоминать ничего об последней строфе этого стихотворения. А ведь конец, всему делу венец:

К вашей своре собачей

Пора простыть.

Дорогая... я плачу...

Прости... Прости...

- Теперь у меня опять есть Муза и всю поэзию, что посвящаю ей использую в продолжении «Москве кабацкой». Я думаю, о том сколько мятущихся русских душ потеряли себя за годы революции в заграничных скитаниях, сколько моих земляков затянул и навсегда поглотил эмигрантский омут. Вернулся домой, а тут в полном разгаре новая экономическая политика – НЭП. Идут какие-то непонятные мне преобразования, которые несут мне какие-то потери. Я же пишу не только про себя в «Москве кабацкой», а о людях растерявшихся, с настроением безысходной тоски, которые отстранились от социально значимых проблем и пустились прожигать жизнь. Другие, люто ненавидя советскую власть, вылезли из духовного подполья. (По сути дела они-то были внутренними эмигрантами) и жадно внимают атмосферу НЭПа. Я описываю нравстенное «падение» моего лирического героя, а звук от удара больно отзывается в сердцах многих растерявшихся. А я, я вижу в этих уродливых проявлениях прозренья дивный свет.

Поэта узнают по стихам

Тихонов и Есенин зашли в небольшую забегаловку. Их разделял только маленький столик тифлисского духана. Они сидели и говорили стихами. Что больше опьяняло друзей: стихи или вино, они не понимали. И то и другое доставляло Николаю и Сергею удовольствие. Это настроение лучше воспринимал Тихонов и, отхлебнув из стаканчика очередной глоток вина, Николай:

- Сергей, - воскликнул он. – Мой дорогой вечный странник, всегда пьяный от песен и жизни, этакий кудрявый путаник и мятежник. Ты читаешь свои стихи так, словно этих связанных голосом слов ничего нет больше в мире.

- Не надо слословия, - подвел горизонтальную черту над столом указательным пальцем Есенин. – Ты мне скажи честно и правдиво о недостатках стихов. Покритикуй меня.

- Мой язык не повернулся бы, сказать тебе о графическом рисунке стиха, - стал отнекиваться Тихонов, а потом твердо заявил. – И он не повернулся. Я не собираюсь обижать нашу простую и искреннюю дружбу теоретической льдинкой. Ты самобытный поэт, Серёжа. Твои недостатки лишь продолжение твоих достоинств. И больше ничего. Я тебе говорю об этом нисколько не кривя душой. Ты днем не успел мне дочитать про нашу московскую богему. Какие-то фамилии ты назвал: Маяковского, Клюева, Демьяна Бедного, но есть и другие.

- Есть и другие, - кивнул Сергей. – Это точно:

Других уж нечего считать,

Они под хладным солнцем зреют.

Бумаги даже замарать

И то, как надо, не умеют.

Прости, Кавказ, что я о них

Тебе промолвил ненароком,

Ты научи мой русских стих

Кизиловым струиться соком.

Чтоб, воротясь опять в Москву,

Я мог прекраснейшей поэмой

Забыть ненужную тоску

И не дружить вовек с богемой.

Гуртовщики за соседним столом так резко чокнулись, что разбили вдребезги стаканы. Осколки стаканов, зазвенев упали посыпавшись к ногам Есенина. Сергей брезгливо отодвинул бой стекла ногой в сторону. Это пренебрежение разозлило гуртовщика, крепкого молодого парня.

- Чего губы-то скривил? Стишки почитываешь, а наша компания тебе не нравиться? Гусь свинье не товарищ?

Но Сергея его нахрапистость нисколько не испугала:

- Мне наоборот, очень понравился ваш неожиданный салют из осколков стекла в мою честь. И я могу быть своим в любой компании, - сказал он. – Вот послушайте:

Шум и гам в этом логове жутком,

Но всю ночь напролет, до зари,

Я читаю стихи проституткам

И с бандитами жарю спирт.

- Робя! Да это же Сергей Есенин, - удивленно крикнул гуртовщик, который только что хотел затеять скандал, а возможно и драку. – Я это стихотворение уже слышал. Мой дружок говорил, что у Есенина книжка вышла «Москва кабацкая».

- И я слышал, и я, - загудели голоса в пьяненькой компании гуртовщиков. – Иди к нам за столик, Сергей. Сейчас духанщик заменит нам стаканы, и мы продолжим пировать вместе с тобой.

- А вот от этого увольте меня, други мои радушные! – отказался Есенин. – Завтра забот полон рот. Надо потихоньку добираться до гостиницы.

- Жаль, но, что поделаешь! – вздохнул гуртовщик и, подхватив целехонький, принесенный духанщиком стакан, наполненный до краев, произнес, - тогда мы выпьем за твое здоровье Сергей Есенин. Живи и здравствуй.

Сергей кивнул им в знак признательности и вновь повернулся к Тихонову. Лицо его переменилось. Он не захотел больше читать стихи Николаю, замолчал и сидел так, потупившись несколько минут. Потом сказал, как бы нехотя, подавив волнения напускной веселостью:

- Ты не поверишь, но я не могу спать по ночам. Паршивая гостиница, клопы, духота. Раскроешь окно на ночь – влетают какие-то птицы. Я сначала испугался. Проснулся – сидит на спинке кровати и качается. Большое, серое. Я ударил рукой и закричал. Взлетела и села на шкап. Зажег свет – нетопырь. Палкой выгнал одного, смотрю другой висит у окна. Спать не дают, черти. До чего дело дошло – окно на ночь раскрыть нельзя. Противно – серые они какие-то…

Теперь Тихонов помолчал несколько минут, а потом спросил:

- Ты как-то уже обмолвился, что у тебя новая муза появилась. Кто такая, если не секрет?

- Да какие в нашем кругу могут быть секреты, все друг про друга всё знают. А если и не знают что-нибудь, наплетут, напридумывают Я осенью 23-го года познакомился с Августой Миклашевской. И посвящу ей целый цикл стихов – «Любовь хулигана».

- Прочти хотя бы одно.

Есенин, немного поразмыслив, с какого же начать, стал декламировать:

Поступь нежная, легкий стан,

Если б знала ты сердцем упорным,

Как умеет любить хулиган,

Как умеет он быть покорным.

Я б навеки забыл кабаки

И стихи бы писать забросил.

Только б тонко касаться руки

И волос твоих цветом в осень.

Переведя дух, Сергей стал фонтанировать строфами из другого стихотворения:

Пора расстаться с озорной

И непокорною отвагой.

Уж сердце напилось иной,

Кровь отрезвляющею брагой.

И мне в окошко постучал

Сентябрь багряной веткой ивы,

Чтоб я готов был и встречал

Его приход неприхотливый.

- Здорово ты умеешь читать стихи, Сергей, прямо завораживаешь слушателя,- сказал Николай Тихонов, неторопливо шагая в сторону гостиницы с Есениным. Вот за Пугачева тебе Троцкий выволочку устроил, а Вячеслав Полонский мне с восторгом рассказывал свои впечатления от твоего чтения: «Ему всегда тесно и не по себе, - говорил он мне о тебе, Серёжа. – Он исходит неудержимой песенной силой, кружась в творческом неугомоне. В нем развязались какие-то скрены, сняли какие-то обручи. Когда он говорил мне о Пугачеве из него ключом била мужицкая стихия, разбойная удаль. Его невозможно было не слушать, никто не оставался равнодцшным, когда он с обезумевшим взглядом, с разметавшимися золотом волос, широко размахивая руками, в беспамятстве восторга читал свою замечательную «Инонию».

- Тогда у меня была впереди вся жизнь, а теперь… Я всё осмысливаю по-другому:

Да! Богат я, богат с излишком.

Был цилиндр, а теперь его нет.

Лишь осталась одна манишка

С модной парой избитых штиблет.

И известность моя не хуже, -

От Москвы по парижскую рвань

Моё имя наводит ужас,

Как заборная, громкая брань.

И любовь, не забавное ль дело?

Ты целуешь, а губы как жесть.

Знаю, чувство моё перезрело,

А твоё не сумеет расцвесть.

- Сергей, тебе всего двадцать восемь лет, ты же почти мальчишка, а рассуждаешь, как глубокий старик, у тебя природный философский ум.

- И сумасшедшее сердце поэта, - заулыбался наконец-то Сергей.

- Что? Что? – переспросил его Тихонов и Есенин прочитал еще одну строфу из стихов, посвященных Миклашевской:

Потому и себя не сберег

Для тебя, для нее и для этой.

Невеселого счастья залог -

Сумасшедшее сердце поэта.

Посвящение Пушкину

В июне 1924 года страна готовилась отметить 125-летие со дня рождения Александра Сергеевича Пушкина. Есенину предложили выступить. Торжества должны были проходить у памятника Пушкина на Тверском бульваре.

Сергей решил написать стихотворение, посвященное великому поэту. Кто-то съязвил:

- Никогда не был датским поэтом, не писал посвящение к каким-то либо датам, а тут по случаю решил прислониться к пушкинской славе. Начнешь читать про Пушкина, авось и фамилия Есенин прозвучит?

- Еще как прозвучит, - отрезал дальнейшие происки и наскоки на него Сергей.

А тут его попросили, вместе с другими присутствующими поэтами и просто окололитературной братией, ответить на вопросы анкеты.

Первым вопросом было: «Как вы теперь воспринимаете Пушкина?».

- Пушкин - самый любимый поэт. С каждым годом я воспринимаю его всё больше и больше, как гения страны, в которой я живу. Даже его ошибки, как, например, характеристика Мазепы, мне приятны, потому что это есть общее осознание русской истории.

- Какую роль вы отводите Пушкину в судьбах современной и будущей литературы?

- Влияние Пушкина на поэзию русскую вообще не было. Нельзя указать ни на одного поэта, кроме Лермонтова, который был бы заражен Пушкиным. Постичь Пушкина – это уже нужно иметь талант. Думаю, что только сейчас мы начинаем осознавать стиль его словесной находки.

- Как дать Пушкина современному русскому читателю?

- Я не поклонник отроческих стихов Пушкина. По-моему их нужно просмотреть и некоторые выкинуть. Из зрелых стихов я считаю ненужными все случайные стихотворные письма и эпиграммы, кроме писем к Языкову и Дельвигу.

Анкету составил журнал «Книга о книгах» и ответы Есенина, а также ответы некоторых известных писателей и поэтов были опубликованы в журнале.

6 июня в этот знаменательный, памятный для литературной России Пушкинский день на тверском бульваре было многолюдно.

- Речей произносить не будут, - сообщил Сергею Розанов. – Поэты будут читать стихи. Ну, можно что-то от себя и прозой произнести.

Первым после возложения венков предостаВилли слово Сергею Есенину. Он медленно поднялся по ступенькам пьедестала и остановился около венка. Всем хотелось разглядеть не только фигуру поэта, но и лицо, поэтому толпа заволновалась. Сергей был без шляпы, и его льняные волосы резко выделялись среди окружающих. Жестикулируя руками, рубя воздух ладонью в местах, где должны быть небольшие паузы Есенин сказал:

- Пушкину.

После названия стал читать:

Мечтая о могучем даре

Того, кто русской стал судьбой,

Стою я на Тверском бульваре,

Стою и говорю с собой.

Блондинистый, почти белесый,

В легендах ставший как туман,

О, Александр! Ты был повеса,

Как я сегодня хулиган.

Но эти милые забавы

Не затемнили образ твой,

И в бронзе выкованной славы

Трясешь ты гордой головой.

А я стою, как пред причастьем,

И говорю в ответ тебе:

Я умер бы сейчас от счастья,

Сподобленный такой судьбе.

Но, обреченный на гоненье,

Еще я долго буду петь...

Чтоб и мое степное пенье

Сумело бронзой прозвенеть.

Подпрыгивая на ступеньках пьедестала, Сергей Есенин стремительно спустился вниз, освободив место у подножия памятника следующему оратору. Но реакцию собравшихся он чувствовал по заблестевшим глазам, по удивленным лицам, по негромким репликам, которые слышались только рядом, так как звучали чуть тише шелеста листвы. Одобряют. Но вот Есенин наткнулся на взгляд, который желал пробуравить его насквозь и получил укол от пренебрежительного вопроса:

- Откуда такая самовлюбленность, такое завышенное самомнение.

- Из детства, мой друг, из детства, – ответил обескураженному провокатору, который ожидал, что его шпилька вызовет психологический срыв у поэта, и он устроит скандал, Сергей и произнес строчки из стихотворения, которые написал перед отъездом в Нью-Йорк:

Худощавый и низкорослый,

Средь мальчишек всегда герой,

Часто, часто с разбитым носом

Приходил я к себе домой.

И навстречу испуганной маме

Я цедил сквозь кровавый рот:

"Ничего! Я споткнулся о камень,

Это к завтраму все заживет".

И теперь вот, когда простыла

Этих дней кипятковая вязь,

Беспокойная, дерзкая сила

На поэмы мои пролилась.

- Так почему же вы ни одной строчкой не откликнулись на смерть Ленина? Ведь уже прошло больше четырех месяцев со дня великой трагедии для нашей революционной страны – умер вождь мирового пролетариата. Могли бы написать пару строк о скорби крестьянства или ваши земляки не скорбят о смерти Ленина?

Лицо Есенина потемнело, но он сдержался и нервно не отреагировал и на этот провокационный выпад.

- Всему свое время, - ответил он спокойно. – Лицом к лицу, лица не увидать. Большое видится на расстоянии.

- Правда, Сергей, а почему бы тебе не написать, как откликнулась деревня на смерть Ленина. Ты давно был у себя на родине, у родителей? – спросил Иннокентий Оксенов.

- Не так часто, как мне хотелось бы. Тяжело мне там бывать. Трудно объяснить всё происходящее: время сейчас чересчур текучее и я ничего в нем не понимаю. Отец сядет под дерево и молчит. От этого молчания мне плохо становиться. Через него я чувствую всю трагедию России – разгул НЭПа, смерть Ленина, крах крестьянской мечты. Вот к чему я приехал из Америки.

- Но ты недавно месяца два назад так яростно защищал от нападок Эрлиха, писателей Петербурга: Чаныгина, Зощенко, Никитина, поэтов Садофьева, Полонскую, Тихонова, что мне показалось, у тебя нет никаких сомнений ни в экономике страны, ни в политике. Единственно, видел я, что тебя угнетает только смерть Ленина.

- Этот факт у меня, Кеша, до сих пор в голове не укладывается.

Гуляй-поле и Кантата

Впервые с Лениным Сергей Есенин встретился на открытии мемориальной доски «Павшим в борьбе за мир и братство народов» на Красной площади 7 ноября 1918 года. Прах героев революции захоронили в Кремлевской стене, где в день октябрьских торжеств и устаноВилли доску, выполненную скульптором Коненковым. А поэты Герасимов, Есенин и Клычков написали торжественное произведение «Кантату», состоящую из трех частей. Первую часть написал Герасимов, вторую Есенин, а третью Клычков.

Прежде чем прочитать свою часть «Кантаты» Сергей с огромным вниманием выслушал выступление Ленина, а потом уж продекламировал сам:

Спите, любимые братья,

Снова родная земля

Неколебимые рати

Движет под стены Кремля.

Новые в мире зачатья,

Зарево красных зарниц...

Спите, любимые братья,

В свете нетленных гробниц.

Солнце златою печатью

Стражем стоит у ворот...

Спите, любимые братья,

Мимо вас движется ратью

К зорям вселенским народ.

Есенину показалось, что когда он произносил фразу: «Солнце златою печатью стражем стоит у ворот...» Ленин улыбнулся, а когда вождь услышал про «вселенский народ», то даже со всеми поаплодировал Сергею. Возможно за улыбку он принял Ленинский прищур, а когда гремят аплодисменты, то трудно охватить глазом всю аудиторию, но стал после этой встречи проявлять к Ленину неослабевающий интерес.

Второй раз Сергей Есенин вместе со своей женой Зинаидой Райх слушали выступление Ленина 24 января 1919 года на Всероссийском совещании работников внешкольного образования.

Ленин стремительно вышел на сцену но, подойдя к трибуне, долго не мог начать свое выступление. Овация обрушилась на зал, как морской шквал. Ленин уходил, приходил, вновь уходил и опять возвращался, чтобы зал утихомирить, но овация не утихала, а наоборот, набирала силу, её нельзя казалось остановить.

Есенин наблюдал за этим совершенно бледный, глубоко потрясенный.

Зинаида дернула Сергея за рукав:

- Дорогой, ты буквально впился в Ленина глазами и не реагируешь на мои слова. Что же будет, когда Владимир Ильич будет произносить речь?

- Буду внимательно слушать его речь, - отшутился Сергей, но тут, же опять впал в прострацию.

О смерти Ленина узнали сразу же. Подруга Катерины, сестры Есенина, Софья Виноградская, работала в газете «Правда». Она влетела на квартиру в семью Есениных и сразу же с порога выпалила Кате сногсшибательную новость:

- О, какой страшный удар обрушился на нас. Умер Ленин! Перестало биться сердце великого человека, создавшего нашу молодую страну Советов.

Сергей не произнес ни слова, но Катя видела, как был он потрясен словами Софьи. Лицо стало темнее тучи, а губы подрагивали в нервном тике.

- Как нам с братом сходить попрощаться с Лениным? – спросила Виноградскую Екатерина.

- Я принесу тебе пропуск в Колонный зал завтра. Там уже установлен гроб с телом Владимира Ильича. Я же друг вашей семьи, да и Сергей известный поэт. Думаю, что мне не откажут и выдадут на вас два пропуска.

На следующий день ближе к вечеру Софья выполнила свое обещание. Втроем они отпраВиллись в Колонный зал Кремля. Пройдя в него встали в группу людей, уже стоящих у гроба. Поодаль. Храня глубокое молчание, простояли более часа.

Ни и, выйдя из Колонного зала, Сергей, молча, шагал вместе с сестрой и её подругой. Катя попыталась растормошить брата, но Софья не позволила ей это сделать. Она ухватила Катерину за руку и тихо прошептала:

- Горе поглотило все его силы. Сергею не до того. Не лезь сейчас к нему в душу.

Дни траура по Ленину подходили к концу, а Есенин молчал не только физически, но и как поэт. Многие писатели и поэты в меру своего таланта уже отозвались в своих произведениях на смерть Ленина, а Сергей по-прежнему молчал.

Катерина подходила к телефону, когда звонили брату из редакций газет и журналов и, передав трубку, слышала, как просили его:

- Давайте, напишите для нас стихи о Ленине.

Сергей Есенин отвечал всем одинаково коротко:

- Я не могу.

Катя пыталась растормошить брата:

- Сережа, ну почему же не могу. Ты случайно не потерял свой божий дар поэта? Все уже опубликовали свои стихи и не в одной, а в нескольких газетах или журналах, а ты ни строчки…

Виноградская при встрече с Есениным тоже, по просьбе редакции просила о том же, но когда услышала его обычное: «Я не могу», отвела Екатерину в сторону и объяснила ей поведение Сергея:

- Он тонкий человек, и потому чувствует особо остро невозместимость потери. Кто же заменит Ленина, да и возможно ли заменить его? Как сложится судьба России без Ленина, трудно предугадать. Работая в «Правде», я хорошо знаю о борьбе оппозиции внутри партии. Кто ей может противостоять, ума не приложу.

Тогда позвонил Есенину главный редактор, видимо Софья Виноградская подробно доложила о психическом состоянии Сергея.

- Прошу вас пересилить себя и написать стихи через не могу. Почему вы зациклились на фразе: «Я не могу?».

Катя услышала, как он в первый раз объяснил подробно причину своего отказа:

- Это то горе, которое невозможно оплакать. Вот почему «не могу» откликнуться быстро, «не могу» написать сейчас, сегодня. Но «не могу» не думать о всем виденном и пережитом в траурные январские дни. «Не могу» не размышлять вновь и вновь над воплощением замысла поэмы, который давно зреет в уме и вынашивается в сердце. Поэма о Ленине по моему твердому убеждению должна не только о вожде революции, но и о человеке. Все мои мысли сейчас подчинены этой главной идее поэмы. Но время поможет мне выносить и откристаллизовать задуманное.

Весной Сергей принес в редакцию альманаха «Круг» рукопись. Называлась она неброско – «Отрывок из поэмы «Ленин» из своей будущей поэмы «Гуляй-поле».

Кате удалось в рукописи украдкой от брата прочитать начало и конец отрывка поэмы:

Еще закон не отвердел,
 Страна шумит, как непогода.
 Хлестнула дерзко за предел
 Нас отравившая свобода.
 
Россия! Сердцу милый край,
 Душа сжимается от боли,
 Уж сколько лет не слышит поле
 Петушье пенье, песий лай.
 
 Уж сколько лет наш тихий быт
 Утратил мирные глаголы.
 Как оспой, ямами копыт
 Изрыты пастбища и долы.
 
 Все спуталось...
 
 Но понял взор:
 Страну родную в край из края,
 Огнем и саблями сверкая,
 Междуусобный рвет раздор.
 
Катя услышала, как Сергей   встал из-за стола на кухне и пошел в ванну бриться. Она отложила рукопись в сторону, оставив себе для чтения последнюю страничку:
Монархия! Зловещий смрад!
Веками шли пиры за пиром,
И продал власть аристократ
Промышленникам и банкирам.
Народ стонал, и в эту жуть
Страна ждала кого-нибудь.
И он пришел........
..............
                   Он мощным словом
Повел нас всех к истокам новым.
 
Он нам сказал:
"Чтоб кончить муки,
Берите все в рабочьи руки.
 
Для вас спасенья больше нет -
Как ваша власть и ваш Совет".
 
И мы пошли под визг метели,
Куда глаза его глядели,
 
Пошли туда, где видел он
Освобожденье всех племен...
 
..............
..............
 
И вот он умер.
Плач досаден.
Не славят Музы голос бед.
Из меднолающих громадин
Салют последний даден, даден,
Того, кто спас нас,
Больше нет.
 
Его уж нет!
А те, кто вживе,
А те, кого оставил он,
Страну в бушующем разливе
Должны заковывать в бетон.
 
Для них не скажешь:
"Ленин умер!"
Их смерть к тоске не привела...
 
Еще суровей и угрюмей
Они творят его дела.
 
Магдалина
 
В эту ночь  Августе Миклашевской не спалось. С Сергеем  Есениным она давно не встречалась:
-   Давно… Разве несколько дней, пусть даже несколько месяцев – это давно?! Вроде немного, а, кажется, вечность прошла, - думала Августа. -  Хотя между двумя стихотворениями Сергея, двумя жизненными для нас обоими вехами, мелькнуло одно мгновение, один миг:

Дорогая, сядем рядом,
Поглядим в глаза друг другу.
Я хочу под кротким взглядом
Слушать чувственную вьюгу.

Это золото осенье,
Эта прядь волос белесых —
Все явилось, как спасенье
Беспокойного повесы.

 
И наступил такой неприятный безысходный финал, но всё же  с какой-то долей робкой надежды:

Вечер черные брови насопил.
Чьи-то кони стоят у двора.
Не вчера ли я молодость пропил?
Разлюбил ли тебя не вчера?

Не храпи, запоздалая тройка!
Наша жизнь пронеслась без следа.
Может, завтра больничная койка
Упокоит меня навсегда.

Может, завтра совсем по-другому
Я уйду, исцеленный навек,
Слушать песни дождей и черемух,
Чем здоровый живет человек.

Миклашевская всплеснула руками. Даже, лежа в постели, актриса остается актрисой. Никто её не видит, публика в спальне не толпится и не ждет от актрисы гениальной игры, но она всё равно даже в жизни привычно ведет себя и играет роль покинутой женщины, как на сцене.

- Нет, между этими вехами был всё-таки совсем маленький промежуток, - продолжала прокручивать в голове воспоминания Августа.- Это стихотворение Сергея было предтечей нашего расставания, хотя и было вполне оптимистичным:

Пускай ты выпита другим,
Но мне осталось, мне осталось
Твоих волос стеклянный дым
И глаз осенняя усталость.

О, возраст осени! Он мне
Дороже юности и лета.
Ты стала нравиться вдвойне
Воображению поэта.

Миклошевская снова вернулась к заключительному аккорду их мелодии любви. Ведь прежде, чем написать «Вечер черные брови насопил», Сергей пришел к ней после больницы, из которой он сбежал и прочитал еще более мрачные строки:

Где ты, радость? Темь и жуть, грустно и обидно.
В поле, что ли? В кабаке? Ничего не видно.

Руки вытяну — и вот слушаю на ощупь:
Едем... кони... сани... снег... проезжаем рощу.

«Эй, ямщик, неси вовсю! Чай, рожден не слабый.
Душу вытрясти не жаль по таким ухабам».

А ямщик в ответ одно: «По такой метели
Очень страшно, чтоб в пути лошади вспотели».

«Ты, ямщик, я вижу, трус. Это не с руки нам!»
Взял я кнут и ну стегать по лошажьим спинам.

Бью, а кони, как метель, снег разносят в хлопья.
Вдруг толчок... и из саней прямо на сугроб я.

Встал и вижу: что за черт — вместо бойкой тройки,
Забинтованный лежу на больничной койке.

И заместо лошадей по дороге тряской
Бью я жесткую кровать мокрою повязкой.

Августа забылась тяжелым сном под самое утро, но выспаться ей сегодня, было не суждено. Домочадцы разбудили её около восьми часов утра и сообщили:

- Пришел Есенин.

Миклашевская поняла, почему она промучилась всю ночь без сна:

- Третье октября – у него же сегодня день рождения. Вот и причина моей бессонницы. На подсознательном уровне я почувствовала ранний визит поэта ко мне. Хотя встречаемся мы с Сергеем очень редко, но тревога о нем была сильней, чем, когда встречались часто. Какой он бледный, осунувшийся, похудевший.

Её мысли перебил Есенин:

- Сегодня день моего рождения. Вспомнил этот день прошлого года и пришел к вам.

- Зачем? – машинально сказала Августа и, вспомнив строчки, написанные Сергеем тогда сразу же после дня рождения на следующий день, на которые до сих пор в обиде:

Не криви улыбку, руки теребя,-

Я люблю другую, только не тебя.

Ты сама ведь знаешь, знаешь хорошо -

Не тебя я вижу, не к тебе пришел.

Проходил я мимо, сердцу все равно -

Просто захотелось заглянуть в окно.

- Меня посылают в Италию. Поедете со мной? Если вы поедете, то я точно соглашусь и поеду.

Вид у Сергея был неважный – какой-то измученный, болезненный, как тогда после болезни и он сказал глуховатым, хриплым голосом:

- Проводите меня немного по улице. Я спешу дать ответ, а по дороге примите решение.

Они пошли по тротуару и прохожие при встрече делали удивленные глаза, оглядывались на них, на эту непонятную нелепую пару. У Сергея сполз на затылок цилиндр, очевидно, опять надел ради дня рождения, а лайковая перчатка была только натянута на одну руку. Миклашевская была с непокрытой головой, в накинутом на домашний халат пальто и в туфельках на босу ногу.

Сергей пока Августа так «наряжалась», увидел среди парфюмерии на столике листочек бумаги, исписанный почерком Миклашевской. Он прочитал вслух написанные там строчки:

«Шампанское вероломно,

А всё ж наливай и пей!

Без розовых без цепей

Наспишься в могиле темной!

Ты мне не жених, не муж,

Твоя голова в тумане...

А вечно одну и ту ж -

Пусть любит герой в романе!»,- и спросил актрису:

- Вы стали писать стихи? Сильно написано, как будто специально для меня.

- Это не мои стихи, а Марины Цветаевой.

- Ладно. Намек понял, а с Мариной Цветаевой я встречался в Берлине. Она на литературном вечере читала стихотворение «Магдалина»:

Меж нами - десять заповедей:
Жар десяти костров.
Родная кровь отшатывает,
Ты мне - чужая кровь.

Во времена евангельские
Была б одной из тех...
(Чужая кровь - желаннейшая
И чуждейшая из всех!)

К тебе б со всеми немощами
Влеклась, стлалась - светла
Масть! - очесами демонскими
Таясь, лила б маслб

И на ноги бы, и пoд ноги бы,
И вовсе бы так, в пески...
Страсть по купцам распроданная,
Расплеванная - теки!

Пеною уст и накипями
Очес и путом всех
Нег... В волоса заматываю
Ноги твои, как в мех.

Некою тканью под ноги
Стелюсь... Не тот ли (та!)
Твари с кудрями огненными
Молвивший: встань, сестра!

Они дошли до цветочного магазина. И только теперь Миклашевская поняла, что Есенин перехитрил её. Ни о какой Италии он говорить и не собирался. На ходу и придумал, что-то несусветное.

Сергей купил огромную корзину хризантем и торжественно вручил её Августе, а потом остановил извозчика и повез её в квартиру, извиняясь:

- Простите меня за эту суету и шум.

Миклашевская не могла опомниться от шального поступка Есенина и пролепетала:

- Я тронута вниманием, спасибо за подарок, но это мне стоило бы вам цветы подарить. Сегодня же ваш день рождения, а не мой.

- Неужели нельзя пооригинальничать. Этот день моего рождения вот так больше нам запомниться, чем, если бы подарок был традиционным – мне.

Миклашевская помолчала и у самой двери вспомнила:

- А вы не дочитали переписанные мной стихи Цветаевой до конца. Или не хотели дочитать? Так вот эти строчки как будто точно для вас писались:

«Короткий смешок,

Открывающий зубы,

И легкая наглость прищуренных глаз.

- Люблю Вас! - Люблю Ваши зубы и губы,

(Все это Вам сказано - тысячу раз!)

Еще полюбить я успела - постойте! -

Мне помнится: руки у Вас хороши!

В долгу не останусь, за всё - успокойтесь -

Воздам неразменной деньгою души.

Посмейтесь! Пусть нынешней ночью приснятся

Мне впадины чуть - улыбнувшихся щек.

Но даром - не надо! Давайте меняться:

Червонец за грошик: смешок - за стишок!».

- Ха – ха, - сказал Есенин, не улыбнувшись. – Вот вам мой смешок.

И ушел неизвестно куда.

Ангел хранитель

Это Миклашевской было неизвестно, куда пошел Сергей. А он отправился к Галине Бениславской. С Галиной Артуровной он познакомился в 20-м году в издательстве, потом пересекались их пути в газетах. Но, когда Есенин стал, востребован во многих периодических изданиях, а писать он стал много, быстро, легко, интересно, как будто «не молодость прожил», он не давал своей лирической сути прорываться наружу, он перестал успевать отслеживать свои финансовые дела. То один, то другой редактор задерживали выплату гонораров. Однажды в газете, где работала Галя Бениславская, тянул кота за хвост её редактор с выплатой денег Есенину, Сергей столкнулся с ней. Произошел короткий разговор:

- Вот, милая девушка, дорогая моя Галина, - сказал Сергей Есенин, – приходится обивать пороги в кабинетах редакций, чтобы вырвать свои кровные деньги, которые зарабатываю, трудясь до седьмого пота. Если я буду слоняться по издательствам и газетам, то, когда же я писать-то стихи буду?

- А, что хорошо пишется? Откуда у тебя яркие образы, мысли светлые появляются: «Не жаль мне лет, растраченных напрасно, не жаль души сиреневую цветь. В саду горит костер рябины красной, но никого не может он согреть».

- Я и сам не знаю, откуда у меня появляются слова для стихов, откуда берется их музыка. Мне кажется, что где-то играет божья дудка, а я слушаю и записываю рифмы и слова её на бумагу.

И тогда Галя предложила:

- Сергей, хотите я вам помогу получать деньги. Оставьте мне доверенность и не тратьте свое драгоценное время по пустякам. Я сумею по телефону быстро договориться со всеми должниками о своевременной вам оплате. К тому же помогу рассылать по редакциям всё, что напишите новое или переиздать уже написанные произведения.

Есенин расплылся в лучезарной улыбке:

- Милая Галя, я так давно знаю тебя, а главного-то и не разглядел – ты мой ангел-хранитель! Вот Бескин тянет резину, устно договорились, что он оплатит оговоренные 284 рубля. Я его Белицкому уже посылал письмо, где просил прислать хоть какую-то долю от причитающейся мне суммы. Книгу с «Песнью о великом походе» сверстали как какую-то фронтовую брошюру. Можно было бы присоединить к ней балладу «26» о бакинских комиссарах. Чагин опубликовал её. Пообещал за каждую строчку по рублю заплатить, если я её за ночь напишу. Написал, а он не ожидал, что 176 строк накатаю за ночь-то и зажмотничал, - заплатил только 150 рублей. Говорю ему: «Почему зажал 26 рублей?», а он: «Так и бакинских расстрелянных комиссаров было 26». Логично? Если соединить две вещи: «Песнь» и «26» книга получится весомее…

- Я займусь этим. А если хочешь, сделаю лирическую подборку для сборника. Назови его «Рябиновый костер». Образ изумительный. Название будет похлеще твоей «Москвы кабацкой».

- Галя, всё, - он чмокнул её в щечку. – Низкий тебе мой поклон. Действуй… А я поеду на Кавказ. Хочу написать и издать цикл стихотворений «Персидские мотивы».

- Ты только рвешься в Персию, но тебе, же не выехать туда, как не удалось съездить на Босфор.

- Да, да, милая Галя, не был. Но разве мне это ничтожное обстоятельство сможет помешать писать мне стихи:

И хотя я не был на Босфоре -

Я тебе придумаю о нем.

Все равно - глаза твои, как море,

Голубым колышутся огнем.

- Сергей, еще мне очень понравилось твое «Возвращение на родину». Концовка замечательная:

Конечно, мне и Ленин не икона,

Я знаю мир...

Люблю мою семью...

Но отчего-то все-таки с поклоном

Сажусь на деревянную скамью.

«Ну, говори, сестра!»

И вот сестра разводит,

Раскрыв, как Библию, пузатый «Капитал»,

О Марксе,

Энгельсе...

Ни при какой погоде

Я этих книг, конечно, не читал.

И мне смешно,

Как шустрая девчонка

Меня во всем за шиворот берет...

................

................

По-байроновски наша собачонка

Меня встречала с лаем у ворот.

- Галя я пишу много о деревне. Письмо матери, деду. Задумал поэму «Анна Снегина». Поэтому твое предложение мне как нельзя кстати. Еще раз спасибо, я ушел.

Когда Бениславская развязала ему руки со всеми бытовыми хлопотами, Есенин окунулся с головой в творчество. Он умчался на Кавказ ради своих «Персидских мотивов» и общался со своей помощницей в письмах:

«Галя, голубушка! Спасибо тебе за всё, ты меня в каждом письме чем-то радуешь…только одно во мне сейчас живет. Я чувствую себя просветленным, не надо мне этой глупой шумливой славы, не надо построчного успеха. Я понял, что такое поэзия.

Не говорите мне необдуманных слов, что я перестал отделывать стихи. Вовсе нет. Наоборот, я сейчас к форме стал еще более требователен. Только я пришел к простоте и спокойно говорю: «К чему же? Ведь и так мы голы. Отныне в рифмы буду брать глаголы». Путь мой, конечно, сейчас изВиллист. Но это прорыв. Вспомните, Галя, ведь я почти 2 года ничего не писал, когда был за границей. Как Вам нравится «Письмо к женщине»? (Сергей в письмах ко всем обращался на «Вы») У меня есть вещи еще лучше. Мне скучно здесь. Без Вас, без Шуры и Кати, без друзей. Идет дождь тропический, стучит по стеклам. Я один. Вот и пишу, и пишу.

Я скоро завалю Вас материалом. Так много и легко пишется в жизни очень редко.

Это просто потому, что я один и сосредоточен в себе. Говорят, я очень похорошел. Вероятно, оттого, что я что-то увидел и успокоился.

Весной, когда приеду, я уже не буду никого подпускать к себе близко. Боже мой, какой я был дурак. Я только теперь очухался. Всё это было прощание с молодостью. Теперь будет не так.

Батум. 20-е декабря 1924 год.»

В своей творческой командировке Сергей Есенин работает быстро, динамично, но главное одухотворенно. Действительно, что прислушивается к божьей дудке и переносит поэзию на бумагу. Уже через месяц 20 января 1925 года он со щедростью загулявшего купчика раздает Гале не только поручения, а и награды. Он вступил в полосу везения и удач!

«…скажите Вардину, может ли он купить у меня поэму. 1000 строк? Лиро-эпическая. Очень хорошая. Мне 1000 р. нужно будет на предмет поездки в Персию или Константинополь. Вы же можете продать ее как книгу и получить еще 1000 р. для своих нужд, вас окружающих.

Пишу еще поэму и пьесу. На днях пришлю Вам две новых книги. Одна вышла в Баку, другая в Тифлисе. Хорошо жить в Советской России. Разъезжаю себе, как Чичиков, и не покупаю, а продаю мертвые души (ранее написанные стихи). Пришлите мне все, что вышло из новых книг, а то читать нечего. Ну пока. Жму руки. Приветы. Приветы.

С. Есенин.

20/1.25, Батум.»

Галина, прочитав письмо Сергея, вспомнила, как он переживал когда-то из-за скандала, возникшего именно из-за продажи «мертвых душ» (ранее опубликованных стихотворений).

Бениславская нашла в бумагах Сергея черновик письма к какому-то неизвестному поэту Ливкину:

«Мне кажется смешным, Ливкин, что между нами, два раза видящих друг друга, вдруг вышло какое-то недоразумение, которое почти целый год не успокаивает некоторых. В сущности-то ничего нет. Но зато есть осадок какой-то мальчишеской лжи, которая говорит, что вот-де Есенин попомнит Ливкину, от которой мне неприятно.

Я обиделся, не выяснив себе ничего, на вас за то, что вы меня и себя, но больше меня, постаВилли в неловкое положение. Я знал, что перепечатка стихов немного нечестность, но в то время я голодал, как, может быть, никогда, мне приходилось питаться на 3-2 копейки в день. С вашей подачи тогда около меня поднялся шум, когда мережковские, гиппиус и Философов открыли мне свое чистилище и начали трубить обо мне на каждом углу.

Разве я, ночующий в ночлежке по вокзалам, не мог не перепечатать стихи?

Я был горд в своем скитании, то, что мне предлагали, я отпихивал. Я имел право просто взять любого из них за горло, и взять просто сколько мне нужно из их кошельков. Но я презирал их и с деньгами, и с всем, что в них есть, и считал поганым прикоснуться до них. Поэтому решил перепечатать просто стихи старые, которые для них все равно были неизвестны. Это было в их глазах, или могло быть, тоже некоторым воровством, но в моих ничуть, и когда вы написали письмо со стихами в «Журнал для всех», вы, так сказать, задели струну, которая звучала корябающе: мол, раз Есенину можно, почему, же нельзя также поступить и мне. Думаю, что вы так поступили не от того, с голода пухли, а по не знанию обстановки в литературной богеме. И с удовольствием протягиваю руку примирения. Между нами вообще бы ничего не было, если бы мы переговорили лично. А злопыхатели бы не получили почву для усмешек.

Ну, разве я могу помешать вам как поэту? Да я бы был какой-то дрянью после этого, которое литературу не любит. Это они так считают, они так думают. Хотя все это не стоит выеденного яйца».

Дочитав письмо, Бениславская усмехнулась:

- От великого до смешного один шаг.

Сергей когда-то голодал и питался по 2-3 копейки, а теперь мне с барского плеча предлагает всю сумму в 1000 рублей за выпущенную книгу забрать для себя для своих нужд. Теперь он цену себе знает.

Воспоминания

Для Августы Миклашевской Сергей Есенин ушел в никуда. А он ушел в воспоминания. Покинув в день своего двадцать девятого рождения. Он засел за поэму «Анна Снегина». Поэма автобиографичная. В 1918 году всё лето Сергей провел в Константиново и события, что происходили в селе и в стране легли в основу поэмы. А толчком к написанию «Анны Снегиной» и дало его стихотворение «Воспоминание»:

Теперь октябрь не тот,

Не тот октябрь теперь.

В стране, где свищет непогода,

Ревел и выл

Октябрь, как зверь,

Октябрь семнадцатого года.

Я помню жуткий

Снежный день.

Его я видел мутным взглядом.

Железная витала тень

Над омраченным Петроградом.

Уже все чуяли грозу, уже все знали что-то,

Знали,

Что не напрасно, знать, везут

Солдаты черепах из стали.

«Анну Снегину», в которой кипят страсти, гремят бури, Есенин заканчивает тем, что и героиня поэмы – эмигрировав, уехав в Лондон, вдруг почувствовала ностальгию и написала трогательное письмо юноше, которого любили когда-то:

Я часто хожу на пристань

И, то ли на радость, то ль в страх,

Гляжу средь судов все пристальней

На красный советский флаг.

Теперь там достигли силы.

Дорога моя ясна…

Но вы мне по-прежнему милы,

Как родина и как весна.

В издательстве, куда пошел сдавать Есенин рукопись, познакомился с Софьей Андреевной Толстой. Она уже заочно была знакома с поэтом по его творчеству и спросила Сергея:

- Вы снискали в литературных кругах, написав такую мрачную вещь, как «Москва кабацкая», критики злорадствуют, язвят, ехидничают и распускают сплетни и слухи, что так можно написать только по пьянке или в глубокой депрессии после тяжелого похмелья. Наверно, опять написали что-то в этом роде.

Сестра Сергея Шура, увязавшаяся за Сергеем, сопровождала его в издательство, вступилась за брата.

- «Москву кабацкую» Сережа писал у нас дома в Константиново. Проснусь ночью – а он за столом с лампой сидит и пишет и пишет. Да и когда ему пить-то, если поесть за стол садится после двадцать пятого приглашения.

Сергей цыкнул на сестру:

- Александра, я в защитниках не нуждаюсь. Хотя действительно работаю, как вол, но мысли летят, как крылатые птицы. Быстро, красиво, свободно.

А потом Есенин, смерив взглядом Софью Толстую с ног до головы, сказал с открытой широкой добродушной улыбкой, предложил девушке:

- Милая барышня, мы с вами почти одного возраста. Может быть, перейдем на «ты»? меня зовут родные, как уже слышали от Шурочки – Сережей. А тебя как зовут?

- Соня, - сложив ладошку лодочкой, протянула руку Сергею, то ли для рукопожатия, то ли для поцелуя.

Сергей предпочел сделать второе, и они все весело расхохотались. Есенин протянул рукопись Софье:

- Гляньте хотя бы на концовку поэмы, у вас отлетят в сторону все нелепые и мрачные подозрения о пьянке.

Софья не только заглянула в рукопись поэмы, но и с удовольствием прочитала:

Иду я разросшимся садом,

Лицо задевает сирень.

Так мил моим вспыхнувшим взглядам

Состарившийся плетень.

Когда-то у той вон калитки

Мне было шестнадцать лет,

И девушка в белой накидке

Сказала мне ласково: «Нет!»

Далекие, милые были.

Тот образ во мне не угас…

Мы все в эти годы любили,

Но мало любили нас.

Окончив читать, Софья Толстая с восторгом, воскликнула:

- Великолепно. Такой оптимистичный, прекрасный финал: «так, значит, любили и нас!». Пока живет надежда, что не только сама любишь, но и ты любима – жива и сама.

- Да, Соня, зато, к сожалению, про критиков-то попала в самую точку. Они не только «Москву кабацкую» не воспринимают, а и «Песнь о великом походе». Я же сам «Песнь…» считаю своей несомненной удачей. Разве хоть один человек останется равнодушным к судьбе своей страны? Первая мировая длилась четыре года, а гражданская война, про которую я в «Анне Снегиной» пишу, что брат на брата грудью лез, продолжалась столько же. Откуда такая ненависть накопилась у людей одной нации, одной страны, одной семьи, что готовы глотку перегрызть друг другу. Вот мне и захотелось докопаться до истины, выяснить причину гражданской войны. Но ничто не ново под луной: войны начинаются из-за неравенства и несправедливости. Одни пытаются отобрать привилегии у других, а эти другие их не собираются отдавать. Вот и льются реки крови. Прочитаю небольшой отрывочек, и все станет понятно:

Если крепче жмут,

То сильней орешь.

Мужику одно:

Не топтали б рожь.

А как пошла по ней

Тут рать Деникина

В сотни верст легла

Прямо в никь она.

Над такой бедой

В стане белых ржут

Валят сельский скот

И под водку жрут

Мнут крестьянских жен.

Девок лапают.

«Так и надо вам,

Сиволапые!

Ты, мужик, прохвост!

Сволочь, бестия!

Отплати-кось нам

За поместия.

Отплати за то,

Что ты вешал знать.

Эй, в кнуты их всех,

Растакую мать!

- Мне рассказывали, что Адриан Топоров руководит на Алтае школой в коммуне «Майское утро», задумал написать книгу «Крестьяне о писателях». Благодаря Адриану Митрофановичу известно мнение простых селян о твоем «Походе», - отозвалась Соня. – Несколько из них я запомнила: «По-моему этот «Поход» лучше всех сочинений Есенина»; «За этот стих, любая деревня ухватится обеими руками»; «Разумный стих. Будь ты хоть какой неписьменный, все поймешь»; «Изо всех стихов стих! Дороже целых книг он».

- Спасибо, Сонечка, на добром слове, - поблагодарил Толстую Есенин. – А что самой-то лично тебе в «Песне» понравилось?

- Образ Петра и очень непростое отношение к нему современников его. Целиком процитировать не могу, но кое-какие выдержки помню:

Говорил слова

Непутевый дьяк:

«Уж и как у нас, ребята,

Стал быть, царь дурак

Царь дурак-батрак

Сопли жмет в кулак.

Строит Питер-град

На немецкий лад.

Видно, делать ему

Больше нечего,

Принялся он Русь

Онемечивать.

*

Услыхал те слова

Молодой стрелец.

Хвать смутьянщика

За тугой косец.

Выходил тут царь

С высока крыльца,

Мах-дубинкою

Подозвал стрельца

«Ну, - сказал тут Петр, -

Вылезай-кось, вошь!»

Космы дьяковы

Поднялись,как рожь.

У Петра с плеча

Сорвался кулак…

И навек задрал

Лапти кверху дьяк.

- Весьма польщен, - смутился Есенин, - что внучка графа Льва Николаевича Толстого цитирует по памяти стихи крестьянского поэта. Значит, пусть литературные критики-злопыхатели костерят мою «Песнь о великом походе», но истина как раз в том, что смерд, и знать имеют одну точку зрения на гражданскую войну. И Россия не погибнет в междоусобной распре.

- Если пошел такой разговор, то я как знатная дама, предлагаю обыкновенному крестьянскому парню нанести ко мне визит домой, - перевела разговор с политической темы Толстая, а Сергей приглашение принял с удовольствием.

Роман Сергея и Сони развивался стремительно. Через месяца три стали домочадцы Толстой поговаривать о свадьбе. Шура с Софьей подружились, и однажды Есенин предложил им:

- Давайте покатаемся на извозчике по городу.

Только отъехали от дома, как Шура стала озираться по сторонам.

- Ты чего головой крутишь в разные стороны, кого ты потеряла, кого ищешь? – спросил Сергей сестру.

- Я и не знала, что в городе столько много бродячих кошек. То одна перебежит дорогу, то другая, - объяснила Александра.

- Черные нам дорогу не перебегали? - засмеялся Сергей.

- Нет, не было, слава богу, черных кошек, - перекрестилась Шурочка.

Соня тоже заулыбалась:

- Ты суеверная, а крестилась тогда почему? – спросила Толстая сестренку Сергея.

Шура пожала плечами, а Есенин в шутку предложил:

- Давайте кошек считать. Моя сестра сделала такое забавное открытие: «Ах, как много на свете кошек!». Пожалуй, будет неплохое начало для стихотворения.

Сергей, дурачась, стал считать кошек вслух:

- Раз, два, три… Сорок восемь.

- Хорошую игру ты придумал, Сережа, - не захотела поддержать Есенина Соня. – Я знаю у Театральной площади отличное кафе. Зайдемте, пообедаем.

Шура, сконфузившись от своей провинциальной бестактности, - что же она дома кошек не видела. А тут кошки по городу бегают – эка невидаль, покраснела и замолчала.

А в Сергея бес вселился, его развеселило смущение сестры. И он, стараясь окончательно смутить Шурочку, время от времени отпускал реплики:

- Шура, - говорил Есенин почти шепотом, как бы секретничая, - посмотри, как молодые парни на тебя поглядывают. Ты такая красивая, что они рты открывают так, что муха залететь может и глаз от тебя не сводят. Неровен час дырки на блузке взглядами своими просверлят. Да я и сам таких, как ты, красивых не видел.

- Как так не видел? – деланно возмутилась Соня. – Ты меня обижаешь, Сережа. – А значит я не красивая?

- Ты вне конкуренции, Сонечка, - отшутился Есенин.

Отобедав, компания направилась в сквер, где заунывно играл мелодию старый шарманщик.

- купите билетик на счастье, - предложил он молодым людям.

Стоящая рядом цыганка прицепилась в паре, но в основном наседала на Сергея.

- Позолоти ручку, молодой-красивый, - тараторила цыганка, рассыпая лестные слова направо и налево, – судьбу тебе предскажу. Всю правду расскажу. Не поверишь – проверишь. Не сбудутся, через год приходи на это же место все деньги верну до копеечки. Женишься ты скоро.

Сергей сунул ей денежную купюру и расплатился с шарманщиком за «счастливый» билетик. Попугай по незаметному знаку шарманщика крючковатым клювом ухватил огромное медное кольцо, которое разве что подошло бы Гераклу и, кивая головой, заждался, когда клиент заберет «колечко». Но Есенин не успел и глазом моргнуть, как цыганка, выхватив из клюва попугая кольцо, нацепила его Сергею на палец со словами:

- Я же сказала, что предстоит свадьба.

Сергей улыбнувшись, передразнил цыганку:

- Сказала, загадала… Кольцо одевает на палец при венчании не цыганка, а любимая девушка, будущая жена. А невеста в ответ надевает кольцо на палец жениху.

С этими словами Сергей снял кольцо с пальца, и нежно коснувшись руки Сони, попросил её:

- Вытяни вперед свой пальчик, Соня! Я дарю это простое медное кольцо очень большого размера тебе как талисман. Можешь повесить его на цепочку и носить на шее. Для пальчика оно слишком велико.

Но Соня без всякого смущения, померив кольцо, попросила шарманщика:

- Не смогли бы вы его кольцо немного сплющить, смять так, чтобы оно не сползало с пальца.

Шарманщик, увидев, что Сергей полез в карман за кошельком и, открыв его, стал вытаскивать вознаграждение, быстро выполнил Сонину просьбу.

- Нет никакой красоты от этого кольца, - сказала простодушно сестренка Сергея, Шурочка. Но к удивлению Есенина, Толстая не огорчилась, а радостно заявила:

- Ну и пусть. Я буду это кольцо носить, как память о Сережином подарке.

Я беспечный парень…

Стихи, рождались у Сергея мгновенно. Образы прекрасные, легкие, воздушные возникали неизвестно откуда. Писалось необыкновенно легко.

Шура, погостив у Сережи и Сони, засобиралась к Екатерине. Есенин на другой же день после прогулки подал сестре четыре написанных и посвященных ей стихотворения: «Я красивых таких не видел», «Ах, как много на свете кошек», «Ты запой мне ту песню, что пела», «В этом мире я только прохожий».

- Сергей, из тебя брызжет фонтан, только вместо водных струй, льются, взлетают вверх поэтические строчки. Но Шурочке ты после нашей вчерашней прогулки написал четыре стихотворения, а мне ни одного.

- Ошибаешься, сударыня, - засмеялся Сергей. – Я читаю посвященные стихи дамам в порядке старшинства. И тебе приготовлено вот что:

Милая, мне скоро стукнет тридцать,

И земля милей мне с каждым днем.

Оттого и сердцу стало сниться,

Что горю я розовым огнем.

Коль гореть, так уж гореть сгорая,

И недаром в липовую цветь

Вынул я кольцо у попугая —

Знак того, что вместе нам сгореть.

То кольцо надела мне цыганка.

Сняв с руки, я дал его тебе,

И теперь, когда грустит шарманка,

Не могу не думать, не робеть.

- Отчего же ты робеешь, Сережа? – удивилась Соня.

- Может быть, возьмешь и мой смешной подарочек, отдашь кому-нибудь другому. Действительно уста Александры, как уста ребенка – глаголет истину. Кто же будет из женщин носить на пальце такое некрасивое кольцо?

Соня прикрыла Сергею рот ладошкой:

- Помолчи, Сергей. Я уже вчера говорила, что я буду носить его всегда. Давай лучше поговорим о более приятном. Ты подписал договор с Госиздатом на издание Собрания стихотворений в трех томах. Представляешь, Сереженька, что ты становишься классиком, живым классиком, а пишешь стихи задорно и весело, как мальчишка: «Я беспечный парень, ничего не надо, только б песни слушать, сердцем подпевать. Только бы струилась легкая прохлада, только б не сгибалась молодая стать».

- Я написал его в Константиново. Хорошо, что ты напомнила мне о доме. Нахлынули воспоминания, и я пишу письма в стихах матери, деду, женщине. Когда-то совсем недавно я распрощался с хулиганством, а вот теперь хочу распрощаться с прошлой ветхозаветной, нищей Россией. До выхода трехтомника, он выйдет в 1926 году, успею издать сборник «Русь советская». В «Стансах» я уже год назад заявил свою декларацию: «Хочу я быть певцом и гражданином, что каждому, как гордость и пример, был настоящим, а не сводным сыном – в великих штатах СССР».

- Здорово! – удивилась Соня. – Это даже не декларация, это твой манифест.

- Для кого-то здорово, а кто-то возмущен до глубины души. Редактор «Красной нови» в критической статье «На разные темы» прошелся однозначно, как и все записные литературные критики по моей душе в грязных сапогах: «После лиричных чудесных стихов Есенина, «Стансы» режут слух, как будто гвоздем по стеклу царапают. Хуже всего, что «Стансам» не веришь, они не убеждают». Почему они не убеждают? Кто не верит, что я хочу быть на самом деле певцом и гражданином в великих штатах СССР? Да я уже давно сын своей страны.

Соня обняла и поцеловала Сергея.

- Успокойся, Сереженька, у тебя сейчас творческий подъем. И не растрачивай свои чувства на пустяки. Как ты великолепно сказал в стихотворении «Мой путь»:

Ну что же?

Молодость прошла!

Пора приняться мне

За дело,

Чтоб озорливая душа

Уже по-зрелому запела.

- Так спой и мне еще что-то новенькое и зрелое.

- Слушай, - кивнул головой Сергей.

Милая, ты ли? та ли?

Эти уста не устали.

Эти уста, как в струях,

Жизнь утолят в поцелуях.

Милая, ты ли? та ли?

Розы ль мне то нашептали?

- Я как раз та, кто тебе сейчас надо, Сережа, - Соня опять обняла его и расцеловала. – Но откуда у тебя берутся сомнения: «ты ли, та ли»?

- Возвратившись из Америки, я написал ряд лирических стихов: «Страна негодяев» и «Черный человек в черной перчатке», - ответил Есенин Толстой. – Я кое-кому из поэтов читал. Мариенгоф считает «Черного человека в черной перчатке» пьяным бредом. Я, пожалуй, сокращу эту поэму. Даже название сделаю покороче. Она будет просто «Черный человек». Придется поработать и над «Страной негодяев». Жизнь несется вскачь, как молодой несговорчивый жеребенок, и многие события я стал воспринимать по-другому. А лгать не могу, и придется кое-что поправить согласно моим теперешним убеждениям. Но и от старых я не отрекаюсь. Есть у меня стихотворение «Песнь о хлебе». Я его написал в 21-м году. В первой же строфе я написал такое, что останется навсегда в памяти:

Вот она, суровая жестокость,

Где весь смысл страдания людей.

Режет серп тяжелые колосья,

Как под горло режут лебедей.

- Вот и мне пытаются перерезать горло серпом, чтобы не пел я свои степные песни, которые уже скоро через год в трехтомнике бронзой зазвучат.

- Я тоже в это верю, Сережа. Давай отправимся в свадебное путешествие в Крым, - попросила Есенина Соня. – Не откажи мне сделать для тебя приятное.

- Я с удовольствием поеду в Крым, - согласился Сергей. – Мне необходимы впечатления, чтобы закончить и выпустить отдельной книгой «Персидские мотивы».

- Но ты же, никогда не был в Персии, Сережа.

- Я никогда не был и на Босфоре, но сумел же, написать лирическое стихотворение: «И хотя я не был на Босфоре – я тебе придумаю о нем. Всё равно – глаза твои как море, голубым колышутся огнем».

Новые встречи со старыми знакомыми

Накануне отъезда Соня подошла к Есенину и спросила:

- Сергей, ты успел сделать все свои неотложные дела? Когда поедем в Крым?

- Да, почти все. Вот черкану несколько строк Екатерине и отправлю письмишко сестре. Мне необходимо повидаться с ней. Забрать кое-какие вещи, которые остались у неё на хранении.

- Так садись за письменный стол и пиши, - поторопила Есенина Софья. – Время не ждет.

Сергей взял чистый лист бумаги, ручку и округлые буковки покатились по белому полю черными закорючками, цепляясь к листу:

«Дорогая Екатерина! Случилось очень многое, что переменило и больше всего переменяет мою жизнь. Я женюсь на Толстой и уезжаю с ней в Крым. Перед отъездом должен с тобой поговорить. Мне нужно собрать все свои вещи и оставить тебе денег на лето… Привет Шуре, отцу, матери, деду.

Твой Сергей. 16.06.25».

Сергей взглянул на Сонину руку. Между двумя своими собственными золотыми кольцами виднелось подаренное им медное кольцо – талисман.

- Ты, смотри, - мысленно удивился Есенин. – И вправду, не снимает уродливое неказистое колечко. Скоро пальмы, море и «Персидские мотивы» будут закончены набело. Жалко я не сумею повидаться со своей знакомой Шаганэ.

Шаганэ ты моя, Шаганэ!

Потому, что я с севера, что ли,

Я готов рассказать тебе поле,

Про волнистую рожь при луне.

Шаганэ ты моя, Шаганэ.

Сергей усмехнулся – сам себя цитирую. Но Соня подумала, не зная, о его мыслях, что Есенин улыбается оттого, что за одну минуту написал письмо, и проводила его ласковым взглядом, когда он, запечатав конверт, отправился бросить послание в почтовый ящик.

Свадебное путешествие промелькнуло стремительно. Так вспорхнувшая из под ног в траве птица скрывается в небесной голубой выси. Встретила супружескую пару радостная Александра Есенина.

Соня ушла отдохнуть в комнату после дороги, оставив сестру и брата в гостиной. Пусть они всласть наговорятся. Давно не виделись и по лицу Шурочки видно, что ей не терпится сообщить Сергею какие-то семейные тайны.

Александра и на самом деле, как только за Соней закрылась дверь спальной комнаты, вытащила из сумочки фотокарточку, где она снялась со своим племянником Юрой Есениным.

- Анна Романовна Изряднова просила зайти тебя к ней, как приедешь. Повидался бы ты и с Юрой. Сын ведь он тебе родной. Он меня любит безумно, я часто бываю у них в гостях, но нужно парню общение и с мужчиной, с отцом. Ты такой загорелый, посвежевший, отдохнувший, что глаз невозможно отвести. Они будут рады увидеть тебя такого.

- Ладно, Шура, схожу и повидаюсь с Юркой обязательно, - пообещал Сережа сестре. – Только вот за время отдыха дел накопилось – море. Пока я их не разгребу не до сентиментальностей. Нужно встретиться с Галей Бениславской. Галина Артуровна забросала меня сообщениями об издательских делах, в которых ей без меня не разобраться.

- Я так и знала, Сереженька, что ты будешь тянуть кота за хвост. Никаких дел. Считай, что ты еще из Крыма не приехал. Завтра же я с тобой поеду к юре. И не брыкайся. Тебя там сюрприз поджидает. Помнишь подружку Ани Тамару? Она очень даже сентиментально и трогательно вспоминает о тебе, что, не стесняясь твоей бывшей жены, мечтает встретиться с тобой в её доме. Она завтра как раз будет днем у Изрядновой. Тома меня просила тебя уговорить.

- Ладно, Шурочка, ты уговоришь кого угодно, а меня и подавно, - согласился Сергей. – Пользуешься моей слабохарактерностью и добротой. Давишь на нервы брата, зная, что я тебе не откажу.

- Спасибо, Сережка. Для юры это будет праздник так праздник.

На следующий день Сергей и Александра Есенины отпраВиллись к Анне Изрядновой.

- Балуешь ты, Аня, Юрку, - сказал Изрядновой уходя, Сергей, - береги сына. Он не виноват, что у нас жизнь так сложилась. Юрик дорог и мне и тебе и это объединяет нас, не дает ниточке оборваться. Прощай и будь счастлива. Я всегда тебе помогу, чем могу, как и всегда помогал. От своего сына не отказываюсь. А что Тамара не смогла прийти? Или не захотела со мной встретиться?

- Как не захотела? Спит и видит, как она с тобой общается, беседует. Не захотела при мне тебе на шею повеситься, дура. Думала, что я тебя приревную. Но, как ты сам сказал: «Кто сгорел, того не подожжешь». А она-то сгорает от любви к тебе или от страсти. Мне теперь с ней делить нечего – ты давно уж не мой. Так что если надумаешь с ней повстречаться, то Шура проводит тебя к ней.

Около входа в квартиру Тамары Сергей остановился и сказал сестре:

- Шура, я выполнил свое обещание, но и ты пообещай мне, что не уйдешь, оставив меня с Томой тет-а-тет, пока я не определюсь6 оставаться ли мне у неё вообще.

- Это твое уж дело, Сережа, оставаться у неё или не оставаться. Поступай, как знаешь, - кивнула Александра, а, зайдя в помещение, защебетала, - Томочка, я обещала Юрику поиграться с ним ещё немного. Поэтому я сейчас убегу, а вы уж с Сережей потом говорите сколько захотите.

Тамара, прищурив глаза, согласилась:

- Раз обещала Юрику, беги. Проводи её, Сережа.

На улице Александра спросила брата:

- Ну, как?

Есенин ответил ей четверостишием, прокомментировал:

Плачет метель, как цыганская скрипка.
Милая девушка, злая улыбка,
Я ль не робею от синего взгляда?
Много мне нужно и много не надо.
- Что милая – это хорошо, а вот, что злая – это она скорее на тебя разозлилась, что ты вот так оставляешь нас одних.
- Наверно, -  пожала Шура плечами. – Наверно. Такова жизнь.
 И опять Сергей отозвался стихами: 

Жизнь — обман с чарующей тоскою,

Оттого так и сильна она,

Что своею грубою рукою

Роковые пишет письмена.

- Разве думал я встретиться когда-либо с Тамарой? Но моя бывшая жена сообщает, как её подруга страстно желает со мной встречи. А моя маленькая сестренка показывает дом, где проживает моя потенциальная роковая любовница, в тайне от моей новой жены, с которой я только что вернулся из свадебного путешествия. Но вы все это делаете от души, искренне и бог вас уже простил. Каждый выбирает себе судьбу, а я вот такой и меня уже не изменишь.

Об их встрече с Томой Сергей напишет:

Молодая, с чувственным оскалом,
Я с тобой не нежен и не груб.
Расскажи мне, скольких ты ласкала?
Сколько рук ты помнишь? Сколько губ?

Знаю я — они прошли, как тени,
Не коснувшись твоего огня,
Многим ты садилась на колени,
А теперь сидишь вот у меня.

-------------

Да и ты пойдешь своей дорогой,
Распылять безрадостные дни,
Только нецелованных не трогай,
Только негоревших не мани.

Галина Бениславская разбирала сидя за столом рукописи Сергея, счета, свои заметки. Кто из редакторов газет, журналов не заплатил еще Есенину гонорар, когда вошел поэт.

- О, какой ты стал смуглый, - с восхищением воскликнула Бениславская. – Это не наш легкий северный загар. Южное яркое солнце густо накладывает краску. Загар бронзовый, так что ты при жизни не только классиком стал, а даже сам себе памятником.

Сергей, приняв надменный гордый вид, медленно, несколько раз кряду, повернул голову то влево, то в право. Мол, полюбуйтесь, Галина Артуровна, каков я. И она любовалась. Из-за его напряженной работы и частых поездок им приходилось редко видеться. Галина только теперь стала понимать, как крепко она привязалась к взбаломашному, непостоянному, ветреному Сереже. А он, купаясь в лучах её ласковых глаз, положил на стол новое стихотворение, датированное 13 декабря 1825 года, и сказал:

- Через неделю, наверное, или дней через десять поеду в Ленинград по издательским делам. Поэт Эрлих приглашает. Он с Госиздательством завязан крепко и помогает мне решать там мои вопросы.

Сергей ушел, а листочек с рукописным текстом остался на столе перед Галиной. Она прочитала первые три четверостишия и задумалась:

Может, поздно, может, слишком рано,
И о чем не думал много лет,
Походить я стал на Дон-Жуана,
Как заправский ветреный поэт.

Что случилось? Что со мною сталось?
Каждый день я у других колен.
Каждый день к себе теряю жалость,
Не смиряясь с горечью измен.

Я всегда хотел, чтоб сердце меньше
Билось в чувствах нежных и простых,
Что ж ищу в очах я этих женщин —
Легкодумных, лживых и пустых?

Муки и страдания Галины

- Сереженька выбрал меня козлом отпущения, - пришла ей в голову, когда ушел Есенин необычная мысль. Хорошо он устроился со мной. Нашел в моем лице человека, которому без опаски можно исповедоваться! Зачем мне такая планида? Тоже мне секрет Полишинеля. Через неделю другую его тайну узнает вся Россия. Зачем же Есенин мучает меня первой. Он кается мне в своих грехах, а я же не священник, чтобы их отпускать. Я сама великая грешница – люблю его. А он это не замечает. Или не хочет замечать?

Бениславская придвинула к себе лист бумаги со стихами и прочла фразу, а в ушах звенел голос Сергея:

Что ж ищу в очах я этих женщин -

Легкодумных, лживых и пустых?

- Страдает, что ему попадаются в жизни, и он ложится в постель с лживыми пустыми женщинами, - понеслось у Галины снова вихрем мысли. – И не видит, что рядом с ним столько лет вместе существует верная и преданная женщина. Неужели он настолько слеп, что не видит очевидного.

На рукопись, скатившись по щеке, упала капелька солоноватой влаги. Бениславская вытянула из сумочки носовой платок и аккуратно стерла эту капельку.

- Он спит с любой понравившейся ему смазливой бабенкой, а ко мне относится хорошо, но как к другу. Да, я ему являюсь верным другом, но ведь я же еще и женщина. И как женщина хочу отдаться и лечь с ним в постель, чтобы насладиться любовью, гореть вместе с ним в страстном огне. А он не видит во мне женщину? Неужели я настолько непривлекательна, что он не желает мною овладеть. Не в ЗАГС же я его хочу затащить, а в постель.

Галина открыла ящик письменного стола и вытащила еще одну рукопись Есенина, которую Сергей принес ей месяц назад 14 октября «Черный человек».

- Нет, - подумала Бениславская, - ему не нужен священник для исповеди. В «Черном человеке» Сергея и исповедуется соло, кто темное его второе «Я»: или черт, дьявол, Сатана, в общем, всякая нечисть. Сергей рассказывал мне, что замыслили написать «Черного человека» возник у него еще в Америке. Его потряс цинизм американцев, бесчеловечность увиденного. От черных сил зла трудно защититься не только черным неграм, но и белым янки. Поэтому Сережа так беспощаден к себе, и он обнажает свою душу не только своему второму «Я», а всей стране. И вдребезги вместе с зеркалом разбивает и «Черного человека». Но поэма не настолько многогранна, что я сразу не могу охватить её одним взглядом. Требуется пристальное изучение «Черного человека». Взять хотя бы один его тезис:

Счастье, — говорил он, —

Есть ловкость ума и рук.

Все неловкие души

За несчастных всегда известны.

Это ничего,

Что много мук

Приносят изломанные

И лживые жесты.

В грозы, в бури,

В житейскую стынь,

При тяжелых утратах

И когда тебе грустно,

Казаться улыбчивым и простым —

Самое высшее в мире искусство.

Открытая форточка от дуновения ветра захлопнулась, и Галина вздрогнула от неожиданности. Глаза её уткнулись в другую строфу, где Есенин дает себе и стране честную, но очень изящную характеристику:

В декабре в той стране

Снег до дьявола чист,

И метели заводят

Веселые прялки.

Был человек тот авантюрист,

Но самой высокой

И лучшей марки.

Галина так увлеклась, когда Сергей принес рукопись «Черного человека» изучением художественного произведения, что какая-то тень грязной и продажной женщины стала являться ей во сне. Но внешне эта тень нисколько не напоминала ей её саму, а казалась её собирательным образом есенинских любовниц.

Несколько бессонных ночей и, прочитав светлые лирические строки стихов Сергея: «Руки милой — пара лебедей — В золоте волос моих ныряют. Все на этом свете из людей Песнь любви поют и повторяют», и Бениславская крепко засыпает.

Ей снится, что это её руки лебедями порхают над золотой головой Сергея и ныряют в светлые пряди его волос и их тела сливаются воедино. Она глубоко дышит и явственно слышит Сережиной нежностью пропитанное слово.

Но этот сон не мог повторяться вечно, и Галину опять мучает бессонница. Она, как утопающий за соломинку хватается, так ей достаточно ухватить хотя бы оптимистически разумный совет Сергея. И она, атеистка, как молитву повторяет строчку есенинских стихов:

Жить нужно легче, жить нужно проще,

Все принимая, что есть на свете.

Вот почему, обалдев, над рощей

Свищет ветер, серебряный ветер.

Бениславская знала, что Есенин взял билет на поезд, отправляющийся в Ленинград с 23 декабря на 24, и хотела перед отъездом пригласить Сергея к себе и выложить ему всё начистоту, рассказать о своих муках и страданиях, но его не могла найти.

Александра Есенина по секрету – Галя своя в доску, - шепнула ей, что брат в гостях у какой-то Томы. Они знакомы с ранней юности, работали вместе в Сытинской типографии. Вот тогда-то и втрескалась, втюрилась по самые уши Тамарочка в Сергея.

Нехорошее предчувствие нахлынуло на Бениславскую и, хотя Галина умела себя держать в руках, чуть было не упала в обморок. Шура, обмолвившись, почувствовав, что болтнула что-то неположенное для Галиных ушей, поддержала её за плечи и уложила на диван.

Галина машинально полезла в сумочку опять за носовым платком, вместе с ним вытащила письмо, которое Сергей ей прислал почти ровно год назад 20 декабря 1924 года из Батума. Она хранила его как реликвию, как талисман, как молитвенник. В трудные минуты отчаяния Бениславская читала, перечитывала письмо, хотя все слова уже выучила наизусть:

«Галя, голубушка! Спасибо за письмо, оно меня очень обрадовало…

Весной, когда приеду, я уже не буду никого подпускать к себе близко… боже мой, какой я был дурак. Я только теперь очухался… Всё это было прощение с молодостью. Теперь будет не так…

С.Е.»

До свиданья, друг мой, до свиданья

Сергей под Новый 1926 год прибыл в Ленинград. Поселился он в гостинице «Англетер», которая расположена на Исаакиевской площади, в пятом номере. Единственный в мире памятник Николаю I вздыбившего коня на задние ноги, установлен, поэтому уникально на двух точках опор в неустойчивом равновесии, находился на середине площади. И Есенина при входе и выходе приветствовал российский император, подавивший восстание декабристов на Сенатской площади.

Сергей встречался со своими друзьями поэтами, со знакомыми в своем номере. Многие побывали у него за три декабрьских дня в гостинице.

Утором 27 декабря в номер к Сергею зашла Устинова, остановившаяся тоже в «Англетере». Сергей сидел за письменным столом. Пиджак был повешен на спинке стула. Ворот светлой рубашки расстегнут почти на все пуговицы. Уголки распахнутого воротника были похожи на крылья белой нежной птицы, которая пытается взлететь, оторваться от земли. Брюки Есенин ремнем не подпоясывал, и они держались у него на подтяжках, которые придавали Есенину более элегантный изящный вид аристократа, дворянина, который после полуночного бала заявился в свои апартаменты. Тени декабристов вырывались из-под мрачной фигуры императора, из-под копыт его жеребца, и навевали на Сергея ту вольную свободу, за которую они готовы были положить даже самое дорогое, что у них было – жизнь.

Сергей повернул голову в сторону Устиновой и пожаловался ей:

- В этой паршивой гостинице даже чернил нет. А мне пришло на ум потрясающее стихотворение, чтобы записать. Не запишешь сразу строчки, возникшие в голове ночью, утром уже всё позабудешь, мне пришлось писать стихи собственной кровью.

- Вы, Сергей Александрович, - усмехнулась Устинова, - все свои стихи пишете кровью, выворачивая душу наизнанку.

Улыбнулся Есенин, махнув небрежно рукой, засмущался и сказал:

- Умеете вы подцепить человека, взять его за живое. Красиво сказано. Я когда-нибудь использую эти слова в своем творчестве.

В это время в номер Есенина вошел Эрлих. Сергей вырвал листочек, на котором алели строчки стихотворения «До свиданья, друг мой, до свиданья», сложив его пополам, засунул Эрлиху во внутренний карман пиджака.

Эрлих оторопел от неожиданного поступка Есенина и пробормотал, пытаясь вытащить из кармана автограф Сергея:

- Дай же я прочту сначала твой очередной шедевр. Тем более написанный только что сегодня утром кровью, если уж ты сам не соизволил прочитать свои стихи нам.

Сергей резким жестом руки предотвратил попытку Эрлиха вынуть из кармана пиджака блокнотный листок и произнес громко:

- Не надо! Потом прочтешь.

- Не надо, так не надо, - не стал упрямиться Эрлих. – Ты, Сергей, приводи себя в порядок, умойся, побрейся, а мы пока займемся с Устиновой другими делами. Потом сойдемся у тебя в номере и обсудим все детали издания твоего собрания сочинений.

Когда все собрались, сидели потом долго часов до восьми вечера. Эрлих, взглянув на часы, засуетился:

- Мне пора, - поднялся и ушел, попрощавшись. - до свиданья.

Когда Эрлих уже дошел до невского проспекта, вспомнил:

- Я же портфель в номере Есенина оставил.

Пришлось вернуться. Сергей сидел опять за столом без пиджака, но на плечи накинул шубу. В номере было прохладно и Сережа, чтобы не озябнуть кутался в меховую шубу. На столе лежала раскрытая папка. Видимо, Сергей только что перелистывал в ней старые стихотворения. «Готовит подборку для издательства»,- подумал Эрлих и, извинившись:

- Прости за вынужденное вторжение – голова дырявая стала – портфель у тебя забыл, - вышел из номера, попрощавшись вторично. – До свиданья, друг мой.

Наутро 28 декабря узнав о трагической гибели Есенина, Эрлиху стало не по себе. Он так погряз в деловых мыслях после напряженного дня подготовки рукописи к изданию, что вечером 27 декабря закрутился так и не сумел прочитать строчки Есенина, написанные кровью. А утром после неприятного сообщения прочел и остолбенел – он вчера, не зная текста стихотворения, что написал Сергей, произнес первую строчку, написанную поэтом: «До свиданья, друг мой, до свиданья».

- Это я так попрощался с Есениным, - думал Эрлих, – а с кем именно распрощался навсегда Сергей? Хотя расставаясь для поездки в Ленинград на несколько дней с Софьей Толстой, он знал, что его ожидает с женой встреча не в загробном мире, собирался он встретиться с графиней?

Эрлих расправил блокнотный листочек и тихо, но всё же вслух прочитал:

До свиданья, друг мой, до свиданья.

Милый мой, ты у меня в груди.

Предназначенное расставанье

Обещает встречу впереди.

До свиданья, друг мой, без руки, без слова,

Не грусти и не печаль бровей, —

В этой жизни умирать не ново,

Но и жить, конечно, не новей.

Эрлих встрепенулся:

- А может быть, он прощался со своей шальной непутевой жизнью, собираясь начать жить более мудро, более уравновешенно. В сборнике «Русь советская» столько жизненного оптимизма.

Эрлих, подхватив портфель под мышку, как хулиганистый школьник-двоечник, помчался в редакцию «Красной газеты». Редакционное сознание издателя потребовало немедленного действия и подавило эмоции в связи с потерей друга.

Кто знает, какие мотивы двигали Эрлиха, но он успел в редакцию вовремя. Стихотворение напечатали в тот же день, и страна узнала о трагедии без промедления.

В помещении Ленинградского отдела Союза писателей 29 декабря состоялась гражданская панихида. Отдел называли в Ленинграде и по-другому – Союз Поэтов и Писателей и Домом печати для краткости. Поэтов ленинградцы выпячивали на первое место, а Есенин был Великим русским Поэтом. На фасаде Дома печати висела широкая красная лента полотнища, на котором белой краской выведены буквы надписи: «Здесь находится тело великого национального поэта Сергея Есенина».

Дул влажный ветер и казалось впереди не суровый морозный январь, а весенний месяц март. Снег на тротуарах сырой, серый, мелкий. У прохожих на языке одно – трагическая смерть Сергея Есенина. Все, и друзья, и враги, бросились в книжные магазины, чтобы найти хоть какую-нибудь книжку со стихами поэта, в киосках расхватывали «Красную газету». Воздух вокруг гудел голосами: «До свиданья, друг мой, до свиданья».

Возле гроба Сергея Есенина в почетном карауле, провожают в последний путь, его друзья: Клюев, Ионов, Садофьев. Огромная комната, где гроб установлен, была почему-то слабо освещена. И хмурый серый денек, как будто вполз в неё с улицы в окно. Сумрачно и в помещении и на душе.

В глубине комнаты сбились в траурную группу близкие Сергея Есенина. Но и туда вклинивались незнакомые люди, кто-то утешал жену Сергея – Софью Толстую. На диване, понуро опустив голову, сидела бывшая жена Есенина – Зинаида Райх. Её опущенное лицо, прикрывала упавшая вниз со лба короткая прядь волос. Или же Зинаида сама стряхнула на лицо эту прядь, чтобы не видели посторонние люди её горестных слез. Чуть поодаль, выделяясь своей крестьянской одеждой и обличием, стояла, ссутулившись, мать Есенина – Татьяна Федоровна. Она была еще не очень старой, хотя Сергей написал как-то: «Ты жива еще, моя старушка, жив и я, привет тебе, привет», но тут постарела на глазах своих молоденьких дочерей Кати и Шуры. Сергей уже не был жив, и не приветы передавал своим родным и близким, а говорил в предсмертных стихах другое слово, слово прощания: «До свиданья, друг мой, до свиданья».

Назойливый журналист, втискиваясь между стоящих на панихиде, пробрался таки к Татьяне Федоровне, и пытался обратить внимание матери Есенина на себя, но она даже не повернула к нему голову, не спускала глаза с гроба.

Для нее в гробу лежит не великий национальный поэт, а её сын Сергей, любимый и непутевый Сереженька. Губы Татьяны Федоровны подрагивают и безмолвно шевелятся, но журналист слышит, словно наяву шепот матери: «Сынок, Сереженька, Сереженька, на кого ты нас покинул».

Часть вторая. От инфантильности к диктатуре

Футуризм – интернационален

Ади пригласил Вилли к себе в гости в начале января 1926 года. Вилли накануне узнал о трагической гибели Сергея Есенина в Советской России и о том, что у поэта, теперь, увы, посмертно, выходит трехтомное стихотворное Собрание сочинений. Партийные дела не позволяли Ади выудить у своего старого знакомого интересующие его подробности о есенинской трагедии, а заодно разузнать откуда у Вилли такая осведомленность о русском поэте.

Когда приятели уселись около круглого столика в мягкие удобные кресла, Вилли взял с места в карьер и стал рассказывать о главном:

- Подолгу службы мне пришлось в мировую войну в группе контрразведчика лейтенанта Пауля Зиберта работать в тылу у русских, а не воевать на фронте, как воевал ты, Ади. Я был молоденький солдатик-рядовой, но знал русский язык и уже тогда овладел радиопередатчиком. Нам поручили расследовать негласно, не официально, разумеется, и узнать все подробности убийства посла Германии в России Мирбаха. В нем был замешен некий еврей – Яков Блюмкин, который был не только чекистом, но и членом компартии… Ирана. Да он тоже, как и мы с Паулем был международным шпионом. У лейтенанта Зиберта была связь с агентами, которые, изучая арийское наследие прошлого, сталкивались с авантюристом Блюмкиным и в Иране и на Тибете, в поисках, так называемой таинственной Шамбалы. Его разыскивали не только немецкие и британские агенты. А Яков, переодевшись в форму английского офицера, прошел весь путь от Ирана до Тибета в составе британской экспедиции и «помогал» англичанам разыскивать советского агента Якова Блюмкина. С Сергеем Есениным Яков дружил. Их интересы пересеклись на страстном желании Сергея посетить Персию. И Блюмкин ему обещал помочь. Иран ведь находится на бывшей территории империи персов, а яков активный член компартии Ирана. Думаю, тебя Есенин заинтересовал тем, что он общался некоторое время с поэтами-футуристами: Маяковским, немецким Бурлюком…

- Ты угадал, - согласился Вилли, - но мне импонируют не русские поэты-футуристы, а основатель итальянского футуризма Маринетти, который и создал Манифест футуризма еще задолго до русской революции 1917 года и немецкой произошедшей в 1918 году. Маринетти написал манифест в 1909 году. он состоял из одиннадцати пунктов, но зато каких. Послушай хотя бы первые два пункта: «да здравствует риск, дерзость и неукротимая энергия», «Смелость, отвага, бунт - вот, что воспеваем мы».

Вилли кивнул головой в знак согласия и одобрения:

- Несомненно, все перечисленные качества, Ади, у тебя имеются – ты прирожденный бунтовщик.

- Если я бунтовщик, то Маринетти не только разрушитель. Он сформировал по сути дела идеологию национал-социализма. С этой идеологией Муссолини в Италии пришел к власти, а Маринетти всю свою сознательную жизнь был фашистом. Как сильно он сказал о старой прогнившей морали, которую проповедовала старая литература. Та литература воспевала легкость мысли, восторги и бездействие. А Маринетти воспевает наглый отпор, горячечный бред, строевой шаг, опасный прыжок, оплеуху и мордобой. Нет ничего, говорит фашист, прекраснее борьбы. Без наглости нет шедевров.

- Не потому ли ты свою книгу назвал «Моя борьба»? – спросил Вилли собеседника, но Ади будто не услышал вопроса и приятель не успел повторить свою просьбу.

Вилли был будто загипнотизирован человеком, не останавливаясь, говорившем странным гортанным голосом, все более и более возбуждаясь от собственной речи. Он взглянул на Ади и увидел бледное, худое лицо, на котором выделялись коротко подстриженные усики и огромные бледно-голубые глаза, которые одновременно сверкали холодным блеском глаз фанатика. А оратор вошел в раж:

- Ценность Маринетти состоит еще в том, что он уловил главную черту нашего века. Наш прекрасный мир стал еще прекраснее – теперь в нем есть скорость. Под багажником гоночного автомобиля, гнездятся выхлопные трубы и изрыгают огонь. Его рев похож на пулеметные очереди. С ним не сравниться Ника Самофракийская. Мы воспеваем человека за баранкой: руль насквозь пронзает землю и она несется по круговой орбите. Мы стоим на обрыве столетий! Так чего же ради оглядываться назад. Ведь мы вот-вот прорубим окно прямо в таинственный мир невозможностей! Нет теперь ни Времени ни Пространства. Мы живем уже в вечности, ведь в нашем мире царит одна только скорость.

Ади умолк так же неожиданно, как и взорвался потоком слов, фраз, лозунгов. Вилли воспользовался паузой и вставил несколько своих фраз:

- Нечто похожее есть и у Сергея Есенина. Он увидел, как жеребенок пытался состязаться с паровозом поезда, на котором ехал поэт и Сергей написал поэму «Сорокоуст». В ней Есенин показывает победу скорости, техники:

Милый, милый, смешной дуралей,

Ну куда он, куда он гонится?

Неужель он не знает, что живых коней

Победила стальная конница?

- А что означает у русских слово «Сорокоуст»?

- Это каждодневная молитва в течение сорока дней по усопшему, - пояснил Вилли и Ади, у которого после бурного выступления потух взор, глаза снова загорелись.

- Значит русский настрой, поэт Сергей Есенин хоронит свою Родину? С чего бы? Он считает, что Советская Россия – колосс на глиняных ногах?

Виллии покачал головой:

- Нет, он хоронит свою нищую, деревенскую Русь, с мечтой о стальной великой и мощной России.

- Тут ты не прав, Вилли, - язвительно произнес Ади. – Есенин не мечтает уже ни о чем. Он мертв. А вот мы будем воспевать рабочий шум, радостный гул и бунтарский рев толпы, пеструю разноголосицу революционного вихря в наших столицах, ночное гудение в портах и на вервях, под слепящим светом электрических лун. Пусть прожорливые пасти вокзалов заглатывают чадящих змей. Пусть заводы привязаны к облакам за ниточки, вырвавшегося из труб дыма. Пусть мосты гимнастическими бросками перекинутся через ослепительно сверкающую под солнцем гладь рек. Пусть пройдохи пароходы обнюхивают горизонт. Пусть широкогрудые паровозы, эти стальные кони в сбруе из труб пляшут, пыхтят от нетерпения на рельсах. Пусть аэропланы скользят по небу, а рев винтов сливается с плеском знамен и рукоплесканием восторженной толпы.

Вилли напрасно пытался вставить в словесный поток, хотя бы одно свое словечко о том, что речь Ади не менее поэтична и образна, как и у русского поэта Сергея Есенина, но оратор не оставлял ему никаких шансов вклиниться.

- Да здравствует война! – провозгласил очередной лозунг Ади. – Только она может очистить мир. Да здравствует вооружение! Разрушительная сила монархизма, высокие идеалы, разрушения всего и вся. Мы вдребезги разнесем все музеи, библиотеки. Долой мораль, трусливых соглашателей и подлых обывателей.

Ади выдохся и в изнеможении откинулся на спинку кресла. Теперь Вилли мог беспрепятсвенно, высказать свою позицию:

- Русские поэты, футуристы тоже создали свой манифест и назвали его «Пощечина общественному вкусу». Даже в названии слизали у Маринетти его выражение. У итальянца сказано грубо: «оплеуха» у русских более изящно – «пощечина». Но суть-то остается одна и та же. Они не собираются разносить вдребезги библиотеки и музеи, но зато хотят сбросить с пароход истории их великих писателей и поэтов: Пушкина, Достоевского, Льва Толстого. А вот к войне у большевиков-комиссаров отношение не такое как у Маринетти. Их лозунг: «Мир хижинам – война дворцам!». Но одновременно делают революцию не только политическую, но и техническую, за которую ратует Маринетти – за скоростную технику, за скоростную военную технику.

В Советской России идет индустриализация, а в Красной Армии идет глобальное перевооружение. Комиссары-коммунисты понимают, что в современной войне будут нужны самолеты и танки, автоматическое скорострельное оружие. Наша контрразведка одна из лучших в мире и такие данные, о которых я говорю, вполне достоверны.

- Для меня это не новость, - криво усмехнулся Ади. – Через год, уже в 1910 году футурист Маринетти издает второй манифест, в котором развивает идею новой «религии скоростей». У меня есть выдержки из этой «религии скоростей», поэтому возьми и прочитай тезисы новой идеи сам.

Вилли с трепетом взял листок с текстом и прочитал вслух: «Быстрота (сущность которой состоит в интуитивном синтезе всякой силы, находящейся в движении) по самой своей сути чиста. Медлительность по своей сути нечиста, ибо её сущность в рациональном анализе всякого рода бессилия, находящегося в состоянии покоя. После разрушения устаревших категорий – добра и зла – мы создадим новые ценности: новое благо – быстрота и новое зло – медлительность. Быстрота – это синтез всякого смелого в действии. Такой синтез воинственен и наступательно-активен. Медлительность – это анализ застойной осторожности. Она пассивна и пацифична.

Если молитва есть общение с Богом, то большие скорости служат молитве. Святость колес и шин. Надо встать на колени на рельсах и молиться, чтобы Бог нам послал свою быстроту. Заслуживает преклонения гигантская скорость вращения гиростатического компаса: 20 000 оборотов в минуту — самая большая механическая скорость, какую только узнал человек.

Шуршание скоростного автомобиля — не что иное, как высочайшее чувство единения с Богом. Спортсмены — первые адепты этой религии. Будущее разрушение домов и городов будет происходить ради создания огромных территорий для автомобилей и самолетов».

Вилли медленно положил листок с идеей новой религии скоростей на столешницу.

- Ну как, впечатляет тебя прочитанное? – спросил приятеля Ади, и не дожидаясь ответа, задал новый вопрос, предварительно сам прокомментировал свое отношение к «религии»:

- Впрочем меня не интересует твое мнение по этому поводу. Я уверен, что будущая война – это война машин. Я знаю, что ты знаком с братом Генриха Гиммлера и вполне хорошо изучил характеры обоих. Расскажи-ка мне всю историю Генриха Гиммлера, начиная от Адама и Евы…

Маменькин сынок

- Я познакомился с Гиммлером в армии. Гебхард был лейтенантом и командовал ротой. Он узнал, что я владею свободно русским языком и использовал меня при допросе пленных. Однажды пленным оказался поручик Михаил Тухачевский. Он при допросе вел себя дерзко, не отвечал на вопросы, чтобы скрыть от нас секретные данные по дисклокации частей русской армии. Герхард Гиммлер тогда и решил переправить пленного в контрразведку фронта к Паулю Зиберту. Мол, он умеет добывать все необходимые данные даже у немого: по документам, по обмундированию, по оружию, которым пользовался противник до взятия его в плен. Я сопровождал Тухачевского Зиберту, да так и остался в его подчинении. Вскоре, как мне сообщили, Тухачевский сбежал из плена, обманув охрану, вместе с французским капитаном. Его фамилия и имя, незамысловаты и просты: звали капитана Шарль де Голь. Но Гебхарт относился ко мне с уважением и много рассказал о своем брате Генрихе, отце и матери. А также об их семейных взаимоотношениях.

- Ты слишком пространно рассуждаешь, Вилли. Меня интересуют конкретные сведения о Генрихе.

- Гебхард сказал мне, что его младший всегда завидовал ему: он был удачливее брата. Стал офицером, физически превосходил Генриха, не говоря уже о внешности. В Гебхарда всегда влюблялись девушки, которые нраВиллись Генриху, но попытки познакомиться с ними поближе, завершались полным крахом.

- Каковы его физические недостатки?

- У Генриха очень неспортивная фигура. На редкость рыхлое, вялое и неуклюжее тело. Брат Гебхарда был образцовым учеником и учился на отлично. И только по физкультуре у него была плохая отметка. Генрих страшно переживал от этого, когда ему не удавалось выполнить какое-то совсем не сложное физкультурное упражнение – молча, страдал, но всем было видно его муки и над ним одноклассники потешались. Катаясь с Гебхардом на велосипедах, с Генрихом происходили самые невероятные вещи. Он падал, рвал брюки цепью, не понятно как он умудрился запихнуть между шестерней звездочкой и цепью штанину, но это продолжалось постоянно, когда он поднимался и садился на велосипед, чтобы снова ехать за братом. Его бледнолицая физиономия контрастировала с загорелым лицом Гебхарда. В школе Генрих носил очки и за их стеклами, чтобы скрыть от одноклассников неуверенность в себе, свою униженность, всегда светилось то ли смущенная, то ли лукавая улыбка. Но когда получал отличные оценки, то тщеславие и высокомерие было не скрыть, ни за какими линзами очков.

- Как давалась ему военная карьера?

- Гебхард рассказывал о его супераккуратности и чрезмерном педантизме. В пятнадцать лет Генрих уже вел список корреспонденции и помечал каждое входящее и выходящее письмо. С 1914 года отец приказал вести ежедневно дневник, и сын послушно выполнял это требование десять лет. Записывал, сколько раз в день купался, для закаливания организма, с кем играл, как Гебхард слишком разогнался при гребле веслом на лодке, кого навещал и пришел ли поезд вовремя, когда он уезжал куда-то сам или встречал кого-то. В конце августа 1914 года Генрих Гиммлер записал, что под Гумбинненом взяли 3 000 русских солдат. А уже в начале сентября количество пленных взятых в Восточной Пруссии у него с каждым днем увеличивается на десять тысяч: 30 – 40 – 60 – 90, что невозмутимый Генрих, в конце концов, показывает свое изумление: «Они, то есть пленные, размножаются как тараканы». Из него вышел бы отличный служака, но он был маменькиным сынком, поэтому был, как все маменькины сынки ленив и зависим от материнских прихотей, но всё же, старался тренировать и свою волю.

- В чем выражалась зависимость Гиммлера от матери?

- Она захотела, чтобы и Генрих, вслед за Гебхардом стал офицером. Надеялась, что пока младший сын будет юнкером учиться на офицера, то и война закончится. Отец разузнал имена командиров полков и разослал 23 письма в разные военные части. Особое значение для семьи Гиммлеров имелся тот факт, что отец когда-то был частным учителем принца Генриха Баварского. Младший сын и был назван Генрихом в честь принца. Принц даже брал шефство над своим тезкой, но высокое покровительство закончилось с гибелью Генриха Баварского. Это был единственный из монархических отпрысков принц по крови, который погиб в мировую войну. Для Генриха Гиммлера навсегда закрылись двери во дворянство. А тут все 23 полка отказались принять его в школу офицеров. Мать ни на что, уже не надеясь, написала прошение в 24 полк и… получила письмо. Генриху требовалось в течение десяти суток прибыть в расположение полка.

- Как проходила служба Генриха Гиммлера в этом полку? Каких успехов он добился? – забросал вопросами своего друга Вилли Ади.

- Через неделю до Генриха дошел слух, что его не планируют для офицерской учебы, а возможно сразу же пошлют на фронт, - ответил своему собеседнику Вилли. – Это сообщение полностью сразило его и погасило боевой энтузиазм. Но хитрый малый писал родителям, что он в отчаянии, так как рухнула его мечта стать офицером. Родители тоже были в ужасе от перспективы солдатской службы сына, поэтому добились с помощью влиятельных родственников отменить отправку на фронт Генриха. Его остаВилли учиться в полку. Опасность фронта миновала. Он забрасывает фрау Гиммлер письмами, за один месяц более двадцати писем. Того же требует и от матери: «дорогая, мамочка, спасибо за твое милое письмо. Наконец-то я его получил. Я сильно долго его ждал». Письмо Генрих действительно страшно долго ждал – 2 дня. Неудобства проживания звучали в письмах, как жизненная трагедия. Он умолял прислать чего-нибудь вкусненького: яблок, конфет, маминого пирога, без которого не сможет стать храбрым солдатом. Если письмо не приходило более чем через три дня, то Генрих ядовито, забыв про всякие приличия, умолял свою милую мамочку: «Это довольно гнусно с твоей стороны, что ты так долго мне не писала». В дневнике младший сын Гиммлеров после очередной записи о количестве русских пленных (их на этот раз взяли в плен 1 000 человек) пишет, что зашел в гости к знакомым и после чашки кофе отправился собирать в саду сливы. Их много в этот день пало.

- Кого много пало? – спросил Ади друга. – Пленных или слив?

Вилли, не почувствовав иронии машинально сказал:

- Я у Гебхарда не уточнял, что имел в виду брат.

- А твое личное впечатление о Генрихе каково?

- Однажды мы ехали в поезде – два брата и я, - стал отвечать Вилли. – Во время этой короткой поездки, а она превратилась в сплошную муку из-за беспредметной, а по сути даже глупой болтовни, затеянной по инициативе Генриха. Он постоянно балансировал между бравым враньем, которым обычно сдабривают застольные беседы на пирушках и страстной проповедью сектантства. И меня удивило упорство Гиммлера и его навязчивость - заставлять слушать собеседника речи, которые кажется, никогда не закончатся. Но этот невзрачный человек только носит личину простака. Генрих старается быть вежливым, но он, как и его отец – профессор, яркий тип жестокого воспитателя старой школы. Генрих строг к самому себе, но еще строже требует выполнять поручения от других. Вежливость и видимость сочувствия – только маска. А дружественный тон – позерство. Такая неискренность часто встречается у холодных и расчетливых натур. Он обыкновенный бездушный бюрократ.

Ади злорадно усмехнулся, «когда Гиммлер работал еще с Грегором Штрассером, этим приверженцем только социальных идей, без акцента на национализм, из-за чего и начались у меня разногласия с Грегором, то Гиммлер часто жаловался, что в партии социалистов ведется тотальная слежка друг за другом. А что бы сейчас сказал Генрих, присутствуй он при нашем разговоре? Кто лучшая ищейка полиция или разведка?» - думал Ади.

Вилли не знал, о чем думает его друг, но эта его усмешка резанула больно по сердцу. Он насупился и замолчал сам надолго. Прервал молчание Ади.

- Ты с Гебхардом словно повоевали, хотя на разных поприщах. Стали оба офицерами, получили каждый по железному кресту, а чем же прославился на войне Генрих Гиммлер?

- Когда опасность попасть на фронт миновала, он сначала 1918 года до октября учился. К октябрю Генрих пытался войти в доверие к офицерам и опередить своего друга Кислера, чтобы из двух кандидатов они выбрали именно его. Показывал свою храбрость, требуя немедленной отправки на фронт. Хотя прекрасно знал, что пока не закончит учебу, его не имеют права туда направить. Что же он заторопился, если два месяца назад одно только слово «на фронт» заставляло вздрагивать от страха? Тут, мне кажется, не было никакого противоречия – ему тоже хотелось стать героем. Помогла и конкуренция с другом. Она затмила на время страхи, но причина заключалась в другом. Генрих был достаточно умен и понимал в октябре, что война закончилась и была проиграна. Теперь можно было смело заявлять о своем желании быть на фронте, когда солдаты в окопах и русские и немцы отказывались воевать, и братались друг с другом. А если и были стычки, то только с вновь сформированными, неумелыми, необученными отрядами Красной Армии.

- А дальше что произошло? – требовал дальнейшей информации Ади.

- В Мюнхене находилась штаб-квартира одного из военизированных образований, под названием «Союз Блюхера», а Генрих работал на фабрике чуть севернее, в небольшом городишке. С 1922 года он заразился идеями радикально правого крыла и читал антисемитскую литературу. Поэтому вступил в этот Союз. После долгих размышлений вступил в НСРПГ, которым руководишь ты. Сдружился с Ремом. В день Мюнхенского путча именно Гиммлер нес старое кайзеровское знамя и маршировал рядом с Ремом во главе отряда, который атаковал военное министерство, но были захвачены баварской полицией. Лидеров группы Рема взяли под стражу, а Гиммлер и остальные демонстранты сдали оружие. Их зарегистрировали в полиции и отпустили по домам.

- Попытка стать героем опять не увенчалась успехом… - то ли спросил, то ли сам себе ответил за Вилли Ади.

- Как сказать, - засомневался Вилли. – Грегор Штрассер, руководитель национал-социалистического движения и гаулейтер нижней Баварии предложил ему быть секретарем и ассистентом. Генрих сразу согласился и поехал к Штрассеру делать политическую карьеру. У Грегора уже был помощником Йозеф Геббельс. Они-то и пытались тебя, Ади, оторвать от буржуазной ориентации. Но как только Геббельс заметил, какое крыло берет верх, он сразу в него и переметнулся. Ушел от Штрассера.

- У тебя есть еще какие-нибудь факты к уже сказанному, которые бы полностью охарактеризовали Генриха Гиммлера?

- Генрих потерпел очередное фиаско. Гебхард ухаживал за дальней родственницей, кузиной Паулой. Он влюбился в хорошенькую девушку и обручился с ней. Генриху тоже нравилась внешность Паулы, но молодая девушка не соответствовала представлениям его о робкой, сдержанной и целомудренной невесте. Зависть обуяла его: Гебхард стал офицером, получил железный крест первой степени. И красавица Паула предпочла старшего брата – помолвка состоялась. А у Генриха неудачи везде и нет ни любви, ни славы. Дождавшись, когда Гебхард и Паула поссорятся, милые ругаются, только тешатся, оба выбрали посредника для заключения перемирия Генриха. Он педантично стал добиваться разрыва помолвки. Сообщил Гебхарду, что Паула ведет себя неблагоразумно. Рассказал и родителям, заметив, что честь семьи требует расторгнуть помолвку и убедил их. Мать, рыдая, согласилась, сдался и отец. Генрих торжествовал победу над братом и злорадствовал: «Он вел себя так, словно у него нет сердца. Я презираю его». После этого Генрих Гиммлер занялся шельмованием другой стороны. Он потребовал, чтобы Паула и её родители возвратили подарки, раз помолвка расторгнута. Для сбора компроментирующих Паулу фактов, Генрих нанял частного детектива. И всячески стараясь унизить семью Паулы, добился своего. Все в округе и друзья, и знакомые получили письмо от Генриха с комментариями по поводу разрыва Гебхарда и Паулы, предупреждая девушку, чтобы она не распространяла «гнусные» слухи он написал: «Я хоть и добрый малый, но если меня доведут до ручки, то я натяну совсем другие струны. Я не допущу тогда в свое сердце сострадание и сумею извести своего противника в моральном и социальном смысле».

Ади хлопнул себе ладонью по бедру:

- А ты говорил, что он неудачник. Видишь, какую славную победу одержал Генрих Гиммлер. Я не сомневаюсь, что он может извести любого противника в моральном и социальном смысле. А может ли он извести противника и в физическом смысле?

Вилли пожал плечами и только хмыкнул:

- Я думаю, что вопрос чисто риторический…

Раннее детство и отрочество

Ади долго пребывал в глубокой задумчивости. Сведения полученные от Вилли были информационно высокой концентрации интересны и полезны для него. Но Ади резануло всё-таки одно из характеристик, сделанное Вилли по отношению Генриха Гиммлера – маменькин сынок. Ведь Ади тоже слыл в раннем детстве, да и в юношеском возрасте, маменькиным сынком.

Его мать Клара, симпатичная стройная крестьянская девушка, не имея образования, работала прислугой в доме своего состоятельного дяди Алоиса Гитлера. Алоис был таможенным служащим и семью свою полностью обеспечивал. Жена его постоянно болела, поэтому и пришлось нанять племянницу Клару прислугой. Алоис был на 23 года старше девушки, но это не помешало, а скорее всего, побудило дядю соблазнить Клару.

Еще при жизни жены Алоиса, Клара забеременела, а когда дядя овдовел, они поженились. У них родился мальчик Ади – Адольф Гитлер.

Клара содержала дом в идеальном порядке, хозяйство вела тщательно и экономно, и это позволило увеличивать состояние семьи. А дети Алоиса были главной её заботой, хотя она и считалась им мачехой, но заботилась о них так нежно, относилась к ним так бережно, что не каждая родная мать умела воспитывать своих детей, как эта крестьянская девушка.

Но своего первенца Адольфа она просто обожала, и Ади рос с чувством собственной исключительности. Через пять лет родился второй мальчик, брат Адольфа, и Клара уже не могла, как раньше ежесекундно, баловать старшенького сына, но не отвернулась от любимца «красавчика Адольфа», как часто в присутствии своих родных и гостей называла Клара сына. Ади был довольно сдержан в проявлениях своей ответной любви к матери. И довольно холодно относился к материнским ласкам. Адольфу казалось, что сильная привязанность Клары, является каким-то вмешательством в его личную жизнь. Но робость не позволяла мальчику напрочь отвергать ласки, и он замыкался в себе, уходил в себя.

А Клара сама вряд ли могла считать себя счастливой. В среде немецко-австрийской буржуазии женщина должна рожать детей, вести хозяйство и беспрекословно подчиняться своему мужу. Возраст Алоиса Гитлера, необразованность Клары, социальное превосходство мужа, его эгоизм и жестокость закрепляли крепко в семье традиционные роли. Потому-то Клара, не испытывая любви к мужу, всю свою любовь до последней капельки перенесла на своего первенца. Для других она не источала ни света, ни тепла. Радостная улыбка редко мелькала на лице Клары. Она всегда оставалась невозмутимой, спокойной, но оттенок грусти всегда лежал на её личике.

Отец Адольфа Гитлера Алоис был незаконнорожденным ребнком и потому вначале носил фамилию матери – Шикльгрубер. Позднее он сменил её на Гитлер. От своих родителей он не получал никакой помощи и только упорный труд позволил пройти по карьерной лестнице от мелкого служащего таможни до высокого чина. Накопив денег, купил имение, которое позволяло безбедно существовать семье.

Алоис любил свободу и у него были любовницы и друзья, с которыми он любил вечерами пить вино и пиво. Нарушая рамки тесной дланью буржуазной морали, Алоис не покатился по наклонной вниз и не стал записным бабником, который цепляется за каждую юбку, ни пьяницей, как свинья, валяющейся в грязи под забором. Его главное увлечение было пчеловодство. Часть его досуга проводилось рядом с ульями.

Отец никогда не бил Адольфа. За всю совместную жизнь пальцем его не тронул. Алоис мог поворчать, укорить, убеждать Адольфа, но никогда не применял телесные наказания. Он не внушал сыну страх и ужас, но Ади его недолюбливал, хотя внешне относился к отцу с почтением. Скрытность Ади от таких взаимоотношений с отцом только усиливалась.

А нежность матери, она берегла Ади, как зеницу ока, увеличивала пассивность Адольфа и его самовлюбленность. Любое желание мальчика Клара выполняла мгновенно и он привык к тому, что ни прилагая каких либо усилий его желания сбываются. Мать любит его и, не задумываясь, потакает всем его прихотям.

Зато на улице со знакомыми мальчишками из соседских домов, он шумно играл в индейцев и ковбоев. На улице у Адольфа не было ограничений ни в чем: ни в поступках, ни в фантазиях. «Индейцы» и «ковбои» вели постоянные войны.

Ади руководил ковбоями. И подбирал в свою команду сильных, крупных, рослых мальчишек. Ковбои – «бледнолицые братья» исторически победили индейцев – «краснокожих» воинов прерий Северной Америки. Поэтому и здесь в Германии должны были побеждать ковбои под предводительством шестилетнего Адольфа Гитлера.

Но безмятежная счастливая жизнь Ади внезапно окончилась – отец вышел на пенсию и он должен был пойти в школу в первый класс. Школа требовала дисциплины и ответственного отношения к занятиям, нужно было учить уроки. А дома Ади уже пытался навязывать матери свою волю. Он не ревновал её к маленькому брату, но она родила братишку и, тем самым, как казалось Адольфу, обманула его. Теперь она любит не только его одного, но и младшего брата. И когда Ади не смог настоять на своем требовании у матери, у него возникали первые приступы гнева. Постепенно Ади стал отдаляться от матери, а отец пенсионер перестал быть для него непререкаемым авторитетом. Ади был зол на него, а когда отец влезал к нему в душу со своими наставлениями, ненавидел.

Слова «свобода» Адольф Гитлер воспринимал как свою свободу от ответственности и принуждения. В школе же мальчишке впервые пришлось почувствовать: необходимо постоянно кому-то подчиняться. Но пять лет Адольф проучился в народной (начальной) школе без проблем. Скорее всего, что он был умнее своих сверстников, но избавиться от инфантильности раннего детства ему не удалось. Внешне, подчиняясь сердитому, строгому отцу, внутренне Адольф сопротивлялся. Умея манипулировать настроением матери, он в любой момент мог закатить скандал, в котором отец никогда не выходил победителем. Но потребность властвовать не всегда удовлетворялась Адольфом из-за его недостаточного понимания реальности. Он жил в иллюзорном мире свободы и власти, а мир реальной действительности был от него далек, непонятен и мало интересовал его.

Поворотным моментом для Адольфа Гитлера стало поступление в реальное училище (среднюю школу). Реальность, как бы её не избегал Ади, вошла в его жизнь реально вместе с реальным училищем. Произошло столкновение с отцом. Алоис считал, что сын должен стать государственным чиновником, поэтому обязательно должен окончить реальное училище. А Адольф объяснял, что ему лучше стать художником.

Отец настоял на своем и Ади, чтобы проявить свой характер учился в реальном училище так плохо, что остался на второй год. Зато в следующий год, чтобы перейти в третий класс Адольфу Гитлеру пришлось сдавать экзамены по некоторым предметам. По ним в течение года он учился отвратительно и соответственно, преподаватели вывели среднюю оценку, которая на давала права Адольфу перейти в следующий класс без экзаменов. Но экзамены он на удивление всех сдал. Возможно, были натяжки и на экзаменах, так как учителями было выставлено условие: после экзаменов он в четвертый класс будет ходить в другую среднюю школу. Но там было высшее реальное училище, и заканчивать нужно было не четыре, а пять классов.

Адольф Гитлер изначально решил, что пятый класс он посещать не будет. А аттестат за среднюю школу ему выдадут и после окончания четвертого класса. Но получив аттестат, с Адольфом произошло из ряда вон выходящее событие. Оно символизировало значимость для Ади ценность аттестата. После вручения аттестатов все одноклассники пошли в трактир, чтобы выпить вина, отмечая такое торжественное событие. Но, когда пришел домой, Адольф шарил по карманам, но аттестата не обнаружил, его нигде не было. Отец и мать недоумевали и не хотели понимать: как можно было потерять аттестат.

Он высказывал родителям самые невероятнее версии пропажи аттестата, вплоть до похищения зловредными одноклассниками, чтобы досадить ему такой кражей. Вдруг в доме появился нарочный из школы и потребовал от Адольфа, чтобы он немедленно явился к директору училища. Аттестат нашелся – его нашли на улице одноклассники Адольфа. А сам виновник сенсации не потерял аттестат – он использовал ценный документ как туалетную бумагу.

Как бы не был пьян Ади, такое совершить преднамеренно: подтереться документом как какой-нибудь никчемной бумажкой, нужна какая-то отчаянная решимость. Это знаковое событие выражало, скорее всего, ненависть и презрение Адольфа к школе.

В начальной школе у него успехи были выше среднего уровня, что же случилось потом? Он не потерял дар красноречия и талант запоминать малейшие детали урока на лету. Ведь это раньше позволяло Адольфу без всяких усилий получать отличные оценки. Но ситуация в реальном училище сложилась по-другому, была абсолютно другой, чем в начальной школе. Уровень подготовки одноклассников был выше и глубже полученных поверхностных знаний Ади. Выше был и уровень образованности педагогов, а их требования к ученикам жестче и строже.

Да и к интеллектуальным способностям своих одноклассников Адольфу теперь приходилось тянуться, прилагать усилия, а его инфантильность препятствовала понять элементарное: чтобы иметь успех в реальном училище, нужно упорно трудиться. Занятия не были уже настоль изнурительными, но намного сложнее, чем в начальной школе. И для самовлюбленного подростка эта ситуация стала шокирующей и непреодолимой. А он вместо того, чтобы признаться в действительности ушел в свой иллюзорный мир фантазий, стал избегать контактов с людьми, ушел в себя.

Адольф перестал успевать даже по тем предметам, которыми он интересовался. Немецкую историю он изучал с удовольствием, но в реальном училище потерял интерес и к ней. Многие школьники попадая в другую среду, другую школу испытывают те же трудности привыкания к другим условиям, как это и случилось с Ади. Но он не сумел, да и не умел систематически трудиться. У него уже сложилась привычка заниматься делом под давлением необходимых обстоятельств или в порыве увлечения предметом. А он к такому повороту, к напряженной работе был не готов и потерпел фиаско.

Зато его пылкий темперамент выливался в играх на улице. Самозабвенно играть в войну, в солдатики в подростковом возрасте весьма странно – детство-то уже прошло, пролетело. Но сцена конфирмации, которая проходит во всех немецких семьях, когда подростку исполняется пятнадцать лет, говорит о многом. В семье у Гитлеров был устроен торжественный ужин в честь Адольфа. Но радости он не испытывал: был раздражен и подавлен. Как только улучил возможность исчезнуть из компании, Ади немедленно воспользовался ею и смылся на улицу поиграть с соседскими малышами в войну. Туда, где требовалась его сила убеждения и умение заставлять подчиняться его воле всех окружающих его мальчишек. Это приносило удовлетворение Адольфу Гитлеру. Да еще его художественные изыскания: рисунки, наброски, этюды. Так прорезались черты характера Адольфа. Он был человеком, который считается только с самим собой и для него реальный мир менее реален, чем мир фантастический. Его характер и повлиял на то, что произошла первая жизненная катастрофа. Из успешного мальчика он превратился в неудачника.

Архитектура – это застывшая музыка

Неудача в учебе только укрепила мечту Адольфа стать великим художником. Даже завистники, глядя на его картины и рисунки, удивлялись его несомненному дару живописца. А рисование Ади увлекало, вдохновляло, воодушевляло, и он не считал это увлечение работой, а наслаждался самим процессом творчества.

Адольф умело воздавал среди своих знакомых имидж свободного художника. Но отец, после того, как его старший сын от первой жены, осмелился, не посоветовавшись с Алоисом, принять смелое решение и продемонстрировать свой мужской независимый характер, ушел из дома и зажил самостоятельно, стал наседать на Ади. Он хотел, чтобы Адольф, оставшийся теперь в семье старшим сыном, стал мелким чиновником. Для этого образования ему хватало. Но Адольф Гитлер был уверен в своей исключительной одаренности. Он попытался настоять на своем. Алоис, когда сын его довел своим упрямством, требуя свое: «Я хочу стать художником» до бешенства, воскликнул:

- Нет, пока я жив, этого не будет никогда.

Клара вступилась за сына:

- Алоис, ну зачем же ты так настаиваешь на чиновничьей карьере сына? Ведь он так мечтает стать художником. И всё говорит за то, что он на этом поприще сможет добиться успеха.

- Нет, Клара, - возразил Алоис. – Мне кажется, что сына в жизни вообще ничего не интересует. Я абсолютно равнодушно отношусь к его будущей карьере. Хотя я и настаиваю, чтобы он стал чиновником, но мне в принципе наплевать, кем он станет, лишь бы сумел зарабатывать себе на жизнь. Поэтому мне кажется, что желание стать художником, лишь хитроумная уловка бездельника. Мой старший сын, хоть проявил отвагу, ушел из дома без пфенинга в кармане, решив стать самостоятельным, а разве Адольф сможет прокормиться, рисуя картинки, портреты или еще какую-нибудь мазню. Нет, еще раз повторяю, никогда этого не будет, пока я жив.

- Ну и живи себе на здоровье, как знаешь, - сказал Адольф. – Я теперь в училище вообще ничего не буду делать.

- Ты же интеллигентный доброжелательный человек, Алоис, - попыталась смягчить гнев мужа Клара. – Зачем ты так категорично заявляешь: «плевать», «мазня», «не разрешу, пока жив». Так ведь и накаркать можно себе же во вред.

А Алоиса пропало желание спорить и с женой и с сыном и он, махнув рукой, отступился:

- Делайте, что хотите. Только потом не жалуйтесь мне, что опять не получилось.

Увидев, что отец утих, но не уступает, Адольф прекратил споры и стал отмалчиваться. Но угрозу свою выполнил. Занимался через пень колоду.

Слова Клары оказались пророческими. Алоис вскоре действительно умер. Зря он зарекался: «Пока я жив». Смерть отца на Адольфа Гитлера не произвела какого-то сильного впечатления, но он и не радовался, что со смертью «тирана» получит освобождение. Зато у матери Адольфа были развязаны руки. Она пыталась своему любимцу, своему «красавчику Адольфу», который не только перестал учить уроки, но после смерти Алоиса не посещал училище вообще и сидел дома, что пора бы спуститься с небес, где он витает в облаках, на нашу грешную землю.

- Ты если хочешь стать художником и бросить училище, то хотя бы бери частным образом уроки рисования. Не веди такой праздный образ жизни, - упрекнула как-то его Клара. Про праздный образ она намекнула специально, потому что Ади бил баклуши. Даже по дому не помогал ни матери, ни своей сестре, родившейся от первого брака отца.

- Да, Ади, - поддержала мачеху сестра. – Ты нас-то терпишь лишь потому, что тебе не хочется уходить из дома и жить самостоятельно, как это сделал мой родной брат.

Сестра Паула сделала ударение на словосочетание «родной брат», уколов Адольфа, что они кровные родственники только наполовину – по отцовской линии. А заодно напомнила еще раз об его инфантильности.

- Мы уж с Паулой не вмешиваемся в твое святое святых, в твою личную жизнь, но убирать за собой хотя бы научился. Чего ты хочешь достичь, ведя такую паразитическую жизнь? – Не выдержала Клара и задала сыну вопрос прямо в лоб.

Адольф не смущаясь, был также откровенен:

- Я хочу читать, рисовать, мечтать!

Мать не стала нагнетать обстановку, а сделала попытку уговорить Адольфа по-хорошему заняться каким-нибудь делом:

- Нужно, сынок, относиться к жизни посерьезней, - сказала она. – Может быть, ты поедешь в Мюнхен в Академию художеств?

- Мама, ты знаешь, как элегантно одеваются слушатели Академии? А мне хоть из кожи лезь, но не сравниться с ними и не угнаться за модой.

- Оплачивает все твои счета мама, по которым ты покупаешь себе шикарные наряды: лучшую одежду, обувь. Я девушка, а хожу не такая нарядная как ты. Да ты одет, как лондонский денди.

- Перестаньте ругаться, дети, - попыталась урезонить Клара дочь и сына. Все вы неплохо выглядите и довольно модно одеты. Но тебя, Адольф, я обещаю одеть с иголочки. Только поезжай учиться в Мюнхенскую Академию художеств.

Ади согласился, но через несколько месяцев вернулся домой.

- В Мюнхене такая провинциальная скука, что в аудитории мухи дохнут от тоски, - подвел итог своей поездки Адольф.

Пробудить интерес сына к творчеству, Клара попыталась еще раз.

- Если тебе не нравится провинция, - сказала она ему, - то поезжай в столицу. Вот тебе деньги на четырехдневную поездку в Вену. Посмотри на могущественное величие и достоинства великолепной архитектуры венских зданий. Кто-то из великих мудрецов, говорил мне муж, сказал, что: «Архитектура – это застывшая музыка». Я позволяю тебе брать уроки пения и посещать консерваторию, чтобы слушать там классическую музыку. Даю тебе еще дополнительно деньги и на эти мероприятия.

Деньги Адольф взял, но брать уроки музыки вскоре отказался. Ему не нравилось разучивать гаммы. Зато слушал музыку с удовольствием. Особенно его потрясла музыка Вагнера.

Ах, мой милый Августин, Августин

Возвратившись из Вены домой, Адольф восхищался Веной так трогательно и часто, что Клара умилялась восторгам сына от которого ранее слышала только холодные реплики:

- Ну что тут такого. Это все ерунда. Нашли чем меня удивить.

Поэтому, поразмыслив над семейным бюджетом, предоставила ему финансовую возможность переехать в Вену.

- Ну, что же, сынок, раз уж тебе так понравилось жить в Вене, так и живи там. Академия художеств есть не только в Мюнхене, но и в Вене. Пусть над тобой не довлеет ни гнет отца, ни увещевания матери, которые полны любви к тебе, но ты это обстоятельство никак не хочешь воспринимать. Ты хотел получить полную свободу и независимость в своих действиях – получай их сполна. Тебе не придется думать постоянно, где бы достать денег: возьмешь деньги, унаследованные от отца и, кроме того, будешь жить на пенсию, которую выплачивает государство детям умерших чиновников.

С первым, кто узнал о решении матери, был друг детства Адольфа - Август Кубицек. Августин любил петь не только сентиментальную песенку про своего тезку: «Ах, мой милый Августин, Августин! Всё прошло, всё прошло…». Он обожал музыку Вагнера, как и Адольф Гитлер, был пламенным поклонником творений этого композитора. Общее восхищение Вагнером и свело их в оперном театре в Линце. Музыка была так торжественно величава, что такие разные люди как Кубицек и Гитлер стали друзьями. Адольф предложил августу:

- Поедем в Вену вместе. Я стану там великим художником, а ты знаменитым или же известным композитором, как, например, Вагнер.

- Ты считаешь, что я смогу написать музыку такую же впечатляющую и грандиозную как у Вагнера? - спросил Адольфа Кубицек.

- Если бы я не был уверен в успехе, то не предложил бы тебе бредовую идею. Ты, Август, не должен сомневаться в достижении намеченной цели. Если хочешь чего-нибудь добиться в жизни, то вырабатывай в себе твердый характер и психологию победителя, - наставлял друга Адольф.

Но у Кибицека пока еще не была сформирована психология победителя и он засомневался:

- Адольф, я работаю учеником в отцовском магазине мягкой мебели. И он не совсем понимает мою мечту стать музыкантом. Говорит, что непрестижно играть на скрипке в трактире для пьяных бюргеров. Он считает, что у меня умелые руки, есть огромное прилежание и со временем я стану отличным столяром не только по производству мягкой мебели, но и столяром краснодеревщиком. А только мастера высокого класса, которые чувствуют душу дерева, могли изготавливать скрипки изумительной красоты звука. Думаю, что отец не позволит уехать в Вену и заниматься искусством.

Адольф впился возмущенным, нахальным взглядом в широкораскрытые глаза Августа:

- Вначале знакомства, Августин частенько кичился своими музыкальными познаниями и бравировал цитатами критиков на ту или иную вещь сочинений Вагнера, - подумал Ади. – Возможно, Август Кубицек был эрудированнее меня, прилежнее изучал произведения Вагнера. Но по личным качествам он был намного слабее и уступал в спорах со мной Адольфом Гитлером.

- Ты чего так уставился на меня? – не выдержал Август пристального взгляда Ади.

- Вспоминаю, как ты восхищался моими планами на будущее, - вздохнул Адольф. – Любой отец будет яростно сопротивляться творческим планам сына, который своими золотыми ручками добывает для него и вместо него на семью денежку. Все любят чужими руками жар загребать. Но взрослые всегда пытаются удержать в руках синицу и им наплевать на журавля в небе, которого мечтает поймать их отпрыск. Переубедить твоего отца будет трудно, но если ты не тюфяк, не половая тряпка, то при огромном желании поехать в Вену, добьешься своего.

Когда Августин вернулся от отца с радостным известием – он разрешил таки сыну уехать в Вену, Адольф встретил друга с невозмутимым лицом. Хотя всё бурлило и кипело внутри:

- Я, используя дар убеждать людей, завоевал доверие Августа, - думал он. – А моему приятелю, загоревшемуся общей идеей этот бесценный дар помог добиться удачи. Хотя это моя удача, а не августа. Кубицек может здорово облегчить мне жизнь в Вене.

Приехав в Вену, Адольф явился на экзамен в Академию художеств. Но прежде чем его допустили сдавать экзамены, отправили к секретарю приемной комиссии написать заявление о допуске к ежегодному вступительному экзамену.

Первый этап Ади прошел. Но один из членов экзаменационной комиссии седоватый профессор, просмотрев внимательно рисунки Адольфа Гитлера, сделал небольшое замечание:

- Мне кажется, молодой человек, что вы склонны больше к архитектуре, чем к живописи. Я бы посоветовал вам написать заявление для учебы на архитектурном факультете.

Адольф самодовольно улыбнулся, кивнув головой, показывая, что он благодарит профессора за высказанное им мнение, но совету специалиста не последовал.

На следующем экзамене второго этапа Адольф срезался. Когда Гитлер с мрачной физиономией вышел в коридор, один из абитуриентов попытался утешить неудачника:

- Перестань хмуриться, парень! Не ты первый, не ты последний кто проваливается на экзамене. Позанимайся хорошенько по предмету и сделай вторую попытку. Держи нос выше.

Гитлер, собрав волю, сумел достойно ответить:

- Я был уверен в успехе. Поэтому отказ явился для меня как гром среди ясного неба. Но сдаваться я не собираюсь. Я не из таких слабаков, которые при первой же неудаче лезут в петлю. Мне предложили поступить в архитектурную школу при Академии при условии посещать одновременно последний класс реального училища. Да я отца не послушался и бросил ходить в пятый класс высшего реального училища, а тут послушаюсь какого-то профессора. Я добьюсь своего и без их наставлений. Что он понимает бумажная душа в творческом стремлении другого человека? Когда у него зашоренный взгляд и сложившийся стереотип мышления. Адольф оправдывался, хотя понимал, что ему предлагали приемлемый вариант. Ведь у него не было аттестата зрелости. Но не признаваться же, в этом перед абитуриентом и он хвастливо продолжил:

- Я и без Академии смогу стать архитектором. Препятствия существуют не для того, чтобы перед ними капитулировать, а для того, чтобы их преодолевали.

Кубицек ожидал его с нетерпением в снятой на двоих квартире. Но Адольф не признался ему в своем провале. Наоборот, он торжественно заявил:

- Я студент Академии художеств.

Почему он так поступил, Адольф Гитлер не анализировал, да и копаться в душе не входило в манеру молодого невежественного сноба. Может, это было малодушие, а может «военная» хитрость, но Кубицек пока пребывал в неведении.

Метод изучения архитектуры у Адольфа был своеобразный. Он ежедневно бродил по городу, разглядывая монументальные строения. Столица Австрии на весь мир прославилась своим «Венским вальсом» Штрауса, но и архитектурные памятники Вены также можно считать нотами «Венского вальса». Ведь, уже говорилось, архитектура - это застывшая музыка. Вернувшись домой, Адольф делал бесконечные рисунки, наброски, эскизы фасадов. Поэтому Кубицек и в самом деле, сначала верил, что Адольф занимается изучением архитектуры. Но самоуверенность Гитлера приглушило чувство реальности.

- Посмотри, Август, - восклицал он, - на этот фасад. Разве это вход в здание, да это пролом в скале за которым расположена пещера неандертальца. Мне необходимо проработать план обновления архитектуры Вены.

Потом без всякого перехода обвинял августа Кубицека в медлительности.

- Где твои пометки, фрагменты новой оперы? Ты дождешься, я между архитектурными изысканиями сам напишу классную оперу. А пока я завтра собираюсь посетить парламент и послушаю дебаты в Рейхстаге. Узнаю, есть ли в парламенте сторонники обновления венской архитектуры.

На самом деле Адольф Гитлер часто посещал парламент и слушал там дебаты. Он ходил туда, чтобы оттачивать мастерство прирожденного оратора. Адольф еще раз подал заявление в академию художеств, но его не допустили на этот раз даже к первому экзамену. Зато матери написал письмо, что берет уроки у скульптора.

Первым усомнился, что его друг учится в Академии художеств Кубицек:

- Адольф, как можешь ты посещать занятия в академии, если с утра и до вечера ты валяешься на кровати? Тебя же отчислят за прогулы.

Адольф не ответил. А как только милый Августин поехал на каникулах проведать родителей, единственный человек с которым Гитлер общался по-дружески, он отказался от комнаты, не предупредив об этом Кубицека. Съехал, не оставив другу своего нового адреса. Август на много лет потерял Адольфа из вида.

Не жаль мне лет растраченных напрасно…

Новая комната в маленькой квартирке стала для Адольфа прочными, надежными створками раковины, куда прячется мягкотелая устрица от хищных рыб, желающих всегда с удовольствием полакомиться сочной и вкусной пищей её мясистого тела. Существовать в замкнутом пространстве долго Адольф не мог. Он не привык к одиночеству. Ему нужно было подпитывать свои мечты и фантазии какими-то новыми мыслями, эмоциями. И он стал читать. Говорить-то ему было не с кем.

В Австрии, особенно в столице в Вене, кипели политические страсти. Идеология немецкого национализма носилась в воздухе. Не надо иметь знакомых в городе, чтобы найти круг общения: столько групп различной политической окраски от национал-социалистических, антисемитских и даже расистских ежедневно на улицах и площадях в скверах, парках Вены проводили собрания, митинги, демонстрации, проповедуя собственную идеологию.

Адольф Гитлер выхватывал из рук распространителей бесплатных газет, брошюр, не разбираясь, к какой политической волне они относятся и, вернувшись в вою каморку, с жадностью набрасывался на пищу, перечитывал острые памфлеты, оскорбительные статьи ультраправой направленности взахлеб. Он по нескольку раз возвращался к особо резким высказываниям, сортировал статьи и памфлеты по темам.

Бесплатные издания и листовки для Адольфа Гитлера были как нельзя кстати. Беспечная жизнь, приятное времяпровождение медленно, но верно подходило к концу. За три года проживания в Вене деньги, полученные Адольфом в наследство от отца, таяли с невероятной по быстроте скоростью. Возможно, они таяли бы немного помедленнее, если бы Гитлер так безответственно их не транжирил. Вести бесконечные разговоры было не с кем, чтобы рисовать, нужно покупать бумагу и краски, оставались только беспечные прогулки по городу от одной националистической группы к другой.

Вернувшись как-то в свою комнатушку, улегшись на кровать, Адольф стал подсчитывать свои капиталы:

- Плохи мои дела, - думал юноша. Даже если жить очень экономно, денег всё равно хватит не больше, чем на год. А дальше…

Адольф встал немедленно с кровати и зашагал по комнате. От одной мысли, что придется голодать ему стало не по себе. Дверь в комнату распахнулась и в неё заглянула полная, обрюзгшая от желчной злобы на жильца, хозяйка квартиры:

- Прошла уже неделя, как закончился срок предыдущей оплаты, а ты умудряешься приходить так поздно, что мне невозможно переговорить с тобой о расчете, - стала возмущаться женщина, едва переступив порог.

Адольф поморщился, но твердо сказал:

- Не читайте, пожалуйста, мне свои нравоучения. Я не маленький мальчик, который постоянно забывает выполнять свои обязанности. У меня временные денежные затруднения. Подождите дней десять, и я полностью погашу мою задолженность.

Хозяйка квартиры, злобно зыркнув в сторону должника и, проворчав:

- Попробуй только не заплатить! Схвачу за шиворот и притащу в полицию. Будешь не у меня в уютной комнате на кровати отдыхать, а спать на нарах в каталажке, - и величаво удалилась.

Перспектива, нарисованная хозяйкой, явно не понравилась Адольфу.

- Протяну, выдержу как-нибудь у этой мегеры дней десять, а потом по-английски, не прощаясь, покину эту гостеприимную особу, - решил Гитлер.

Но уже через восемь дней квартирная хозяйка напомнила Адольфу, что срок оплаты стремительно истекает. Пора бы и честь знать и положить, если не на алтарь отечества, то хотя бы на кухонный стол причитающееся количество марок.

- Если завтра на столе не будет лежать сумма оплаты за проживание, то послезавтра я приду уже с полицейским, и он решит твою участь и разберется с тобой по-быстрому. У меня лопнуло терпение постоянно тебе напоминать о необходимости оплаты, - сухим скрипучим голосом прошелестела толстуха.

- Да вы не горячитесь, любезная тетушка, - попытался урезонить фрау Адольф. – Если вы нуждаетесь в деньгах больше чем я, то мне не трудно сбегать к своему приятелю, задержавшему мне возврат занятых у меня денег и забрать у него долг. Подождите меня на кухне, пока я слетаю к товарищу за деньгами…

Предложение Адольфа женщина отмела:

- Буду я, как дурра, поджидать тебя бездельника на кухне. Мне надо еще по магазинам пройтись и закупить впрок продуктов.

Брошенная пренебрежительно фраза толстухи, позволила быстро сориентироваться Гитлеру и в корне изменить свою первоначальную задумку. Ему было давно уже ясно, как божий день, что денег он толстухе не заплатит. Уйдет, якобы, к приятелю за деньгами, а сам, притаившись, где нибудь за углом, выследит, когда тетка пойдет на улицу по каким-нибудь делам, вернется в свою конуру, захватит манатки и тайно скроется с глаз долой от своей «любезной тетушки».

А тетка сама проболталась, что сейчас же собирается в магазин.

- Хорошо, - вроде бы согласился Адольф, что не стоит ей как дуре дожидаться его возвращения на кухне. – Мой приятель возвратиться домой после работы часа через два-три. Я дождусь, когда вы придете из магазина и спокойно, зная, что вы уже будете находиться дома с готовым ужином и никуда не уйдете, съезжу к другу за деньгами.

Тетка невнятно пробормотав что-то, собралась и вышла на улицу. Адольф быстро уложил свое нехитрое имущество в ранец и, крадучись, чтобы не попасться на глаза любопытным соседям – они могут остановить его и сами позвать полицейского, о взаимоотношениях с хозяйкой знают прекрасно, настучат в полицию сразу, скрылся из квартиры. Деньги не заплатил, да и платить не собирался.

На улице увидел пожилого, неопрятно одетого человека и надменно окликнул его:

- Эй, ты, бродяга! Где ты останавливаешься на ночь?

- Я ночую, где придется, - неторопливо ответил бродяга. - Когда на скамейке сквера, когда в ночлежке…

- А где находится эта ночлежка? – спросил у пожилого бездомного мужчины Гитлер.

Тот назвал ему адрес:

- Это здесь поблизости. В пяти минутах ходьбы. Если тебе негде сегодня ночевать, то пошли со мной. Один мой знакомый бродяга уезжает в Мюнхен и его местечко освобождается. Надо сегодня сейчас прийти в ночлежку пораньше и место этого бродяги займешь ты. Замешкаешься: свято место пусто не бывает – его займет твой конкурент – другой бродяга.

Адольф Гитлер потянулся следом за пожилым дядькой, а тяжелые, черные мысли вползали в его голову, собираясь надолго угнездиться там. Пора тяжелых испытаний только начиналась.

- Вот этот бродяга так легко воспринял меня, - думал Гитлер, - потому что он считает, что я тоже бродяга. Из меня не получился великий художник, но и как представитель среднего немецкого класса я не состоялся. Мне нельзя как сытому, хорошо одетому бюргеру с приличным образованием иметь привычное право презирать представителей низких слоев. Я сам пополнил эту огромную армию отверженных и убогих, которые считаются отбросами общества – сам стал бродягой. Опустился на самое дно. Но стоит ли отчаиваться? Отчаиваются слабые люди. Я упорный и упрямый и не утрачу надежду на свой счастливый случай, на свой, может быть, единственный шанс, какие случаются один на миллион.

Мысли Адольфа перебил Ханиш, так звали бродягу, который протянул Гитлеру руку помощи. Он раздраженно воскликнул:

- Ты чего там сзади всё время бубнишь? Говори погромче и внятно. Я не слышу тебя. Бормочешь что-то невнятное. Ничего не разобрать.

- Видимо я непроизвольно заговорил вслух, - подумал Адольф и произнес четко и громко, продолжая свое размышление, - Я не зря потратил время в Вене. Я не стал художником, но заложил основу для будущей политической карьеры. В парламенте не боги заседают, некоторых ораторов, которые участвовали в дебатах, я сумел бы заткнуть за пояс, в спорах и выступлениях на митингах. Я почувствовал как толпа жадно внимает мне. И знаю почему – у меня уже есть собственная концепция великой Германии.

Дела наши скорбные…

Ханиш не стал вступать в полемику со своим новым знакомым. Разместившись рядышком в ночлежке с Адольфом, он спросил его:

- У тебя есть деньги хотя бы на еду?

Гитлер промолчал и Ханиш предложил тогда:

- Что ж давай потолкуем, даже наши скорбные обсудим. Не вредно мечтать о прекрасном будущем и хвалиться своею несгибаемой волей, но кушать хочется каждый день. Предлагаю тебе план. Пойдем сначала в одно местечко, где можно поесть и за еду не потребуют плату.

Адольф оживился. В животе у него противно урчало:

- Пойдем, да побыстрее. Не идти же в темный переулок и грабить прохожих, чтобы были деньги на ужин.

По дороге Ханиш объяснил:

- Ночлежка в приюте существует на деньги и средства филантропического общества защиты бездомных.

- Зачем же богатенькие буржуи тратят деньги на нищих. Это же не в их правилах. Нищими стали люди по вине и из-за жадности богачей. Богачу сколько не получай бешеных денег, будет всегда мало. А тут тратят денежки на бездомных бродяг. Почему?

- Они знают, почему тратят деньги на бездомных, - усмехнулся Ханиш. – Вот у тебя подвело живот от голода, и ты уже подумываешь, а не встретить ли в темном переулке пьяненького бюргера, не подвесить ли ему «фонарь» под глаз, чтобы он засиял ярким светом, прояснив затуманенный алкоголем мозг, и выпотрошить из его карманов и кошельков деньги для того, чтобы утолить свой голод. Стоп, мы уже пришли на место, где нас накормят.

Адольф с жадностью кинулся к филантропической тарелке супа, окончательно признав свое временное поражение.

После горячей пищи Гитлер расслабился и как-то сник. Но Ханиш не дал ему успокоиться и стал излагать свой план:

- На дармовщину долго не проживешь – деградируешь окончательно, - вынес вердикт старый бродяга. – Я тоже разбираюсь немного в живописи и в политике. И если наступить на горло своей песне, то вполне можно жить, обвиняя весь мир в своих бедах, а самому палец о палец, не ударив, ничего не делать для собственного блага. Но особо одаренный человек может найти и другой выход. Преобразовать обстоятельства и реальность так, чтобы осуществить свою задумку.

- Ханиш, расскажи мне, как преобразовать обстоятельства и добиться признания моего таланта живописца, художника, - недовольно воскликнул Гитлер. – разводить демагогию умеет каждый. А ты скажи, что нужно делать нам.

- Я, посмотрев, твои картины и рисунки, пришел к выводу, что они у тебя получаются лучше, чем у меня, - ответил старый бродяга. – Я продавал кое-что из своего творчества, а твои картинки продал легко. Взять, допустим, фасады знаменито известных величественных зданий Вены, выполненных тобой. Любой турист, отъезжающий с вокзала на родину купит за небольшую цену твой рисунок, как сувенир. Но самый ходовой товар – почтовые открытки и копии картин, которые пользуются спросом. У тебя есть любящая матушка, которая если вышлет небольшую сумму денег на краски, кисти, бумагу, картон для рисования, то я буду продавать товар, а ты рисовать.

Адольф кивнул и тут же, по приходу в ночлежку написал письмо Кларе. Она ему прислала 50 крон.

- О, да у нас с тобой целое состояние, - восхищенно произнес Ханиш, когда его молодой друг получил деньги. Идем и купим, что необходимо для намеченного плана, и мы оба преодолеем наш кризис.

- Мы купим не только краски, кисти и бумагу, - откорректировал тут же план Гитлер, - наступила уже давно осень и мне необходимо купить еще и пальто.

- Согласен, - одобрил решение Адольфа Ханиш, - здоровье нам надо беречь. Оно сейчас наш самый главный капитал. Но необходимо и свое жилище усовершенствовать. В ночлежке не очень-то удобно рисовать картины. Люди постоянно меняются, приходят-уходят. Обстановка абсолютно не для творчества. Кроме того среди них полно мелких воришек. Вытянут у тебя деньги, присланные мамашей – и пиши, пропало. Весь наш грандиозный проект выхода из финансового тупика, из нашего крайнего кризиса – рухнет. А мы опять окажемся под обломками жизненных обстоятельств и без крыши над головой – в ночлежке. Я же предлагаю эту надежную постоянную крышу приобрести. Нам нужно обосноваться в маленьком, но уютном приюте для бездомных мужчин. Я знаю одно вполне приличное заведение.

- Во сколько оно нам обойдется? – спросил Адольф Гитлер. И, узнав, что нужно будет платить ежемесячно 15 крон, согласился.

Прохиндей Ханиш договорился сразу же с администратором приюта, и он разрешил художнику Гитлеру рисовать в большом общем зале.

Но за глаза Ханиш посмеивался над Адольфом.

- Тоже мне художник, - говорил он какому-нибудь любопытному жителю приюта, заинтересовавшемуся творчеством Гитлера. – Он только умело копирует фотографии и картины, на которые есть спрос. Но нам с ним больше ничего и не надо. Его работы обеспечивают нам мало-мальски постоянный небольшой доход.

Ханиш продавал картины на улице. Потом повезло, и кое-что старый бродяга продал через художественный салон. Через некоторое время Ханиш завязал знакомство с антикваром, и торговля рисунками Адольфа вышла на более высокий и стабильный уровень.

Но стабильности мешал, как ни странно, сам Адольф Гитлер. Как только в его кармане появлялось немного денег и не требовалось особенно-то беспокоиться о завтрашнем дне, неделю другую на хлеб насущный хватит, Гитлер, увидев, что в большом общем зале кроме художника собралось приличное количество зевак, отбрасывал кисти в сторону и закатывал речь на политическую тему. Адольфу были необходимы слушатели, на которых он мог производить впечатление. Обитатели приюта были людьми без роду и племени, у многих из них не было родственников и все они боялись одиночества, к тому же, многие не знали вообще, что существует более нормальная и комфортная жизнь. Общения же хотелось не только с себе подобными. Они жаждали умного интересного, яркого собеседника и энергичного лидера, владеющего ораторским искусством. Поэтому это была благодарная аудитория для Адольфа Гитлера (он был умнее и энергичнее чем они и смотрел на них свысока), который среди них был на голову выше всех обывателей. Хотя специалисты в живописи даже вряд ли задержали бы на полотнах художника Гитлера внимание. Зато дилетанты умилялись ангелочками и купидонами, целующимися влюбленными парочками. То есть теми сюжетами, которые преобладали на рисунках Адольфа.

- Адольф, - укорял приятеля Ханиш. – Мы уже становимся относительно удачливыми мелкими предпринимателями. Прекратил бы ты свои репетиции публичных политических выступлений. Они отнимают у тебя слишком много времени и эмоционального настроя. Из-за твоих ораторских упражнений мы недосчитываемся около 50 крон ежемесячно.

Гитлер после таких упреков приходил в ярость и начинал бешено обвинять Ханиша в мошенничестве.

- Ах, ты, старый бродяга, негодяй. Ты еще смеешь упрекать меня в недостатке доходов. Я написал большую по формату и отличную в художественном отношении картину, которую антиквар продал через два дня, как картину неизвестного живописца восемнадцатого века. Я узнал сколько у него за какую цену антиквар продал полотно. А ты как раз и зажилил 50 крон. Отдал мне меньшую сумму, чем получил от еврея-антиквара. С каких пор ты стал утаивать от меня деньги за проданные картины?

Ханиш отказывался от всех обвинений Адольфа, не признавал его доводы. Более того обвинил его в скупости и в ущемлении их уютного досуга.

- Да за 15 крон, которые мы платим за проживание нас в приюте для бездомных мужчин, - кричал компаньон на Адольфа, - могли бы давно снять приличную комнату у частной хозяйки. Но тебе, видите ли, нужны слушатели… И ты ни под каким соусом не хочешь снять комнату в приличном районе Вены.

Гитлер поморщился и не стал объяснять этому хаму Ханишу главную причину нежелания покинуть приют

- Разве может этот идиот и мелкий жулик, - подумал Адольф, - понять мои психологические мотивы. Внешнее общение мне позволяет компенсировать мое внутреннее одиночество. Чтобы проучить этого ханжу я, пожалуй, сегодня же напишу на него донос в полицию. Пусть арестуют подлеца.

Ханиша и в самом деле арестовали по доносу Гитлера. Когда полицейские повели приятеля в тюрьму, Ханиш не удержался и выкликнул, сплюнув на пол:

- Подонок, ты, подонок! Тьфу на тебя!

Адольф и глазом не повел. Ни один мускул не дрогнул на его лице.

Утром он встал очень рано, но подниматься с кровати не стал, а только уселся на самый краешек и замер. На полу затевалась мышиная возня – в прямом смысле этого устоявшегося словосочетания. Один мышонок стащил со стола корочку хлеба, оставшуюся от вечерней трапезы. Уронил её на пол и пытался один сытно позавтракать. Но из норки, дырку в полу мыши прогрызли в углу около плинтуса давным-давно, выскочили еще два мышонка. Между тремя мышатами завязалась яростная борьба. Каждый мышонок старался отпихнуть другого от хлебной корки, пытаясь в ходе этой борьбы, отхряпать хлебную крошку для себя побольше.

- Вот так и люди, - оскаблился Гитлер, - кто смел, тот и съел. Ханиш возомнил из себя невесть что. А я спокойно теперь обойдусь и без его помощи. Мне уже второй еврей антиквар предлагал сдавать картины ему. А этот старый бродяга пытался противостоять мне? Мне, человеку огромной жизненной воли? Хотя не только Ханиш, но и Кубицек упрекали меня в мании величия. Значит я, по их мнению, выходит маньяк, рвущийся к власти? Да кто же власть отдает добровольно? Власть нужно завоевывать в борьбе. Как мышата, они же борются за лидерство, отталкивая друг друга от куска засохшего, зачерствевшего хлеба. Лишняя крошка с «барского» стола и достанется победителю. Для мышей-гладиаторов ареной борьбы стала половица пола возле норки. Может быть, и приют станет моей стартовой площадкой за жизнь. Побеждает в борьбе не только сильнейший, а и умнейший, хитроумнейший, искуснейший. Только победа дает душевное равновесие. А поверженные становятся приспособленцами и подчиняются воле лидера.

Накопив немного денег, Адольф купил билет на поезд, и поехал из Вены в Мюнхен. В Мюнхене ведь тоже была своя Академия художеств. Но очередной раз ошибся. Здесь не так, как в Вене, ценилось изобразительное искусство. Спрос на картины намного меньше, чем в столице Австрии.

Адольфу Гитлеру пришлось заполнить декларацию о доходах. Он указал, что зарабатывает около 100 марок в месяц. Примерно столько же у него получалось и в Вене. Адольф сменил тактику продажи картин. Он ходил, продавая картины в кафе или в пивной бар, от столика к столику и предлагал свои творения. Стать великим художником не удалось и в Мюнхене, всё по той же причине: не было ни таланта, ни образования.

Начало первой мировой войны и её конец

Гитлер уже понимал, что вместо великого художника из него получился довольно ловкий ремесленник. Но признаться кому-то из своих близких у него не хватало духу.

Но себя-то обмануть невозможно. И когда уже Адольф готов был почти признать свое поражение, разразилась война. Её обычно простые и важные люди встречают со страхом неопределенности жизни, в ожидании лишений, страданий и даже, в конце концов, своей гибели.

Но Гитлер даже как-то оживился, узнав об этом трагическом событии. Он воспринял войну как знамение и благодарил небо. Это ужасное событие принесло ему благо. Адольфу не нужно было бороться за место под солнцем – это место в строю ему укажет капрал. Не стоит думать о хлебе насущном. Как когда-то бродягой он с жадностью набрасывался на бесплатный, сваренный на средства филантропов суп, теперь всегда буде выдаваться обеспеченный нужной едой. Пусть строго по норме для здорового человека. Солдатский паек: утром завтрак, в полдень обед, вечером ужин. Не кто иной, как немцы придумали мудрую заповедь: «Война, войной, а обед по расписанию».

Не нужно теперь беспокоиться и о нарядах. Теперь как говориться, Адольф был одет, обут и нос в табаке с обязательной вечерней чаркой шнапса. Хотя Гитлер и не курил, но из поговорки, как впрочем и из песни, слово не выбросишь. Но вместо чувства постоянного унижения пришли честолюбивые мечты – он станет героем. Когда – это дело случая, но если и в мирной жизни всегда есть место для подвига, только шанс совершить его выпадает раз в десятилетие, то на войне в бою свою храбрость и доблесть можно совершить в любую секунду. Не испугался, поднялся первым в атаку под свинцовым градом пуль противника и «или грудь в крестах или голова в кустах».

О втором исходе Адольфу думать не хотелось, а железный крест он получил. Так он стал солдатом удачи. И даже преуспел в повышении по службе – был произведен в ефрейторы. Как солдат он сознавал свой воинский долг, проявлял смелость и упивался благосклонностью к себе офицеров. Адольф перестал быть отверженным изгоем, а сражался за Германию, за её существование, как великой империи, за её и за свою славу.

Те чувства национализма, которые когда-то распирали грудь Гитлера не находя выхода, не подавлялись жирными потами крупных промышленников и финансовых магнатов, а приветствовались ими. А детское пристрастие к военным играм реализовались с удивительной последовательностью.

На настоящей войне ему пришлось стать совсем другим человеком, чем в детстве и юности. За четыре года войны Адольф почувствовал намного увереннее, чем когда либо: был дисциплинирован, ответственен и распрощался навсегда с той бесцельной жизнью бездельника, полной пустого прожектерства.

Но ему приходилось частенько выслушивать от своих сослуживцев:

- Ты слишком подобострастно относишься к командирам. И чего ты выслуживаешься? К тебе и так они относятся хорошо.

Гитлер на эти реплики отвечал надменно, презрительно цедя сквозь зубы:

- Я не выслуживаюсь, а служу. Великой Германии, а не офицерам!

У него был такой вид, как будто он разговаривает не с равными с ним низшими чинами, а как римский патриций с плебеями. Находились некоторые солдаты, острые на язычок и ставили на место «римского патриция»:

- Я тоже служу во славу Германии, но при этом не лижу задницу своему командиру, как ты.

Гитлер, высокомерно оскалившись, так он пытался видимо изобразить добродушную улыбку, молча, отходил от остряка. Мол, я не опущусь до мордобоя, оскорбленный с применением похабных словечек. Он расправлялся со своими обидчиками по-другому. Доносил на них офицерам. Но тайну своего фискальства хранил за семью замками. И в солдатском окружении Адольфа принимали за своего парня. Как сказал один его сослуживец:

- За ним, конечно, не пойдешь в огонь и в воду, но и подвести в бою он не подведет.

Но Адольфу нельзя было постоянно отмалчиваться на колкости солдат. Они могли понять это как его малодушие. Однажды сослуживец упрекнул Гитлера, что его необъективный доклад офицеру, навредил ему.

- Я не собирался никому наносить вред, - отрицал свою вину Адольф. – Я отстаивал и защищал истину.

- Ты что адвокат? – возмутился рядовой Лернер. – Где ночевала твоя добродетель?

Гитлер с невозмутимым видом прочитал солдату нотацию:

- Когда добродетель теряет чувство меры, она тоже становится пороком. А адвокат защищает не истину, а своего подзащитного. Ты не мой подзащитный и за свои ошибки умей отвечать сам. А чтобы не допускать содеянного тобой, соблюдай дисциплину.

- Дисциплина – это самоограничение, - усмехнулся Лернер. – А свобода в понимании сильных – это свободно властвовать над слабыми. Но ты не сильный, а только возомнил себя сильным. Это ты-то защищаешь истину? Да истина такая скользкая штука, что чем ближе ты к ней приближаешься, тем дальше она удаляется. Мой разум тоже стремится к истине, но почему-то никогда не сумел её достичь.

Как не хотелось Адольфу отмолчаться и на этот раз, но пришлось. Не нашел он тотчас искрометного ответа Лернеру. Оставалось лишь уповать на то, что молчание золото. Правда, оно, молчание, еще никого не озолотило.

Детские игры в ковбоев и индейцев на многих мальчишек не оказывают никакого влияния в будущем. Они, скорее, вызывают отвращение к войне. На войну рвутся, даже в мирное время наемные солдаты удачи, чтобы заработать денег, не имея других способностей для заработка в мирных профессиях. Солдаты удачи умеют только стрелять и убивать.

Про таких обычно с презрением говорят: «В детстве в войну, в солдатики не наигрался?».

Выходит, что Адольф, хотя в войну и переигрался, слишком долго вплоть до юношества увлекался военными играми, но вкус и интерес к войне не потерял. Вот такое парадоксальное развитие его личности получилось.

Поэтому завершение войны Гитлер воспринял, не только, как крах германской империи, а, как и свою личную трагедию.

- Опять неудача, - говорил он знакомым по службе в армии, - поражение и революция произошли почти одновременно. Если поражение ещё как-то можно понять: коалиционные силы противника смогли сконцентрировать больше экономических ресурсов для победы над нами. Против такого аргумента трудно спорить - сила одолела другую силу. Но революция… Мне не пережить случившегося.

- Чем тебе не понравилась революция, Адольф? – спросил его знакомый. – Рухнула не германия, а монархия. Сейчас в твоем Мюнхене создана Республика Советов.

- Революционеры покушаются на все, что было для меня свято, - взорвался Адольф. – Ты, Ганс, еще смеешь насмехаться надо мною, упоминая мой родной Мюнхен. Именно то обстоятельство, что «Республику Советов» создали именно в Мюнхене, меня особо удручает. Именно революционеры, а не мы солдаты кайзера стали героями дня. Не мы, а они победили в политике Германии…

- Ты зря так убиваешься, Адольф, - попытался успокоить своего товарища Ганс. – Ты мыслишь в духе реакционного национализма. Причем тут Германия?

Но реакция Гитлера была обратной, какую хотел бы увидеть Ганс. Адольф распалился еще больше, запыхтел, как паровоз, а потом пар из этого бурлящего котла будто бы вырвался из его рта в оглушительным свистом. Гитлер с таким надрывом выталкивал из себя слова, что их было трудно разобрать:

- Да, я чувствую себя раздавленным и униженным. Ты говоришь: «Причем тут Германия?». Я себя отожествляю с Германией. Её поражение – это и мое поражение. Меня угнетает мысль о том, что среди участников Мюнхенского путча находятся мои заклятые враги – евреи. Они разрушают мои националистические и мелкобуржуазные идеалы среднего класса, которые, я считаю, неоспоримыми ценностями Германии.

- Адольф, - Ганс был совсем другого мировоззрения, и он пытался его внушить своему знакомому, - причем тут евреи? Ты же сам недавно кричал, что у тебя злость и мстительность вызывают союзники, которые вынудили Германию заключить Версальский договор.

- Да, кричал, - согласился с доводом Ганса Гитлер, - но моя злоба к союзникам ничто, по сравнению с той ненавистью, которую питаю я к революционерам и особенно к евреям. Это больше всего меня страшит, унижает – удар ножом нам в спину, выстрел из-за угла. Евреи больше всего виноваты в нашем унижении. А от него можно избавиться только тогда, когда мы физически уничтожим виновников нашего позора.

- Это только твои тщеславные мечты. Республика Советов будет существовать долго, - не сдавался Ганс. Он оказался неправ. Республика просуществовала недолгое время.

А Гитлер неожиданно успокоился и как-то обыденно произнес слова, напоминающие клятву самому себе.

- Я буду мстить и спасать Германию. Я буду мстить за самого себя, смывая позор с Германии и свой собственный позор. Я откладываю в сторону цель стать великим художником. Я стану великим политическим деятелем.

- Адольф, ты же разумный человек! Отбрось в сторону свои циничные заявления. Месть никогда не приводила по улаживанию конфликтов, - просил успокоиться товарища Ганс, но тщетно.

- Цинизм служит хорошо для прикрытия своих чувств. А разум – очень ценная вещь, да не всегда спросом пользуется.

Ганс попытался еще раз настоять на своем:

- Ты хочешь стать великим политиком. Но это же, безнравственно, политика – это «честный» обман народа, а он же, носитель власти.

Адольф только усмехнулся:

- О чем ты говоришь, Ганс? Носитель власти народ… но он никогда её не носил и не несет. Управляют людьми от имени народа, а не народ. Теперь скажу тебе о морали и нравственности: высоконравственный человек – живой укор обществу, в котором мы живем безнравственно.

Новое дворянство

Давно, очень давно не приглашал Ади своего друга Вилли на чашечку кофе в свободный вечер, который бы превратился в вечер воспоминаний. Но суета сует и свободных вечеров практически не было. И вот Вилли, развалясь в кресле беседует с Ади.

- Я признателен тебе Вилли, - сказал Гитлер, - за твои аналитические проработки. Именно опираясь на их, на характеристики и психологические портреты членов партии твои протеже стали моими ближайшими помощниками. Особенно я доволен преданным, мужественным, исполнительным министром полиции Генрихом Гиммлером.

- Нашел мужественного исполнителя твоей воли? – улыбнулся от похвалы Вилли. – Генрих труслив, как заяц. Он был горд, что нес знамя, шагая вместе с Рёмом, но встревать в потасовку побоялся. Не стал пытаться освободить Рёма от полиции, а значит, попросту предал его. А мне потом объяснял свое мерзкое поведение как заштатный лицемер: «Как друг и солдат и верный член национального движения, я никогда не уклонюсь от опасности. Но мы обязаны сохранить себя ради нашего «движения и должны быть готовы к борьбе». А сам тихонько работал в движении, которое правительство не запретило.

- Какие-то у тебя неправильные ассоциации возникают, Вилли, - укорил Гитлер друга. – Он предал Рёма? Как бы не так. Это Рём предал наши идеалы, и когда я приказал отступника ликвидировать, сделали это эсесовцы под командой Генриха. Вот тебе и трусливый заяц. Он преданный мне человек. Кстати, у нас с тобой остались дружеские отношения с прошлых лет и мы называем по-прежнему друг друга по имени Ади, Вилли, хотя от меня и до тебя, сейчас, больше дистанция, чем у меня с Генрихом. Но Гиммлер никогда не проявляет панибратства и если обращается, то говорит: «Мой фюрер», а если приветствует, то традиционно, но, как и все мои подчиненные: «Хайль, Гитлер!».

Вилли в ответ тоже выкинул правую руку с раскрытой ладонью вперед и немного вверх в нацистском приветствии и выкрикнул: «Хайль, Гитлер!».

- Не дурачься, это не та шутка над которой можно посмеяться. Субординация – серьезная штука, - погрозил пальчиком Ади, как мальчишке-шалунишке.

- Ладно, замнем для ясности, - согласился Вилли. – хочу тебе сначала рассказать, откуда смоделировал Гиммлер эсесовскую форму и какие метаморфозы произошли с Генрихом. Ты уже знаешь, наверно, что, несмотря на знакомство с принцем, Гиммлер тщательно скрывал свой комплекс неполноценности. Дворянство казалось ему социальным раем, врата которого были закрыты навсегда. Но, его чрезмерное тщеславие и твое покровительство совершили чудо. Из робкого юноши, который завидовал любому дворянскому отпрыску, он превратился в лидера СС. Стал по сути предводителем нового дворянства. Теперь ни принц, ни графы, ни бароны не возвышались над ним. Он, разумеется, за исключением тебя, стоял выше всех. В Мюнхене, когда еще Генрих был школьников, была группа гимназистов из аристократических семей. Они жили в разных домах, но ходили в одну элитную гимназию и носили форму очень похожую на эсесовские мундиры. Форма отличалась только по цвету – у эсесовцев – черная, у гимназистов – темно-голубая. Прообраз для формы нового ведомства Гиммлеру не пришлось искать. Он всегда стоял перед его глазами.

- Ты путаешь, дружок, зависть с трусостью, - покачал головой Ади. – Я отправлял его организовать массовые расстрелы евреев и славян в Минске в 1941 году и Гиммлер справился с заданием прекрасно. Он даже предложил рационализацию. Исключить из казни прямое физическое воздействие. Палач не должен видеть свою жертву. Есть технические средства массовых уничтожений. Газовые камеры, например. Он мужественный человек.

- Мне же его помощник генерал Карл Вольф говорил, что Гиммлер был потрясен сценой массового расстрела. А потом цинично прокомментировал, ведь ты же командировал Генриха в Минск: «Я считаю, всё-таки, что мы правильно сделали, посмотрев всё это. Кто властен над жизнью и смертью, должен знать, как выглядит смерть. И в чем состоит работа тех, кто выполняет приказ о расстреле». По заявлению Вольфа, не все эсесовцы выдержали это жуткое зрелище – массовый расстрел: одни падали в обморок, некоторые сошли с ума и были даже такие, кто покончил жизнь самоубийством. Сами застрелись.

- А о чем я говорил, - улыбнулся Гитлер. – Генрих мужественный человек и довольно гуманный. Ведь придумал же он, как уберечь психику подчиненных от сильного стресса при расстрелах. Нужны газовые камеры. Зашли туда голые люди, никто из охраны концлагеря не увидел, как они умерли. Они уже увидели только холодные трупы. Ты посмотри, как он использовал цвет эсесовской формы для поэтического названия организации «Черный орден». А теперь возьми и почитай текст речи Гиммлера по поводу нравственных принципов «Черного ордена».

Вилли взял листок машинописного текста и стал читать вслух:

- Для представителя СС абсолютен принцип, быть человеком порядочным, верным, но всё это только в отношении чистокровных германцев. Как живут русские – это мне совершенно безразлично. Мы используем всё хорошее, что есть у других народов. Мы заберем, если нужно их детей и воспитаем их так, как нужно. Живут ли другие народы или подыхают от голода – это интересует нас в той мере, в какой нас интересуют рабы, работающие на благо нашей культуры. И сколько погибает русских баб при постройке противотанковых окопов – тысяча или десять тысяч, волнует меня лишь в том смысле, что я хочу знать, когда будет готов этот противотанковый рубеж для обороны Германии. И мы никогда не проявим грубости или бессердечия, если в этом не буде необходимости.

Вилли дочитав документ, замолк, а Ади пояснил свой тезис, сказанный раньше:

- Вот видишь, дружок, гуманность Генриха проявляется в этом документе четко.

Гитлер взял, придвинул листок с текстом поближе к себе, чтобы не потерять нить разговора и дополнил свой приведенный аргумент цитатой из нравственных принципов «Черного ордена»: «И мы никогда не проявим грубости или бессердечия, если в том не будет необходимости».

Вилли помолчал раздумывая над смыслом прочитанного. Ему, как Ади, почему-то не показался документ слишком гуманным:

- Гиммлер собирается отобрать детей у русских матерей, если у них крепкое здоровье и хорошая кровь, наследственность. Взрослые ему нужны только как рабы. Его не интересует, умрут ли они или выживут, выполняя тяжелый рабский труд. Окончание речи Генриха типично для фарисеев, а не для жесткого документа, призывающего к действию. Гиммлер умело жонглирует общечеловеческими ценностями, успокаивая слушателей, что жестокость эсесовцы проявляют лишь по необходимости.

- Что замолчал, Вилли? – сыронизировал Гитлер.

- Размышляю о гибкости ума Генриха, - ответил Вилли. – В этой своей речи Гиммлер по-казуистски. мог вполне не соперничать с Геббельсом. Генрих умеет производить впечатление на своих подчиненных. Эсесовцы трогательно говорят про него: «Отец родной». Однажды он дал немощной старушке, ковыляющей еле-еле по мостовой на глазах охраны, кусок хлеба или булку, сказав: «Если бы я смог сделать для вас, бабушка, что-то больше, то непременно бы сделал. Но ведь мы служим преданно рейху и бедны сами, как черти».

- До, Генрих любит выкидывать такие филантропические штучки, - согласился Ади. – Как-то в Вене со своими друзьями он организовал представление. И весь сбор от него Генрих передал детям Вены.

Вилли кивнул головой, мол, Гиммлер известный филантроп, понимая, что он намеренно демонстрирует свою доброту, выставляет напоказ подачки, как щедрость своей души, прикрывая на самом деле душевную ущербность. Генрих прикрывает доброхотством свою суть: жестокость, равнодушие, малодушие и бесчувственность. Но Гитлеру привел пару примеров о трогательной доброте авторитарного папаши к своим питомцам:

- Генрих при мне сказал видному нацисту графу Коттулински такую замечательную фразу: «Дорогой граф, у вас очень большое сердце. В ваших интересах, чтобы не подвести здоровье, я вам запрещаю два часа курить. По истечении этого срока вы мне представите медицинское заключение. После этого я решу, можно ли мой запрет отменить». И, чтобы Коттулински воспринял этот запрет на курение не бюрократическим чванством Генриха, Гиммлер, как бы, ссылаясь на твой авторитет и волю воскликнул с улыбкой иезуита: «Хайль, Гитлер!».

Ади пропустил мимо ушей колкость Вилли про иезуитскую улыбку Генриха и сам, улыбнувшись, прокомментировал поступок Гиммлера другим примером:

- Генрих умеет держать своих подчиненных в узде, не позволяет многое. Вот какой ультиматум накатал он главному врачу СС Гравицу, просмотрев отчет об медицинских экспериментах над заключенными концлагерей, признав отчет неудовлетворительным.

Гитлер пододвинул к Вилли второй документ, и он стал читать:

- Это письмо направлено на то, чтобы выбить вас из колеи и заставить вас ждать своей отставки. У меня единственная цель – уведомить вас, что пора избавиться от вашего тщеславия, вашего главного недостатка действительно серьезно и с гражданским мужеством взяться за выполнение своих задач, даже самых неприятных. Надо отказаться от навязчивой идеи, что дела можно привести в порядок путем праздных разговоров и обсуждений. Нужно действовать, а не рассуждать. И обсуждать, если вы усвоите это и будете работать над собой, то у нас будет всё в порядке. Я снова буду доволен вами и вашей работой.

- Видишь, Вилли, - сказал, воодушевляясь, Гитлер. – Генрих действительно ведет себя со своими подчиненными, как строгий и мудрый отец. Не секрет, что многие офицеры, которых наставляет на путь истинный, принадлежат к дворянству. Предоставляю, какое удовольствие доставляет Генриху обращаться к отпрыскам аристократов как к неразумным детям. Ведь он сейчас предводитель дворянства.

Вилли не стал сообщать Ади, что его «преданный» Гиммлер уже пытается продавать и предавать своего благодетеля. Данные контрразведки еще не имеют убедительных доказательств, но по слухам и отрывочным данным Генрих, понимая, что война проиграна, пытается через шведских посредников договориться с западными державами о сепаратном мире. При этом рассчитывает, что за ним сохранится ведущая роль. Поэтому предложил им условия по дальнейшей судьбе евреев. Наверняка считает, что нацистское правительство претерпит изменения и вместо «Хайль, Гитлер!» скоро придется восклицать «Хайль, Гиммлер!». Вместо согласной «Г» будет звучать согласная сдвоенной «М». Только и всего. Говорят же: не сотвори кумира, но если один кумир, фюрер уходит, то на смену его может прийти новый кумир, новый фюрер. Вот о чем мечтает преданный Гиммлер.

- Может быть, - думал Вилли, - я действительно зря обвиняю Генриха в трусости. Не мог трусливый человек сказать такое, что изрек Гиммлер: «Я не понимаю тех, кто, надеясь избавиться от трудностей, способен расставаться с жизнью, как с грязной рубахой. Да такого слабака не стоит хоронить по-человечески. Достаточно развеять его прах». Это очень жестко, но возможно и трусливый человек может быть жестоким.

Прощаясь, Вилли задал Ади последний вопрос:

- Я слышал, что ты решил зарегистрировать официально свой брак с Евой Браун?

Гитлер ответил уклончиво:

- Слухи всегда опережают действительность.

Любовные похождения

А Вилли, сам того не желая, наступил на любимую мозоль Гитлера. Возле фюрера всегда роились представители женского пола и он, как галантный кавалер, дарил им цветы, конфеты, оказывал и другие джентльменские знаки внимания.

Заводил и он с некоторыми романы, но, ни одна из прелестниц не смогла соблазнить Адольфа на столько, чтобы её он повел как свою возлюбленную под венец.

Ева Браун терпеливая и преданная ему Адольфу Гитлеру, наиболее ближе всех стоит на пути к заветной цели.

С нею он проживает совместно уже довольно длительное время: прошло много лет и много воды утекло с того момента, как она появилась в судьбе фюрера.

- А другие любовницы?.. Какой-то злой рок преследует всех их. Просто необыкновенная мистика, почти все более значимые любовные увлечения его заканчивались катастрофически: женщины покончили жизнь самоубийством, думал Адольф после ухода Вилли. – а первая из них, моя любимая племянница Гели Раубаль, была самой и любимой на то время моей женщиной, интимная связь с которой запала мне в душу.

Гитлеру никак не удавалось уснуть. Что-то сокровенное всколыхнул разговор с другом. Нахлынувшие воспоминания и вызывают обычно бессонницу. Адольф вспомнил, с какой ненавистной злобой загорались глаза Вили при упоминании имени Генриха Гиммлера.

- Ревниво относится к нему мой мюнхенский дружок, - усмехнулся мысленно он. – Хотя Абвер и Гестапо постоянно соперничали за первенство еще с давних времен. Но, когда произошла трагедия с Гели Раубаль, больше всех помог мне, конечно же, Гиммлер. Благодаря жестким мерам, принятым Генрихом, утихли сплетни вокруг имени моей племянницы.

Возможно, эти сплетни распускали женщины первого типа, которые нравились Гитлеру и он проявлял к ним интерес. Это были богатые респектабельные особы или известные актрисы. Гели Раубель стояла намного ниже их по социальной лестнице. Как впрочем, и Ева Браун.

Среди первых были немолодые мюнхенские дамы, которые жаждали ласки и любовных утех молодых парней или юношей. Они не ждали каких-то особых знаков мужского внимания от Адольфа или ценных подарков. Знали, что его личный бюджет не позволяет покупать дорогие подарки. Часто под видом, что дарит партии, а иногда не стеснялись, вручали их лично Гитлеру. Но старались они напрасно.

Адольф ни с одной не вступал в половую связь, не испытывая к ним никаких эротических переживаний. Хотя в юности он с застенчивостью неискушенного подростка ухаживал за девушкой из аристократической семьи, с высокопоставленными родителями.

- Август, - признавался Адольф Кубицеку, - Я часами брожу возле дома Стефании. Жду, когда она выйдет на прогулку, и как привязанный за веревочку молодой щенок следую за ней по пятам, но стесняюсь приблизиться к ней и заговорить. Если не о любви и о своих нежных чувствах, то хотя бы о каких-нибудь пустяках, о милой чепухе.

- Я не понимаю тебя, - отвечал Гитлеру Кубицек. – На что ты надеешься. С парнями нашего сословия ей не позволят встречаться родители! Отец большая шишка, а мать ищет для Стефании совсем другую, более интересную партию для их заневестившейся дочери. Твое увлечение безнадежно. У тебя нет никаких шансов.

- Перестань говорить глупости! – оборвал Адольф августа. В нем проснулся вновь лидер дворовых мальчишек, но и сентиментальные чувства не выпускали его сердце из своих тисков. – Я напишу, да впрочем, что мне от тебя скрывать Августин, я уже написал Стефании письмо. В нем предлагаю ей руку и сердце. Разумеется, я собираюсь жениться на ней, когда достигну в обществе высокого положения и стану великим и знаменитым художником.

- А зачем же ты мне всё это говоришь, - удивился Кубицек. – Написал письмо, так вручи его по назначению.

- Вот эту миссию я хочу возложить на тебя, дружок, - оживился Гитлер и вытащил из нагрудного кармана, где в портмоне хранились и фотография матери и листочек бумаги, которому он вверял свои чувства и надежды.

Август мельком взглянул на письмо и спросил, заметив, что на письме нет подписи:

- А как же Стефания догадается, что письмо написал ты? Нужно подписать.

- Не стоит, - опять резко возразил Гитлер. – Если передашь письмо ей ты, то она сразу поймет, что это послание писал я. Она знает о нашей крепкой дружбе. И сразу все поймет. Если Стефания пожелает сразу же мне ответить, то подожди, пока она напишет ответ.

Ответа Адольф не дождался. Но попытки встретиться случайно со Стефанией на улице или в сквере не прекратил.

- Адольф, - обратился как-то к приятелю Кубицек. – По-моему ты по природе тайный воздыхатель. Восхищаться волнующими тебя девушками ты намерен на расстоянии, поглядывая на них издалека.

Когда Гитлер достиг высокого положения, пришел к власти, Стефания была замужем. И уже не он, а вокруг него крутились в хороводе красавицы. В основном это были актрисы. Как-то Адольф спросил Вильгельма Шрайбера:

- Как я выгляжу со стороны, оказывая кому-то из актрис знаки внимания? Прошу тебя ответь мне со всей твоей прямотой и честностью. Что тебе бросается в глаза?

- Ты ведешь себя как выпускник школы бальных танцев на прощальном вечере. Действуешь с ними смущенно предупредительно в рамках правил этикета. Отпускаешь не низменно много, но и не слишком мало комплиментов. Ведешь себя как галантный кавалер: целуешь на свой австрийский манер даме ручку, когда приглашаешь на танец и, когда провожаешь.

… Бессонница когтями вцепилась в Адольфа. Боль воспоминаний будоражила и даже усталость не могла заставить его погрузиться в сон.

- С племянницей своей Гели Раубаль мне было попроще. Женщины такие, как Гели, подчинялись мне безропотно и выполняли все мои прихоти, вступая в половую связь, - вспоминал Гитлер. – Хотя за глаза они возможно и возмущались моими любовными фантазиями. Мне вездесущий Генрих Гиммлер как-то доложил, что Гели Раубель пожаловалась подружкам:

- Мой дядя - чудовище. Тебе даже невозможно представить, что он от меня требует.

Адольф Гитлер изобразил её как великий художник свою племянницу в таких позах, которые отказалась бы принимать самая изощренная в эротике натурщица.

- Каким образом эти порнографические, но написанные для личного интимного просмотра мной и племянницей картины попали в руки шантажиста? – думал Адольф. Для начала двадцатых годов они были смелы и нашу раскрепощенность в сюжетах художественных, шантажист считал достаточно компрометирующей меня. Вымогатель обещал, что если не получит крупную сумму, то выставит какие-то из сюжетов извращений при совершении половых актов на всеобщее обозрение. Угроза для нашей национал-социалистической партии была огромная, что даже величайший скряга казначей партии Шварц без промедления выложил, достав из сейфа кассы, затребованную шантажистом сумму. Зато как он удивился, когда я запросил уничтожить рисунки, а запереть их в сейфе от посторонних глаз в Коричневом Доме. Иногда только я просматривал их.

Но еще до выпуска порно рисунков, на которых была не просто обнаженная Гели, Гиммлер предлагал:

- Зачем платить вымогателю деньги? Послать двух-трех решительных парней к нему и тебе будут возвращены скандальные сюжеты, а в партийную кассу деньги, которые эти ребята, якобы, понесут шантажисту для оплаты. На самом деле он будет ликвидирован.

- Слишком много фигурантов будут участвовать в этом деле, - возразил Гитлер. – И оно примет огласку. Сейчас идет пропагандистская партийная работа. Ним к чему нам сейчас неприятности. К тому же, ликвидировать вымогателя мы всегда успеем. А денег на рекламу нашей партии банкиры и промышленные магнаты не жалеют. Они их мне навязывают. Но все равно не стоит и им знать обо мне слишком много. Пусть довольствуются речами Геббельса и черпают информацию из его уст.

- А может быть, убрать из твоего круга общения эту глупую Гели. Только с её помощью могли попасть рисунки в чужие и очень корыстные руки? – предположил осторожно Генрих. – Пусть бы жила тихонько где-нибудь уединенно в горах в уютном домике в комфорте. А вы, мой фюрер, посещали бы её, когда вам заблагорассудится. Племянница не настолько чувствительна, чтобы воспрепятствовать такому варианту развития событий.

- Ты упомянул, Генрих, вскользь про глупость Гели, боясь обидеть меня ненароком. Я считаю, что у мужчины с высоким интеллектом должна быть примитивная глупая женщина, - сказал Адольф. – Не беспокойся и о её чувствах. Я никогда не обращал на её чувства внимания. Мне безразличны наши отношения на эмоциональном уровне. С ней я абсолютно не церемонюсь.

- Но если мужчина ведет себя очень холодно с женщиной, которая обожает его, то она может в отчаянии наложить на себя руки, - опять очень осторожно предположил Генрих.

- Не дождешься! Гели не из тех истеричек, чтобы покончить жизнь самоубийством, - успокоил Гиммлера Гитлер.

Но выстрел из пистолета оборвал жизнь Гели Раубаль. О том, кто нажимал спусковой крючок оружия, было много слухов и домыслов.

Непонятная и невероятная история случилась и с известной киноактрисой Ренатой Мюллер. Когда ее пригласили в резиденцию канцлера, Рената ликовала:

- О, какая удача! Меня сам Адольф Гитлер приглашает на аудиенцию в свои апартаменты. Мне приятно, что я заинтересовала фюрера, как женщина. Если вдруг он захотел переспать со мной, даже не подозревая, как я сама мечтала ему отдаться, значит на то изволение господне.

Адольф отворил дверь в спальню, пригласив фрау Мюллер, войти туда спокойно, бесцветным голосом предложил как-то обыденно:

- Раздевайтесь…

Ренату не нужно было уговаривать, и она снимала постепенно сначала верхнюю праздничную одежду, а потом и нижнее белье. Пусть красавчик Адольф полюбуется её идеальной фигурой и теми женскими прелестями, что скрыты от глаз мужчин до поры до времени, искоса наблюдая за фюрером. Она вся уже дрожала от возбуждения, а её партнер не проявлял никаких эмоций.

Адольф тоже раздевался, но как-то машинально, механически, как робот, а не живой человек мужского пола перед которым обнажается особа противоположного пола, готовая к совокуплению.

Женщина разделась раньше его. Рената присела на краешек кровати, оглаживая руками пышную грудь, а стройные ноги, которые касались пола, расставила как можно шире. Адольф заметил небольшое ухищрение соблазнительницы, её маленькую женскую хитрость. Потом, приблизившись к Ренатиному телу почти вплотную, вдруг рухнул перед ней на колени, очутившись между её ног, стал осыпать актрису поцелуями. Рената в сладкой истоме закатила глаза вверх, благосклонно принимая ласку. Но Гитлер вдруг резко отпрянул и от нежного женского тела.

- О, какова же ты, моя несчастная и безжалостная судьба. Милая, почему же мы с тобой не встретились раньше? Я низкий, презренный раб не достоин даже твоего мизинца, который я только что целовал, - воскликнул Адольф и стал униженно просить Ренату… ударить его.

Киноактриса, сколько раз игравшая в фильмах любовь, была потрясена не стандартным сценарием, который предлагал сыграть ей первый мужчина Германии. Она представляла свою роль несколько другой. Поэтому она была в шоке и удивленно посматривала на своего предполагаемого сексуального партнера.

А он продолжал проклинать свою судьбу:

- Я недостоин находиться вместе с тобой в одной комнате. Ты нимфа, богиня. Ударь, ударь своего презренного раба.

Ренату второе восклицание Адольфа уже не испугало, а показалось даже забавным. Она пересилила свой страх перед властелином страны и наотмашь ударила его. Это возбудило Адольфа, и он хриплым голосом от охватившей его страсти стал повторять снова и снова:

- Ударь, ударь, ударь… Ударь, как можно сильнее, больнее.

Рената набралась решимости и подчинилась его уговорам била и била своего избранника для любовных игр.

- Ах, какое блаженство! – восклицал Гитлер. – Я возбуждаюсь намного сильнее, чем ожидал.

Потом стал ползать по полу, извиваться, как червяк, как будто наступила предсмертная агония. Ренате стало невыносимо трудно дышать, и когда она очутилась рядом с Адольфом на полу, не могла вспомнить. На ум приходили почему-то мысли о свальном грехе и оргии жителей Содома и Гоморры полные похоти и разврата. Она выполняла все, какими бы не казались они безумными просьбы вошедшего в транс мужчины.

О своем необычном любовном приключении Рената Мюллер не вытерпела и рассказала своему режиссеру Цейслеру. Она со смаком говорила в подробностях от неожиданного наслаждения в садомазохистских играх с необыкновенным партнером.

Почему-то вскоре после её неудержимо бурных откровений о своих неожиданных сексуальных похождениях, Рената Мюллер покончила с собой.

Юнита Митфорд, в отличие от Рената, ни с кем своими впечатлениями о тайно проведенных вечерах совместно с Адольфом Гитлером не делилась. Но и она после близких отношений с фюрером покончила жизнь самоубийством.

Несостоявшийся фермер А2

Непростые отношения с женщинами складывались и у Генриха Гиммлера, несмотря на то, что ему частенько приходилось улаживать проблемы во взаимоотношениях с женщинами, возникающими у фюрера. Он любил поразмышлять и пофантазировать о нравственности девушек и не только брата Гебхарда, но и с теми, с которыми встречался сам или был знаком. Жадно читал литературу, качающуюся секса. Например, романы Эмиля Золя проглатывал махом, а потом долго не выпускал книгу из рук. Выискивал в романе особо пикантные эротические сцены и впившись глазами в описываемые эпизоды, по нескольку раз перечитывал эти полюбившиеся ему места.

В 1924 году Генрих в гостях у старых друзей в их библиотеке нашел книгу, запрещенную в Германии еще в 1904 году, Шлихтегроля «Садист в сауне». Гиммлер уселся в кресло и стал читать про садиста взахлеб. Не обращая внимания на приглашение сесть за стол и отобедать, Генрих от книги не оторвался, пока всю её не прочел. Хозяин дома, пригласивший его в гости даже укорил:

- Нельзя же так вести себя, Генрих. Ты производишь впечатление закомплексованного юноши, страдающего от неумения обращаться с женщинами.

После окончания первой мировой войны, родители Гиммлера считали, что сын продолжит карьеру отца и станет тоже гуманитарием и профессором, то есть пойдет неуклонно по стопам отца. А он всех ошарашил, заявив, что будет изучать сельское хозяйство.

- Сынок, - посочувствовал Генриху профессор Гиммлер, - ну какой из тебя выйдет фермер при твоем-то слабом здоровьишке.

- Отец, - ответил ему резонно Генрих. – Чтобы добиться успехов в сельском хозяйстве нужно не только крепкое здоровье и сильные руки приспособленные к тяжелому физическому труду, а и ум и изворотливость. Так что за меня пока не волнуйся: я хитер, как лиса. К тому же служба во время войны в армии не позволила мне серьезно заниматься гуманитарными науками, за исключением занятий по русскому языку. Воюя с русскими нельзя было пренебрегать знанием языка противника. Поэтому я не уверен, что достигну больших успехов в сложной интеллектуальной области, какой ты занимаешься. А в сельскохозяйственной сфере мне будет легче вырваться вперед и без лишних хлопот получить академическую степень.

- А разве пригодятся тебе сейчас знания русского языка? - усомнился профессор.

- Раньше я занимался русским языком, - пояснил Генрих отцу, - так как собирался переместиться на Восток. Считал, что наша армия завоюет какие-нибудь земли в России и мне что-нибудь перепадет. Я работал бы на радость будущей немецкой спутницы жизни.

- Но этого не случилось, - парировал отец, - на что же, ты надеешься сейчас?

- Сегодня я внутренне освободился от всех связей, начиная с этого момента, я буду полагаться только на самого себя. Если даже не найду девушку с подходящим характером, которая полюбит меня, я один отправлюсь в Россию.

- В Советскую Россию переселиться невозможно, - с грустью произнес профессор. Земли там много, но её тебе там никто не сдаст в аренду, там совсем другие порядки, чем у нас. А ехать без жены на чужбину бессмысленно. Ты бравируешь, собираясь ехать один, пытаешься скрыть свои страхи боязни одиночества.

Но Генрих Гиммлер был подвержен идее фикс и, собираясь теперь уехать фермером в Южную Америку, стал учить испанский язык. Но преградой встала опять та же проблема, о которой французы говорят: «Шерше ля фам» - ищите женщину. Но у Генриха была огромная робость к женщинам. И искать для себя подходящую женщину, ему было трудно. Возможно, мешала детская привязанность к матери, потакавшей любым прихотям сына. Такой тип женщин чаще всего нравится мужчинам и в зрелом возрасте. Но найти тот идеал не всегда удается.

Но одна женщина сыграла в жизни Генриха Гиммлера большую роль, хотя о никакой близости с ней не могло быть и речи. Звали эту женщину Роза Люксембург. Она, не будучи женой Карла Либкнехта плечом к плечу с ним прошла путь от антивоенного протеста до гибели за свое революционное дело.

Вот такую преданную и самоотверженную жену и хотел иметь Генрих Гиммлер. Но Роза Люксембург была его идеологическим врагом.

Крал Либкнехт единственный из ста десяти членов социал-демократической фракции, проголосовал против утверждения бюджета на военные расходы. Тем самым сразу же стал врагом номер один в будущем для Гитлера. Сначала Карла возненавидели и его депутата призвали на военную службу, а потом посадили в тюрьму. Попала в тюрьму и его верная соратница Роза Люксембург. Её обвинили в оскорблении немецкой армии. А Карла Либкнехта за прокламацию «Главный враг». В ней говорилось: «Главный враг германского народа находится в Германии. Это германский империализм». Она явилась инициатором в разгар первой мировой войны и создала журнал «Интернационал». 9 ноября 1918 года, тот день, который проклинал Гитлер, как самый позорный день для Германии, для Розы стал днем освобождения.

Но реакционеры вскоре выставили вооруженные войска против рабочих. Роза и Карл перешли на нелегальное положение. Их выследили, арестовали и привезли в аристократический отель «Эден», где размещался штаб кавалерийской дивизии. Начальник штаба Пабет допрашивал доставленных к нему арестантов только с единственной целью – удовлетвориться, в самом деле, они ли это.

Когда Пабет убедился, что перед ними Карл Либкнехт и Роза Люксембург, приказал увести Карла. На пустынной улице, убедившись, что свидетелей нет, конвойный солдат Рунге ударил арестанта по голове. Карл потерял сознание, но ему не дали упасть. Солдаты подхватили его под руки и втолкнули в автомобиль. Тут же в него влезли офицеры. В Тартане остановились и выволокли из автомашины Либкнехта.

- Шагай вперед, - скомандовал офицер.

У Карла гудело в голове, но он, сделав несколько шагов и получив предательскую пулю в спину, рухнул на мостовую. Его труп опять затолкали в автомобиль и сдали в полицейский участок, как «неизвестного» пострадавшего в перестрелке.

А с Розой не стали затевать никакого спектакля. Её убили с такой же жестокостью, а труп сбросили в Ландверканал.

Утром сообщили в прессе, что Либкнехт был убит при аресте при попытке к бегству. В полицейском участке новую версию о «неизвестном» убиенном восприняли с пониманием. А про Люксембург сообщили, что она убита настроенными враждебно против её и «спартаковцев», к которым она принадлежала, людьми. Лжи мало кто верил, но… социал-демократия мимикровала в национал-социализм.

Генриху Гиммлеру не встретилась в жизни женщина верная и преданная, как Роза Люксембург, но беспрецедентная расправа над революционерами и лицемерная политика, закамуфлированная подтасовка фактов убийства неугодных власти лиц, послужила для Генриха хорошим уроком на будущее. Первые потенциальные враги Адольфа Гитлера были уничтожены с особым цинизмом. Генрих Гиммлер, познакомившись с Гитлером и став его соратником, о своей идее стать фермером в чужой стране позабыл.

А ненавистный Гитлеру Версальский мир происходил таким образом. Президент Франции Пуанкаре, открыв мирную конференцию, сказал: «Господа, ровно сорок восемь лет назад в Зеркальном зале Версальского дворца была провозглашена Германская империя. Сегодня мы собрались здесь для того, чтобы разрушить и заменить то, что было создано здесь».

Все важные вопросы решал Совет десяти без участия малых стран. От пяти держав: Франции, Великобритании, США, Италии и Японии, представляли Совет десяти по два делегата от каждой. Со представителями малых стран особо не церемонились. Если было нужно вызвать в зал кого-то из делегатов британских доминионов, то Клемансо, он председательствовал, кивал Ллойд Джорджу: «Позовите своих дикарей!».

Представителей России и Германии на конференции для обсуждения условий мирного Версальского договора вообще не было. Хотя война-то и происходила между ними. В этих странах накануне заключения Версальского мира произошли революции. Только при подписании его пригласили немецких представителей, заявив им в ультимативной форме, что подписывать немцы должны без всяких дополнительных условий, не внося никаких поправок или замечаний, безоговорочно подписать Версальский договор. И они стали для всего мира странами изгоями. Их объявили вне закона, не пригласив участвовать в решении своих судеб. Вот почему скрежетал зубами Гитлер, считая, что западные державы предали Германию. Вот почему он, чтобы расправиться с участниками Версальского мирного договора заключил пакт о ненападении с СССР. А с европейскими странами вел себя так же бесцеремонно, как Клемансо с представителями малых стран: «Эй, вы, варвары, дикари, подходите-ка ко мне и сдавайтесь на милость победителя. Сегодня на моей улице праздник».

Только недолго играла бравурная музыка.

Подписание договора

Но и до подписания договора в Совете десяти возникали споры, недовольства, обиды.

Представитель США Вурдо Вильсон, чтобы штаты усилии влияние во всем мире, предложил создать Лигу Наций. И чтобы предложение было заманчивым, провозгласил главное условие: мир с воевавшими странами должен быть заключен без аннексий и контрибуций. То есть без всяких выплат пострадавшим странам со стороны виновных в агрессии и без отчуждения их территорий в качестве компенсаций за нанесенный ущерб.

Лидеры Антанты превратили Париж в штаб борьбы против Советской России и организации интервенции против неё. В план Вильсона, который представлял США, были включены два пункта из четырнадцати. Во-первых, признать временные правительства, разумеется, Колчака и Деникина, а во-вторых, оказать им финансовую помощь. Гражданская война в России финансировалась не из доброхотских побуждений. После всей катавасии Россия должна быть ликвидирована, как великая держава. Цель интервенции: отторжение Прибалтики, Средней Азии, Белоруссии, Украины, Кавказа, чтобы создать вокруг Советской России санитарный кордон. Создать вокруг страны Советов пояс враждебных государств.

Если в желании разбавить и расчленить Россию все империалисты были едины, то в частных вопросах возникали разногласия.

- Необходимо продолжить военную интервенцию, - заявляли Клемансо, Черчилль и Фош. – Давайте бросим союзные армии против Советов.

Услышав такое предложение, у Ллойда Джорджа перекосилось лицо, он закашлялся, словно слова протеста застряли в его глотке и он поперхнулся.

- Если мы пошлем в Россию английские войска, - возмутился британский премьер, - то в армии солдаты поднимут мятеж. Мысль подавить большевизм силой – чистое безумие.

- Надо решить через Лигу Наций о владениях развалившейся османской империи и германских колоний, - заявил Вильсон. – Другие страны мира повернуться к нам лицом, и попросят, чтобы мы направляли их политику и руководили ими.

- Если вы так снисходительны к Германии, то и не трогайте их колонии, на наше право аннексировать территории Османской империи не посягайте, - возмутился председатель конференции Клемансо. – Немцы заплатят нам за всё. Германию нужно разрушить, чтобы она не развязала новую войну.

Помощник Вильсона распустил слух, что он собирается покинуть Европу, если все представители не согласуют компромиссный вариант проекта Лиги Наций. И в копилке записал в своем дневнике: «Кажется, что все наши усилия поехали прахом: исполнители первых ролей раскололись. Главного творца устава Лиги Наций Вильсона провожал торжественно пушечным салютом. Ллойд Джорджа срочно отозвали в Лондон. Орландо с отчетом умчался в Рим, а Клеменсо слег в постель – пуля анархиста попала в легкое. Министры иностранных дел и советники остались решать трудные сложные международные вопросы».

Когда «киты» вернулись и встретились в Париже снова, Вильсон узнал о секретных соглашениях по разделу османской империи. Он дал резкую оценку:

- Блестяще – мы теперь разошлись по всем вопросам.

Ллойд Джордж пригласил Большую четверку в свою уютную квартирку, шепнув на ухо Вильсону:

- Нам не нужны излишние свидетели. Пусть министры иностранных дел заседают, как и заседали, а мы сошлемся на то, что все представители Совета десяти слишком перегружены и дебаты будем вести вчетвером, не приглашая на дебаты министров и советников.

Но Вильсон предложил ему еще более радикальный вариант:

- Соберемся у меня в кабинете втроем. Итальянца Орландо приглашать не стоит. Страна этого премьера практически не участвовала в войне. Он тоже не должен знать суть наших секретных переговоров. На них не должно произойти никакой утечки информации. Не будут присутствовать при нашем разговоре даже секретари и переводчики.

- Нет, - возразил Ллойд Джордж Вильсону. – В любом правиле бывают исключения. Нам будет сложно разобраться самим без отличного эксперта, который знает все тонкости. Такой эксперт есть. Это мой Никольсон.

- Хорошо, - согласился американец. – Пусть будет присутствовать, как исключение, британский эксперт.

На полу у камина расстелили карту Малой Азии. Вильсон лег на коврик рядом с картой, чтобы лучше рассмотреть её. Клемансо стал на четвереньки позади его, а Ллойд Джордж примостился рядом с Вильсоном, он стоял на коленях, опустив голову, разглядывал расчлененную османскую империи чуть ли не с высоты птичьего полета. Никольсон, застыв поодаль, размышлял, глядя на немую мизансцену троих самых влиятельных лидеров мира.

- Просто ужас берет, что эти невежественные безответственные люди делят Малую Азию, как сладкий пирог.

Но договориться было нелегко. Когда, казалось, что все трудности переговоров позади и встречи начались в расширенном составе, неожиданно стал камнем преткновения глава итальянской делегации Орландо. Он долго дожидался, помалкивая, как охотник в засаде, а когда наступил кульминационный момент дележки карты мира, выступил:

- Пора Италии передать обещанные ранее территории Австро-Венгрии, - сказал он. – Альто-Адидже, Триест, Истрию, часть Северной Далмации и города Фауме (Риека) населенный в большей части итальянцами.

- Своими вялыми действиями на военном поприще Италия не заслужила такого подарка, - отказала ему самоопределившаяся лидеров тройка.

Всегда выдержанный и спокойный Орландо потерял самообладание. Можно привести, только два первых его слова: «Мама мия!..». все остальные слова и фразы для печати были непригодны. Ворча, как получивший от хозяина крепкий пинок под зад, возмущенный Орландо, убежал с конференции.

Возникшим замешательством воспользовались молчаливые японцы. При поддержке Ллойд Джорджа, несмотря на протест Китая и самомнение Вильсона, добились передачи им германских концессий в Китайской провинции Шаньдун.

Опомнился и Орландо. Побоявшись, что мир с Германией подпишут и без Италии и страна останется в состоянии войны с ней не воюя, вернулся в Париж. В конце апреля 1919 года наконец-то пригласили на конференцию и делегацию Германии и 7 мая в Версале предварительные условия мира взволнованный Клемансо вручил документы послу и решительно заявил:

- Час расплаты настал. Вы просили нас о мире. Мы согласны предоставить его вам.

Секретарь конференции подошел к германскому министру иностранных дел графу Брокдорф-Ранцау и подал толстую белую книгу. И тут случилось непредвиденное. Граф попросил ответное слово. Речь его была длинной и пространной, и всё сводилось к тому, что он отказывается признать диктат стран победительниц.

- Мир, который не может быть перед лицом всего света защищен во имя права, неизбежно будет вызывать противодействия. Ни у кого из немцев не хватит совести подписать его, потому что он не выполним.

Большая тройка пыталась склонить немецкую делегацию подписать документ и большинство представителей Германии дрогнули. Они опасались возобновления военных действий в случае их отказа подписать ультимативные требования мирного договора. А опытнейший дипломат Брокдорф-Ранцау подписывать не стал. Он ушел в отставку.

И вот начинается церемония подписания мирного договора в Зеркальном зале Версальского дворца. За столиком сидят трое: Клеменсо, как председатель посередине, справа от него Вильсон, слева Ллойд Джордж. В зале воцарилась тишина. Зазвенели сабли, вкладываемые в ножны республиканскими гвардейцами, стоящими в почетном карауле у дверей зала.

- Мы собрались здесь для подписания мирного договора, - объявил Клеменсо. – В соответствии с латинским алфавитом первыми договор подписывают немцы, - и приказывает:

- Согласно протокола четыре офицера: от Франции, Великобритании, США и Италии церемониальным маршем сопровождая германскую делегацию, введут делегатов от Германии.

Бледные, мертвенно-бледные делегаты, будто мумии, двигаясь механически, подходят к столику для подписи. Им выпала тяжелая участь подписаться первыми. За ними с сияющими от радости, от высокомерия лицами, подходят представители союзных и объединенных держав. Как только последний согласно того же алфавита участник представителей победившей стороны, ставит на договор витиеватую закорючку подписи, раздается гром победного салюта. Спектакль отрепетирован и проходит гладко, как по нотам.

Вечером, в залитом ярким светом Париже, ликование продолжается. Разноцветные лучи прожекторов прорезают темноту ночного неба с высоты Эйфелевой башни – символа Парижа. Она окрашены в три национальных цвета Франции: красный, белый, синий.

А в Германии во всех городах страны были вывешены приспущенные траурные флаги. По условиям подписанного Версальского договора Германия возвращала Франции Эльзас и Лотарингию, Бельгии округа Мальмеди и территорию Морена, Польше – часть Верхней Силезии. Данциг (Гданьск) был объявлен вольным городом, а Мемель (Клайпеда) поступил в ведение держав-победительниц (потом его передали Литве). Саарская область на 15 лет переходила под управление Лиги Наций, а угольные копи Саара передавались в полную собственность Франции.

Германские области на левом берегу Рейна и полоса шириной в пятьдесят километров на правом берегу были демилитаризированы. До ста тысяч человек не больше, была ограничена численность германской армии. Победители забирали основную часть военно-морского флота. Подводный флот и военную авиацию в Германии запретили. Все колониальные владения Германии были поделены между Великобританией, Францией и Японией. Немцы обязывались в течение тридцати лет выплачивать репарации.

Причины объявить во всем государстве траур Германии были. Зато немного подсластили пилюлю немцам разрешение оставить оккупационные войска на востоке. То есть возле границ Советской России.

Демагогические обещания Вильсона о мире без аннексий и контрибуций в Версале были отброшены в сторону, как ненужный хлам, во что превратились карнавальные маски. Прекрасный эксперт и отличный аналитик, и честный политик Никольсон уезжал с тяжелыми, мрачными мыслями.

- Мы уехали с сознанием, что договоры, которые мы навязали врагам, были несправедливы и неразумны.

А 3

Политическая карьера началась с интриги

Если же высокопоставленные чиновники стран-победительниц из Европы считали, что Версальский мир несправедливый и неразумный, то Гитлер считал его предательским и грабительским. Потому-то Гитлер и вступил в Социалистическую рабочую партию, в которой числилось всего 50 человек.

На митинге перед небольшой кучкой Адольф выступал истово, как будто перед ним стояла многотысячная толпа народа. Увлекшись, Адольф заметил, к их группе подошел молодой мужчина приятной внешности, с выправкой и осанкой, которая выдавала офицерскую косточку.

Зато Ганс Вебер, так звали парня, с удивлением наблюдал, как небольшая группа людей в полупустом зале, внимательно слушала, как загипнотизированные, человека, который без остановки им непрерывно что-то говорил.

Его речь была резка и гортанна, а возбуждение возрастало с каждой вновь произнесенной фразой.

Гансу показалось, что у слушателей также возрастает возбуждение. В такой степени, с какой увеличивается напряжение в голосе у самого оратора. Вебер и сам неожиданно почувствовал, что попадает под магическое влияние выступающего. Он встряхнул головой, как бы избавляясь от наваждения и, когда Адольф окончил речь, обратился к нему:

- Господин Гитлер, не позволите ли мне переговорить с вами. Я отберу у вас немного времени. Пару минут, не больше.

Адольф повернулся к нему, и настала очередь удивляться ему: Ганс Вебер, как две капли воды походил на его дружка Вилли.

Но Гитлер не умел долго держать паузу и, быстро сориентировавшись жестом, позвал Шрайбера: « Иди сюда и стань рядышком с гостем», и почти одновременно спросил Вебера по-простецки:

- Как тебе двойничок? Точно твоя копия.

Первым откомментировал. ситуацию Вилли:

- У русских есть народная сказка, которая называется «двое из ларца одинаковые с лица». Так вот эти молодцы служили всякий раз тому одному хозяину, кому принадлежал на данный момент ларец. А мы хоть и одинаковы с лица, а служим двум разным хозяинам.

- Думая, что после разговора господина Гитлера с моим хозяином, мы будем служить почти оба одному хозяину, а если и двум, то направленных на достижения одной цели. А по удивительной схожести нашей внешности могу сказать одно: «За полминуты ни один человек не сможет отыскать какую-то примету или отличительную черту, благодаря которой можно нас индефицировать. Даже сам господин Гитлер, на пари в сто марок не сможет отыскать эту примету.

- Ты самоуверен, Ганс, - проворчал недовольно Адольф. – Да я сейчас сотворю за одну секунду яркое отличие.

Гитлер размахнулся правой рукой и отвесил тяжелую, но звонко-смачную оплеуху Веберу. Затрещина была настолько сильна, что у Ганса покраснело ухо.

Не обращая внимания, что Вебер шокирован происшедшим, Адольф невозмутимо отметил:

- Ну вот, Ганс, ты и проиграл пари. Теперь у тебя есть яркая отметина отличия от Вилли. У него белее ухо, а у тебя красное. Гони заработанные мною сто марок. В юности я их зарабатывал за месяц, а теперь благодаря тебе, Ганс Вебер, получу за одну секунду.

Пока Гитлер говорил, Вебер подавил в себе гнев, вручил Адольфу сто марок – цель, которую поставил его хозяин, оправдывало средство. Можно да и нужно для дела снести оскорбительную оплеуху. Тем более Гансу понравилась находчивость Гитлера.

- Ловок, ловок, шельмец, - думал Ганс. Изящно сбил с меня спесь и сделал остроумный ход. Если бы не я сам схлопотал затрещину, то пожалуй бы, и рассмеялся.

Вслух же, Ганс Вебер, дипломатически выдержав паузу, сказал:

- Я предлагаю вам, господин Гитлер, встретиться с моим хозяином. Он финансовый аналитик и политолог. Составить прогноз об экономической ситуации в стране и в мире.

- Что ж, - согласился Адольф, - с таким сведущим человеком не грех переговорить.

В кабинет к Фрицу Келлеру, так звали хозяина Ганса Вебера, Вилли не впустили. Предложили посидеть в уютной приемной на диванчике, почитать свежую прессу.

Гитлер зашел к экономисту вместе с Гансом. Фриц Келлер сидел за столом, вальяжно развалившись в кресле. Из распахнутого ворота белоснежной рубашки не проглядывала шея, которая могла без слов заявить, насколько Фриц стар. Её прикрывала шелковая темно-зеленая косынка. В тон прекрасного плотного из дорогой ткани темно-коричневого халата. Темные волосы, густо смазанные бриолином расчесаны на пробор, но не как у Гитлера справа налево, а наоборот – слева направо. Пробор белел ровной, как будто по ниточке выровненной полоске, а волосы тщательно расчесаны – волосок к волоску. Импозантность Келлеру добавляла еще одна деталь его аксессуаров: на левом глазу был монокль.

Он жестом пригласил Гитлера после машинального приветствия: «Добрый день» в кресло напротив. Ганс сделала доклад шефу стоя, не забыв упомянуть про причину своего красного уха. Фриц тут же выпроводил Вебера из кабинета – всё, дружок, твоя миссия пока на этом и закончилась. Но, когда Ганс упоминал, как он проиграл пари, лицо так и оставалось суховато сдержанным, но в глазах холодных и пронизывающих собеседника насквозь, мелькнула озорная искорка наподобие улыбки.

Оставшись вдвоем для беседы, лицо Келлера кардинально изменилось. Он перестал быть чопорным, а превратился в добродушного парня, который расслабился в пивной после пары кружек пива. Да и монокль, который непривычно резал для посетителя глаз, убрал из глазницы.

- Я слышал, что вы умелый художник, господин Гитлер, - обратился наконец-то к Адольфу Фриц, - так я хочу заказать вам портрет. Не сомневайтесь, заказ финансово очень выгоден. Вот карандаш и тетрадка ватманской бумаги. Можете сделать набросок для портрета и тут же исполнить эскиз лица. А после этой маленькой разминки сразу же перейдем к делу.

Гитлер, сделав несколько движений карандашом по бумаге, остановился:

- У вас обычное лицо, но мне трудно уловить в нем главное, - признался он. – Ваша суть личности, как бы насмехаясь надо мною, постоянно ускользает в тот момент, когда мне кажется, что нашел в нем самое главное.

- Вы хотите сказать, что мое лицо какое-то особенное? - решил уточнить Келлер.

- Нет, я считаю, что любое лицо человека уникально, - торжественно заявил Гитлер.

- С этим я не могу с вами согласиться, - добродушно улыбаясь, стал спорить с художника Фриц. – Есть определенные типы лиц. Мне говорили многие знакомые, что я, например, похож на легендарного адмирала Нельсона. Особенно если в монокле.

- Схожесть ищет в лицах профан. А великие художники ищут в лицах уникальность.

Фриц опять добродушно улыбнулся:

- Отложим этот спор в долгий ящик. Давайте поговорим, в чем главная цель нашего визита – о вашей уникальной способности или хотите даре, убеждать людей. Мое имя Фриц Келлер мало кому известно. Но все олигархи Германии, когда у них возникают проблемы, обращаются только ко мне. Вот ваша малочисленная партия называется Социалистической рабочей партией. А у вашего ближайшего соперника претендента на выборах в парламент Эрнста Тельмана партия называлась до поры до времени социал-демократической рабочей партией. Под такую вывеску клюют в основном на слово «демократическая», которого нет в вашей партии. Собираются либералы всех мастей. Но я вам рекомендую пока не брать слово – «демократическая» в обойму вашей политической партии. Вам уместнее всего на сегодняшнем этапе сделаться патриотом…

- А я и так патриот, - взбрыкнулся Гитлер, но Фриц жестом попросил его успокоиться.

- … В воздухе после Версальского мира носится национальная идея – все немцы должны жить в одной Германии. И хорошо бы вам стать лидером партии национал-социалистической партии. Эрнст Тельман собирается создать коммунистическую партию Германии, а вы станете ему в противовес, с националистической идеей. И победите. У Тельмана нет денег даже на то, чтобы выпустить прокламации, листовки, а вы будете иметь неограниченный кредит, если примете мое предложение у олигархов, поскольку и они лелеют национальную идею: немцы должны жить в одной Германии, а сама Германия должна быть сильной, мощной, процветающей.

- Я кричу о процветающей Германии на каждом углу, - кивнул головой Гитлер. – Только объясняю, что это процветание произойдет, когда я расколочу башку всем акулам капитализма. То есть олигархам, которым вы служите. Не думаю, что они восхитятся моей патетикой и критикой.

- Вас никто не заставляет менять риторику ваших речей, - еще добродушнее улыбнулся Келлер. – Можно сколько угодно кричать на каждом углу, что ваши молодчики разобьют акулам капитализма головы, но только не стоит этого делать. Олигархи будут смотреть на хулиганские выходки штурмовиков

Знамя Победы над Рейхстагом.

Военный переводчик Евтей Сенин добровольцем пошел на фронт. Сразу же после окончания средней школы. Тамара Николаевна пыталась отговорить единственного сына, которого вырастила и воспитала одна без отца. В метриках Евтея, Евтюши, Тюши, как называли мальчика московского выпускного класса (в 1944 году еще и восемнадцати лет не исполнилось), в графе фамилия, имя, отчество отца стояла длинная жирная черта. Она означала, что Тамара Николаевна, родила мальчика не от официально-зарегистрированного с ней мужа, и формально у Тюши отца нет. Мыть, рыдая, уверяла сына, что лучше поступить ему в офицерское училище, и пока он учиться в нем, чтобы получить погоны лейтенанта, война закончится. А это-то как раз и не устраивало Евтея.

Но Тюша намертво уперся и не поддавался никаким уговорам матери. У него после выпускных экзаменов в голове свербила одна мысль: на фронт! Его одноклассники ненавидели уроки немецкого языка – языка кровавого пса Европы – Гитлера, фюрера фашистов, а Евтей с удовольствием и с каким-то ожесточением усердствовал. К выпускному классу только он мог спокойно беседовать с учителем немецкого языка.

Вот это обстоятельство и помогло парню попасть на фронт. Бои шли уже на территории Германии или в странах, где все разговаривали на языке оккупантов, поэтому такие люди, как Евтей, разговаривавшие на немецком языке были востребованы и очень нужны в армии. Требовалось допрашивать множество пленных немцев, местных жителей, чтобы выяснить обстановку на передней линии фронта. Вот так и стал Евтей военным переводчиком.

Перед штурмом рейхстага лейтенанта Евтея Сенина, звание он получил заслуженно, участвуя в составе поисковой группы разведчиков, взявшей не одного «языка», прикрепили к спецкоманде капитана Петра Иванова, поручалось и не только ей одной, разыскать последнее прибежище фюрера и, по возможности, взять его в плен. Пусть и не здоровым, но всё-таки живым. О психическом здоровье бесноватого маньяка-убийцы не могло быть и речи. У фронтовиков были в ходу множества анекдотов. В одном из главных говорилось, что как только фюрер будет пойман, то ему следует забить раскаленный лом в задницу холодным концом. Слушатели обычно спрашивали у рассказчика:

- Почему же кровожадному убийце применять такой гуманизм: забить лом холодным концом в зад, а не горячим? Пусть бы извивался гадина, как уж на раскаленной сковородке.

- Э, - восторженно поднимал палец вверх рассказчик, - Наши бравые союзники, американцы или англичане, тогда помогут ему, извергу, избавиться от мучений и вытащат за холодный конец лом из тела фюрера. А за горячий конец лома никто не схватится – сам обожжешься.

Возле подземной рейхсканцелярии бойцы Петра Иванова умудрились захватить в плен полковника абвера Вильгельма Шрайбера.

На первом же допросе Вильгельм, боясь, что его могут расстрелять на месте, за абвером числились не только разведывательные операции, но и карательные, а так же подрывные акции в тылу, сразу же признался:

- Я работал в аналитическом отделе и на мне нет крови. Но был близко знаком с некоторыми высокопоставленными лицами Рейха и готов дать ценные показания. Идея третьего тысячелетнего рейха рухнула. Над Рейхстагом русские солдаты водрузили красный советский флаг.

- Лейтенант, - приказал капитан Иванов Евтею, - изучи все документы и вещи обнаруженные при аресте полковника Шрайбера и проведи с ним предварительную беседу. Я сейчас сильно занят, а как только у тебя сложится предварительное представление об этом типе, мы обсудим с тобой тактику следующего, основного допроса. Кстати, откуда у тебя такое необычное старомодное имечко – Евтей? Наверно, тебя в детстве уменьшительно называли Евтеша? Или еще короче Теша?

- Почти угадали, капитан, - кивнул Иванову Евтей. – Пацаны во дворе и называли – Теша, а мама – Тюша. Производное от Евтюша. Поэтому называй меня в неофициальной обстановке как хочешь: Теша, Тюша. Хоть горшком назови, только в печь не сажай. А мама назвала таким уж очень редким старинным именем по двум причинам. У неё Евтеем звали дедушку, а у бабушки, моего отца было отчество Евтеевна – Наталья Евтеевна. Значит, прадеда моего отца звали Евтеем. И у меня теперь два родственника тезки: прапрадед по отцовской линии и прадед по материнской.

В вещах полковника Евтей неожиданно обнаружил томик стихов Сергея Есенина на русском языке и еще две книжки на немецком национальных поэтов Вильгельма: Гете и Гейне.

Сначала лейтенант спросил пленного немца про томик Есенина:

- Почему вы храните стихи Есенина? Они же изданы на русском языке. Текст поэты ваши шифровальщики использовали для ключа кода радиограмм?

- Нет, - ответил по-немецки Вилли Шрайбер. – Я люблю великого русского поэта Сергея Есенина и мне приятно читать его стихи в оригинале. Я в совершенстве знаю русский язык. А с Есениным мне даже приходилось встречаться и не раз. Притом как в России так и в Германии. А почему томик стихов Сергея Есенина у вас вызвал такой интерес?

- Для меня Сергей Есенин очень дорог, - ответил Евтей. Он немного помолчал, а потом добавил что-то невразумительное для Вилли. - И не только как поэт. Он мне значительно ближе. А вы, значит, скорбите о рухнувшей мечте вашего кумира – фюрера Адольфа Гитлера? О величии Германии и о полном превосходстве в мире третьего тысячелетнего рейха? Чем же вам не нравится наш красный советский флаг, поднятый над Рейхстагом? Он почти ничем не отличается от фашистского флага, так же красного цвета. Только у нас в левом верхнем углу полотнища символы рабоче-крестьянского государства: золотистый серп и молот, а на вашем ненавистная всему миру черная фашистская свастика на белом фоне круга в центре флага. Вы же хнаете русский и для вас тогда будет не в диковинку узнать, что в Советском Союзе вашу свастику, ваш символ представляют как четыре буквы «Г». От фамилий фашистских бонз: Гитлера, Геббельса, Гиммлера и Геринга.

Полковник, внимательно выслушав молодого человека, военного переводчика, поправил его:

- Для меня ваша информация не в новинку. Я уже сообщал вашим коллегам, что я служил в аналитическом отделе. Поэтому хорошо знаю все ваши пропагандические трюки. Правда, вы перечислили фамилии не по порядку, не по значимости персонажей. Геринг у нас всегда считался наци номер два, поэтому по идее-то его фамилия должна была бы стоять сразу же после Гитлера. Хочу пояснить еще одно обстоятельство. Вы обронили в разговоре одно сомнительное словечко – «кумир». Знаете, в Библии сказано: не сотвори себе кумира…

Пылкий юноша, лейтенантик оборвал полковника, не дал договорить Шрайберу фразу:

- Он для вас не кумир?.. Вы хотите сказать, что преданно служив в аналитическом отделе, умудрялись ненавидеть Гитлера?

Полковник горько усмехнулся и произнес?

- Вы слишком быстро реагируете на мои ответы и делаете поспешные выводы. В мыслях никогда не держал эти слова – ненависть, кумир. Гитлер в начале двадцатых годов был мне другом…

Друг Гитлера

Удивлению Евтея не было конца:

- Ах вот как! Был другом… А только что открещивались от кровавых палачей: я работал в аналитическом отделе, на мне крови нет. Но хватит мне иронизировать. Давайте и начнем нашу беседу с Гитлера. Каков он был в жизни. Ваши впечатления о нем, как о хорошо знакомом вам человеке, о художнике. Какую живопись он любил?

- Вначале двадцатых мне пришлось как-то посетить музей кайзера Фридриха в берлине. Адольф предпочитал осматривать музей снаружи. Он оценивал еще архитектурные особенности здания. Во внутрь заходил редко. Он или считал что достаточно музеев, или у него не хватало времени. Чтобы дотошно осматривать картины в музее нужно потратить минимум два-три часа. Так вот первым полотном, перед которым останавливался фюрер, было полотно «Человек с золотым шлемом» Рембрандта. Он бегло оценил его взглядом и сказал с восхищением мне:

- Посмотри! Это же потрясающе! Какой героизм во взгляде солдата, какая воинственная решимость! Вот тут-то и видно, что Рембрандт всё-таки был арийцем и германцем. Хотя иногда он выбирал людей и в еврейском квартале Амстердама.

- А картинами Адольфа Гитлера вы восхищались? – спросил у пленного лейтенант.

- Ади так и не удалось поучиться в Академии художеств. Поэтому качество его живописи вполне соответствовало тому, что следовало бы ожидать от художника его уровня. Но были видны и особенности его стиля. Его картины, рисунки имели опрятный вид, но были какими-то безжизненными. Они были не слишком выразительными.

- Неужели такими были все картины без исключения? – снова поинтересовался теша.

Полковник немного замешкался, вспоминая что-то, а потом, тряхнув головой, ответил:

- Лучше всего ему удавались архитектурные эскизы. И даже тогда, когда он делал наброски с натуры, а не копировал, эскизы отличались точностью, педантизмом и сухостью.

- Но сознавал ли это сам Гитлер?

- Да, - ответил полковник. – Своему закадычному другу фотографу Хоффману, он как-то сказал: «Я всегда был маленьким художником и рисовал для того, чтобы заработать себе на жизнь. Теперь я не хочу быть художником». Он вслух не признавался, но мне кажется, он понимал, что ему не хватает в живописи оригинальности. Но интерес к архитектуре у него был подлинным и искренним. Ему помешал стать архитектором только внешние обстоятельства. Оставалось сделать на этом поприще еще немного еще чуть-чуть, чтобы достичь цели. Но стремление к власти оказалось сильнее, чем любовь к архитектуре.

- А каковы у него были вкусовые пристрастия в архитектуре? – задал вопрос лейтенант, пытаясь полностью исчерпать эту тему – архитектуры.

- Думаю, что вкус у моего товарища был не важный, - ответил Вилли Шрайбер. – Он страдал какой-то гигантоманией и предпочитал стиль нового барокко 80-90-х годов XIX века. Особенно в той декадентской форме его выражения, которую любил и приветствовал кайзер Вильгельм II. Да, Адольф любил архитектуру, но по характеру он был грубоват и не чувствителен по натуре. Был слеп ко всему, что не касалось его лично и поэтому вряд ли мог обладать изысканным вкусом. Вкус неотделим от характера, поэтому и архитектурный вкус его был, немного примитивен.

- Но был кто-то из архитекторов авторитетом для Адольфа Гитлера? - выискивал новые вопросы Евтей, чтобы охватить все грани характера фюрера. – Ведь и как архитектор-то ваш друг был самоучкой.

- Гитлер был не самоучкой, - уточнил Шрайбер, - а недоучкой. Та часть образования, которую он недополучил, как раз и составляла знание о том, что же из себя представляет знание. А он был дилетантом и чувствовал себя неловко среди людей стоящих наравне с ним, а тем более выше его. Среди специалистов архитекторов Гитлер выделял профессора Трооста. Тот не раболепствовал перед Адольфом, тем не менее, фюрер восхищался им, как студент. Никогда с Троостом не был высокомерен и многословен.

- Были ли еще какие-то пристрастия у Гитлера в искусстве? - поинтересовался Евтей.

- Во всех областях искусства вкусы Адольфа определялись исключительно страстями. После ужина он просматривал два кинофильма. Любил больше всего оперетты и мюзиклы. Когда был подавлен, любил слушать музыку Вагнера. Она действовала на него как лекарство.

- Он комментировал когда-нибудь кинофильмы?

- В 1923 году мы посмотрели с ним фильм «Король Фридрих». В нем по сюжету король хочет казнить сына и его друга за попытку покинуть страну, сбежать за границу. Жестокость монарха не возмутила, а восхитила Ади. По пути домой он несколько раз повторял одну и ту же реплику:

- Каков Фридрих, а? Казнить не только дружка сына, но и своего сына решает тоже убить… Великолепно!!! Это же означает, что долой голову с каждого, кто погрешит против государства, даже если это твой сын!

- У Адольфа Гитлера не было детей? – стал на ходу анализировать сказанное полковником лейтенант. – Не применял ли он сам тот же жесточайший метод ведения государственной политики на практике?

- Да, Адольф тут же развил эту тему, проецируясь на современность. Он сказал, что способ решения государственных проблем королем Фридрихом надо приложить и французам, которые оккупировали Рурскую область. Ведь что такое для немцев была эта область. В ней находился Рурский угольный бассейн – стратегические запасы топлива Германии. Поэтому Гитлер сказал: «Ну, так что же, придется сжечь десяток наших немецких городов, отошедших к Франции на Рейне и Руре и потерять несколько десятков тысяч человек!».

Продолжение допроса

Выслушав доклад Евтея о проведенной беседе с полковником Шрайбером, капитан Петр Иванов решил присутствовать на следующем допросе сам, но уже взять бразды правления в свои руки, а лейтенанту поручил роль переводчика.

- Товарищ капитан, - предложил ему Евтей, - немей может и сам общаться с вами без переводчика. Он прекрасно говорит по-русски, читал в оригинале Сергея Есенина, по-немецки деловито и педантично изучал творчество поэта. Может быть, мне не стоит присутствовать при допросе?

Иванов сразу же отмахнулся от предложения:

- Нет, допрашивать будем вдвоем. Во-первых, чтобы потом не сослался на неважное знание русского языка и в протокол попали фразы правильно им сказанные по смыслу на русском. Поэтому присутствие переводчика, чтобы исключить возможные инсинуации, на допросе обязательно. Во-вторых, у тебя уже произошло некое взаимопонимание с полковником при первой беседе. Каких либо конкретных данных Вильгельм не сообщил, он уводил всё время тебя в сторону. Но твое дружелюбие и искренний интерес к взаимоотношениям Гитлера к различным жизненным аспектам, твои расспросы о его пристрастии к архитектуре позволили снять напряженность при беседе с полковником. Если поведем допрос в таком же тоне, то возможно, непроизвольно для самого себя Шрайбер может сообщить нечто важное для нас. Хотя Вилли и не заметит или не придаст значения важной для нас и незначительной для него информации.

- А какая информация для нас самая главная? – поинтересовался Евтей.

Капитан не стал изображать из себя короля сыска, а грустно вздохнув, простодушно ответил:

- Если бы я сам знал это.

Но, спохватившись, что перед мальчишкой не стоит открываться, а то не весть чего возомнит из себя и будет вести себя с ним по панибратски, Петр предпринял другой маневр:

- Создано несколько групп, которым дано задание, разыскать Гитлера и найти его хоть живым или мертвым. Такое задание получил и я, нам в плен попался немецкий офицер высокого ранга, хорошо осведомленный, лично знакомый с фюрером и нельзя упустить шанс выпавший для нас, счастливый случай. Будем вести допросы не по шаблону, разбрасываясь по сторонам, меняя тематику и тактику допроса. Но мы должны получить хоть какую-то зацепку для выполнения поставленной перед нами задачи.

- Тогда как же мы начнем перекрестный допрос? – решил уточнить порядок беседы Евтей.

- Начнешь ты, а потом я перехвачу инициативу, - успокоил его капитан.

Когда конвоиры доставили Вильгельма на допрос, он выглядел на так мрачно, как вчера. Посвежел, не был таким утомленным, но самое главное в глазах не было того животного страха, который так и пульсировал при взятии полковника в плен.

Евтей сделал широкий жест рукой, сказав:

- Присаживайтесь поудобнее. Разговор будет долгим. И так, мы остановились на том, что Гитлер собирался сжечь на Рейне Руре несколько своих, но немецких городов, - напомнил Шрайберу лейтенант. – А что собирался сделать Гитлер с городами противника?

Петр хорошо вникнул в то, о чем шла речь вчера, не удержался и съязвил:

- Что собирался сделать архитектор, с воодушевлением планирующий переустройство в Вены с городами других стран?

Вилли не подал вида, задела ли его колкость капитана и невозмутимо стал отвечать:

- Он намеревался разрушить Париж, стереть с лица земли Ленинград. Когда в зените своей славы Гитлер осмотрел только что захваченный Париж, он поделился со Шпеером своими мыслями: «Разве Париж не прекрасен? Раньше я задумывался, а не надо ли уничтожить Париж? Но, когда мы закончим свои планы в Берлине, то мы затмим своей архитектурой Париж. Так зачем же его разрушать». Но затем, немного времени спустя, Адольф передумал и отдал приказ о разрушении Парижа. Но немецкий комендант Парижа, воспользовался бюрократическими проволочками и началом войны на Восточном фронте с Советской Россией, тянул, тянул резину, да так приказ о разрушении Парижа и не выполнил. Ленинград не удалось, не только снести с лица земли, как вам известно, его даже не удалось взять. Но в сентябре 1944 года вышел секретный указ «Сожженная земля». В нем выражалась крайняя грань мания разрушителя и говорилось следующее: «Необходимо полностью уничтожить не только промышленные сооружения, газовые заводы, гидро- и электростанции, телефонные станции, но и все, что необходимо для поддержания жизни: документы, продовольственные карточки, акты загсов и адресных столов, списки банковских счетов и т. д. Подлежали уничтожению запасы продовольствия, крестьянские подворья (включая и скот). Даже те произведения искусства, которые уцелели после налетов авиации, не должны были сохраниться; памятники и дворцы, крепости и церкви, театры и замки — все подлежало уничтожению».

Шрайбер замолчал, ожидая следующий вопрос и капитан, не замедлил его задать:

- И это всё? Вот тебе и «Сожженная земля». Почему он так кроток и лаконичен.

- Я рассказал о сути секретного указа «Сожженная земля» и то, что слово в слово могу воспроизвести по памяти. Разумеется, что это означало разрушение системы водо- и электроснабжения, ликвидация санитарных учреждений. По этому плану фюрера миллионы людей не успевших уехать в тыл, должны стать жертвами голода, холода и болезней. Что частично произошло в заблокированном со всех сторон Ленинграде.

Евтей видел, с каким трудом давались полковнику такое самобичевание и признание. А капитан продолжал прессинговать Шрайбера:

- Вы ответили обобщенно о планах Гитлера. Миллионы жертв от голода, холода и болезней. Приведите известные вам конкретные примеры планов уничтожения народов на захваченных гитлеровцами территориях.

- Хорошо, - кивнул Шрайбер, - я знаком с планом в отношении Польши. Поляки подлежали культурной стерилизации. Они не имели права на свою культуру. В школе преподавание должно ограничиться небольшим курсом немецкого языка и изучением дорожных знаков. Математика считалась излишней, а в познаниях географических ученику достаточно знать, что Берлин – столица Германии. И всё… Уровень жизни сведен к минимуму… Польское население рассматривалось исключительно как рабочая сила.

Петр Иванов решил уточнить термин «рабочая сила» у полковника:

- То есть поляки должны стать рабами?

Шрайбер пожал плечами. Тогда капитан поинтересовался о том, что кипело и бурлило внутри его:

- А как вы собирались поступить с нами, с русскими?

Лицо Вильгельма вновь помрачнело и он, прежде чем отвечать, опять высказал свое кредо:

- Не следует и вам задавать вопросы так обобщенно: «Как вы собирались поступить с нами русскими?». Я уже в который раз повторяю, что я служил в штабе и занимался аналитической работой. Поэтому я никак не собирался поступать ни с поляками, ни с русскими. Это было ни в моей власти. Но знаю как должны были уничтожаться «человеческие объекты». Первыми Гитлер приказал уничтожить умственно отсталых. У него в книге «Моя борьба» было сказано: «Исходя из здравого смысла, следует запретить воспроизводство людей неполноценных... Все действия и меры по предотвращению дефектного потомства следует считать самыми гуманными... Неизлечимо больные должны быть изолированы. И хотя это выглядит жестоко по отношению к несчастным и страждущим, это в то же время является высшим благом для их сограждан и потомков».

Петр Иванов попытался задать следующий вопрос, но Вилли схватился за голову и, застонав, раскачиваясь, как китайский болванчик, вперед-назад, взмолился по-русски:

- Господин капитан, я устал, я уже ничего не соображаю, у меня мысли путаются в голове. Давайте перенесем наш разговор на завтра. Я сегодня не выдержу такого напряжения, такой муки и сойду с ума.

Петр попытался урезонить полковника:

- не стоит так драматизировать наш допрос и устраивать мне истерию. Подходите к нашей беседе по-философски, отбросив эмоции в сторону.

- Филасов говорит так, где молчит наука. А, как говорили древние: «Из ничего, ничего не появляются», - сказал Вильгельм, убрав руки с головы и престав стонать.

Капитан оценил ловкий ход Шрайбера и решил посостязаться с ним в остроумии.

- Если из ничего, ничего не появляется, то значит, что-то было всегда. Например, талант Гитлера охмурять людей. На сегодня я, по вашей просьбе, прерываю допрос, и поговорите на эту тему о профессиональном умении фюрера затуманить людям мозги с Евтеем.

- Но я-то не профессионал в этом деле, - возразил Иванову Вилли.

- Иногда не надо быть профессионалом, чтобы видеть дальше профессионала, - усмехнулся капитан. – Вы знали Гитлера лично и замечали многое, что не могли видеть и замечать даже люди из близкого окружения фюрера. Но на сегодня действительно хватит. Я раскланиваюсь с вами и прощаюсь… До завтра.

Разговор тет-а-тет полковника с Евтеем.

Как бы не был древним прием контраста между добрым и злым полицейским, но допрашиваемые, даже хорошо зная о полицейской профессиональной «игре» в злого и доброго дяденьку, все же, интуитивно тянутся к доброму полицейскому и, доверительно относясь к своему мучителю, неосмотрительно вверяют ему тайны, которые бы злому полицейскому пришлось бы из него клещами вытаскивать. Тактика ведения третьего допроса Петром Ивановым и была основана на этом феномене. Он еще раз давал шанс лейтенанту в задушевной беседе выудить из полковника несколько мелких деталей, с помощью которых можно было бы обнаружить след Гитлера на этой земле.

Евтей в этот раз начал допрос не с вопроса, а со своего размышления о характере Гитлера:

- Мне непонятно, как фюреру, человеку замкнутому, чуждавшемуся отношения с другими людьми, приходящему в ярость от любого противоречия с собеседником, удалось убеждать многочисленную аудиторию в правильности своих слов. Он же имел успех на митингах. Значит, обладал, наверно, исключительными способностями убеждения и талантом оратора, - сказал лейтенант.

Он, конечно же, льстил Шрайберу. Хоть и говорят мудрецы, что лесть оружие слабых, чтобы победить сильных, но роли в данном случае были распределены по-другому: у полковника была слабая позиция пленного, а у лейтенанта - сильная. Вилли был во власти Евтея, который вел допрос. Тем не менее, лесть коварна и покоряет всех без разбора и сильных и слабых. Попался в расставленные сети и полковник. Он, подумав несколько секунд, достаточно быстро сформулировал формулу успеха ораторского дара Гитлера:

- Любой демагог должен обладать, как минимум, хотя бы одним важным даром для оратора – простым слогом. Гитлер этим свойством обладал и не утруждал слушателей интеллектуальными тонкостями речи и моральными наставлениями. Адольф давил фактом, подтверждая априори только что высказанный тезис. Лепил их грубо, складывая один на другой, и текст его звучал сверхубедительно. По крайней мере, для людей, не обладающих критическим складом ума.

- Но в любой необразованной толпе найдется несколько интеллектуалов, которые смогут отличить фальшь в речи оратора и, указав на ошибки, поставить выступающего в неловкое положение, - высказал сомнения Евтей. На самом же деле ему понравилось, что полковник пошел у него на поводу. Он не стал отвечать переводчику по-солдатски четко и кратко, а стал размышлять вместе с Евтеем, почему же фюрер умел так ловко одурачивать народ. Да и Вильгельму нравился тон дружеской беседы, где нет ни следователя, ни обвинителя.

- да кто в толпе услышит тонкий жалкий голосок интеллигентишки, - усмехнулся полковник. – К тому же, надо иметь отличную реакцию, чтобы заметив ошибку оратора, сразу же привести контрдовод, привести убийственный пример. Не каждый умный человек бывает хорошим полководцем своих мыслей, а в основном теряется под напористостью от личности оратора и не может ему ответить достойно и своевременно.

- Так значит, вы считаете Гитлера напористым и отличным оратором? – наконец-то спросил, а не стал комментировать собеседника Евтей.

Шрайбер молча, кивнул в знак согласия, а вслух продолжил свою мысль:

- Кроме ораторского дара он был блестящим актером. Усел передразнивать своих оппонентов, очень точно передавая мимику их и интонации. Таким образом, он перетягивал большинство слушателей на свою сторону. Толпа начинала посмеиваться над соперниками фюрера, а смех – оружие смертоносное. Над кем смеются – тот уже политический покойник. Адольф хорошо владел голосом. Свободно вносил модуляцию, необходимую для достижения нужного эффекта.

Лейтенант вмешался в спокойное течение беседы. Решил придать ей большую динамичность.

- Нельзя использовать для разной аудитории универсальные приемы, - усомнился он в точности формулировок полковника. – Нужны какие-то и индивидуальные подходы.

- Я принимаю это замечание к сведению, - согласился Вилли. – Гитлер, обращаясь к студентам, бывал спокойным и рассудительным. Со своими, в том числе и со мной, мюнхенскими грубоватыми дружками общался в одной понятной им манере. Совершенно по-другому, по-джентельменски, уважительно, общался с наследным принцем. Сухо и холодно говорил в беседе с генералами. Он мог гневно разговаривать, желая сломить неуступчивость чехословацкого и польского министров, а принимая Чемберлена, умел быть предупредительным и дружелюбным хозяином.

- Вы привели пример, когда фюрер гневно разговаривая, добивался успеха. Но слишком хорошо, тоже нехорошо. Частые вспышки гнева, по-моему, придали вашему фюреру славу неуравновешенного человека. А если сказать прямо, то бесноватого. Вы согласны со мной, - попросил уточнить полковника его тезис лейтенант.

- Не согласен, - отрезал Шрайбер. – Ходячий стереотип из-за внезапных вспышек гнева сложился и распространился в основном за пределами Германии, в других странах. Там изображали фюрера как вечно разгневанного человека, орущего на всё и вся, не владеющего собой. Такой образ далек от действительности. Даже больные при буйном помешательстве не могут бесноваться все время. Наступают периоды апатии и усталости. А Гитлер с основном был спокойным, вежливым и сдержанным. А вспышки гнева… Мне кажется, это было, скорее всего, продолжение актерской игры. Я был свидетелем одной сцены. Один из выдающихся немецких военноначальников, генерал Хайнц Гудериан часто вспоминал об этом. Кстати, он первый в мире реализовал придуманную вашим маршалом Михаилом Тухачевским теорию танковых клиньев, замыкающих в «котел» войска противника. Когда танки идут не по всему фронту, а рассеивают оборону на части и не все эти «части» попадают в окружение. Но я не об этом. Гитлер, пытаясь склонить Гудериана на свою сторону надвигался на него с красным от гнева лицом, поднятыми вверх кулаками. Потеряв самообладание, фюрер кричал всё громче и громче. Лицо его перекосилось. Когда он увидел, что спектакль не произвел впечатления на генерала и Хайнц продолжал настаивать на своем мнении, Гитлер переменился. Он дружелюбно улыбнулся и сказал: «Продолжайте, пожалуйста, доклад. Сегодня генеральный штаб выиграл сражение».

- Но если бы Гитлер был только демагогом и дилетантом-недоучкой, то как же он удерживал в повиновении генералов высокого профессионализма, например, таких как Гудериан? Не одной же нахрапистостью он действовал? – спросил Шрайбера лейтенант.

- У фюрера была исключительная невероятная память. Этому удивительному дару изумлялись даже те, на кого не действовали чары Гитлера. Он легко запоминал цифры и технические детали. Мог назвать точный калибр и дальнобойность любого оружия. Знал сколько подводных лодок сейчас стоят в гавани, а сколько их вышло в море. Естественно, что генералы были поражены глубиной его знаний, хотя это было лишь свойство механической памяти фюрера. Отсюда и родился миф об огромной эрудиции Гитлера

- А что это было не так? Ведь все его приспешники восхищались «величием» Гитлера? – сыронизировал Евтей.

- Адольф утверждал, что начиная с двадцати двухлетнего возраста, каждую ночь прочитывал одну серьезную книгу. Таким образом, сумел изучить всемирную историю, историю искусств, культуры, архитектуры и политических наук. Фюрер пытался доказать, что у него глубокие знания Библии и Талмуда. Обе книги большие и сложные. Добиться глубокого знания хотя бы одной из них нужны годы. За одну ночь постичь мудрые истины Библии, как и талмуда невозможно.

- Но поражал же, он своих собеседников цитатами из Библии и Талмуда, - резонировал лейтенант. – Неужели это опять только хорошая память?

- Память в том числе, - согласился Вильгельм. – Но дело не только в памяти. Загадки нет для тех, кто знает, что в юности фюрер прочитал много аналитической литературы, в которой было в изобилии разбросано множество цитат, чтобы доказать порочность евреев. Гитлеру не составило труда запомнить несколько ярких цитат, чтобы блефовать, он глубоко изучил Талмуд. Но он умел бойко рассуждать с видом компетентного человека буквально обо всем на свете. И это сбивало с толка не только необразованных людей, но и эрудитов.

- Изучение всей вселенной бессмысленно, но… заманчиво

Часть третья. Монологи Есенина

В день рожденья

Вадим Боков сидел за письменным столом в редакции районной газеты «Провинциальные новости» и читал, развернув свежий номер, собственную статью о творчестве великого поэта Сергея Александровича Есенина: «… Я буду воспевать всем существом поэта шестую часть земли с названьем кратким Русь!». Статья получилась довольно объемная на всю полосу. Но редактор, хотя четвертого октября 2012 года у Есенина была не круглая дата дня рождения, почему-то расщедрился и не сократил в рукописи Вадима, ни одной строчки:

«Я буду воспевать всем существом поэта шестую часть земли с названьем кратким Русь.

Есенин отличался необычайной широтой общенья. Приехав в марте 1915 года в Петроград, начинающим неизвестным поэтом, он через два месяца, возвратившись в Константинова, узнал, что стихи его уже печатаются в лучших столичных газетах и журналах. Его имя стало широко известно в литературных кругах и салонах Питера. Великосветская публика заговорила о нем как о чуде: нежданно-негаданно, точно в сказке, появился кудрявый деревенский парень в нагольном полушубке и дедовских валенках. Этот паренек оказался сверхталантливым поэтом.

Сам Сергей Есенин так рассказывал про ажиотаж вокруг его имени сестре Шуре. В салонах мало кого интересовало его творчество, в основном расспрашивали Сергея о жизни в деревне. Он подробно и рассказывал, что корову нужно доить двумя пальчиками, а когда курочка снесет яичко ей ужасно тяжело.

При всей его открытости биография поэта была мало известна. Причину такого феномена, только ему известную, он всячески скрывал и прятал. В одной автобиографии Есенин указал всего три факта: когда и где он родился, что воспитали его тихая богомольная бабка и развеселый гуляка дед, а привили жизнестойкость и самостоятельность два дядьки: они выбрасывали его, не умеющего плавать, на средине реки и со смехом наблюдали как он барахтается в воде, пытаясь выбраться на берег. Редактор возмутился – мало, текст можно закрыть одной ладошкой. Сергей так и сделал, и осталась видна только строчка: все остальные автобиографические сведения в моих стихах. Подчас Есенин казался проказливым мальчишкой. В гостях у артиста Качалова на Сергея бросилась собака. Окрик хозяина только раззадорил пса.

- Ничего, - сказал Есенин артисту, - Собака никогда не укусит человека напрасно.

Он неуловимым движением привлек ее внимание:

- Тихо, Джим, дай мне лапу!

О своем товарище по творчеству Андрей Белый отзывался так. Его поразила одна черта Есенина – это небывалая доброта, мягкость, чуткость и повышенная деликатность. У Сергея все стихи пронизаны любовью и милосердием ко всему живому в мире. Вот строчка из одного стихотворения: «Счастлив тем, что целовал я женщин, мял цветы, валялся на траве и зверье, как наших братьев меньших, никогда не бил по голове».

Но от любви до ненависти один шаг. Кто-то в столице распустил слух, что Есенин был представлен Александре Федоровне, и читал царице свои стихи, обещав посветить ей целый цикл. Издатель журнала «Северные записки», в котором часто печатался Сергей, С.И. Чацкина была возмущена этим известием до глубины души. Ее за глаза называли «тараном царизма». А тут любимец: наш «мальчик», «душка», славит царицу. Чацкина истерически рвала рукописи и письма Есенина и визжала:

- Отогрели змею! Новый Распутин!

А дело обстояло так. Есенина призвали в армию (шла первая мировая война), как и тысячи других новобранцев. Он был направлен в военно-санитарную команду № 143 ратником второго разряда. И выступал в одном из концертов, на котором присутствовала царица. У Сергея не было ни одного словечка написанного во славу Александре Федоровне. Зато ее тезку Александра Федоровича Керенского Есенин прославил на весь мир, заявив свою гражданскую позицию: «Свобода взметнулась неистово и в розово-смрадном огне тогда над страною колифствовал Керенский на белом коне: война до конца, до победы, и туже сермяжную рать прохвосты и дармоеды сгоняли на фронт умирать. Но все же, не взял я шпагу. Под грохот и рев мортир другую явил я отвагу – был первый в стране дезертир».

Короткая жизнь Есенина проходила в эпоху великих потрясений: три революции, две войны, смена политического строя. Их бы хватило не на тридцать лет, а на тридцать поколений. Разобраться в этой круговерти событий трудно. Строка из «Письма женщине» стала афоризмом: «лицом к лицу лица не увидать – большое видится на расстоянии». Есенин представлял себя в революционное время на неуправляемом корабле в шторм. Кто-то ждет гибели, кому-то плохо, а он «трезво знающий работу, спустился в корабельный трюм, чтобы не смотреть людскую рвоту. Тот трюм был русским кабаком и я, склонившись над стаканом, не вспоминал ни о чем, себя губил в угаре пьяном». От неопределенности и такой «работы» у поэта появился сборник «Стихи скандалиста». И опять поднялся шквал упреков, обвинений в хулиганстве, грязных и непристойных словах. Он во вступлении к сборнику пишет: «Я чувствую себя хозяином в русской поэзии и поэтому втаскиваю в поэтическую речь слова разных оттенков. Нечистых слов нет, есть только нечистые представления о них». А друзьям объясняет, что глупый критик или глупый читатель всегда видит не лицо поэта или писателя, а обязательно только бородавки и родинки на нем. В это время в моде бойкий поэт Демьян Бедный и назначенный поэтом номер один Сталиным - Маяковский. Своими колкостями Есенин только усиливает нападки на себя. «Есть Маяковский, есть и кроме, но он, как главный штабс-маляр, поет о пробках в Моссельпроме» – язвит горлопану-главарю Сергей, а Бедного просто уничижает. «Но я не кенар, я поэт, я не чета каким-то там Демьянам, пускай я иногда бываю пьяным, зато в глазах моих прозренья дивный свет».

Но не так прост Есенин, как кажется. У него имеется очень большое самомнение. Когда ему было всего 20 лет, он сказал своему другу Анатолию Мариенгофу: «Уехал из Москвы, сказав, что в Ригу еду бочки катать, а Петербург на денек заскочу, пока партия грузчиков соберется. Какие там бочки! За мировой славой в столицу приехал. За бронзовым монументом». Сестрам же своим, дурачась, признавался, что он не поэт-то вовсе, а божья дудка. Поэтому и стихи его такие напевные.

За мировой славой поехал Есенин и с Асейдорой Дункан в Америку через Гамбург, Париж в Нью-Йорк. Но Америкой он быстро разочаровался. «Американские журналисты литературу считают, если она не ремесло, пустой забавой. В Америке распахнуть перед кем-то свою душу также неприлично, как ходить с расстегнутой ширинкой». Сергей возвращается домой. Да и не мог он не приехать на Родину. О своей любви к ней Есенин говорит: «Если крикнет рать святая: брось ты Русь, живи в раю! Я скажу не надо рая, дайте Родину мою».

Возвратившись, за последние два года жизни Сергей Есенин написал больше и ярче, чем за все предыдущие годы. Он создавал вокруг себя огромное напряжение, воздействие которому не могли противостоять люди. Особенно это чувствовалось во время его выступлений. Трудно представить себе, что творилось после прочтения стихов. Все вскакивали с мест, бросались к эстраде, к нему, кричали и умоляли прочитать еще что-нибудь. Но сказать, что все было благостно и безмятежно нельзя. Спора нет, в характере Есенина было немало трудного. Спасали поэта поездки в родное Константинова. Говорили, что он ярый антисоветчик. Но разве сказал так Есенин о Ленине, если бы он был таковым. Крестьяне спрашивают поэта: «Что нового в Питере слышно? С министрами ведь знаком. Не даром едрит твою в дышло воспитан ты был кулаком… Качались, скрипели ступени, и помню под звон головы: скажи кто такой Ленин? Я тихо ответил – он вы!». Но, возвращаясь в Москву или в Петроград, он осознает, что его родная деревня уже малопонятна ему. «И это я, я гражданин села, которое лишь тем и будет знаменито, что здесь когда-то баба родила скандального российского пиита».

От понимания, что он отделяется от земляков, у Есенина происходят психологические срывы. Друзья настаивают, чтобы он подлечился в санатории. Сергей следует их совету, а психиатры даже не допускают к нему его близких. Но уже на следующий день его видят в Мышиной норе, сдувающего с кружки пива пену.

- Сбежал, говорит Сергей другу, - Перед глазами все время мельтешат сумасшедшие. Того гляди и сам рехнешься.

И вот последние строчки Есенина (последние ли? Существует по этому поводу много версий): «Не печалься и не хмурь бровей. В этой жизни и умереть не ново, но и жить, конечно, не новей».

Сергей Есенин появился неожиданно на литературном российском небосклоне яркой кометой и также быстро исчез, как комета, сгорев в муках творчества. Вокруг кометы всегда вращается много песка и космической пыли. Было это и в жизни Есенина. Никто не сообщал о трагедии, происшедшей с ним, но в похоронной процессии участвовало более сотни тысяч человек. Гроб с телом Есенина трижды обнесли вокруг памятника Пушкину, и Александр Сергеевич скорбно смотрел на Сергея Александровича. Было тихо и, в этот декабрьский день, по-весеннему тепло, таял снег. Но наше горе, от безвременной кончины поэта, не растает никогда, а свет и тепло таланта великого русского поэта до сих пор струится и согревает землю, весь мир, который он так любил, и о котором так искренне писал».

В дверь заглянули коллеги Бокова журналисты Андрей Веселов и Михаил Суворин.

- Вадиму Ивановичу - пламенный привет! – с порога загорланил на весь кабинет Веселов.

- Ты, Андрюха, мог бы и потише поздороваться, - попытался урезонить разбушевавшегося товарища Суворин. – Дай мэтру насладиться плодами своего труда. Он же видишь, свою статью читает. Я еще утром её прочел и восторгался мастерством нашего любителя российской словесности.

- Вам бы только поерничать и позубоскалить, - заворчал незлобиво Вадим.

- Какие новости вам принесла сорока на хвосте? Что интересненького вы мне в клювике принесли?

- Ну вот, - погрустнел Андрей, - не успели и пару слов тебе сказать, как ты затянул старую нудную песню: «Давай быстрее докладывай, какую новость отыскали». У меня ничего нет за душой, что в нашем захолустье может случиться? А вот Мишке неимоверно повезло. Его и расспросите.

Миша не заставил себя долго ждать.

- В Санкт-Петербурге в начале года у русского поэта Дмитрия Киршина вышла в свет пятая книга стихов «Между небом и землей». У талантливого человека глубина и оригинальность поэтических образов сочетаются с напряженностью стиха. Поэтому рождается эффект сопричастности, узнаваемости событий. Его стихотворения ценны, объединены надеждой на высшее побуждение духа, на стремление человека к гармонии, к избавлению от бремени заблуждений страха и безверия.

Вадим сделал жест рукой, как бы прося Суворина остановиться, придержать в себе извергаемый словесный поток и сказал:

- Михаил, ты как по писаному чеканишь. Где ты таких гладких формулировок набрался?

А Андрюха тут же подколол своего дружка:

- Вадим, ты не ошибся. Он этот монолог в аннотации вычитал. Жаль, что Веселов до публикации твоей статьи не показал тебе стихотворение Дмитрия Киршина, посвященное Сергею Есенину. Вот это был бы номер так номер. Если бы редактор поставил бы рядом с твоей статьей стихотворение Киршина.

- Миша, перестанешь темнить, - рассердился Боков. – Если бы да кабы – во рту выросли грибы. Дайте мне книжку «Между небом и землей» самому посмотреть. Я прочитаю и сам пойму как звучит посвящение Сергею Есенину. А то, сколько бы вы ни говорили, на восточный манер: «Халва, халва», во рту слаще не будет.

- Нет, дорогой ты наш Вадим Иванович, - я не дам тебе в руки книгу Киршина. Знаю я тебя. Будешь долго мусолить, чуть ли не по слогам стихи изучать, а ты должен сразу целиком прослушать шедевр. Я сам его тебе прочитаю. Слушай:

Кто ты, женщина в чёрном?

Я пью за тебя!

Кем бы ты ни была –

ворожеей, блудницей, звездою, –

В упоении пью

и, таинственный траур любя,

Осушаю бокал,

переполненный мёртвой водою.

Боже, как ты прекрасна!

И как холодна!

Поднялась и уходишь –

и мне полумрак остаётся…

Но живою водой

утолю жажду смерти сполна –

И сознание вновь

безотрадною ношей вернётся.

Дайте мёртвой воды!

Я нисколько не пьян!

Милосердной рукой

в чашу горя – забвенья плесните!

Тот живительный яд,

неотчётливо-сладкий дурман

Дух впитает и плоть –

и порвутся все струны и нити.

Детский лик на пиру,

как попал ты сюда?!

Уходи! Уходи –

воскрешеньем грешно обольщаться!

Ведь не всякую смерть

побеждает живая вода!..

Но подайте бокал –

я ещё не желаю прощаться!

Жизни, жизни, полней!

Капля влаги живой,

Как прозрачная кровь,

сквозь холодные пальцы кропится…

Что мне делать, Господь,

с этой ясной шальной головой?!

Я хочу захмелеть –

и забыться, забыться, забыться!

Дай беспамятства мне!

Не могу различить –

Мёртвый вкус иль живой?!

Окаянством тоска не избыта!

Никакою водой

одержимости не излечить:

Умирая, – живу,

оживаю – и сердце разбито!

Мой последний бокал –

за спасенье души!

Нечем, нечем платить –

значит, жизнью платить мне по счёту!..

Неужели бессмертие

где-нибудь в райской глуши –

Продолжение пира,

кружение водоворота?..

Суворин замолчал и в кабинете повисла тишина. Ждали, что скажет Боков.

- Конечно же, в жизни Сергея Есенина был период духовного надлома, - наконец-то заговорил Вадим. – Но нельзя судить творчество по одному только произведению. В стихах же Киршина виден в полумраке только силуэт черного человека. Но за последние три года до смерти Есенин написал столько светлых позитивных стихотворных произведений, в том числе и поэму «Черный человек». Именно в этой поэме предстает Сергей Есенин сразу в трех страшных ипостасях. Он в поэме сам и преступник и судья, и палач. Все наши деяния пишутся в книге жизни, и изменить её, драму можем только мы сами. На зеркало нечего пенять, если рожа кривая – гласит пословица. Герой есенинской поэмы разбивает вдребезги зеркало, в котором отразилось его негативное черное второе «Я». Но сам-то встречает светлый рассвет и не знает, как же, исправить ту жизненную ситуацию, которую исковеркала прошедшая пока стороной ночь.

Андрей Веселов только головой покачал:

- Умеешь ты, Вадим, как бабушка-уборщица тульского завода по производству самоваров, сколько бы ни притаскивала под полой халата с завода домой запчастей, но после сборки у нее вместо самовара всегда пулемет получается.

- Друзья мои, так вы не таскайте под полой в редакцию чужие заготовки, а приносите свои оригинальные наработки. Тогда мы и из самоварчика чайку попьем, а если понадобится, то из пистолета ТТ постреляем, защищаясь от бандитских нападок.

- А мы раскопали с Андрюхой такой самородок, - сказал Суворин, - что сенсационный материал не заставит тебя долго ждать.

И Михаил достал из дипломата папку-скоросшиватель, на обложке которой типографской краской было отпечатано «Дело № », а ниже написано ручкой фиолетовыми чернилами: «Монологи ЕСЕНИНА».

Детективная история

Боков взял папку в руки и сразу понял, что она хранила в себе какие-то документы полвека, а то и всё столетие. Обложка папки протерта почти до дыр, замусолена, а фиолетовые чернила выцвели и буквы отсвечивают каким-то кроваво-красноватым цветом.

Рука Вадима не повернулась, не осмелилась, развязать обременившееся тесемки папки. Слишком магически воздействовало заглавие досье «Монологи Есенина». К творчеству великого русского поэта Боков относился трепетно и нежно. И снять покровы тайны к преподнесенному сюрпризу одним махом ему не хотелось. Ведь как только срываются с чего-либо покровы таинственности, наступает тотчас разочарования. Разочаровываться очередной раз: сколько было вылито грязи и помоев на светлое имя поэта Сергея Есенина и при его жизни, а еще больше после его смерти, не приведи Господь, Вадиму не хотелось.

- Что это? – коротко спросил он друзей.

Андрей, увидев напряженное мрачное лицо Бокова, хотел развеселить хоть немного старшего товарища и процитировал есенинскую строчку из поэмы «Анна Снегина»:

- Дрожали, качались ступени, но помню под звон головы: "Скажи, Кто такое Ленин?". Я тихо ответил: "Он - вы".

Вадим не реагировал на его дурачество, и Андрюша поспешил извиниться:

- Не сердись, шеф! Мы принесли эту папку тебе, с «реликтовыми» документами, как нашему другу и начальнику отдела информации газеты, в которой мы имеем честь работать, с тобой и с Мишкой Сувориным. В папке хранятся ранее опубликованные и неопубликованные стихотворения офицера «СМЕРШа» Евтея Сергеевича Сенина, участвовавшего переводчиком в допросе друга детства фюрера фашистской Германии некого Вилли.

- Это оригиналы? – спросил с иронией Вадим. – И из какого же столичного музея вы украли папку с такими особо важными документами.

- Ничего мы не воровали, - включился в разговор Мишка Суворин. В папке может быть, когда-то и хранились оригиналы, но нам вручил папку с ксерокопиями тех документов один молоденький парнишка лет семнадцати.

- а откуда же у столь юного создания такие бесценные документы? – усмехнулся Боков. Скептицизм его начал переплавляться в сарказм и ядовитую желчь. – Где мог юноша достать хотя бы ксерокопии неопубликованных стихотворений Сергея Есенина? да и как вы разыскали этого мистификатора?

- Ты же сам поручил нам побывать на творческом вечере, посвященном 117-й годовщине со дня рождения Есенина, который организовало управление культуры во дворце культуры «Юность», - стал опять объяснять Андрей. Там сначала прочитал стихотворение о Сергее Есенине, написанное Александром Бражниковым, студент университета Воронов. Здорово умеет декламировать парень. Когда произнес Воронов последнюю строчку: «И сердце трогает до слёз, Певец России и берез», раздались, как написал уже в репортаже Миша, бурные аплодисменты. Но тут предоставили слово гостю нашего города юноше, который представился по современному, только по имени – Евгений. Но, когда он прочитал нигде не напечатанное стихотворение Сергея Александровича, зрители повыскакивали с мест и стоя выражали неописуемый восторг. Это были не бурные аплодисменты, а буря ураган, шторм, созданные из зрительских эмоций. Я успел записать выступление Жени на диктофон, а потом сразу же постарался сам прочитать по памяти. Стихи ложатся, укладываются в голове почти с первого раза, так легко и трогательно может писать только Сергей Есенин. Я мог бы тебе прочитать наизусть стихотворение «Яркий ситец голубого неба», но лучше Евгения мне никогда не прочитать этот монолог Есенина. сейчас включу диктофон и ты сам оцени артистические способности Жени и силу есенинского стиха:

Яркий ситец голубого неба

И вершины снежной седина.

Мир плебеев: зрелища и хлеба.

Рим патриций, славы и вина.

Я в Париже в шуме ресторана

Вдруг услышал будто бы во сне:

«Улеглась во мне былая рана,

Пьяный бред не гложет сердце мне».

Мотыльками колыхались свечи

Явь была туманнее, чем сон.

Подавал мне ужин в этот вечер

Бывший русский человек - гарсон.

И осанка словно для примера,

И учтивость: да месье, о'кей!

Но уже улыбку офицера

Заменил улыбочкой лакей,

Но была, была еще бравада.

Дворянин, гвардейский офицер

Из России убежал, из ада,

Как и ты от страха и химер.

И салфеткой крошки убирая,

Обронил: живете как в раю.

Я ответил: мне не надо рая,

Вы не трожьте Родину мою.

И не тычьте в морду мне дворянством.

Я крестьянин жил среди осин.

Прохрипел почти по-хулигански:

Поменяй бокалы, сукин сын.

Он опешил: боль, смятенье, пытка

И невольно головой поник,

Вдруг гримасой скомкана улыбка:

Да ты парень просто большевик.

Крик возник, он наливался злобой,

Падал в бездну, доходил до дна:

А любили Родину мы оба

И любовь, как Родина - одна.

- Здорово! – сказал Боков, послушав диктофонную запись, и стал иронизировать по поводу сказанного Андреем Веселовым. - Я, исследуя творчество Сергея Есенина, читал в его письмах про этот эпизод в парижском ресторане. Корниловский офицер, эмигрировавший во Францию, стал официантом - гарсоном. Это по-французски – синоним. А в кабаках царской России официантов подзывали по-свойски: «Человек – подать горячее, жаркое и традиционно Смирновский водки!». Так человека, официанта, а в стихотворении сказано «бывший русский человек-гарсон». В русском кабаке называли еще и более пренебрежительно – половым. «Половой, - кричал официанту подгулявший купчишка, - сменить мне немедленно скатерть на столе. Я случайно опрокинул бокал вина». Но в описанном случае Есениным официантом-то был надо учесть это обстоятельство для спеси и гордыни корниловский офицер. И он оскорбил Сергея Александровича: «Наш квасной патриот тоже сбежал за границу из Советской России». Произошла драма. Есенин никому не позволяет хамить или оскорблять его. Этот случай в стихотворении нигде не был отражен. Хотя Есенин как-то сказал: «Вся моя биография – в моих стихах».

- Вы сомневаетесь, что Есенин мог написать такое стихотворение? – спросил осторожно, чтобы не нарваться на неприятность и перейдя на «вы» Миша.

- Нет в этом стихотворении я не чувствую никакого подвоха, - сказал Вадим. – Стиль, манера, эпитеты и даже некоторые фразы – несомненно, Есенина. Только не могу взять в голову откуда же неизвестный молодой человек выкопал этот шедевр.

Андрей словно ожидал этого вопроса.

- Женя выдает себя за внука Сергея Александровича, - сообщил Веселов.

- А вот этому сообщению, дорогие мои коллеги, я не верю. Это вымысел вашего нового знакомого Жени. Фантазия у парня бьет фонтаном, неудержима. Но только мистификатор не учитывает одного. Творчество Сергея Есенина настолько изучено в прошлом веке, да и в сегодняшнем тысячелетии он востребован, как никогда, что белых пятен в его биографии почти не осталось.

- Ага – попался! – воскликнул радостно Миша Суворин, потому что поймал шефа на слове. – В твоей критике, я нашел слабое звено. Ты сам не уверен до конца в своем утверждении, что внуком Есенина Женя быть не может. И приводишь аргумент: в биографии Сергея Есенина белых пятен почти не осталось. А ключевое слово в твоей высокопарной речи – «почти», камня на камне не оставляет в твоей теории. Значит, может быть, по твоему же мнению, с малой долей вероятности наш новый знакомый Женя внуком Сергея Есенина.

- Да вы возьмите хотя бы возраст Жени – 17 лет… - не сдавался, приводя железные доказательства, Вадим Боков. На дворе 2012 год. Есенин погиб в 1925 году. Он бы хотя бы для правдивости привел бы другую версию своего родства с великим поэтом, назвался в своей легенде правнуком Сергея Есенина. Ведь родись Женин мнимый отец контрразведчик внебрачным сыном Есенина даже в 1926 году, то ему уже сейчас восемьдесят шесть лет. Какой же может быть у такого старика семнадцатилетний сын.

Но теперь Мишу заело, зацепило. И он с жаром стал доказывать свою точку зрения:

- Вадим, в логике тебе не отказать, а вот в математике ты, по-моему, слаб в поджилках. Ведь, Женька, по его версии, родился в день рождения Сергея Есенина – 4 октября 1995 года. Ровно через сто лет. А как известно гении рождаются раз в столетие. Так вот, дорогой ты наш мэтр, в 1995 году Евтею Сергеевичу было по твоим же расчетам не восемьдесят шесть лет, а всего шестьдесят девять лет. Выбросим девять месяцев беременности его юной жены, то в период гениального зачатия Евтею Сергеевичу было шестьдесят восемь лет. А за примерами далеко ходить не надо. Валерий Золотухин стал отцом в семьдесят лет. Его младшему сыну Ваньке сейчас лет пять. Так мальчишка не внук, а сын знаменитому Бумбарашу, вылитый батька. Тут уже не откажешься, даже если бы и захотелось Валерию Сергеевичу сделать это, а он-то души не чает в своем сынишке, Ваня точная копия Золотухина. Фото – один в один.

- Но есть еще в этой истории несуразность. Если рукопись контрразведчика Евтея Сергеевича, видимо по вашей версии, названного в честь деда Сергея Есенина, Евтея Титовича по материнской линии, Жене могла передать юная, прекрасная незнакомка, жена его отца и мать Женькина, то, как к нему попали рукописи самого Есенина? – спросил Вадим, но своим вопросом не поставил друзей в тупик.

- Обижаешь, начальник, - нахально ухмыльнулся Андрей Веселов. – Женя говорит, что его бабушка Тамара Сенина, подруга шальной юности Серёжи, встречалась с поэтом в Москве, перед его отъездом в Ленинград. Юношеская любовь не сгорает дотла, а всегда живет в сердце влюбленного. От этой любви и появился уже после смерти Есенина его сын Евтей. Не все свои стихотворения повез Есенин в Ленинград. Он же останавливался не у знакомых, а в гостинице «Англитер» после «Астория». А там могли быть и посторонние люди, обслуживающий персонал. Вот Сергей Есенин и оставил своей возлюбленной еще никогда неопубликованные им стихи. Когда сын Тамары – Евтей вернулся с фронта, то и получил от своей матери есенинские рукописи.

- Это еще не факт, что рукописи подлинные, - усомнился всё же Вадим Боков. «Слово о полку Игореве» долго считалось литературным памятником одиннадцатого-двенадцатого века. И как нахваливали Мусина-Пушкина, который отыскал в старинном особняке на заброшенной мансарде древнюю рукопись. «Слово….» переводили со старославянского языка на современный русский многие известные поэты двенадцатого века. И «Слово…» обрело мировую славу. Но только тогда и закралось сомнение у историков в подлинности оригинала. А не ловкая ли подделка эта «старинная» рукопись? Не мистификация ли это?

- Раз у тебя тоже появилось сомнение и ты считаешь, что рукописи это мистификация, - сказал Миша, то посмотри копии рукописей. Визуально ощущается сразу же почерк Сергея Есенина: округлые буквы, твердая рука, красивый почерк, несомненно, красивый. Не говоря уже о содержании.

- Это не весомый аргумент, - возразил Вадим. – Ты знаешь, Мишаня, сколько умельцев развелось квалифицированных. Зайдешь в Москве или Питере в подземный переход и тебе на выбор предложат столько дипломов об окончании вуза – глаза разбегаются. А каким каллиграфическим почерком могут вписать твою фамилию в диплом? Просто блеск. А как выведут витиеватую подпись ректора института, университета, академии, то ни один обладатель этой подписи не отличит подделку от своего натурального факсимиле.

Андрей взял в руку со стола папку «Монологи Есенина», подержал её на весу, как бы определяя, а тяжела ли шапка Мономаха? А потом протянул её Вадиму. Пусть убедится сам, что папочка «Дело № » без цифры, без числа, в самом деле, тяжела и сказал:

- Неужели какой-то прощелыга, щелкопер, каллиграфист взялся бы задаром подделывать почерк, даже очень знаменитого и великого поэта. Посмотри сколько написано страниц есенинским почерком. Перевелись нынче бескорыстные монахи-летописцы, которые переписывали рукописи известных людей, заботясь об истории нашей Родины. Сейчас ничего нет святого. Не заплатишь «бабки» писарчуку, он даже и пальцем не шевельнет, чтобы увековечить литературный труд Сергея Есенина.

- Кстати, добавил Михаил, - у Евтея Сергеевича почерк очень похож на почерк его отца - Сергея Есенина.

- А посмотрел бы ты, шеф, на самого Женьку, - добавил Андрей, - то у тебя отпали бы сразу все подозрения о том, что мальчишка внук Сергея Есенина. если Женю сфотографировать, а Мишке вроде бы удалось это сделать, один фотокадр получился весьма удачным, то когда ты сравнишь нашу фотографию с фотокарточками раннего молодого Есенина, то увидишь их схожесть. Женя, как будто клон Есенина-подростка.

Вадим Боков посмотрел на часы:

- Всё, ребята, у меня время для беседы с вами давно уже истекло. Вы свободны.

- Вадим, - чуть ли не хором возмутились Суворин и Веселов, – мы готовим такой «забойный материал», а у тебя время для нас истекло. Да на такую тему не жалко и весь рабочий день затратить.

- Не вредничайте, ребята. Оставьте мне папку «Монологи Есенина» я её вечером и ночью посмотрю. А сегодня у нас газетный день. Нужно сварганить завтрашний номер. Если днем не будет хватать времени, так и получаются у вас такие ляпы, как с Тамарой Лапыгиной… Кто из вас её, якобы, стихотворение про волчицу проворонил?

Эта реплика Вадима про волчицу подействовала на Андрея и Мишу отрезвляюще.

- Тут уж против фактов Бокова не порешь, - думал Суворин. – Лоханулся конечно же, с Лапыгиной Андрюха. А пришлось отдуваться за него Бокову. Но опровержение он не написал, а выкрутился. Отделался шуточкой-прибауточкой.

А вслух Миша сказал:

- Но завтра не газетный день, мы на тебя завтра и насядем.

- Где сядете, там и слезете, - отговорился Вадим и поставил условие. - Без внука Есенина Женьки лучше и не появляйтесь. Слушать без него я и завтра не буду. А сейчас «цигель, цигель, ай лю-лю!». Марш из кабинета.

Гонорар Проспера Мериме

Стихотворение про волчицу принесла в редакцию Тамара Лапыгина для литературной страницы, когда Бокова не было на месте. Его редактор отправил на сессию депутатов городского совета и поручил дать отчет о работе народных избранников в готовящийся к выпуску номер.

Веселов взял листочек бумаги, исписанный убористым почерком, и спросил:

- Не мнись, показывай, что ты сегодня там за стишок накропала?

Когда Андрей пробежался глазами по бумаге, то у него даже пот от удивления на лбу выступил. Он прочитал вслух:

Шёл человек.

Шёл степью, долго-долго.

Куда? Зачем?

Нам это не узнать.

В густой лощине он увидел волка,

Верней, волчицу,

А, вернее, мать...

Она лежала в зарослях полыни,

Раскинув лапы и оскаля пасть.

Из горла перехваченного плыла

Толчками кровь, густая, словно грязь.

Кем? Кем? Волкoм? Охотничьими псами?

Слепым волчатам это не понять.

Они, толкаясь и ворча, сосали

Большую неподатливую мать.

Голодные волчата позабыли,

Как властно пахнет в зарослях укроп.

Они, не понимая, жадно пили

Густую холодеющую кровь.

И вместе с ней впивалась жажда мести.

Кому?

Любому.

Лишь бы не простить.

И будут мстить

В отдельности,

И вместе.

А вырастут -

Друг другу будут мстить.

И человек пошёл своей дорогой.

Куда?.. Зачем?..

Нам это не узнать.

Он был волчатник,

Но волчат не тронул,

Волчат уже не защищала мать...

Долго молчал после чтения Андрей, а потом, словно очнувшись от оцепенения, выдохнул из себя свое впечатление:

- Тамара, какая же вы умница. Так тонко и точно рассказать о таком трагическом эпизоде. Такое стихотворение могла написать только женщина. Мать!

Но Тамару вроде бы и не заинтересовала столь лестная похвала журналиста. Она сгорала от нетерпения, выйдут её стихи в завтрашней газете или нет.

- Вы их опубликуете? – спросила Веселова Тамара.

- Обязательно! Я поставлю стихотворение про волчицу под рубрикой: «Знакомьтесь, новое имя!». Несомненно, ваше имя сразу же с первого стихотворения станет в одном ряду местных поэтесс Татьяны Ветровой и Ольги Фроловой. Знаете их?

- Задаваки. Особенно Оля. Я ей как-то сказала: «Олечка, ты пишешь стихи такие чистые и светлые, как Есенин!». Так она обвела меня надменным взглядом с ног до головы. А потом, обиженно поджав губки, выплеснула на меня свою обиду и горечь: «Я – не Сергей Есенин. Я – Ольга Фролова и горжусь своим именем и своими стихами».

Тамара ушла, а Андрей отнес материалы для литературной страницы. Редактор бегло просмотрел их и спросил Андрея, остановив взгляд на стихотворении про волчицу:

- Где-то я встречал такой сильный сюжет. А Бокову ты показывал эти стихи?

Веселов стихи Лапыгиной не показывал Вадиму по простой причине – того не было в редакции с утра. Он сразу же отправился на сессию. Но Андрею так понравилось стихотворение Тамары, что он посчитал – оно украсит литературную страницу. Поэтому он сказал редактору неправду:

- Разумеется, показывал.

- Хорошо, - кивнул головой редактор и поставил их в свежий номер.

Утром, когда Вадим Боков просмотрел пахнувший свежей типографской краской экземпляр газеты, разразился скандал:

- Андрей, зачем же ты, не зная брода лезешь в воду. Стихи про волчицу написала не Тамара Лапыгина, а известный поэт Сергей Островой.

- Я не мог и подумать, что интеллигентная простая женщина меня так подставит. Плагиатом чистейшей воды меня угробила. Это вот та простота, которая хуже воровства. Да еще и про гонорар долго выспрашивала: «Сколько же я получу денег за свое литературное произведенеие?».

- Уйди с глаз моих долой, - скомандовал Вадим. – Я ей сам положенный гонорара выпишу. Боков сел за компьютер, и его пальцы быстро забегали по буквам клавишам.

Заглавие так и звучало: «Гонорар Проспера Мериме». «Однажды во Франции вышла книга стихотворных пьес из жизни «веселых» монахов. Автором была молодая симпатичная девушка Клара Гузаль. Её профиль был запечатлен на титульной обложке книги. Автор стала ставить пьесы по своим произведениям, и театр Клары Гузаль стал известным, особенно, после спектакля «Кармен».

«Стоп! Стоп! Стоп! «Кармен» написал как известно, Проспер Мериме, а не Клара Гузаль», - возразите вы и будете правы и неправы. Налицо мистификация. Проспер Мериме выступил под псевдонимом Клары Гузаль и его портрет художники переделали в женский, подрисовав пышные волосы и смягчив резкие мужские черты в более плавные женские.

А Проспер Мериме, получив известность, писал уже от своего имени:

«Что ты ржешь, мой конь ретивый,

Что ты шею опустил,

Не потряхиваешь гривой,

Не грызешь своих удил?

- Опять корреспондента куда-то заносит, - возмутится снова читатель. Разве можно забыть знаменитые стихи А.С. Пушкина и приписывать их Просперу Мериме.

Но вы снова правы и неправы. Стихи Проспера Мериме из цикла «Песни западных славян» перевел на русский язык Александр Сергеевич Пушкин, но так талантливо, что существуют два стиха как бы параллельно.

Оказывается, лавры Проспера Мериме не давали спать спокойно Тамаре Лапыгиной. Но самой выдать этакое, чтобы у людей в сердце защемило, было очень трудно. Она взяла и отправила стихотворение Сергея Острового в редакцию газеты «Провинциальные новости»… под своим именем. Мы напечатали, но не знаем, куда высылать гонорар: сразу Сергею Островому или Тамаре Лапыгиной».

Откинув в сторону воспоминания, Вадим Боков взял папку «Монологи Есенина», которую перебирал до двух часов ночи вчера.

- Какое же это вчера, - подловил самого себя Вадим на неточности. – Это же было сегодня. За такой короткий срок всё не прочитать. Так что пришлось читать мне рукописи, особенно Евтея Сергеевича по диагонали. Но впечатляют строчки и сына Есенина и самого поэта. Пока мои «хулиганы» не привели в редакцию Женю, я еще раз полистаю рукописи.

Боков взял в руки первый попавшийся лист и прочитал:

Ах, метель такая, просто черт возьми!

Забивает крышу белыми гвоздьми.

Только мне не страшно, и в моей судьбе

Непутевым сердцем я прибит к тебе.

- Это стихотворение посвятил Сергей Есенин Августе Миклашевской, - подумал Вадим. – Это же известно, как дважды два. Ксерокопия явно сделана с оригинала. Когда я сидел, готовя материал по Есенину в архивах, то своими глазами читал ксерокопию этого стихотворения. Значит, вполне возможно, что оригинал оказался в частной коллекции у кого-то из родственников или знакомых.

Второе стихотворение Есенина было неизвестно Бокову, но факт ненависти Сергея Александровича к Зинаиде Гиппиус жене поэта Дмитрия Мережковского, которого Есенин тоже недолюбливал неоспоримый. Сергей даже написал памфлет, правда прозой, но эпитеты были для Гиппиус убийственными… и змея она, и…

- Не стоит повторять гневные строчки Есенина, - успокоил себя Вадим Боков. – А вот назван был памфлет про Зинаиду Гиппиус «Дама с лорнетом». И вот я держу в руках его стихотворный вариант «Дамы с лорнетом». Если был такой оригинал рукописи стихотворения, то почему поэт ограничился только злобным памфлетом и не опубликовал неоконченное стихотворение «Дама с лорнетом».

Вадим во второй раз перечитывал стихотворение, чье бы то оно не было, но есенинский дух и стиль, так и выпирал наружу:

Я без шапки, словно для завалинки,

Зачесав под «Бабочку» на лбу

По снежочку в деревенских валенках

В Питере по Невскому иду.

А в салоне меня дама встретила

И, брезгливо посмотрев в лорнет,

Сморщив носик и вздохнув, отметила:

«У вас обувь странная, поэт.

В ней, наверно, вы коров доили

Иль в хлеву пшеном кормили кур

Никогда в салон не заходили

В полушубке из овечьих шкур».

Я спокойно показал ей пальчики,

Хоть сдержаться было нелегко:

«Да, коров в деревне доят мальчики,

Сцеживая с вымя молоко».

Кто считает: курочка не птичка,

Пусть приедет как-нибудь в село.

Курица, когда снесет яичко,

Ей бывает очень тяжело.

«Вы живете мрачно, без просвета…»

«За сохой ходил я с детских лет.

Без села не стал бы я поэтом

Ты послушай хоть один сюжет:

В тихий час, когда заря на крыше,

Как котенок лапкой моет рот,

Говор кроткий о себе я слышу

Водяных поющих с ветром сот.

Не бродить, не мять в кустах багряных

Лебеды и не искать следа

Со снопом волос твоих овсяных

Отоснилась ты мне навсегда».

Дама свои губки искривила

И пошла тихонько в кабинет,

Прошептав: «и я его любила,

А в душе остался горький свет».

- Что ж, - задумался Вадим Боков. – Я читал письма Сергея Есенина, где он жаловался, что в петербургских салонах писатели высшего света были шокированы его внешним видом. Действительно его валенки рассматривали в лорнет и спрашивали: «Какую оригинальную обувь выносите. Как она называется?». Потом пытались узнать, как же живут в деревне односельчане и как жил там он сам. Ему приходилось косить под дурачка деревенского и с «умным» видом говорить: «Коров в деревне доят пальчиками, а когда курочка снесет яичко, то ей бывает ужасно тяжело». Или что-то в этом роде. Кто понимал, того бесило замаскированное под самаритянина есенинское хамство, а кому-то рассказы сельского жителя, ставшим известным поэтом, за его наивность деревенского увольняя нравились.

Вадим еще раз пробежался глазами по строчкам стихотворения «Дама с лорнетом» и отметил:

- А вот два четверостишья, начиная от слов: «В тихий час, когда заря на крыше…» и до «Отоснилась ты мне навсегда» уже были опубликованы, но совсем в другом стихотворении Сергея Есенина.

Дальше он отложил папку в сторону, и хотел было чертыхнуться: «Где же моих соратников черт носит?!», но в коридорчике громко затопали, не один человек шел, а явно несколько. Двое или трое и дверь распахнулась.

На пороге появился… молоденький Сергей Есенин. Схожесть неимоверная. Будто бы Вадим Боков перенесся по волшебству на сто лет назад.

Неожиданная встреча

Паренек, так сильно похожий на Есенина, легкой походкой, словно паря над полом, подошел к Вадиму и поздоровался:

- Здравствуйте, Вадим Иванович! Мне вот ребята ваши сказали, что статью в газете о моем дедушке написали вы. Я давно не читал ничего подобного. Мне лично она понравилась, потому и решил я выступить на вечере, посвященном поэту Сергею Есенину – великому поэту и гражданину России, - сказал высокопарно столь неожиданный посетитель и представился, - Женя.

- Присаживайся, Женя, - Боков рукой указал на стул, стоящий сбоку от него. – Жду тебя с нетерпением, но встреча всё равно оказалась неожиданной. Ты возник передо мной как некий фантом Сергея Есенина. словно во сне снится мне еще юный Серёжа Есенин. Но я никогда в жизни не спал с открытыми глазами. Поэтому и не верится, что ко мне вошел в кабинет не просто мальчик Женя, а внук Сергея Есенина. Я только закрыл папку с ксерокопиями рукописей и мне интересно, какое же тебе стихотворение Сергея Есенина наиболее по душе.

Женя, ни на секунду не задумываясь, ответил:

- Мне очень нравится почти детское стихотворение поэта Есенина, в котором он пишет о своем любимом дяде. Вот оно:

Звезды, как овечки,

Месяц, как пастух,

Дедушка на печке

Их считает вслух

Дедушка мне вскоре

Даст ответ – он прост!

Сколько капель в море –

Столько в мире звезд!

- Я почти был уверен, что это стихотворение, которое ты мне сейчас прочитал, твое самое любимое.

- Почему? – удивился Женя.

- Слишком легкое и светлое, простое и мудрое, короткое по форме, но оригинальное по смыслу и значению не может оно не нравиться и взрослым и детям. Наверно, если это стихотворение написал именно Сергей Есенин, а не кто-нибудь другой, то он написал наверняка в твоем возрасте. А тебе как ровеснику автора и понравилось стихотворение. Объясни, что именно тебе понравилось в нем.

- Во-первых, образность. Он сравнивает звездочки на небе с овечками, пасущимися в поле на лугу. Месяц представляется поэту пастухом, стоящим в центре поля и бдительно наблюдающим за своей паствой. Это метафора – месяц не сколько пастух, сколько пастырь. А дедушка, лежащий на печке, не только отдыхает от бранных трудов, а перебирает звездочки, как четки, считая их одну за другой. Сосчитать звездочки невозможно, а он в принципе-то и не пытается обнять необъятное. Если звездочки - овечки, месяц – пастух родились из народной загадки: «Поле не меряно, овцы не считаны, пастух рогатый», то в концовке стиха лежит так же народное сказание о необъятности мира: «Сколько капель в море – Столько в мире звезд!». «Попробуйте-ка, Ксанф, выпить море», - говорил зазнавшемуся олигарху еще в древности Эзоп.

- Да у тебя философский ум, Евгений! – изумился Вадим Боков. –

- Весь в деда, - нисколько не смущаясь от лестной похвалы, произнес Женя. – Мне бы еще в награду от Сергея Есенина и сумасшедшее сердце поэта.

- Если ты будешь стремиться пропустить всё, что волнует тебя через себя, то ни одно человеческое сердце не выдержит такой нагрузки и сойдет с ума, - с горечью произнес Вадим. И тут же спросил Женю, - А что еще тебе нравится из лежащих в папке «Дело № », без номера, стихотворений?

- Его стихотворение предчувствие. Вот это:

Кто я: городской иль деревенский

Вам всю жизнь решать и не решить

И от этой от тоски вселенской

Как же быть мне? Быть или не быть?!

Как же жить мне?

Жить или не жить.

Жизнь скандалит в морду бьет вопросом

Заливает скатерти вином

Всё, Есенин, ты остался с носом

И скользишь и падаешь с откоса,

Забываясь сном иль вечным сном?

Твоя память… в сполохах зарниц

Проплывает вереницей лиц

От того и падаешь ты ниц.

Перед вечной памятью гробниц.

Жизнь моя, уж я ль тебя не знаю…

Кто ж там ходит в саване с косой

Да я от смерти, пятками сверкая,

Убегу, кудлатый и босой…

Ох, умерь, Есенин, гонор свой…

Нет, я вернусь в сиянье юных глаз.

Обниму и расцелую вас…

Вам не важно, кто я был такой:

Деревенский или городской.

Опять после чтения стихотворения воцарилась тишина, а потом Боков спросил Женю, задавая вопрос прямо в лоб:

- Уж не считаешь ли ты строчки «Я вернусь в сиянье юных глаз» пророческой? Думаешь, что Сергей Есенин предвидел твое появление на божий свет ровно через сто лет, день в день в его день рожденья?

Женя пожал плечами.

- Тут думай не думай, а неоспоримый факт уже имеется. Я родился через сто лет после рождения моего деда.

- А ты считаешь, что гениальный талант Сергея Есенина, прославивший и обессмертивший его имя, воплотится именно в тебе? - наступал на невозмутимого юношу Вадим Боков.

Женя умело парировал и этот выпад журналиста.

- Ни один гений не мог при своей жизни с полной уверенностью назвать себя гением. Гении никогда не умирают, они живут вечно в людской памяти. А кому из наших современников перейдет талант поэта Есенина один Бог знает. А узнают о новом гении опять же будущее поколение, возможно, через несколько столетий.

Вадим так увлекся беседой с Евгением, что только сейчас заметил, что Веселов и Суворин стоят еще на пороге кабинета, раскрыв рот, слушают Женю. Он помахал им рукой, мол, уходите и указательным пальцем показал на часы, а потом и на дверь.

- Всё понятно, - недовольно пробурчал Миша, - опять: цигель, цигель – ай-лю-лю! Считай, что мы уже ушли.

Ребята и в самом деле, пятясь на цыпочках к двери, удалились, молча из кабинета. Словно в кабинете их шефа стоял не внук Сергея Есенина, а хрустальный саркофаг с телом спящей царевны, которую друзья не хотели, не смели разбудить.

Оставшись с Женей наедине, Вадим задал вопрос парню, который давно мучил его:

- Ты сослался на Бога, уходя от моего прямого вопроса про гениальность… А твой дед в начале творческой карьеры был скорее атеист, чем верующий. Лишь в конце жизни каялся об этом. Помнишь его строчки:

Чтоб за все за грехи мои тяжкие,

За неверие в благодать

Положили меня в русской рубашке

Под иконами умирать.

- Неужели ты теперь такой набожный и религиозный человек?

- За несколько лет, лет семь-восемь до моего рождения, - ответил Женя, - я считаю, произошло второе крещение Руси. До этого моя страна была атеистической. Но, как сказано в толковом словаре Ожегова – «Религия – сложившиеся непоколебимые убеждения, безусловная преданность какой-нибудь идее, принципу, нравственному закону, ценности». А вы знаете хотя бы одного человека в своем окружении, который бы имел непоколебимые убеждения и безусловную преданность идее, нравственному закону? Если раньше в глубокой древности религиозность основывалась на страхе, то теперь жажда наживы подавила это животное чувство и появились отморозки, которые готовы за сто долларов человека жизни лишить.

- С чего ты взял, Женя, что религия держалась только на страхе? – спросил Вадим.

- А помните, как апостол Павел обратился в столице Греции к элите, заметив, что город полон идолов: «Мужи, афиняне! Вижу я, что во всем вы, кажется, больше других испытываете страх перед божествами.

Ответил ему Евгений:

- И всё же Сергей Есенин любил свою Родину – Россию. Приехав с Дункан в Америку, он писал, что поэзию в стране Желтого Дьявола – денег и золота, понимают только эмигранты из России, человек примерно шесть, из которых четверо евреи. А распахнуть перед американцами свою душу так же, как ходить с не застегнутой ширинкой.

- О, Женя, - оживился Боков и вытянул из папки «Монологи Есенина» одну страничку рукописи. В одном неопубликованном ранее стихотворении об этом хорошо сказано Есениным. Сейчас я еще раз с удовольствием прочитаю это стихотворение:

Я люблю лошадей на скаку проникающих в душу

А Конька-горбунка заманил мне крылатый Пегас

Из рязанских полей, из простых деревенских конюшен

Он со мною взлетел на заветный пригорок – Парнас.

Я насыплю овса в свой цилиндр по самые уши

И кормлю из него дорогих жеребцов и кобыл.

Легким стуком копыт мой душевный покой был нарушен,

А под звон хрусталя, тихий стон ковыля позабыл

Ах, душа хороша – у поэта она нараспашку,

Но устроил в ней стойло. Нагадил мне в душу Пегас.

Кляксу черных чернил я с листа уберу в промокашку.

А беде – ерунда, если боль не касается Вас.

Ах, душа хороша, я её развернул бы пошире,

Но, смеясь, мне язвят: «Ты б ширинку еще расстегнул».

На шиша мне душа, на шиша мне душа в этом мире

Этом мире голодных и жадных гиен и акул.

- Да, - согласился Женя, - вы удачно подобрали стихотворение Сергея Есенина для иллюстрации моей мысли о менталитете деда. В этом стихотворении звучат еще и отголоски его прозрения, что он «Розу белую с черною жабою, я хотел на земле повенчать». Почти как у его любимого другого классика сказано: « В одну телегу впрячь не можно6 коня и трепетную лань…».

- Мне очень приятно, женя, беседовать с тобой, - сказал Боков. – Но в душе творится что-то непонятное. Радость гасит непонятная тревога. И я мучаюсь от одной паршивенькой мыслишки, которая засела как заноза и свербит в мозгу.

- И что же это за заноза? – озабоченно спросил Евгений.

- Я не понимаю, почему ты обратился в редакцию нашей местной газетенки «Провинциальные новости», а не в какую-нибудь маститую столичную газету? Если все о чем ты поведал мне, правда, то прожженные журналюги ухватились бы мигом за сенсационный материал, с руками и ногами оторвали бы копии семейного архива. Твоя фотография бы замелькала на цветных глянцевых обложках гламурных журналов и имиджевых газет, где любят покрасоваться звезды шоу-бизнеса. Только звездистые персоны сами платят сумасшедшие деньги за публикации в престижных журналах, а тебе бы за то, что ты соизволил улыбнуться им в фотообъектив и хотя бы сотую часть рассказал им, что уже знаю я, то тебе они платили бы бешеные суммы. И ты бы купался в золотом дожде и не скитался бы по обшарпанным гостиницам провинциальных городов. Извини, что так долго и нудно разъясняю я свои сомнения, но душа горит и поет. Но ответь мне главное на первый вопрос – почему ты обратился в провинциальную газету, ко мне?

- Почему я обратился к вам, объяснить легко и просто. Мне понравилось как вы трогательно и правдиво написали о моем деде, - ответил Женя. – А обратиться именно в провинциальную прессу мне посоветовали мои знакомые.

Вадим Боков тяжело вздохнул и помрачнел еще больше.

- Я так и думал, что тебя используют как инструмент для обогащения какие-то авантюристы. Ты связан каким-то образом с криминалом? Или же это бывшие знакомые твоего отца, который работал в начале войны в уголовном розыске?

Женя замялся и немного подумав, ответил:

- Я об этом никогда не задумывался, кто мои покровители – не знаю на самом деле. Но мой отец накануне своей смерти, как будто почувствовав неладное, познакомил меня со своим другом, дядей Лешей, объяснив, что Алексей Олегович будет вести мои финансовые дела и опекать меня до совершеннолетия. Евтей Сергеевич умел ладить и со своими коллегами из МВД и со своими противниками из криминального мира, которые, чтобы самим жить без хлопот сливали ему информацию на конкурентов. К какой категории этих групп относится дядя Леша, я и сам не могу понять. Мы с ним общались всегда на нейтральной территории. Ни разу не встречались, ни у меня на квартире, ни у него в доме. Всегда встречи назначались в каком-нибудь кафе или ресторане. Но инициатором деловых переговоров, а никаких других дядя Леша не вел, был Алексей Олегович. Я даже не знаю номера его мобильного телефона. Когда он звонит, то у меня на дисплее мобильника высвечивается подпись: «номер неизвестен». Притом он заблокирован таким образом, что мне не дают ответа операторы, которые обслуживают мой номер. По-моему я честно ответил на все ваши вопросы. И мой исчерпывающий ответ отметает все дальнейшие вопросы-распросы?

- Спасибо, Женя, за откровенность, - поблагодарил собеседника Боков. – Но чем больше ты мне рассказываешь в подробностях о твоем полулегальном положении в собственной жизни, тем больше вопросов возникает к тебе. Я и раньше сомневался, что ты внук Сергея Есенина. а теперь у меня возникли подозрения, а не задумана ли огромная, чудовищная мистификация изначально. Мне теперь кажется, что учитывая твое внешнее сходство с Есениным и дату рождения с датой рождения поэта, аферисты.… Да не хмурься ты так, Женя! Скажем мягче, я использую твой же термин – покровители, задумали какую-то финансовую комбинацию.

- Что с меня можно взять, кроме анализов? – усмехнулся Евгений. – Какую ценность я представляю для аферистов, если бы нельзя было доказать, что я внук Есенина. дядя Леша и его, скажем так, коллеги или сотрудники по бизнесу, пока только вкладывают деньги в меня. А взамен ничего не получают.

- Но у тебя же удивительное сходство с Сергеем Есениным. Взять Сергея Безрукова, который бесподобно сыграл роль поэта, а ведь в фильме Есенина-подростка мог бы сыграть ты. Укажи в титрах фильма: «Роль Сергея Есенина играет его внук» - финансовый успех сериала был бы обеспечен одной только подобной строчкой в титрах…

- Так фильм о Сергее Есенине уже снят, - усмехнулся Евгений.

- Да, Женя, снят, но биография твоего деда – это золотоносная жила. И для писателей и для кинематографистов. Бери лопату, копай вглубь, вширь и, промыв грязь, с вывернутого пласта жизни поэта, горстями собирай золотые песчинки, а то и целые самородки. Но это только одно направление.

- А что еще можно такого интересненького придумать, чтобы использовать мой имидж для увеличения финансового потока, который, как вы сказали, может политься сверху как манна небесная, золотым дождем?

- Например, конкурс двойников. Зарабатывают же артисты, загримированные под Ленина и Сталина, фотографируясь за деньги с приезжими зеваками в Москве на Красной площади. А тебе и гримироваться не надо. Одеться, как одевался когда-то Сергей Есенин и ходи рядом с Лениным и Сталиным, да фотографируйся с любителями литературы и поэзии. Они-то не будут торговаться, а заплатят любые деньги, чтобы заполучить фото великого поэта Сергея Есенина в молодости с автографом на фотографии внука поэта.

- Но эта задумка намного хуже, чем кинематографическая золотоносная жила, - возразил Вадиму Женя.

- Согласен, - кивнул Боков, - кинематограф намного прибыльней, чем промышлять схожестью своей физиономии на Красной площади. Но в шоу-бизнесе имеются и другие программы. Почему бы твоим покровителям не раскрутить телепередачи, где внук Сергея Есенина читает стихи деда, которые нигде не опубликованы. Рассказывает о неизвестных или хорошо забытых фактах из биографии поэта. Благоприятным фоном для чтений и рассказов поэта внука поэта – Евгения могут стать песни, на слова не изданных стихотворных произведений Есенина.

- Я не могу точно сказать вам Вадим Иванович о планах моих покровителей и меценатов, а вот песня на слова «Яркий ситец голубого неба» уже появилась и записана на диске. Музыку написал неизвестный почти никому композитор Игорь Таранухо.

Тут зазвонил мобильный телефон Жени. Он, нажав на кнопку, послушал несколько секунд и поспешно засобирался уходить. На прощание пообещал Вадиму Бокову:

- Постараюсь завтра зайти к вам, если вы изъявите желание еще раз с вами переговорить. Но гарантировать, что я зайду к вам точно в какое-то время не могу. Не знаю планов моих спутников в путешествии по России.

- Кто же эти ваши спутники? – спросил Боков.

- За Сергеем Александровичем всю его сознательную жизнь незримо следовал Черный человек, а у меня их два.

- И оба черные-пречерные, словно из преисподней, - съязвил Боков.

- Нет, мои спутники внешне обычные люди, но оба в черных очках. Всегда.

Ожидаемая встреча состоялась

Женя позвонил в самый неподходящий момент и Боков не смог тотчас пригласить его в редакцию. Он должен был сдать материалы отдела в свежий номер до двух часов, но замешкался и даже в три часа, когда гранки нового номера должны быть по графику в типографии, Вадим вносил еще необходимые, на его взгляд, правки. Поэтому Вадим и предложил, чтобы разговору с внуком Есенина никто не помешал, подойти Евгению, вечером к себе домой.

Женя ответил не сразу, видимо спрашивал у «черных очков» разрешения, а потом спокойно произнес:

- Хорошо. Ваше предложение нас устраивает.

- Нас, - хмыкнул Боков. – Буду с нетерпением ждать вас, - и назвал свой адрес.

Когда ушел и внук Есенина, Боков достал из папки «Дело № » отдельно скомканную стопочку машинописных страниц. Но заглавие поэмы явно было написано почерком поэта «Анна Снегина».

Анна Снегина

(пьеса)

* * *

Действующие лица:

Сергей – поэт

Возница – случайный извозчик

Прон Оглоблин – знакомый Сергея

Анна Снегина – первая любовь Сергея

Мать Анны – помещица из Радова

1-й крестьянин – } активные друзья Прона
2-й крестьянин –

Мельник – радовский друг Сергея

Жена (старуха) – мельника

Друг из Питера –

  1. 1.Песня «Мне осталась одна забава: пальцы в рот и веселый свист» – где Анна критикует за дебош.
  2. 2.Песня «Ты жива еще моя старушка» - перед началом спектакля и рефреном при всем разговоре Возницы.
    1. 3.Песня «Отговорила роща золотая» - в начале 7 картины, когда Сергей сидит с ружьем на крыльце.
  3. 4.Песня «Будто я весенней гулкой ранней прискакал на розовом коне» – перед 3 картиной, когда просыпается на сеновале.
  4. 5.Песня «Клен ты мой опавший» - после слов; «Пойдем-ка мы Прон в кабак»

* * *

Картина 1

Весна. Полевая дорога. Возница сидит на передке телеги, погоняя лошадь. Сергей, свесив с неё ноги, слушает неторопливый рассказ крестьянина

Возница. Село, значит, наше – Радово,

Дворов, почитай, два ста.

Тому, кто его оглядывал,

Приятсвенны наши места.

Богаты мы лесом и водью,

Есть пастбища, есть поля.

И по всему угодью

Рассажены тополя.

Мы в важные очень не лезем,

Но все же нам счастье дано.

Дворы у нас крыты железом,

У каждого сад и гумно.

У каждого крашены ставни,

По праздникам мясо и квас.

Недаром когда-то исправник

Любил погостить у нас.

Оброки платили мы к сроку,

Но – грозный судья – старшина

Всегда прибавлял к оброку

По мере муки и пшена.

И чтоб избежать напасти,

Излишек нам был без тягóт,

Раз – власти, на то они власти,

А мы лишь простой народ.

Но люди – все грешные души.

У многих глаза – что клыки.

С соседней деревни Криуши

Косились на нас мужики.

Житье у них было плохое,

Почти вся деревня вскачь

Пахала одной сохою

На паре заезженных кляч.

Каких уж тут ждать обилий, -

Была бы душа жива.

Украдкой они рубили

Из нашего леса дрова.

Однажды мы их застали…

Они в топоры, мы тож.

От звона и скрежета стали

По телу катилась дрожь.

В скандале убийством пахнет.

И в нашу и в их вину

Вдруг кто-то из них как ахнет! –

И сразу убил старшину.

На нашей быдластой сходке

Мы делу условили ширь.

Судили. Забили в колодки

И десять услали в Сибирь.

С тех пор и у нас неуряды.

Скатилась со счастья вожжа.

Почти что три года кряду

У нас то падеж, то пожар.

Сергей. Какие печальные вести поешь ты мне, дядя, весь путь! Я в радовские предместья поехал чуть-чуть отдохнуть.

Война мне всю душу изъела.

За чей-то чужой интерес

Стрелял я в мне близкое тело

И грудью на брата лез.

Я понял, что я – игрушка,

В тылу же купцы да знать,

И, твердо простившись с пушками,

Решил лишь в стихах воевать.

Я бросил мою винтовку,

Купил себе «липу», и вот

С такою-то подготовкой

Я встретил 17-й год.

Возница (возбужденно). Свобода взметнулась неистово.

Сергей.

И в розово-смрадном огне

Тогда над страною калифствовал

Керенский на белом коне.

Война «до конца», «до победы»,

И ту же сермяжную рать

Прохвосты и дармоеды

Сгоняли на фронт умирать.

Но все же не взял я шпагу…

Под грохот и рев мортир

Другую явил я отвагу –

Был первый в стране дезертир.

(Насмешливо, передразнивая позера Керенского, закладывает правую руку за воображаемый борт френча и, подняв вверх левую, говорит).

Возница (равнодушно, не воспринимая подчас Сергея).

Дорога довольно хорошая,

Приятная хладная звень.

Сергей (восхищенно).

Луна золотою порошею

Осыпала даль деревень.

Возница (радостно). Ну, вот оно, наше Радово! Доехали, парень.

Здесь!

Недаром я лошади вкладывал

За норов её и спесь.

Позволь, гражданин, на чаишко,

Вам к мельнику надо?

Так вон!..

Я требую с вас без излишка

За дальний такой прогон.

Сергей (слезает с телеги и рассчитывается с возницей, протягивает ему деньги). Возьми сороковку…

Возница (резко). Мало!

Сергей. Возьми ещё двадцать.

Возница (категорично). Нет!

Сергей (качает головой, пожимает плачами). Какой отвратительный малый

Возница. Да малому тридцать уж лет

Сергей. Да что ж ты?

Имеешь ли душу?

За что ты с меня гребешь?

Возница. Нам хочется тоже кушать, а нынче плохая рожь.

Давайте ещё незвонких

Десяток иль штучек шесть –

Я выпью в шинке самогонки

За ваше здоровье и честь…

Сергей (нехотя, достает ещё купюры). Так что ж я на мельнице?

Возница (ловко прячет взятые у Сергея деньги).

Ельник

Осыпан свечьми светляков

(Возница показывает на вышедшего, на улицу мельника). От радости старый мельник не может сказать и двух слов

Возница уезжает.

* * *

Картина 2

Мельник бросается навстречу Сергею, обнимает, выходит на крыльцо и его жена.

Мельник. Голубчик! Да ты ли?

Сергуха!

Озяб, чай? Поди, продрог?

Да ставь ты скорее, старуха,

На стол самовар и пирог!

Сергей. В апреле прозябнуть трудно,

Особенно так в конце.

Мельник. Да, вечер

… задумчиво чудный,

Как дружья улыбка в лице.

Сергей. Объятья твои так круты.

От них заревет и медведь,

Но все же в плохие минуты

Приятно друзей иметь.

Мельник. Откуда? Надолго ли?

Сергей. На год.

Мельник.

Ну, значит, дружище, гуляй!

Сим летом грибов и ягод

У нас хоть в Москву отбавляй,

И дичи здесь, братец, до черта,

Сама так под порох и прет,

Подумай ведь только…

Четвертый

Тебя не видали мы год…

Пьют чай с блинами. Старуха, собрав на стол, выходит из-за стола в горницу.

Мельник. Беседу закончили…

Чинно

Мы выпили весь самовар.

По-старому с шубой овчинной

Иди-ка на сеновал.

Сергей (мельник его провожает). Пойду я

… разросшимся садом,

Лицо задевает сирень.

Так мил моим вспыхнувшим взглядом

Состарившийся плетень.

Когда-то у той вон калитки

Мне было шестнадцать лет,

И девушка в белой накидке

Сказала мне ласково: «Нет!»

Далекие, милые были.

Тот образ во мне не угас…

Мы все в эти годы любили,

Но мало любили нас.

* * *

Картина 3

Сергей просыпается на сеновале. Утро только забрезжило. Мельник трясет его за ногу.

Мельник. Ну что же!

Вставай, Сергуша!

Ещё и заря не текла,

Старуха за милую душу

Оладьев тебе напекла.

Я сам-то сейчас уеду

К помещице Снегиной …

Ей

Вчера настрелял я к обеду

Прекраснейших дупелей.

Сергей вскакивает, улыбается.

Сергей. Привет тебе, жизни денница!

Встаю, одеваюсь, иду.

Мельник. Дымком отдает росяница

На яблонях белых в саду.

Сергей. Да, мельник, смотри

Как прекрасна

Земля

И на ней человек.

Мельник (не воспринимает восторг Сергея) А, сколько с войною несчастных уродов теперь и калек.

Сергей (мрачнея).

И сколько зарыто в ямах!

И сколько зароют ещё!

Я чувствую

в скулах упрямых

Жестокую судорогу щёк.

Нет, нет!

Не пойду навеки.

За то, что какая-то мразь

Бросает солдату-калеке

Пятак или гривенник в грязь.

Сергей входит в дом, мельник идет за околицу. Жена мельника накрывает на стол. Сергей завтракает.

Сергей. Ну, доброе утро, старуха!

Ты что-то немного сдала?

Жена (старуха). Ты слышал, как кашляю глухо?

Дела одолели, дела.

У нас здесь теперь неспокойно.

Испариной все зацвело.

Сплошные мужицкие войны –

Дерутся селом на село.

Сама я своими ушами

Слыхала от прихожан:

То радовцев бьют криушане,

То радовцы бьют криушан.

А все это, значит, безвластье.

Прогнали царя…

Так вот…

Посыпались все напасти

На наш неразумный народ.

Открыли зачем-то остроги,

Злодеев пустили лихих.

Теперь на большой дороге

Покою не знай от них.

Вот тоже, допутим … с Криуши…

Их нужно б в тюрьму за тюрьмой,

Они ж, воровские души,

Вернулись опять домой.

У них там есть Прон Оглоблин,

Булдыжник, драчун, грубиян,

Он вечно на всех озлоблен,

С утра по неделям пьян.

И нагло в третьевом годе,

Когда объявили войну,

При всем честном народе

Убил топором старшину.

Таких теперь тысячи стало

Творить на свободе гнусь.

Пропал Расея, пропала…

Погибла кормилица Русь…

Сергей. Да мне говорил уж возница. Возьму-ка я шляпу и трость, пойду мужикам поклониться, как старый знакомый и гость.

Жена (старуха) (показывает Сергею в окно). Взгляни-ка на ту дорожку. На ту, что поближе ко мне.

Несется мой мельник на дрожках

По рыхлой ещё целине.

Мельник вбегает в дом, запыхавшись.

Мельник. Сергуха! За милую душу!

Постой, я тебе расскажу!

Сейчас! Дай поправить вожжу,

Потом я тебя оглоушу,

Чего ж ты мне утром ни слова?

Я Снегиным так и бряк.

Приехал ко мне, мол, веселый

Один молодой чудак.

(Они ко мне очень желанны,

Я знаю их десять лет.)

А дочь их замужняя Анна

Спросила:

- Не тот ли, поэт?

- Ну, да, - говорю, - он самый,

- Блондин?

- Ну, конечно, блондин!

- С кудрявыми волосами?

- Забавный такой господин!

- Когда он приехал?

- Недавно.

- Ах, мамочка, это он!

Ты знаешь,

Он был забавно

Когда-то в меня влюблен,

Был скромный такой мальчишка,

А нынче…

Поди ж ты…

Вот…

Писатель…

Известная шишка…

Без просьбы уж к нам не придет.

Сергей насмешливо укоряет друга.

Сергей. Ну, мельник, ты будто с победы, лукаво так щуришь глаз…

Мельник. Ну, ладно! Прощай до обеда. Другое сдержу про запас.

Мельник убегает. Сергей направляется в Криушу.

* * *

Картина 4

Сергей (размышляет вслух).

Я шел по дороге в Криушу

И тростью сшибал зеленя.

Ничто не пробилось мне в душу,

Ничто не смутило меня.

Струилися запахи сладко,

И в мыслях был пьяный туман…

Теперь бы с красивой солдаткой

Завесть хорошо роман.

Но вот и Криуша…

Три года

Не зрел я знакомых крыш.

Сиреневая погода

Сиренью обрызгала тишь.

Не слышно собачьего лая,

Здесь нечего, видно, стеречь –

У каждого хата гнилая,

А в хате ухваты да печь.

Гляжу, на крыльце у Прона

Горластый мужицкий галдеж.

Толкуют о новых законах,

О ценах на скот и рожь.

Сергей подходит к мужикам поближе.

Сергей. Здорово, друзья!

1-й крестьянин. Э, охотник!

2-й крестьянин. Здорово, здорово! (показывает на ступеньки, отодвигает мальчишку в сторону, освобождая место Сергею) Садись!

1-й крестьянин. Послушай-ка ты, беззаботник,

Про нашу крестьянскую жисть.

2-й крестьянин. Что нового в Питере слышно?

С министрами, чай, ведь знаком?

1-й крестьянин. Недаром, едрит твою в дышло,

Воспитан ты был кулаком.

2-й крестьянин. Но все ж мы тебя не порочим.

Ты – свойский, мужицкий, наш.

1-й крестьянин. Бахвалишься славой не очень

И сердце свое не продашь.

2-й крестьянин. Бывал ты к нам зорким и рьяным,

Себя вынимал на испод…

1-й крестьянин. Скажи:

Отойдут ли крестьянам

Без выкупа пашни господ?

2-й крестьянин. Кричат нам,

Что землю не троньте,

Ещё не настал, мол, миг.

1-й крестьянин. За что же тогда на фронте

Мы губим себя и других?

Прон Оглоблин (требовательно). Что смотришь с улыбкой угрюмой? Гляди нам в лицо и в глаза. Друг мой, отягченный думой, не хочешь нам правду сказать?

2-й крестьянин. Ты чуешь, качнулись ступени?

1-й крестьянин. А это лишь звон головы…

Прон Оглоблин. Скажи, кто такое Ленин? (Прян поднимает руку, требуя тишины) Все тихо! Ответь нам.

Сергей. Он – вы!

Сцена важна. Сергей, прежде чем ответить, закрывает лицо руками. Перед ответом ладони скользят по лицу и видны только его глаза. Сказав: «Он – вы!», выбрасывает руки вперед. От этого жеста и неожиданного ответа крестьяне отшатнулись назад. Недоумевает: неужели агрессивная масса, жаждущая свободы, погромов, и есть олицетворение вождя.

Сергей встает с крыльца, идет на мельницу размышляет.

Сергей. На корточках ползали слухи,

Судили, решали, шепча.

И я от моей старухи

Достаточно их получал.

* * *

Картина 5

Сергей лежит в постели у мельника в горнице в исподней рубахе. Голова обмотана белым рушником. Очнулся. Застонал. Недоуменно оглядывается по сторонам, ничего не понимая.

Мельник. Однажды, вернувшись с тяги, ты лег подремать на диван. Разносчик болотной влаги, тебя прознобил туман. Трясло тебя как в лихорадке. Бросало то в холод, то в жар. Ты в этом проклятом припадке, четыре дня пролежал.

Сергей (облегченно вздыхает). Я ж думал с ума знать спятил. Ты же кого-то привез? Я видел лишь белое платье, да чей-то привздернутый нос.

Мельник. Потом, когда стало легче,

Когда прекратилась трясь,

На пятые сутки под вечер

Простуда твоя улеглась.

Мельник подходит к постели Сергея, помогает встать.

Мельник (хитро улыбаясь). Вставай, и лишь только пола коснешься дрожащей ногой, услышишь вдруг голос веселый…

Мельник показывает на распахнутую дверь, в которую вошла Анна Снегина. Она в шляпке с вуалью, в блузке в талию.

Анна. А!

Здравствуйте, мой дорогой!

Давненько я вас не видала.

Теперь из ребячьих лет

Я важная дама стала,

А вы – знаменитый поэт.

Ну, сядем,

Прошла лихорадка?

Какой вы теперь не такой!

Я даже вздохнула украдкой,

Коснувшись до вас рукой.

Да…

Не вернуть, что было.

Все годы бегут в водоем.

Когда-то я очень любила

Сидеть у калитки вдвоем.

Мы вместе мечтали о славе…

И вы угодили в прицел,

Меня же про это заставил

Забыть молодой офицер…

Сергей. Я слушаю все невольно. Какой у вас стройный лик.

Анна. Не надо, Сергей, довольно! Найдемте другой язык! Ну, почему же, не знаю, мы все говорим невпопад.

Сергей. Да… Да…

Я сейчас вспоминаю…

Садитесь.

Я очень рад.

Я вам прочитаю немного

Стихи

Про кабацкую Русь…

Отделано четко и строго.

По чувству – цыганская грусть.

Анна. Сергей!

Вы такой нехороший.

Мне жалко,

Обидно мне,

Что пьяные ваши дебоши

Известны по всей стране.

Скажите:

Что с вами случилось?

Сергей. Не знаю.

Анна. Кому же знать?

Сергей. Наверно, в осеннюю сырость

Меня родила моя мать.

Анна. Шутник вы…

Сергей. Вы тоже, Анна.

Анна. Кого-нибудь любите?

Сергей. Нет.

Анна. Тогда ещё более странно

Губить себя с этих лет:

Пред вами такая дорога…

Сгущаясь, туманится даль. Не знаю, зачем вы трогали перчатки мои и шаль.

Утро. Анна уходит.

Сергей (размышляя после её ухода).

Луна хохотала, как клоун.

И в сердце хоть прежнего нет,

По-странному был я полон

Наплывом шестнадцати лет.

Расстались мы с ней на рассвете

С загадкой движений и глаз…

Есть что-то прекрасное в лете,

А с летом прекрасное в нас.

* * *

Картина 6

Сергей завтракает и жалуется старухе на её мужа.

Сергей. Вот мельник…

Ох, этот мельник!

С ума меня водит он,

Устроил волынку, бездельник,

И бегает, как почтальон.

Сегодня опять с запиской,

Как будто бы кто-то влюблен:

«Придите,

Вы самый близкий.

С любовью

О г л о б л и н П р о н».

Жена (старуха). Сходи-ка к нему в Криушу.

Сергей уходит. Появляется возле крыльца Оглоблина Прона.

Сергей. Оглоблин, ты, что ль у ворот?

Прон Оглоблин. Я с пьяну, в печенку и душу. Кощу обнищалый народ. (кричит, поворачиваясь к толпе)

Эй, вы!

Тараканье отродье!

Все к Снегиной!..

Р-раз и квас!

Даешь, мол, твои угодья

Без всякого выкупа с нас!

(Обращаясь вновь к Сергею, обиженно)

Как только тебя завидел, я снизил сварливую прыть. (показывает опять в сторону крестьян) Сейчас я на них в обиде:

«Крестьян ещё нужно варить».

Сергей. Зачем же позвал меня, Проша?

Прон Оглоблин. Конечно, ни жать, ни косить.

Сейчас я достану лошадь

И к Снегиной … вместе…

Просить…

Сергей (с удивлением). Так что ж запрягают нам клячу?

Прон Оглоблин. В оглоблях мослатая шкеть –

Таких отдают с придачей,

Чтоб только самим не иметь.

Уезжают. Показывается помещичья усадьба.

Сергей (размышляя вслух).

Мы ехали мелким шагом,

И путь нас смешил и злил:

В подъемах по всем оврагам

Телегу мы сами везли.

Прон Оглоблин. А вот её дом с мезонином. Немного присел на фасад.

Сергей. Волнующе пахнет жасмином

Плетневый его палисад.

Прон Оглоблин. Слезай, подходи к террасе, и пыль отряхни с моих плеч.

Сергей отряхивает рукой его пиджак. Прон настораживается.

Прон Оглоблин. О чьем-то последнем часе из горницы слышится речь.

Сергей прислушивается, слышится голос матери Анны.

Мать Анны.

Рыдай, не рыдай – не помога…

Теперь он холодный труп…

Там кто-то стучит у порога…

Припудрись…

Пойду отопру…

Прон Оглоблин. Когда эта грустная дама откинет мне добрый засов, я ей так и брякну прямо землю без лишних слов.

Мать Анны открывает дверь.

Прон стремительно взлетает на крыльцо террасы.

Прон Оглоблин. Отдай нам всю землю, старуха. Не ноги ж тебе целовать.

Мать Анны. (ему). Я вас не пойму: нет слуха, не все разбираю слова. (Поворачивается к Сергею). Теперь в разговорную очередь извольте ответить сквозь жуть: ведь вы вероятно к дочери. Постойте… Сейчас доложу.

Прон Оглоблин (шепчет Сергею). Забыть я теперь не сумею всех дней роковое кольцо. Увижу и онемею – заплаканное лицо. Я понял – случилось горе, а чем я смогу помочь.

Выходит на крыльцо Анна и набрасывается на Сергея.

Анна. Убили… Убили Борю…

Оставьте!

Уйдите прочь!

Вы – жалкий и низкий трусишка

Он умер…

А вы вот здесь…

Нет, это Сережа слишком,

Не всякий рожден перенесть.

Дает Сергею пощечину. Он остолбенел. Она убегает в дом.

Сергей (обращается к Прону, как бы оправдывается перед ним). Как язвы стыжусь оплеухи, но боль моя с их (Сергей рукой показывает на дверь, где скрылась Анна) – пустяк.

Прон опускает голову, бормочет.

Прон Оглоблин. Сегодня они не в духе.

Сергей. Пойдем-ка мы, Прон, в кабак.

* * *

Картина 7

Сергей сидит с ружьем на крыльце мельника.

Сергей. Все лето провел я в охоте.

Забыл ее имя и лик.

Обиду мою

На болоте

Оплакал рыдальщик-кулик.

Бедна наша родина кроткая

В древесную цветень и сочь,

И лето такое короткое,

Как майская теплая ночь.

Заря холодней и багровей.

Туман припадает ниц.

Уже в облетевшей дуброве

Разносится звон синиц.

Мой мельник во всю улыбается,

Какая-то веселость в нем.

Появляется мельник.

Мельник. Теперь мы, Сергуха, по зайцам

За милую душу пальнем!

Сергей. Я рад и охоте…

Коль нечем

Развеять тоску и сон.

Да должен сегодня под вечер как месяц вкатиться Прон.

Прон вбегает во двор одушевленный порывом.

Прон Оглоблин. Дружище!

С великим счастьем!

Настал ожидаемый час!

Приветствую с новою властью!

Теперь мы всех р-раз и квас!

Без всякого выкупа с лета

Мы пашни берем и леса.

В России теперь Советы

И Ленин – старшой комиссар.

Дружище!

Вот это номер!

Вот это почин так почин.

Я с радости чуть не помер,

А брат мой в штаны намочил.

Едри ж твою в бабушку плюнуть!

Гляди, голубарь, веселей!

Я первый сейчас же коммуну

Устрою в своем селе.

Мельник. У Прона есть брат Лабутя.

Мужик – что твой пятый туз:

При всякой опасной минуте

Хвальбишка и дьявольский трус.

Таких вы, конечно, видали.

Их рок болтовней наградил.

Носил он две белых медали

С японской войны на груди.

И голосом хриплым и пьяным

Тянул, заходя в кабак:

«Прославленному под Ляояном

Ссудите на четвертак..»

Потом, насосавшись до дури,

Взволнованно и горячо

О сдавшемся Порт-Артуре

Соседу слезил на плечо.

«Голубчик! –

Кричал он. –

Петя!

Мне больно…

Не думай, мой друг, что я пьян.

Отвагу мою на свете

Лишь знает один Ляоян».

Такие всегда на примете.

Живут, не мозоля рук.

И вот он, конечно, в Совете,

Медали запрятал в сундук.

Но с тою же важной осанкой,

Как некий седой ветеран,

Хрипел над сивушною банкой

Про Нерчинск и Турухан:

«Да, братец!

Мы горе видали,

Но нас не запугивал страх…

Прон Оглоблин. Медали, медали, медали

Звенели в его словах.

И мне он вытягивал нервы. Его материл не судом. Но с ним мы пойдем все же первыми описывать снегинский дом.

Сергей (с иронией). В захвате всегда есть скорость:

«Даешь! Разберем потом!»

Прон Оглоблин. Весь хутор возьмем мы в волость.

С хозяйкой и со скотом.

Прон уходит. Мельник поспешает за ним, возвращается с матерью Анны и Анной.

Сергей жалуется старухе.

Сергей. Вот мельник… Наш старый мельник

Хозяек привез к себе,

Заставил меня, бездельник,

В чужой ковыряться судьбе.

И снова нахлынуло что-то…

Тогда я всю ночь напролет

Смотрел на скривленный заботой

Красивый и чувственный рот.

Жена (старуха). Я помню она говорила…

Уходит. Появляется Анна.

Анна. Простите… Была неправа…

Я мужа безумно любила.

Как вспомню… болит голова…

Но вас

Оскорбила случайно…

Жестокость была мой суд…

Была в том печальная тайна,

Что страстью преступной зовут.

Конечно,

До этой осени

Я знала б счастливую быль…

Потом бы меня вы бросили,

Как выпитую бутыль…

Поэтому было не надо…

Ни встреч… ни вообще продолжать…

Тем более с старыми взглядами

Могла я обидеть мать.

А время теперь другое. Уставились вы мне в глаза. И тело мое тугое немного качнулось назад.

Сергей. Скажите,

Вам больно, Анна,

За ваш хуторской разор?

Анна. Мне как-то печально и странно, что даже туманится взор.

Сергей. Смотрите…

Уже светает.

Заря как пожар на снегу…

Анна. Мне что-то напоминает

Сергей. Но что? Я понять не могу.

Анна. Ах! Да…

Это было в детстве…

Другой… Не осенний рассвет…

Мы с вами сидели вместе…

И нам по шестнадцать лет…

Сергей. О, как поглядели вы нежно.

И лебедя выгнав рукой,

Сказали как будто небрежно.

Анна. Ну ладно… Пора на покой.

Уходят. Затемнение. Когда загорается свет появляются Сергей и Старуха.

Жена (старуха). Под вечер они уехали…

Сергей. Куда?

Жена (старуха). Я не знаю куда.

В равнине, проложенной вехами,

Дорогу найдешь без труда.

Каких же ты ждал событий? Ты знаешь, что сделал Прон?

Сергей (обреченно машет рукой). Умчусь-ка я снова в Питер, развеять тоску и сон.

* * *

Картина 8

Сергей идет с другом, он в Питере. Оба одеты как денди.

Друг из Питера. Суровые, грозные годы!

Но разве всего описать?

Слыхали дворцовые своды

Солдатскую крепкую «мать».

Сергей. Эх, удаль!

Цветению в далях!

Недаром чумазый сброд

Играл по дворам на роялях

Коровам тамбовский фокстрот.

За хлеб, за овес, за картошку

Мужик залучил граммофон, -

Слюнявя козлиную ножку,

Танго себе слушает он.

Сжимая от прибыли руки,

Ругаясь на всякий налог,

Он мыслит до дури о штуке,

Катающейся между ног.

Друг из Питера. Шли годы

Размашисто, пылко…

Удел хлебороба гас.

Сергей. Немало попрело в бутылках

«Керенок» и «ходей» у нас,

Фефела! Кормилец! Касатик!

Владелец землей и скотом,

За пару измызганных «катек»

Он даст себя выдрать кнутом.

Друг из Питера. Ну, ладно.

Довольно стонов!

Не нужно насмешек и слов!

Сергей (спохватившись). Сегодня про участь Прона мельник прислал письмо.

Затемнение. В луче прожектора прежде, чем отправить читает письмо мельник.

Мельник. Сергуха! За милую душу!

Привет тебе, братец! Привет!

Ты что-то опять в Криушу

Не кажешься целых шесть лет.

Утешь!

Соберись на милость!

Прижваривай по весне!

У нас здесь такое случилось,

Чего не расскажешь в письме.

Теперь стал спокой в народе,

И буря пришла в угомон.

Узнай, что в двадцатом годе

Расстрелян Оглоблин Прон.

Расея…

Дуровая зыкь она.

Хошь верь, хошь не верь ушам –

Однажды отряд Деникина

Нагрянул на криушан.

Вот тут и пошла потеха…

С потехи такой – околеть.

Со скрежетом и со смехом.

Гульнула казацкая плеть.

Тогда вот и чикнули Проню,

Лабутя ж в солому залез

И вылез,

Лишь только кони

Казацкие скрылись в лес.

Теперь он по пьяной морде

Еще не устал голосить:

«Мне нужно бы красный орден

За храбрость мою носить».

Совсем прокатились тучи…

И хоть мы живем не в раю,

Ты все ж приезжай, голубчик,

Утешить судьбину мою…

* * *

Картина 9

Полевая дорога, Возница и Сергей едут на телеге.

Возница. Мы снова с тобой в дороге

Ночная июньская хмарь.

Бегут говорливые дроги

Ни шатко ни валко, как встарь.

Дорога довольно хорошая,

Равнинная тихая звень.

Луна золотою порошею

Осыпала даль деревень.

Мелькают часовни, колодцы,

Околицы и плетни.

Сергей. А сердце по-старому бьется,

Как билось в далекие дни.

Возьница. Мы снова на мельнице

Ельник

Усыпан свечьми светляков.

По-старому старый мельник

Не может связать двух слов.

Сергей рассчитывается. Мельник обнимает Сергея. На крыльцо выглядывает и Старуха.

Мельник. Голубчик! Вот радость! Сергуха!

Озяб, чай? Поди продрог?

Да ставь ты скорее, старуха,

На стол самовар и пирог.

Сергунь! Золотой! Послушай!

И ты уж старик по годам…

Сейчас я за милую душу

Подарок тебе передам.

Сергей. Подарок?

Мельник. Нет…

Просто письмишко.

Да ты не спеши, голубок.

Почти что два месяца с лишком

Я с почты его приволок.

Вскрывает и читает.

Сергей. Конечно!

Откуда же больше мне письма, теперь и ждать!

И почерк такой неспешный,

И лондонская печать.

Затемнение. Анна на причале. Носы кораблей. С одного свисает советский флаг.

Анна перечитывает письмо прежде, чем запечатать и передать советскому моряку.

Анна. Вы живы?.. я очень рада…

Я тоже, как вы, жива.

Так часто мне снится ограда,

Калитка и ваши слова.

Теперь я от вас далеко…

В России теперь апрель,

И синею заволокой

Покрыта береза и ель.

Сейчас вот, когда бумаге

Вверяю я грусть моих слов,

Вы с мельником, может, на тяге

Подслушиваете тетеревов.

Я часто хожу на пристань

И, то ли на радость, то ль страх,

Гляжу средь судов все пристальней

На красный советский флаг,

Теперь там достигли силы.

Дорога моя ясна…

Но вы мне по-прежнему милы,

Как родина и как весна.

Затемнение Мельник тормошит Сергея за плечо.

Мельник. Ну как там письмо?

Сергей. Беспричинно я в жисть бы таких не писал. Пойду-ка я с шубой овчинной скорее на свой сеновал.

Иду я разросшимся садом,

Лицом задеваю сирень.

Так мил моим вспыхнувшим взглядам

Погорбившийся плетень,

Когда-то у той вон калитки

Мне было шестнадцать лет,

И девушка в белой накидке

Сказала мне ласково: «Нет!»

Далекие милые были!..

Тот образ во мне не угас.

Мы все в эти годы любили,

Но, значит,

Любили и нас.

Звучит песня «Яркий ситец неба голубого».

(Слова автора пьесы Владимира Крайнева,

музыка Игоря Таранухо)

Яркий ситец голубого неба

И вершины снежной седина.

Мир плебеев: зрелища и хлеба.

Рим патриций, славы и вина.

Я в Париже в шуме ресторана

Вдруг услышал будто бы во сне:

«Улеглась во мне былая рана,

Пьяный бред не гложет сердце мне».

Мотыльками колыхались свечи

Явь была туманнее, чем сон.

Подавал мне ужин в этот вечер

Бывший русский человек - гарсон.

И осанка словно для примера,

И учтивость: да, месье, окей!

Но уже улыбку офицера

Заменил улыбочкой лакей,

Но была, была еще бравада.

- Дворянин, гвардейский офицер

Из России убежал, из ада,

Как и ты от страха и химер!

И салфеткой крошки убирая,

Обронил: живете как в раю.

Я ответил: мне не надо рая,

Вы не трожьте Родину мою.

И не тычьте в морду мне дворянством.

Я - крестьянин, жил среди осин.

Прохрипел почти по-хулигански:

- Поменяй бокалы, сукин сын.

Он опешил: боль, смятенье, пытка

И невольно головой поник,

Вдруг гримасой скомкана улыбка:

- Да ты парень просто большевик!

Крик возник, он наливался злобой,

Падал в бездну, достигал до дна:

- А любили Родину мы оба

И любовь, как Родина - одна.

- Тут уж мне крыть нечем, - подумал Вадим. - Поэма «Анна Снегина» написана и опубликована при жизни Есенина.

Но перелиснув титульную страницу на следующей он увидел такое… что непроизвольно вскрикнул:

- Мать честная… Так это же не поэма «Анна Снегина», а пьеса «Анна Снегигна». Тут Сергей Есенин выступает как драматург. Сам поэт выводит собственноручно свой иной титул: «Сценарий Есенина по поэме «Сергея Есенина». И почерк, несомненно, поэта. Вот она золотая жила для бизнесменов. Пока Женя несовершеннолетний, дядя Леша постарается выгрести из неё немало финансовых ресурсов. Пусть только придут сюда эти прощелыги с Женей. У меня с ними будет крутой разговор.

Спарринг-партнер

Но Женя явился без сопровождающих его лиц, поэтому Вадим спросил его:

- Неужели такие люди как вы и пришли ко мне в гости без охраны?

- С чего вы взяли, что я пришел к вам без охраны, - нимало не смутившись, ответил Евгений. – Они следуют за мной денно и нощно, в их бдительности уверен дядя Леша. Но они, как любые бойцы невидимого фронта, хоть федеральные, хоть криминальные, незаметны постороннему взгляду.

- Но не побоялись же, они отпустить тебя, Женя, ко мне в гости?

- Они не только не побоялись встретиться с вами, Вадим Иванович, они настоятельно рекомендовали мне не отказываться ни под каким соусом от нашей встречи.

- Почему?

- Они считают, что беседовать с вами мне очень полезно. Большой сказал про вас, что вы незаменимый для меня, как на ринге для новичка-боксера, спарринг-партнер. Вы умеете задавать такие каверзные вопросы и чтобы отразить их, то есть ответить на них, нужна длительная тренировка или молниеносная реакция. Второе качество сказали они предпочтительнее. Ведь если мне придется выступать перед солидной аудиторией, то умение находить нужный, остроумный ответ быстро, может сделать меня популярным.

- Артистом? – спросил Вадим Женю так, как будто бы продолжил его фразу.

- Нет, - покачал головой Женя, - шоуменом. Они, прямо таки зубами вцепились в ваше предложение. Малыш мне сказал: «Классный проект предложил твой головастый знакомый журналист. Исполнять в телепередачах не издаваемые ранее стихи Сергея Есенина, подыскать исполнителей или только одного исполнителя песни на эти стихи и вести диалог со зрителями, отвечая на их вопросы тонко с юмором, блестяще умно.

- Мне лестно слушать об этом, но не повредит ли излишняя слава, неожиданно свалившаяся на твою голову в столь юном возрасте? - С тревогой в голосе произнес Боков. – Взять Высоцкого. Их судьбы и Сергея Есенина и Владимира Высоцкого чем-то схожи. Оба вышли из народа из самых низов, стали через короткий промежуток народными любимцами, но не принимались всерьез власть предержащими, оба были великими гражданами своей страны, очень рано ушли из жизни…

- Они действительно умели писать стихи с высоко гражданской позиции. Но у Высоцкого была своя тема. Он писал гневные, ироничные, патриотичные стихотворения, которые были понятны всем: и самому последнему алкашу и генсеку Брежневу.

У Сергея же, Есенина стихи были до боли пронзительны и светлы до небесной чистоты. Его лиричность, романтичность, искренность и нежность произведений трогает и сейчас души любителей изящной русской словесности.

- А почему вы вспомнили вдруг про Владимира Высоцкого? – Спросил Женя. – И кстати, вы не привели пример схожести их судеб – они оба были женаты на иностранках. Есенин на американке Айседоре Дункан, а Высоцкий на француженке Марине Влади.

- Я был на вечере, посвященному семидесятилетию Высоцкого, - ответил Боков, и мне понравилось выступление одной девочки Юли, которая младше тебя года на три: «Высоцкий был таким грохочущим, штормовым и бушующим, что людям, сидящим в зале, приходилось, будто от сильного ветра закрывать глаза и втягивать голову в плечи».

А что же в словах Юли удивительного? - поинтересовался Женя. – Ведь и я его представляю именно таким.

- Но она же, не очевидец, Юля родилась после смерти Высоцкого и ураганный характер Высоцкого девочка восприняла путем логического построения прошлых событий и своей богатой фантазии. А вспомнил я Высоцкого в связи с Есениным, потому что вспомнил строчки стихотворения Евгения Евтушенко:

Россия, бедная Россия, каких сынов теряешь ты?!

Ушли от нас навек шальные Есенины и Шукшины.

- А про Высоцкого сказал чуть дальше:

Тебя, как древнего героя, держава на щите несла,

Теперь неважно, что порою несправедливою была.

- Это верно сказал Евтушенко про державу, что она была несправедлива и к Есенину и к Высоцкому, - согласился с логикой Вадима Женя. – Но разве сам-то после этого стихотворения мой тезка не сказал обидные и несправедливые слова про Высоцкого: «Я должен огорчить его фанатичных поклонников. Высоцкий не был ни великим поэтом, ни великим музыкантом».

- Я хорошо помню эти слова Евтушенко, - сказал Боков. – У меня к нему к Евтушенко появилась неприязнь, какая-то трещинка поползла по душе. Хотя, судя по его творчеству, он был не робкого десятка, а вот надо же, прогнулся перед идеологами и ляпнул то, что им, наверняка, понравилось. Опорочил он барда. Я вспомнил о Высоцком и сравнил его судьбу с есенинской, потому что многое им задолжали, да и теперь-то неохотно отдаем долги. Я недавно побывал в Москве и традиционно пошел на Ваганьковское кладбище, чтобы почтить память поэта, поклониться могиле Сергея Есенина и возложить на неё букет цветов. Но сразу же у входа столкнулся с памятником Высоцкому. Там цветов хватало, целые охапки и я пошел к могиле Есенина, но каким-то верхним чутьем и сознанием отметил, что и здесь их уже неземные пути пересеклись6 похоронены на одном кладбище и могилы совсем рядышком. Но около могилы Сергея Александровича меня ожидал сюрприз.

- Какой сюрприз можно ожидать на кладбище, где тихо и спокойно и закусочке на бугорке? – удивился Женя.

Боков будто не услышав реплики, продолжил:

- Какая-то делегация из провинции слушала экскурсовода, а я замер над могилой Галины Бениславской. Она застрелилась ровно через год после смерти Есенина. Вот ведь какое опять неожиданное совпадение. Бениславская застрелилась через год день в день, после гибели Сергея. А ты родился день в день через сто лет со дня рождения Есенина. Жизнь и смерть имеют равные шансы в наших судьбах. Но я не об этом хотел тебе рассказать. Около двух могил стоял некий мужчина, который возмущался высказыванию экскурсовода, что враги Есенина выдумывают версии об его… убийстве.

- Я не хочу вдаваться в непролазные дебри, - говорил своему другу мужичок, - но твердо верю в то, что так думают не враги, а друзья Сергея Есенина. Есенин погиб в эпоху атеизма, безверия, безбожия. И никому не было дела, сам он свел счеты с жизнью или его убили. Народ переживал трагедию о потере своего любимого народного поэта. Но теперь есть разница как Сергей ушел в мир иной. Если он совершил суицид, то его нельзя было бы в церкви отпевать и свечи за упокой ставить. А если его убили за то, что он своей правдивостью, гуманностью стал неугоден власти, то его, как пострадавшего за Родину и Веру и к лику святых причислить можно. Ведь на Сергея Есенина и так патриоты России смотрели как на икону. Осталось только доказать, что он невинно убиенный мученик.

- Я недавно написал стихотворение, - сказал друг защитника Есенина, – и указал в стихах, что сейчас еще много есть гонителей веры. Сильна еще атеистическая жилка после тотальной борьбы с религией. Поговорил со священником, а тот, усмехнувшись, заявил: «Дорогой мой, сейчас уже нет гонителей веры, сейчас появились только хулители её». Вот и хотят светлого человека Сергея Есенина вымазать грязью, замазать его светлый лик черной краской.

После рассказа о своем посещении Ваганьковского кладбища, Вадим Боков снова «вернулся» на нашу грешную землю:

- Так вот, я хочу снова вернуться, как не хотят возвращать долги ни Есенину, ни Высоцкому. Может быть, ты надеешься, твои знакомые парни в черных очках побыстрее выбьют долги для Сергея Есенина из жлобов, которые по Высоцкому:

Выходили из избы

Здоровенные жлобы,

Порубили все дубы на гробы...

- Ведь в этой песенке идет не просто речь о каких-то недоумках, а о людях, которые губят нашу великую русскую культуру. И одни жлобы, сменяя других жлобов все рубят дубы сказочного лукоморья.

К удивлению Вадима, Женя нисколько не обиделся, несмотря на резкий выпад журналиста в сторону его компаньонов. Он, пожав плечами, сказал Бокову:

- На жлобов знакомые дяди Леши вовсе не похожи. Они вполне интеллигентные люди. Очень обходительные и вежливые.

И тут Вадима Бокова занесло, он не преминул излить желчь после реплики внука Есенина о вежливости:

- Если ты смотрел фильм «Джентльмены удачи» то, наверно, помнишь как вор-рецидивист по кличке «Доцент» поучал своих подельщиков: «Вежливость самое лучшее и сильное оружие вора!».

Но, посмотрев на Женю, Боков вовремя прервал свое раздражение: каждый выбирает сам свою дорогу в жизни и предложил Евгению снова поговорить о творчестве Сергея Есенина.

- Я прочитал стихотворение «Смертельное танго». В нём Есенин рассказывает о своем знакомстве с Айседорой Дункан. Он увидел её великолепный танец на сцене. Танцевала она в ритме танго и называлась эта сценка «Апаш». Так называют во Франции парижских люмпенов. Изадора – так потом стал называть поэт Айседору, играла этого апаша, который издевался над хрупкой беспомощной девочкой. Роль этой девушки играл красный шарфик в руках танцовщицы. Изадора так манипулировала пластичным лоскутком яркой материи, что казалось будто не бездушная тряпка в руках у бандита, а нежное тело мадмуазели. По воспоминаниям Дункан Сергей зашел в её гримерку. Она сидела, отдыхая, на софе и Есенин стал благодарить за прекрасный, но страшноватый танец. Айседора не понимала по-русски, но видимо восхищенная золотистым цветом волос поэта у кого-то спросила, как на родном языке Есенина будет звучать это чудо природы. Она запустила свои пальцы в шевелюру Сергея и произнесла понятные для его слуха слова: «Золотая голова». И вот я хочу прочитать вслух, что написал Есенин после встречи с Дункан в своем «Смертельном танго»:

Как поэт Я нынче что-то стою,

У меня лишь творческий запой.

Научился жертвовать мечтою

Ради милой лиры золотой.

Танцевала танго Айседора.

Объявила коротко: «Апаш»

И играла пьяницу и вора

Кем был сам, слуга покорный ваш.

Уличную, тонкую девчонку

Айседоре шарфик заменил.

А апаш отвел её в сторонку,

Издевался и жестоко бил.

Долго трепыхалась, извивалась

Девушка в безжалостных руках.

Мое сердце кровью обливалось,

Чувствуя и боль её и страх.

Судорожно пальцами сжимая

Он её как веточку ломал.

А она, сознание теряя,

Устремила взор в притихший зал.

А когда апаш швырнул на землю,

Тело бездыханное её,

Понял я, что шум толпы не внемлю:

Гибнет в танце призрачный партнер.

Это был прекрасный, страшный танец,

Изадора, милая моя,

Я в своей стране, как иностранец.

Пусть не ездил в дальние края.

Мне ж Дункан шепнула: «Ах, Есенин» -

Словно листья падали слова:

«Вы такой весенний, не осенний,

Только золотая голова!

Приглашаю Вас на белый танец.

Жертва – я, мне отказать не смей!»

… Если б знали: шарфик точно станет,

Нам петлей… в твоей судьбе… в моей…

Я уткнулся головой в колени,

В красный, шелком льющийся хитон

А вокруг все так и обомлели:

«Танцовщицу покоряет он!»

- Как ты оцениваешь это стихотворение про Дункан? – спросил Боков Женю, когда закончил декламировать стихотворение «Смертельное танго». – Если бы Сергей Есенин смог бы перебороть свою неприязнь к американскому прагматизму и мещанству, а особенно к суперэгоизму американцев и остался бы жить с Айседорой Дункан на её родине, то и не погибли бы они в расцвете творческих сил?

- В истории не бывает сослагательного наклонения, - ответил Женя. – Он не захотел комментировать сказанное Вадимом Боковым.

И тут журналист перешел грань приличия и коснулся сугубо личной проблемы жизни внука Есенина:

- А не обидно тебе, Женя, что у тебя есть единокровные родственники дяди и тёти и их отпрыски, прямые наследники по внебрачным связям Сергея Есенина. Ведь они с таким же правом и успехом могут претендовать называться внуками и правнуками поэта. Он любил жизнь и влюблялся в красивых женщин беспрестанно.

Женя задумался, а потом стал излагать свое мнение четко, жестко, безапелляционно:

- Я не считаю его поступки безнравственными. И мужчины и женщины вправе предаваться любовной страсти, если есть ответное чувство. Слышали, наверно, высказывание Ксении Собчак? Ей уже, наверно, четвертый десяток пошел, а она всё еще замужем не была. Но сказать, что она старая дева или тем более, ветряная девочка никак нельзя. Она ищет принца на белом коне и заявила, что не стремиться как все женщины выйти замуж. В свою защиту и право на свободную любовь с ноля, она отстаивает и находится в постоянном поиске любви. Каждое старшее поколение недоумевает эмоциональным безрассудным поступкам младших. Но восклицание: «О, времена! О нравы!» - старо как сам наш мир! Но история показывает – все старшие поколения не могли устоять перед чарами любви и стрелами Амура. Но прегрешения людей меркнут перед поступками и интимными связями богов Древнего Рима, которые позаимствовали иерархию божества у Древней Греции – Эллады.

- Погоди немного, Женя, остановись! – Оборвал Евгения на полуслове Боков. – Чуть попозже я с удовольствием выслушаю тебя, и ты мне выскажешь свое мнение о прелюбодействе богов Рима, но сначала ответь мне на один вопрос, который гнетет меня на протяжении нашего общения: откуда у тебя такие познания в разных областях знаний истории, философии, литературы?

- Мой отец Евтей Сергеевич, когда я родился, был на пенсии. Если он и занимался каким-то бизнесом, то через своих помощников. Поэтому он стал мне, как раньше это делали русские дворяне не только отцом, но и учителем. Правда дворяне не совмещали эти должности и обязанности: родителей и воспитателей. А мой отец удачно совместил невозможное. Впряг в телегу воспитания и коня и трепетную лань. Всё, что я знаю, я узнал от моего отца… Вас устраивает мой ответ?

- Да, ведь в лицее, в котором учился Пушкин, учили не столько знаниям, сколько нравственности. Вроде бы лицеистам не давали ничего конкретного, но они восприняли самое главное для них – служение Родине. Из пушкинского курса вышло столько имен и личностей, которые проявились в самых разных отраслях: в литературе, дипломатии, в железнодорожном строительстве, в общественной деятельности, политике. Вот вам и онегинская фраза: «Мы все учились понемногу – чему-нибудь и как-нибудь». Твою фразу я-то запомню тоже на всю оставшуюся жизнь: «Отец был для меня еще и учителем». А теперь слушаю тебя о богах Рима.

- У древних греков римляне позаимствовали многих богов с их добродетелями и пороками, - стал говорить Женя. – Аполлон – искушал женщин, Венера и Флора не стыдились, а даже гордились и занимались проституцией. Браваду и психологию Флоры и Венеры я понял, услышав от одного сутенера фразу про свою подопечную, когда он спросил девушку из провинции, которая согласилась работать на трассе, сексуально обслуживать водителей-дальнобойщиков, то она ответила: «Я хочу сделать счастливыми многих мужчин, чем сделать одного, выйдя за него замуж, несчастным». Бахус погряз в пьянстве и разврате. А сам Юпитер, отец богов, прелюбодействовал и занимался кровосмешением с большим количеством женщин. Не говоря уже из библейских повествований, стало известно, что непокоренные ангелы еще до Всемирного потопа сожительствовали с женщинами. Взять Геру, она была сестрой Зевса, а стала и его женой. Супругой и сестрой была и Рея бога Кроноса. Гея-мать Урана стала и женой своего сына. А творить простым смертным такое запрещено.

- Не зря же, - усмехнулся Вадим, - есть крылатое выражение: «Что позволено Юпитеру, то не положено быку». А почему твой отец, Женя, написал неплохую повесть прозой, а нигде не пытался попробовать себя, как и его отец, в поэзии?

Жене не пришлось отвечать на вопрос Бокову. Телефонный звонок прервал их беседу. Покровители Евгения приглашали его на какую-то встречу с должностными лицами. Богу – богово, кесарю – кесарево.

Мнения и сомнения

В не газетный день, когда можно заниматься поисками новой информации Вадим Боков, Миша Суворин и Андрей Веселов собрались в кабинете у шефа. У них для свежего номера новой информации было выше крыши.

Первым стал расспрашивать Бокова о его впечатлениях о Жене, Андрей Веселов:

- Теперь ты понимаешь о величии нашей находки?

Вадим, широко улыбнувшись, развел руками, сопровождая свое высказывание:

- Как только ты упомянул о великой находке, открытии, то сразу же вспомнил русскую народную присказку: «Лико, лико, как велико! Разверни-ка, как долго!». Если рукопись стихов действительно принадлежит Сергею Есенину, то лико так велико и долго – несомненно. А если нет…

- Я всегда считал тебя продвинутым человеком, Вадим Иванович, - укорил шефа Миша Суворин. – А ты оказывается, ох, какой ретроград. Нельзя так точно скопировать стиль поэта. Серега Есенин так и прет из строчек неопубликованных стихотворений. Вот взять хотя бы стихи, посвященные Софье Толстой и её деду Льву Толстому. Прочитай снова записи Сергея Есенина: «В этом доме всё пронизано воспоминанием о великом старце». Это же разочарование поэта о его женитьбе на Софье Андреевне. Он-то думал, что будут восторгаться его творчеством, а дух великого старца витает в доме жены до сих пор. Понимаешь?!

Ночь, зачем мне душу исковеркала?

Я себя за ярость укорю:

Вот разбил в порыве гнева зеркало

И к утру как месяц сам сгорю…

Ты меня на капельку моложе,

А в глазах сияет дивный свет.

Но зажечь и ты любовь не сможешь –

Без души, какой же я поэт?

В твоем доме пахнет всё Великим,

Ведь прошло совсем немного лет,

Как ходил с благообразным ликом,

В кабинете бородатый дед.

Граф Толстой и в домотканой свитке

И в крестьянских лыковых лаптях

Чувствовал внимание в избытке

В двух столицах и в родных краях.

А теперь крестьянин с внучкой графа,

Не венчаясь, заключает брак.

После брака я не стану графом,

Что-то всё опять идет не так…

* * *

Ночью тьма до утра мою душу поковеркала

Гнев и ярость ушли, не оставив во мне и следа

До сих пор не пойму: «Почему я разбил это зеркало?»

Может с неба скатилась, сгорая, шальная звезда?

Непутевая жизнь моя дала глубокую трещину

И рассыпалась вдребезги, падая звонко на пол.

Потерял не одну любимую женщину,

Сам себя потерял, а разбившись…

Я славу обрел!

- Я всё понимаю, - согласился Вадим. – и мне так хочется безоглядно поверить в то, во что вы-то поверили сразу, ребята. Но червь сомнения меня гложет и гложет.

- Это хорошо, - стал ёрничать Андрюха. – Е ты бы вдруг превратился в яблоко и внутрь тебя пробрался бы прожорливый червячок, то значит, внутри тебя накопилась сочная, вкусная, сладкая, аппетитная мякоть. В гнилое яблоко червь, ведь он далеко не дурак, во внутрь не заберется. Зачем ему нужно питаться гнилью? Так пусть же червь сомнения и выгрызет твою вкусную мякоть, а сердцевина-то с созревшими и ядреными семенами останется цела и невредима. Семечки, которые потом дадут новые всходы, червяку сомнения не по зубам. Но всё же, расскажи, что же, тебя мучает?

- Да хотя бы вот эти две строчки в стихотворении «Смертельное танго» - « … Если б знали: шарфик точно станет, нам петлей… в твоей судьбе… в моей…».

- А что тебе в этих строчках, конкретно, не нравится? – спросил Миша Суворин. – Неужели тебя смутили множество многоточий в этих двух строчках. Их кажется в двух строчках четыре!

- Меня пугает многозначительность этих строчек, а не количество многоточий, - ответил Вадим. – Не мог при своей жизни написать их Сергей Есенин.

- Почему?! – чуть ли не одновременно вскрикнули Веселов и Суворин.

- Потому… - нахмурился Боков. – Если допустим, только допустим, что поэт написал стихи о Дункан после трагической смерти Айседоры, то как он мог написать, что «шарфик точно станет, нам петлей… в твоей судьбе… в моей…». Он, что предвидел свою скоропостижную смерть, хотел повеситься? Да он в Питер ехал, чтобы узнать у Эрлиха, когда начнут печатать его трехтомное собрание сочинений. С Госиздатом у Есенина было уже подписано соглашение. Первый том вышел в 1926 году. Зачем поэту, мечтавшему всю свою короткую жизнь об издании полного собрания сочинений у себя на Родине, понадобилось уйти срочно в мир иной. Зачем же?!

Леша Суворин был не согласен с Боковым.

- А не кажется ли тебе, Иваныч, что эта фраза о «твоей судьбе и моей» - метафора. Как бы то ни было, но Айседора была какое-то время женой Есенина. Он даже взял в ЗАГСе двойную фамилию: Есенин-Дункан. Вот как в начале ценил он свою Изадору. И считал, что шарфик, его длинный шлейф, выпорхнувший от порыва ветра за борт автомобиля, кВ котором ехала Айседора, и намотавшийся на заднее колесо, стал петлей не только для Дункан, но и для него самого.

- Только не еще не знал, что в доме внучки Льва Толстого, его сильнее, чем петля шарфика Айседоры, будет душить атмосфера дома Софьи Толстой, - вклинился в разговор со своим мнением Андрюша.

– А как вы можете объяснить его предсмертную записку написанную кровью перед гибелью Есениным. Строчки: «До свиданья, друг мой, до свиданья» и «в этой жизни умереть не ново, но и жить, конечно, не новей»? – парировал защитные реплики в адрес Сергея Есенина его коллег Боков. – Тут же ясно звучат намерения поэта уйти их жизни.

- Ты не до конца пролистал папку «Дело № » и, наверно, не знаешь, что в ней есть последнее стихотворение поэта, которое написано…фиолетовыми чернилами. Не похоже это на характер порывистого и импульсивного Сергея Есенина. Он что. Черновик своего предсмертного завещания подготовил. Может быть, он своей возлюбленной Тамаре, с которой он был близок еще в юношеские годы, оставил стихи, чтобы она знала, что он любит ее, и встречи их будут продолжаться.

Боков скептически улыбнулся:

- Если это так, то зачем же накануне трагедии он пишет это стихотворение, посвященное Тамаре, не чернилами, а уже собственной кровью и отдает его Эрлиху?

- очень просто объяснить поступок поэта, - ответил Миша, - он хотел, чтобы это посвящение вошло в трехтомное издание стихотворений. А Эрлиха попросил срочно перепечатать его и включить в цикл, посвященный новому изданию. Почему стихи написаны кровью мне и объяснять не надо. Это общеизвестный факт. В номере поэта, в гостинице «Англитер» в чернильнице высохли чернила и, кроме дохлых мух, не было ни капельки влаги.

Следом за Мишей высказал свое предположение Андрей Веселов:

- А может быть, ты и прав, Вадим Иванович. Может быть, рукописи неопубликованных стихов Есенина мистификация и написал их Евтей Сергеевич - внебрачный сын поэта. Написал же он так интересно свои мемуары о допросах давнего знакомого Гитлера. Наверняка были у сына великого поэта попытки написать стихи.

- Нет, - ответил Вадим. – Слишком узкая тема была освещена сыном Сергея Александровича. Сугубо профессиональная тема. И никакого намека на поэтическое дарование в его творчестве не просматривается. Я вначале сам грешил на Евтея, но потом, внимательно прочитав еще раз его прозу, отбросил эту версию, как несостоятельную.

- Хорошо, тогда может быть, стихи написаны Женей? – снова задал вопрос Андрей.

- Думал я и об этом варианте, - кивнул Вадим. – Женя очень смышленый мальчик, прекрасно знает историю и литературу. Но у него нет жизненного опыта, чтобы так трогательно и лирично передавать чувства, притом не самим пережитые, а другим человеком не устно, а на бумаге в стихах.

- Жене семнадцать лет, а Сергею было всего пятнадцать лет, когда он написал лирический шедевр: «Выткался на озере алый свет зари». Любовная лирика написана так проникновенно, что даже не верится – это написал пятнадцатилетний пацан. Но Сергей Есенин сумел показать в пятнадцать лет романтику первой любви. Это великое чувство? – Старался переубедить Бокова Андрей.

Пока длилась эта дискуссия Вадима и Андрея, Михаил Суворин вооружившись лупой, внимательно разглядывал заголовок папки. Слово «монолог» было написано прописными буквами и почерк был скорее всего Евтея Сергеевича. А фамилия поэта была написана заглавными буквами, как-то по-детски, что почерк автора невозможно определить.

- Что тебя так заинтересовало в названии рукописи, Михаил? – спросил Боков Суворина.

- Меня смущает, что между печатными буквами, - ответил Миша, - которыми написана фамилия поэта «ЕСЕНИН», разные промежутки. Особенно между двумя первыми буквами «Е» и «С».

- Ничего особенного, - невозмутимо произнес Андрей. – Ты же сам, Мишка, сказал, что фамилия поэта написана по-детски. А у детских каракулей промежутки между буквами никто не регламентирует. Пишут малыши, как бог на душу положит, и криво и косо, с большими промежутками.

- Мне тоже так сначала казалось, - пояснил Суворин, - но когда я стал разглядывать более широкий пробел между «Е» и «С» через увеличительное стекло, то увидел, что там хоть и затертая и замусоленная поверхность картонной папки, она стала шероховатой и бугристой, как кожура апельсина, но сквозь эту шероховатость через лупу видно, что здесь была поставлена когда-то точка.

Ответа на это открытие не успели дать ни Вадим ни Андрей. Секретарь редакции Лидочка, приоткрыв дверь в кабинет Бокова, сообщила:

- Как хорошо, что вы на месте, Вадим Иванович. Тут вам записочку один молодой человек оставил, когда вас не было в редакции. Просил меня передать лично вам в руки.

Боков взял, развернул вчетверо сложенный лист писчей бумаги и бегло прочитал записку. В ней Женя сообщал, что вынужден срочно уехать из их города. Но не это заинтриговало Вадима. Он будто споткнулся на бегу, прочитав подпись Жени «Е. Сенин».

- Да, да, Миша, мы почему-то все воспринимали, как должное название папки «Монологи Есенина». А ты, изучая каллиграфию заглавия рукописи, раскрыл её тайну. Монологи-то не Сергея Есенина, а Евгения или, может быть, Евтея Сенина. Скорее всего, Евгения Сенина. Природа отдыхает на детях и оживает во внуках.

Прочитано 4880 раз
Другие материалы в этой категории: « За три дня до дембеля Тайна успеха коммерсанта »