Пятница, 05 августа 2011 10:21

Сорокоуст

Оцените материал
(1 Голосовать)

Айседора и не предполагала какой резонанс  в душе поэта вызовет, казалось бы, незначительный  жизненный эпизод: жеребенок, пытающийся обогнать поезд. Но в 1920 году, когда Сергей написал «Сорокоуст», пришлось вспомнить об этом «незначительном эпизоде».

 

Вечер поэтов проходил в аудитории Политехнического  музея в Москве:

- Народу, что людей… - скривился  в ироничной ухмылке Мариенгоф. – Какая духота и теснота. Яблоку негде упасть.

Анатолий кивком головы поприветствовал Валерия Брюсова, заметив его устремленный на подошедших друзей взгляд. Брюсов председательствовал. Он как всегда был спокоен и сдержан, лишь изредка рассеянно улыбался, когда звучали на его взгляд какие-то благоглупости или нелепости.

Перед выступлением Сергея  перед аудиторией отбивался от наседающих на него оппонентов Маяковский.

- Владимир, - обратился прыщавый юнец к агитатору, горлопану, главарю. – Мы вчера весь вечер читали ваши стихи  с моим приятелем, с моим другом, но так ничего и не поняли. Не могли бы вы писать стихи поконкретнее?

- Постараюсь, - ответил Маяковский. – А вы не смогли бы выбирать себе  в друзья людей поумнее?

Зал   захохотал:

- Во дает Владимир, сказал, как отрезал.

Прыщавый и в самом деле замолчал, как будто язык себе прикусил.

Зато худосочная девица с патлатой стрижкой  и накрашенными тушью ресницами решила повергнуть в шок Маяковского назидательной полурепликой:

-  Маяковский, вы носите на среднем пальце массивное кольцо. Фи, это такая безвкусица. Оно вам совсем не к  лицу.

- Спасибо, дамочка, за своевременное и вполне уместное замечание, - ответил поэт, – но об этом я и сам знаю, что кольцо  мне не к лицу. Поэтому и ношу его я не на носу, а на пальце.

Опять смешок прокатился по аудитории. Но уже наступила очередь за имажинистами. Анатолия Мариенгофа  встретили холодно: ни одобрения, ни осуждения, вежливо промолчали и даже наверно тоже из  вежливости ни хлопка не прозвучало.

Мариенгоф, раздраженный  такой неласковой встрече, буркнул Есенину:

- Иди теперь ты. Дай им прикурить, как следует, этим бездарным снобам и тупицам.

Сергей выходит на авансцену, поворачивается к залу и произносит:

- Сорокоуст.

- Что? Сорокоуст? – послышались возмущенные  крики. – Решил очередной раз над нами поиздеваться? Какого черта, собрался  нам читать сорокадневную молитву по умершему?  Мы не в православной церкви, а в Политехническом музее. Где ты видишь здесь покойника? Мы все еще слава Богу, живы. Если не помрем после твоих стихов, как мухи,  то к чему твоя молитва?

Сергей поднимает руку, требует тишины и повторяет:

- Сорокоуст. Поэма.

Стихают, но уже с первых, же строк вновь  в толпе накапливается раздражение, но Есенин уже не обращает внимания на реакцию зала:

        

         Трубит, трубит погибельный рог!

         Как же быть, как же быть теперь нам

         На измызганных ляжках дорог?

        

         Вы, любители песенных блох,

         Не хотите ль пососать у мерина?

Возмущение бурлит в зале, но слышен  пока небольшой  гул. Но, когда поэт произносит  девятый стих и десятый, где Есенин произносит  слова не принятые в литературной речи, начинаются снова крики, шиканье, свист:

- Довольно! Убирайся вон! Хватит!

Сергей попытался продолжить чтение, но его слов не слышно. Шум нарастает и Есенину ничего не остается сделать, как ретироваться.

Председателю Валерию Брюсову с большим  неимоверным трудом удается навести относительный порядок.  Тогда он встает и говорит:

- Необходимо соблюдать всем тактичность.  Вы услышали только начало. Наберитесь терпения, дайте поэту сказать до конца, а потом критикуйте его сколько угодно. Надеюсь, присутствующие  здесь поверят мне в том, что в деле поэзии я что-то смыслю, понимаю, разбираюсь. Так вот, в отличие от вас я уже читал, слушал поэму «Сорокоуст» в исполнении автора. И заявляю категорично, что данное стихотворение  Есенина самое 

Лучшее из того, что появилось в русской поэзии за последние два или три года.

Зал, глухо ворча, как побитый хозяином за непослушание пес, стал слушать Сергея. А когда он дошел до строчек:

         Видели ли вы,

         Как бежит по степям,

         В туманах озерных кроясь,

         Железной ноздрей храпя,

         На лапах чугунных поезд?

        

         А за ним

         По большой траве,

         Как на празднике отчаянных гонок,

         Тонкие ноги закидывая к голове,

         Скачет красногривый жеребенок?

        

         Милый, милый, смешной дуралей,

         Ну куда он, куда он гонится?

         Неужель он не знает, что живых коней

         Победила стальная конница?

         Неужель он не знает, что в полях бессиянных

         Той поры не вернет его бег,

         Когда пару красивых степных россиянок

         Отдавал за коня печенег?

   - Это совсем другое дело, - донеслась реплика из зала. – Зачем же  вначале было нужно употреблять грязные слова, как какой-то холоп?  Крестьянская закваска сказывается.

Сергей Есенин не стал отвечать на реплику, он дочитал «Сорокоуст» до конца, а потом уж ответил на вопрос:

-  Увы, но вы не правы. Никогда я не был холопом, хотя и крестьянский сын, чем горжусь. Я чувствую себя хозяином в русской поэзии и потому втаскиваю в поэтическую речь слова всех оттенков – нечистых слов нет. Есть только нечистые представления. Но не мне лежит конфуз от смело произнесенного мной слова, а на читателе  или на слушателе. Слова – это граждане. Я их полководец. Я веду их. Мне очень нравятся корявые слова. Я ставлю их в строй, как новобранцев. Сегодня они неуклюжи, а завтра будут в речевом строю такими же, как и вся армия.

С этими словами и с гордо поднятой головой Сергей возвратился на свое местом в зал. По ходу он услышал, как Розанов говорит соседу:

- ни одно из произведений Есенина не вызвало такого шума, как прочитанная сегодня  «Сорокоуст». Пусть все считают «Сорокоуст» поминальной молитвой. Так оно и есть. Умерла деревня и соломенная Старая Русь, но зато нарождается новая Русь – Стальная. Год назад Сергей Есенин написал «Пантократор» в котором видит, как в новую  жизнь Россию  выводит красный конь:

Сойди, явись нам, красный конь!

Впрягись в земли оглобли.

Нам горьким стало молоко

Под этой ветхой кровлей.

Пролей, пролей нам над водой

Твое глухое ржанье

И колокольчиком-звездой

Холодное сиянье.

Мы радугу тебе — дугой,

Полярный круг — на сбрую.

О, вывези наш шар земной

На колею иную.

Мариенгоф и Есенин задержались около Розанова на несколько минут.

-  Вы правы, - сказал ему Анатолий. – Ста рая Русь умерла. Но именно её так нежно любил Есенин и готов был жизнь отдать за неё. Сережа ещё в 1914 году, когда началась война с германцами, написал небольшую поэму «Русь».  Когда все требовали писать ура-патриотические стихи, наподобие «Гром победы раздавайся», а Есенин написал лирическое стихотворение о своей любви к Родине. Патриотизма же в них было хоть отбавляй. Прочитай, Серёжа, «Русь».

Есенин, возбужденный борьбой с воинствующим залом, настроенным с первых строк «Сорокоуста» против него, с удовольствием принял предложение Мариенгофа. Услышав слово Русь, его помутневшие от гнева глаза, засветились голубизной, как будто он,  наклонившись над родником, сделал глоток живительной влаги, а синева неба, отразившись на глади воды родника, освятила и осветила глаза Есенина. И он стал читать:

Потонула деревня в ухабинах,

Заслонили избенки леса.

Только видно, на кочках и впадинах,

Как синеют кругом небеса.

Воют в сумерки долгие, зимние,

Волки грозные с тощих полей.

По дворам в погорающем инее

Над застрехами храп лошадей.

Как совиные глазки, за ветками

Смотрят в шали пурги огоньки.

И стоят за дубровными сетками,

Словно нечисть лесная, пеньки.

Запугала нас сила нечистая,

Что ни прорубь - везде колдуны.

В злую заморозь в сумерки мглистые

На березках висят галуны.

Но люблю тебя, родина кроткая!

А за что - разгадать не могу.

Весела твоя радость короткая

С громкой песней весной на лугу.

После мирных благостных картин появляются впечатления поэта о начале войны:

Понакаркали черные вороны:

Грозным бедам широкий простор.

Крутит вихорь леса во все стороны,

Машет саваном пена с озер.

Грянул гром, чашка неба расколота,

Тучи рваные кутают лес.

На подвесках из легкого золота

Закачались лампадки небес.

Повестили под окнами сотские

Ополченцам идти на войну.

Загыгыкали бабы слободские,

Плач прорезал кругом тишину.

А вот, что думают рекруты, ставшие солдатами, засевшие в окопах вдали от своих сел и деревень. Сергей лично испытает эти чувства чуть позже, но талант поэта как раз и заключался в том, что умеет передавать читателю, слушателю не только свою,  а и чужую боль сердца:

Ах, поля мои, борозды милые,

Хороши вы в печали своей!

Я люблю эти хижины хилые

С поджиданьем седых матерей.

Припаду к лапоточкам берестяным,

Мир вам, грабли, коса и соха!

Я гадаю по взорам невестиным

На войне о судьбе жениха.

Помирился я с мыслями слабыми,

Хоть бы стать мне кустом у воды.

Я хочу верить в лучшее с бабами,

Тепля свечку вечерней звезды.

Разгадал я их думы несметные,

Не спугнет их ни гром и ни тьма.

За сохою под песни заветные

Не причудится смерть и тюрьма.

Они верили в эти каракули,

Выводимые с тяжким трудом,

И от счастья и радости плакали,

Как в засуху над первым дождем.

А за думой разлуки с родимыми

В мягких травах, под бусами рос,

Им мерещился в далях за дымами

Над лугами веселый покос.

Пугачевский бунт это не революция

Они шли по улице  молча. Есенин погрузился в свои мысли, а Мариенгоф не хотел ему мешать. Но, когда  молчание затянулось на неопределенно долгое время, все, же не удержался и спросил:

-  О чём думаешь, Сережа?

- О словах Розанова про новую Стальную Русь, которая без революции бы никогда бы, не народилась. Она революция-то вызревала долго и крестьянские восстания Стеньки   Разина и Емельяна Пугачева стали предтечей революции.

- Ты преувеличиваешь, Сергей. Какие это восстания? Это были обыкновенные бунты. Знаешь, что Пушкин написал  перед тем, как создать «Капитанскую дочку», «Историю Пугачевского бунта», - не согласился Мариенгоф. – Разин хотел казацкой вольницы, а не общей свободы для народа, а Пугачев вообще провозгласил себя, как чудом уцелевшим от рук  злодейских гвардейских офицеров заговорщиков Екатерины II,  императора и её мужа Петра III.

- А я хочу написать поэму о Емельяне Пугачеве. Ведь он провозгласил себя императором, чтобы защитить угнетаемых калмыков, кочевников, пасущих коней и овец еще больше, чем русских крестьян. И если бы не предательство  Пугачева его сподвижниками, струсившими перед наступлением царских войск, то   революция и освобождение русского крестьянства произошло бы лет на 150 раньше. Ведь  крепостное право император Александр II отменил почти через 100 лет после восстания Пугачева.

-  Но  как тебе удастся, используя образность  отобразить нас имажинистов?

- Толя, я в лепешку разобьюсь, а в поэме будут такие необычные рифмы, ритмы и образы, что ты сам удивишься, когда прочитаешь поэму «Пугачев».  Я посвящу её тебе. Во мне уже бродит вино от пугачевской закваски.  Уже есть какие-то обрывки, наброски. Вот послушай одно четверостишие:

Мне нравится степей твоих медь

И пропахшая солью почва.

Луна, как желтый медведь,

В мокрой траве ворочается.

- Чувствуешь, какая необычная рифма: почва – ворочается.  Или вот еще одно четверостишие:

Но озлобленное сердце никогда не заблудится,

Эту голову с шеи сшибить нелегко.

Оренбургская заря красношерстной верблюдицей

Рассветное роняла мне в рот молоко.

- Если  на таком уровне будет написана поэма «Пугачев», то я тебя заранее поздравляю.

- Сергею, возвратившемуся из Америки в Советскую Россию  осенью 1923 года, невольно пришлось вспомнить о разговоре Пугачева с Мариенгофом, когда он  поделился планами написать поэму. Есенин написал её до отъезда за границу с Айскедорой Дункан и вот, приехав в Москву,  читал разгромную статью о себе в газете «Правда» Львом Троцким.  Вообще-то  Лев Давыдович написал несколько статей о литературе и революции осенью 22-го года. Но в одной из них он высказал свое мнение о творчестве  так называемых «попутчиков». К ним относил Бориса Пильняка, Николая Тихонова и «Серпионовых братьев», отчасти касался Клюева и, наконец, добрался и до Есенина и группы имажинистов, в которую Сергей Есенин входил.

- Все они были бы невозможны, в целом  вместе взятые и каждый в отдельности без революции, - громко читал Сергей текст статьи Троцкого из газеты, принесенной ему Анатолием Мариенгофом. -  А, что, Толя, тут-то он в чем-то прав.

- Не уменьшай свое значение, как поэта, Серёжа, – возразил Мариенгоф. -  Ты еще в 15 лет уже писал классно, а в 14-м году уже многие столичные журналы быстро расхватывали твои лиричные и патриотичные стихи. Революция придала твоему творчеству новый импульс. Но больше всего на твое мировоззрение повлияла поездка за рубеж по странам Европы и за океан в Америку. Нью-Йорк   в твоем очерке  «Железный Миргород»  выглядит пострашнее и посмешнее чем «Город Желтого дьявола». Ты дальше читай, дальше посмотри, какие акценты делает Троцкий.

-  У них у всех есть общая черта, которая резко отделяет их от коммунизма, - продолжил читать Сергей. – Они не  охватывают революцию в целом и им чужда её коммунистическая цель. Они все, более или менее, склонны через голову рабочего  глядеть с надеждой  на мужика. Они не художники пролетарской революции, а художественные попутчики. Но относительно попутчиков всегда возникает вопрос, до какой станции?

Мариенгоф на этой фразе перебил Есенина:

- Чувствуешь куда клонит Троцкий. Когда мы сойдем с поезда, так как в коммунизм они с собой брать не собираются. А может быть, желают высадить нас по дороге как безбилетных пассажиров? Посмотри, как  Лев, присматриваясь повнимательнее к Клюеву делает вывод и безапелляционно выносит приговор нам, попутчикам.

-  Сейчас прочту, - заторопился Сергей. – Большинство попутчиков принадлежит к мужиковствующим  интеллигентам.  Интеллигентское же принятие революции с опорой на мужика без народства не живет. Оттого попутчики не революционеры, а юродствующие в революции.

- Вот как, мы оказывается народивые, - опять вмешался Анатолий. – Он дальше пишет про тебя и главным образом затрагивает драматическую поэму «Пугачев». Считает, что тебе мужиковствующему интеллигенту, вышедшему из крестьянства, из народа, трудно понять революционную миссию пролетариата. То юродивыми нас считает, то недоумками.  А ведь еще Блок сказал: «Гений всегда народен». Если взялся  пламенный революционер Троцкий писать о литературе, то уж мог бы почитать бы афористичные мысли Александра Блока, поэта, который дал тебе путевку в литературу. Рекомендовал издателям опубликовать твои чистые и светлые стихи.

- Тоцкий ругает меня как раз не за мужицкую родословную, - сказал Есенин, - а за то, что я примкнул к вам, имажинистам. Слушай, что он говорит, - грустно улыбнулся Сергей. -  Попытка Есенина построить имажинистским методом «Пугачева» оказалась несостоятельной. И это несмотря на то, что автор украдкой изрядно-таки разгрузил свою вьючную образность.

- Не обращай на его реверансы в твою сторону, - ухмыльнулся Мариенгоф. – Дальше он касается твоей заграничной поездки и твоего дальнейшего пути и будущего. Ему кажется,  что твое будущее слишком мрачно.

Сергей кивнул головой, читая следующий абзац:

- Если имажинизм, почти не бывший, весь вышел, то Есенин еще впереди. Заграничным журналистам он объявляет себя левее большевиков. Это в порядке вещей и никого не пугает. Сейчас для Есенина-поэта, от которого попахивает средневековьем, хоть он и левее нас грешных, начались «годы странствий». Воротится он не тем, что уехал. Он не будет загадывать, приедет сам расскажет.

- Ты и рассказал, опубликовав в «Известиях» очерк «Железный Миргород». Именно в нём призываешь Россию стать индустриальной и выйти из средневекового состояния, которым ты, якобы, по лихому утверждению Троцкого, припахиваешь. Похоже, что ты развернул полемику с таким мракобесием, - подвел итог Мариенгоф, но у Сергея было еще одно мнение о шумихе вокруг его и очерка «Железный Миргород».

- Толя, ты трепетно относишься ко всем высказываниям по поводу  имажинизма, который по мысли Троцкого  вообще почти не существовал как литературное течение. Зато не обращаешь внимания  на потоки грязи, которые  льются на меня твоего  соратника имажиниста.  После публикации очерка  сатириконец О.Л. Д`ора  напечатал всё в той же «Правде» рецензию фельетоном «Сергей Есенин в Америке. Личные воспоминания…». Это не рецензия, а памфлет. Автор в издевательской   форме, зло высмеивает мой рассказ об американских встречах. В «Правде» высмеивается мой правдивый художественный документ нашей сегодняшней эпохи.

Мариенгоф  усмехнулся и предложил:

- Так тебе ничего не остается делать, как особо поговорить о той среде, которой называется рабочим классом. Ты ведь когда-то, хоть и недолго принадлежал к этому классу, когда работал в типографии наборщиком. На тебя после статьи Троцкого  набросились, как цепные псы, его подручные. Один мне в глаза высказал, что думает о тебе и собирается вскоре опубликовать: «Лицо культуры советской, пролетарской России всё больше и больше вырисовывается. И последний символист Есенин,  вскоре утратит свою популярность, хотя творчество  его остается навсегда свидетельством о психическом складе людей отмершей культуры». Каково?

- Тот доброжелатель или злопыхатель вынужден отметить о моей огромной популярности и смириться, что мое творчество остается навсегда.

- Ты, Серёжа, всегда умеешь ввернуть такое словечко, словно, шилом кольнуть. А как ты оценишь вот это высказывание: «Есенин в совеем творчестве, в его существенном – типичный представитель буржуазного и мелкобуржуазного  упаднического индивидуализма».

- Любой себя уважающий поэт должен быть индивидуалистом. Только тогда и его стихи будут индивидуальные, яркие, личностные, самобытные, - сказал Есенин. – Хочу вернуться к мужиковатой  интеллигентности. Думающего русского интеллигента всегда мучили главные жизненные вопросы: «Кто я?», «Что есть человек?». Они всегда были необходимы в попытке  познания смысла жизни. Чем ты еще хочешь поразить меня?

- Про твою выпущенную недавно в  Берлине по возвращению из Америки домой поэму  или цикл  - «Москва кабацкая». Сколько яда  и ненависти у аналогетов пролеткульта к тебе: «Есенин, как поэт, живет в Москве кабацкой, в ней и умрет».

- Хорошее пожелание, - криво усмехнулся Сергей. – От души пожалели. Если бы они увидели, хоть одним глазком наших эмигрантов, людей без родины, которые сами оборвали  связывающие с нею нити.

Москва кабацкая

Возвращаясь  через Берлин в Россию Есенин  видел много русских эмигрантов. Он искал среди них того, кто бы мог посоветовать ему как побыстрее издать сборник стихов, книгу. Заглянул к своему уже, как к старому знакомому к Владимиру Набокову и  польстил ему:

-  Вы уже известный поэт. С вашей славой нетрудно издавать книги. Подскажите к кому мне можно обратиться по изданию моего сборника.

- Слава? – от недоумения у Набокова по-разбойничьи  вздыбилась дугой бровь над правым глазом. – Не смешите. Кто знает мои стихи? Сто, полтораста от силы двести изгнанников-интеллигентов, которые не все понимают  мои стихи. Это провинциальный успех, а не слава.

-  Если издания  в Германии книг – это не слава, то какая же она, как выглядит, по-вашему, слава?   Вы же выглядите вполне благополучным человеком. 

- Среди моего окружения, - ответил Владимир, - много благополучных людей, но они уже деградируют, как творческие личности. Они давно развратили свою поэзию словами и смыслом, и вряд ли будут заниматься ею, стали лишком богатыми и жадными, а муза прелестна бедностью.

- Я то, как раз не страдаю от богатства, - усмехнулся Сергей.

- О, да! Настоящим поэтам деньги как-то не идут в руки. Не даются им, - согласился Набоков. – Вот, что я вам посоветую. Есть в Германии  поэты. Плохонькие, местные, но не мясники, и слава Богу. А публика ждет жареного, перченого, скандального. Если будете издавать книгу, я посоветую к кому обратиться, то не вздумайте ей дать название, что-то вроде «Радуницы». Дайте нечто эпотажное, какое-нибудь хулиганское, повергающее в шок обывателя название. Или же, как и я, останетесь в тени славы.

- А вы думаете, я поднимусь на Парнас на крыльях славы? – пошутил Есенин.

- По моему пройдет немного времени, когда тунгуз и калмык начнут вырывать друг у друга ваше многотомное «Полное собрание сочинений» под завистливым оком финна.

- До Пушкина не только мне, всем еще так далеко, как до луны пешком, - понял иронию Владимира Сергей. – Но рекомендации ваши учту. Когда-нибудь в эту комнату с мемориальной доской, упоминающей ваше имя,  зайдет заезжий и будет, оглядывая стол и стулья, воображать, где же и на каком из них сидели Есенин и Набоков, беседуя о высокой поэзии.

- Навряд ли, -  покачал головой Владимир. – Скорее всего, историк или гид сухо скажет читателю, что мы с вами никогда не сидели в этой комнате, а если мимоходом и   встречались, то говорили о каких-нибудь злободневных пустяках.

Есенин шел в издательство, обдумывая по ходу название книги.

- Они хотят перчика, скандала, так получайте достойное для вас название  - «Стихи скандалиста». А свои стихотворения, которые я написал не в России, а за границей, они горьки, но правдивы, порой суровы и беспощадны и вместе с тем озабоченные, человеческие. Я назову маленькой поэмой  или объединю в один цикл под названием – «Москва кабацкая». Хотя бы четыре из них: «Снова пьют здесь, дерутся и плачут…», «Сыпь гармоника. Скука… Скука…», «Пой же пой на проклятой гитаре…» и «Да! Теперь решено. Без возврата».

Литературный сотрудник издательства, русский эмигрант, сидел, нахохлившись, сутулясь над столом, бегло пробежал глазами рукопись:

- «Стихи скандалиста» - это то, что нам надо, - комментировал он глухим равнодушным голосом. – «Москва кабацкая», тоже подойдет. Скажите, пожалуйста, молодой человек, зачем вы в Берлине взялись за такую сложную тему, как события в Москве? Что вы можете увидеть интересного, занимательного или вульгарного в Москве, сидя здесь в благополучном Берлине?

- Я в Берлине проездом, а живу в России, но и в Берлине увидел деградирующую местами эмиграцию. Вот посмотрите хотя бы на эти строчки: «Снова пьют здесь, дерутся и плачут под гармоники желтую грусть. Проклинают свои  неудачи, вспоминают московскую Русь. И я сам, опустясь головою, заливаю глаза вином, чтоб не видеть лицо роковое, чтоб подумать хоть миг об ином… Что-то  злое во взорах безумных, непокорное в громких речах. Жалко им тех дурашливых, юных, что сгубили свою жизнь сгоряча».

- Это Берлинские впечатления… А Москва?

- Низкий дом без меня ссутулится,

  Старый пес мой давно издох.

  На московских изогнутых улицах

  Умереть, знать, судил мне Бог.

  Я люблю этот город вязевый,

  Пусть обрюзг он и пусть одрях.

  Золотая дремотная Азия

  Опочила на куполах.

А когда ночью светит месяц,

Когда светит... черт знает как!

Я иду, головою свесясь,

Переулком в знакомый кабак.

Шум и гам в этом логове жутком,

Но всю ночь, напролёт, до зари,

Я читаю стихи проституткам

И с бандитами жарю спирт.

                                              

- Эффектно, эмоционально, - оживился мрачный  литсотрудник. – Каким временем вы располагаете? Сколько времени будете  еще находиться в Берлине? Я это для того спрашиваю, чтобы вы   сориентировались, когда  будет последняя ваша читка рукописи после редакторской правки.

- Хотелось бы поскорее, - в голосе Сергея прозвучали просительные нотки. – Хочу побыстрее в Москву вернуться.

- И года не пройдет, - успокоил его литсотрудник. – До осени  этого 1923 года «Стихи скандалиста» увидят свет.

Потом добавил:

- А вы свою книгу.

Продолжение «Москвы кабацкой»

Пригласила  Есенина  в Тифлис  литературная  группа грузинских поэтов «Голубые роги». В неё входили выдающиеся поэты Паоло Яшвили и Тициан Табидзе, Георгий Леонидзе. Туда же приехал и второй «попутчик», окрещенный вместе с Есениным в газете «Правда» Троцким, Николай Тихонов.

Чтобы совместить  полезное с приятным Николай и Сергей зашли в Тифлисский духан.

- Что успел написать про Кавказ, Сергей? – спросил Есенина Тихонов.

- Послушай, - мгновенно откликнулся поэт и стал читать:

Издревле русский наш Парнас

Тянуло к незнакомым странам,

И больше всех лишь ты, Кавказ,

Звенел загадочным туманом.

Здесь Пушкин в чувственном огне

Слагал душой своей опальной:

«Не пой, красавица, при мне

Ты песен Грузии печальной».

И Лермонтов, тоску леча,

Нам рассказал про Азамата,

Как он за лошадь Казбича

Давал сестру заместо злата.

И я от тех же зол и бед

Бежал, навек простясь с богемой,

Зане созрел во мне поэт

С большой эпическою темой.

- Кого же ты считаешь нашей отечественной  теперешней богемой? – спросил Николай, а Есенин   без передышки продолжил чтение, давая понять, что Тихонов в его стихах и услышит имена некоторых представителей богемы:

- Мне мил стихов российский жар.

Есть Маяковский, есть и кроме,

Но он, их главный штабс-маляр,

Поет о пробках в Моссельпроме.

И Клюев, ладожский дьячок,

Его стихи как телогрейка,

Но я их вслух вчера прочел,

И в клетке сдохла канарейка.

Я вам не кенар!

Я поэт!

И не чета каким-то там Демьянам.

Пускай бываю иногда я пьяным,

Зато в глазах моих

Прозрений дивных свет.

Тихонов кивнул головой:

- Да уж от богемы тебе крепко досталось за «Москву кабацкую». Они тебя собрались втопить в грязь, а ты тешишь себя иллюзией: «пускай я иногда бываю пьяным, зато в глазах моих прозренья дивный свет». Дивный свет твой не  в твоих глазах, а в твоих стихах увидят наши потомки, последующее поколение, а пока у всех на языке твое разухабистое из «Москвы кабацкой» строфа: «Сыпь, гармоника. Скука… Скука. Гармонист пальцы льет волной. Пей со мною, паршивая сука. Пей со мной».

- Да это имеет место. Если только цитировать начало и не вспоминать ничего об последней строфе этого стихотворения. А ведь конец, всему делу венец:

К вашей своре собачей

Пора простыть.

Дорогая... я плачу...

Прости... Прости...

-  Теперь у меня опять есть Муза и всю поэзию, что посвящаю ей использую в продолжении   «Москве кабацкой». Я думаю, о том сколько мятущихся русских душ потеряли себя за годы революции в заграничных скитаниях, сколько моих земляков затянул и навсегда поглотил эмигрантский омут. Вернулся домой, а тут в полном разгаре новая экономическая  политика – НЭП.  Идут какие-то непонятные мне преобразования, которые несут мне какие-то потери. Я же пишу не только про себя в «Москве кабацкой», а о людях растерявшихся, с настроением безысходной тоски,  которые отстранились от социально значимых проблем и пустились прожигать жизнь. Другие,  люто ненавидя советскую власть, вылезли из духовного подполья. (По сути дела  они-то были внутренними эмигрантами) и жадно внимают атмосферу НЭПа. Я описываю нравстенное «падение» моего лирического героя, а звук от удара больно отзывается в сердцах многих растерявшихся. А я, я вижу в этих уродливых проявлениях прозренья дивный свет.

Поэта узнают по стихам

Тихонов  и Есенин   зашли в небольшую забегаловку. Их разделял только маленький столик тифлисского духана. Они сидели и говорили  стихами. Что больше опьяняло друзей: стихи или вино, они не понимали. И то и другое доставляло  Николаю и Сергею  удовольствие. Это настроение лучше воспринимал Тихонов и, отхлебнув из стаканчика очередной глоток вина, Николай:

- Сергей, - воскликнул он. – Мой дорогой вечный странник, всегда пьяный от песен и жизни, этакий кудрявый путаник и мятежник. Ты читаешь свои стихи так, словно этих связанных голосом слов ничего нет  больше  в мире.

- Не надо слословия, - подвел горизонтальную черту  над столом указательным пальцем Есенин. – Ты мне скажи честно и правдиво о недостатках стихов. Покритикуй меня.

- Мой язык не повернулся бы, сказать тебе о графическом рисунке стиха, - стал отнекиваться Тихонов, а потом твердо заявил. – И он не повернулся. Я не собираюсь обижать нашу простую и искреннюю дружбу теоретической льдинкой. Ты самобытный поэт, Серёжа. Твои недостатки лишь продолжение твоих достоинств. И больше ничего. Я тебе говорю об этом нисколько не кривя душой. Ты днем не успел мне дочитать про нашу московскую богему. Какие-то фамилии ты назвал: Маяковского, Клюева, Демьяна Бедного, но есть и другие.

- Есть и другие, - кивнул Сергей. – Это точно:

Других уж нечего считать,

Они под хладным солнцем зреют.

Бумаги даже замарать

И то, как надо, не умеют.

Прости, Кавказ, что я о них

Тебе промолвил ненароком,

Ты научи мой русских стих

Кизиловым струиться соком.

Чтоб, воротясь опять в Москву,

Я мог прекраснейшей поэмой

Забыть ненужную тоску

И не дружить вовек с богемой.

  Гуртовщики  за соседним столом так резко чокнулись, что разбили вдребезги стаканы. Осколки стаканов, зазвенев упали посыпавшись к ногам Есенина. Сергей брезгливо отодвинул бой стекла ногой в сторону. Это пренебрежение разозлило гуртовщика, крепкого молодого парня.

-  Чего губы-то скривил? Стишки почитываешь, а наша компания тебе не нравиться? Гусь свинье не товарищ?

Но Сергея его нахрапистость нисколько не испугала:

- Мне наоборот, очень понравился ваш неожиданный салют из осколков стекла в мою честь. И я могу быть своим в любой компании, - сказал он.  – Вот послушайте:

Шум и гам в этом логове жутком,

Но всю ночь напролет, до зари,

Я читаю стихи проституткам

И с бандитами жарю спирт.

-  Робя! Да это же Сергей Есенин, - удивленно крикнул гуртовщик, который только что хотел затеять скандал, а возможно и драку. – Я это стихотворение уже слышал. Мой дружок говорил, что у Есенина книжка вышла «Москва кабацкая».

- И я слышал, и я, - загудели голоса в пьяненькой компании гуртовщиков. – Иди к нам за столик, Сергей. Сейчас духанщик заменит нам стаканы, и мы продолжим пировать вместе с тобой.

- А вот от этого увольте меня, други мои радушные! – отказался Есенин. – Завтра забот полон рот. Надо потихоньку добираться до гостиницы.

-  Жаль, но, что поделаешь! – вздохнул гуртовщик и, подхватив целехонький, принесенный духанщиком стакан, наполненный до  краев, произнес, - тогда мы выпьем за твое здоровье Сергей Есенин. Живи и здравствуй.

Сергей кивнул им в знак признательности и вновь повернулся к Тихонову. Лицо его переменилось. Он не захотел больше читать стихи Николаю, замолчал и сидел так, потупившись несколько минут. Потом сказал, как бы нехотя, подавив волнения напускной веселостью:

- Ты не поверишь, но я не могу спать по ночам. Паршивая гостиница, клопы, духота. Раскроешь окно на ночь – влетают какие-то птицы. Я сначала испугался. Проснулся – сидит на спинке кровати и качается. Большое, серое. Я ударил рукой и закричал. Взлетела и села на шкап. Зажег свет – нетопырь. Палкой выгнал одного, смотрю другой висит у окна. Спать не дают, черти. До чего дело дошло – окно на ночь раскрыть нельзя. Противно – серые они какие-то…

Теперь  Тихонов помолчал несколько минут, а потом спросил:

-  Ты как-то уже обмолвился, что у тебя новая муза появилась. Кто такая, если не секрет?

- Да какие в нашем кругу могут быть секреты, все друг про друга всё знают. А если и не знают что-нибудь, наплетут, напридумывают Я осенью 23-го года познакомился с Августой Миклашевской. И посвящу ей целый цикл стихов – «Любовь хулигана».

- Прочти хотя бы одно.

Есенин, немного поразмыслив, с какого же начать, стал декламировать:

Поступь нежная, легкий стан,

Если б знала ты сердцем упорным,

Как умеет любить хулиган,

Как умеет он быть покорным.

Я б навеки забыл кабаки

И стихи бы писать забросил.

Только б тонко касаться руки

И волос твоих цветом в осень.

Переведя дух,  Сергей стал фонтанировать строфами из другого стихотворения:

Пора расстаться с озорной

И непокорною отвагой.

Уж сердце напилось иной,

Кровь отрезвляющею брагой.

И мне в окошко постучал

Сентябрь багряной веткой ивы,

Чтоб я готов был и встречал

Его приход неприхотливый.

- Здорово ты умеешь читать стихи, Сергей, прямо завораживаешь слушателя,- сказал Николай Тихонов, неторопливо шагая в сторону гостиницы с Есениным. Вот за Пугачева тебе  Троцкий  выволочку устроил, а Вячеслав  Полонский  мне с восторгом рассказывал свои впечатления от твоего чтения: «Ему всегда тесно и не по себе, - говорил он мне о тебе, Серёжа.  – Он исходит неудержимой песенной силой, кружась в творческом неугомоне. В нем развязались какие-то скрены, сняли какие-то обручи. Когда он говорил мне о Пугачеве из него ключом била мужицкая стихия, разбойная удаль. Его  невозможно было не слушать, никто не оставался равнодцшным, когда он с обезумевшим взглядом, с разметавшимися золотом волос, широко размахивая руками, в беспамятстве восторга читал свою замечательную «Инонию».

- Тогда у меня была впереди вся жизнь, а теперь… Я всё осмысливаю по-другому:

Да! Богат я, богат с излишком.

Был цилиндр, а теперь его нет.

Лишь осталась одна манишка

С модной парой избитых штиблет.

И известность моя не хуже, -

От Москвы по парижскую рвань

Моё имя наводит ужас,

Как заборная, громкая брань.

И любовь, не забавное ль дело?

Ты целуешь, а губы как жесть.

Знаю, чувство моё перезрело,

А твоё не сумеет расцвесть.

- Сергей, тебе всего двадцать восемь лет, ты же почти мальчишка, а рассуждаешь, как  глубокий старик, у тебя природный философский ум.

- И сумасшедшее сердце поэта, - заулыбался наконец-то Сергей.

- Что? Что? – переспросил его Тихонов и Есенин прочитал еще одну строфу из стихов, посвященных Миклашевской:

Потому и себя не сберег

Для тебя, для нее и для этой.

Невеселого счастья залог -

Сумасшедшее сердце поэта.

Посвящение Пушкину

В июне 1924 года страна готовилась  отметить 125-летие со дня рождения Александра Сергеевича Пушкина. Есенину предложили выступить.  Торжества должны были проходить у памятника Пушкина  на Тверском бульваре.

Сергей решил написать стихотворение, посвященное великому поэту.  Кто-то съязвил:

- Никогда не был датским поэтом, не писал посвящение к каким-то либо датам, а тут по случаю решил прислониться к пушкинской славе. Начнешь читать про Пушкина, авось и фамилия Есенин прозвучит?

- Еще как прозвучит, - отрезал дальнейшие происки  и наскоки на него Сергей.

А тут его попросили, вместе  с другими присутствующими поэтами и просто окололитературной  братией, ответить на вопросы анкеты.

Первым вопросом было: «Как вы теперь воспринимаете Пушкина?».

- Пушкин -  самый любимый поэт. С каждым годом я воспринимаю его всё больше и больше, как гения страны,  в которой я живу. Даже его ошибки, как, например, характеристика Мазепы, мне приятны, потому что это есть общее осознание русской истории.

- Какую роль вы отводите Пушкину в судьбах современной и будущей литературы?

- Влияние Пушкина на поэзию русскую вообще  не было. Нельзя указать ни на одного поэта, кроме Лермонтова, который был бы заражен Пушкиным. Постичь Пушкина – это уже нужно иметь талант. Думаю, что только сейчас мы начинаем осознавать стиль его словесной находки.

- Как дать Пушкина современному русскому читателю?

- Я не поклонник отроческих стихов Пушкина. По-моему их нужно просмотреть и некоторые выкинуть. Из зрелых стихов я считаю ненужными все случайные стихотворные письма и эпиграммы, кроме писем к Языкову и Дельвигу.

Анкету составил  журнал «Книга о книгах» и ответы Есенина, а также ответы некоторых известных писателей и поэтов были опубликованы в журнале.

6 июня в этот знаменательный, памятный для литературной России Пушкинский  день  на тверском бульваре было многолюдно.

- Речей произносить не будут, - сообщил Сергею Розанов.  – Поэты будут читать стихи. Ну, можно  что-то от себя и прозой произнести.

Первым после возложения   венков предоставили слово Сергею Есенину. Он медленно поднялся по ступенькам пьедестала и остановился около венка. Всем хотелось  разглядеть не только фигуру поэта, но и лицо,  поэтому толпа заволновалась. Сергей был без шляпы, и его льняные волосы резко выделялись среди окружающих. Жестикулируя  руками, рубя воздух ладонью в местах, где должны быть небольшие паузы Есенин сказал:

-  Пушкину.

После названия стал читать:

Мечтая о могучем даре

Того, кто русской стал судьбой,

Стою я на Тверском бульваре,

Стою и говорю с собой.

Блондинистый, почти белесый,

В легендах ставший как туман,

О, Александр! Ты был повеса,

Как я сегодня хулиган.

Но эти милые забавы

Не затемнили образ твой,

И в бронзе выкованной славы

Трясешь ты гордой головой.

А я стою, как пред причастьем,

И говорю в ответ тебе:

Я умер бы сейчас от счастья,

Сподобленный такой судьбе.

Но, обреченный на гоненье,

Еще я долго буду петь...

Чтоб и мое степное пенье

Сумело бронзой прозвенеть.

Подпрыгивая  на ступеньках пьедестала, Сергей Есенин стремительно спустился  вниз, освободив место у подножия памятника следующему оратору. Но реакцию собравшихся он чувствовал по заблестевшим глазам, по удивленным лицам, по негромким репликам, которые слышались только  рядом, так как звучали чуть тише шелеста листвы. Одобряют. Но вот Есенин наткнулся   на взгляд, который желал пробуравить его насквозь и получил укол от  пренебрежительного вопроса:

- Откуда такая самовлюбленность, такое завышенное самомнение.

- Из детства, мой друг, из детства,  – ответил   обескураженному провокатору, который ожидал, что его шпилька вызовет психологический срыв у поэта, и он устроит скандал, Сергей и произнес  строчки из стихотворения,  которые написал перед отъездом в Нью-Йорк:

Худощавый и низкорослый,

Средь мальчишек всегда герой,

Часто, часто с разбитым носом

Приходил я к себе домой.

И навстречу испуганной маме

Я цедил сквозь кровавый рот:

"Ничего! Я споткнулся о камень,

Это к завтраму все заживет".

И теперь вот, когда простыла

Этих дней кипятковая вязь,

Беспокойная, дерзкая сила

На поэмы мои пролилась.

- Так почему же вы ни одной строчкой не откликнулись на смерть Ленина? Ведь уже прошло больше четырех месяцев со дня великой трагедии для нашей революционной страны – умер вождь мирового пролетариата.   Могли бы написать пару строк о скорби крестьянства или ваши земляки не скорбят о смерти Ленина?

Лицо Есенина потемнело, но он сдержался и нервно не отреагировал и на этот провокационный выпад.

-  Всему свое время, -  ответил он спокойно. – Лицом к лицу, лица не увидать. Большое видится на расстоянии.

- Правда, Сергей, а почему бы тебе не написать, как откликнулась деревня на смерть Ленина. Ты давно был у себя на родине, у родителей? – спросил Иннокентий Оксенов.

- Не так часто, как мне хотелось бы. Тяжело мне там бывать. Трудно объяснить всё происходящее: время сейчас чересчур текучее и я ничего в нем не понимаю. Отец сядет под дерево и молчит. От этого молчания мне плохо становиться. Через него я чувствую всю трагедию России – разгул НЭПа, смерть Ленина, крах крестьянской мечты.  Вот к чему я приехал из Америки.

- Но ты недавно месяца два назад так яростно защищал от нападок Эрлиха, писателей Петербурга: Чаныгина, Зощенко, Никитина, поэтов Садофьева, Полонскую, Тихонова, что мне показалось, у тебя нет никаких сомнений ни в экономике страны, ни в политике. Единственно, видел я,  что тебя угнетает только смерть Ленина.

- Этот факт у меня, Кеша, до сих пор в голове не укладывается.

Гуляй-поле и Кантата

Впервые с Лениным Сергей Есенин  встретился на открытии мемориальной доски «Павшим в борьбе за мир и братство народов» на Красной площади 7 ноября 1918 года. Прах героев революции захоронили в Кремлевской стене, где в день октябрьских торжеств и установили доску, выполненную скульптором Коненковым. А поэты Герасимов, Есенин и Клычков написали торжественное произведение «Кантату», состоящую из трех частей. Первую часть написал Герасимов, вторую Есенин, а третью Клычков.

Прежде чем прочитать свою часть «Кантаты» Сергей с огромным вниманием выслушал выступление Ленина, а потом уж  продекламировал сам:

Спите, любимые братья,

Снова родная земля

Неколебимые рати

Движет под стены Кремля.

Новые в мире зачатья,

Зарево красных зарниц...

Спите, любимые братья,

В свете нетленных гробниц.

Солнце златою печатью

Стражем стоит у ворот...

Спите, любимые братья,

Мимо вас движется ратью

К зорям вселенским народ.

Есенину  показалось, что когда он произносил фразу: «Солнце златою печатью стражем стоит у ворот...»  Ленин улыбнулся, а когда вождь услышал про «вселенский народ», то даже со всеми поаплодировал Сергею. Возможно за улыбку он принял Ленинский прищур, а когда  гремят аплодисменты, то трудно охватить глазом всю аудиторию,  но стал после этой встречи проявлять к Ленину неослабевающий интерес.

Второй раз Сергей Есенин вместе со своей женой  Зинаидой Райх слушали выступление Ленина   24 января 1919 года на Всероссийском совещании работников внешкольного образования.

Ленин стремительно вышел на сцену но, подойдя к трибуне, долго не мог начать свое выступление. Овация обрушилась на зал, как морской шквал. Ленин уходил, приходил, вновь уходил и опять возвращался, чтобы зал утихомирить, но овация не утихала, а наоборот, набирала силу, её нельзя  казалось остановить.

Есенин наблюдал за этим совершенно бледный, глубоко потрясенный.

Зинаида дернула Сергея за рукав:

- Дорогой, ты буквально впился в Ленина глазами и не реагируешь на мои слова. Что же будет, когда Владимир Ильич будет произносить речь?

- Буду внимательно слушать его речь, - отшутился Сергей, но тут, же опять впал в прострацию.

О смерти Ленина узнали сразу же. Подруга Катерины, сестры Есенина,  Софья Виноградская, работала в газете «Правда». Она влетела на квартиру в семью Есениных и сразу же с порога выпалила Кате сногсшибательную новость:

- О, какой страшный удар обрушился на нас. Умер Ленин! Перестало биться сердце великого человека, создавшего нашу молодую страну Советов.

Сергей не произнес ни слова, но Катя видела, как  был он потрясен словами Софьи. Лицо стало темнее тучи, а губы  подрагивали в нервном тике.

- Как нам с братом сходить попрощаться с Лениным? – спросила Виноградскую Екатерина.

- Я принесу тебе пропуск в Колонный зал завтра. Там  уже установлен гроб с телом Владимира Ильича.  Я же друг вашей семьи, да и Сергей известный поэт. Думаю, что мне не откажут и выдадут на вас два пропуска.

На следующий день ближе к вечеру Софья выполнила свое обещание. Втроем они отправились в Колонный зал Кремля. Пройдя в него встали в группу людей, уже стоящих у гроба. Поодаль. Храня глубокое молчание, простояли более часа.

Ни и, выйдя из Колонного зала, Сергей, молча, шагал вместе с сестрой и её подругой. Катя  попыталась растормошить брата, но Софья не позволила ей это сделать. Она ухватила Катерину  за руку и тихо прошептала:

- Горе поглотило все его силы. Сергею не до того. Не лезь сейчас к нему в душу.

Дни траура по Ленину подходили к концу, а Есенин молчал не только физически, но и как поэт. Многие писатели и поэты в меру своего таланта уже отозвались в своих произведениях на смерть Ленина, а Сергей по-прежнему молчал.

Катерина подходила к телефону, когда звонили брату из редакций газет и журналов и,  передав трубку, слышала, как  просили его:

- Давайте, напишите для нас стихи о Ленине.

Сергей Есенин отвечал всем одинаково коротко:

- Я не могу.

Катя пыталась растормошить брата:

- Сережа, ну почему же не могу. Ты случайно не потерял  свой божий дар поэта? Все уже опубликовали свои стихи и не в одной, а в нескольких газетах или журналах, а ты ни строчки…

Виноградская при встрече с Есениным тоже, по просьбе редакции просила о том же, но когда услышала  его обычное: «Я не могу», отвела Екатерину в сторону и объяснила ей поведение Сергея:

- Он тонкий человек, и потому чувствует особо остро невозместимость  потери. Кто же  заменит Ленина, да и возможно ли заменить его? Как сложится  судьба России без Ленина, трудно предугадать. Работая в «Правде», я хорошо знаю о борьбе оппозиции внутри партии. Кто ей может противостоять, ума не приложу.

Тогда позвонил Есенину  главный редактор, видимо Софья Виноградская подробно доложила о психическом состоянии Сергея.

- Прошу вас пересилить себя и написать стихи через не могу. Почему вы зациклились на фразе: «Я не могу?».

Катя услышала, как он в первый раз объяснил подробно причину своего отказа:

-  Это то горе, которое невозможно  оплакать. Вот почему «не могу» откликнуться быстро, «не могу» написать сейчас, сегодня. Но «не могу» не думать о всем  виденном и пережитом в траурные январские дни.  «Не могу» не размышлять вновь и вновь над воплощением замысла поэмы, который давно зреет в уме и вынашивается  в сердце. Поэма о Ленине по моему твердому убеждению должна не только о вожде революции, но и о человеке. Все мои мысли сейчас подчинены этой главной идее поэмы. Но время поможет мне выносить и  откристаллизовать задуманное.

Весной Сергей принес в редакцию альманаха  «Круг» рукопись. Называлась она неброско – «Отрывок из поэмы «Ленин» из своей будущей поэмы «Гуляй-поле».

Кате удалось в рукописи украдкой от брата прочитать начало  и конец отрывка поэмы:

Еще закон не отвердел,
 Страна шумит, как непогода.
 Хлестнула дерзко за предел
 Нас отравившая свобода.
 Россия! Сердцу милый край,
 Душа сжимается от боли,
 Уж сколько лет не слышит поле
 Петушье пенье, песий лай.
 Уж сколько лет наш тихий быт
 Утратил мирные глаголы.
 Как оспой, ямами копыт
 Изрыты пастбища и долы.

Все спуталось...
 Но понял взор:
 Страну родную в край из края,
 Огнем и саблями сверкая,
 Междуусобный рвет раздор.
Катя услышала, как Сергей   встал из-за стола на кухне и пошел в ванну бриться. Она отложила рукопись в сторону, оставив себе для чтения последнюю страничку:
Монархия! Зловещий смрад!
Веками шли пиры за пиром,
И продал власть аристократ
Промышленникам и банкирам.
Народ стонал, и в эту жуть
Страна ждала кого-нибудь.
И он пришел........
..............
                   Он мощным словом
Повел нас всех к истокам новым.
Он нам сказал:
"Чтоб кончить муки,
Берите все в рабочьи руки.
Для вас спасенья больше нет -
Как ваша власть и ваш Совет".
И мы пошли под визг метели,
Куда глаза его глядели,
Пошли туда, где видел он
Освобожденье всех племен...
..............
..............
И вот он умер.
Плач досаден.
Не славят Музы голос бед.
Из меднолающих громадин
Салют последний даден, даден,
Того, кто спас нас,
Больше нет.
Его уж нет!
А те, кто вживе,
А те, кого оставил он,
Страну в бушующем разливе
Должны заковывать в бетон.
Для них не скажешь:
"Ленин умер!"
Их смерть к тоске не привела...
Еще суровей и угрюмей
Они творят его дела.
Магдалина
В эту ночь  Августе Миклашевской не спалось. С Сергеем  Есениным она давно не встречалась:
-   Давно… Разве несколько дней, пусть даже несколько месяцев – это давно?! Вроде немного, а, кажется, вечность прошла, - думала Августа. -  Хотя между двумя стихотворениями Сергея, двумя жизненными для нас обоими вехами, мелькнуло одно мгновение, один миг:

Дорогая, сядем рядом,
Поглядим в глаза друг другу.
Я хочу под кротким взглядом
Слушать чувственную вьюгу.

Это золото осенье,
Эта прядь волос белесых —
Все явилось, как спасенье
Беспокойного повесы.

И наступил такой неприятный безысходный финал, но всё же  с какой-то долей робкой надежды:

Вечер черные брови насопил.
Чьи-то кони стоят у двора.
Не вчера ли я молодость пропил?
Разлюбил ли тебя не вчера?

Не храпи, запоздалая тройка!
Наша жизнь пронеслась без следа.
Может, завтра больничная койка
Упокоит меня навсегда.

Может, завтра совсем по-другому
Я уйду, исцеленный навек,
Слушать песни дождей и черемух,
Чем здоровый живет человек.

Миклашевская  всплеснула руками. Даже, лежа в постели, актриса остается актрисой. Никто её не видит, публика в спальне не толпится и не ждет от актрисы гениальной игры, но она всё равно даже в жизни привычно ведет себя и играет роль покинутой женщины, как на сцене.

- Нет,  между этими вехами был всё-таки совсем маленький промежуток, - продолжала прокручивать в голове воспоминания Августа.- Это стихотворение Сергея было предтечей нашего расставания, хотя и было вполне оптимистичным:

Пускай ты выпита другим,
Но мне осталось, мне осталось
Твоих волос стеклянный дым
И глаз осенняя усталость.

О, возраст осени! Он мне
Дороже юности и лета.
Ты стала нравиться вдвойне
Воображению поэта.

Миклошевская  снова вернулась к  заключительному аккорду их мелодии любви. Ведь прежде, чем написать «Вечер черные брови насопил», Сергей пришел к ней после больницы, из которой он сбежал и прочитал еще более мрачные строки:

Где ты, радость? Темь и жуть, грустно и обидно.
В поле, что ли? В кабаке? Ничего не видно.

Руки вытяну — и вот слушаю на ощупь:
Едем... кони... сани... снег... проезжаем рощу.

«Эй, ямщик, неси вовсю! Чай, рожден не слабый.
Душу вытрясти не жаль по таким ухабам».

А ямщик в ответ одно: «По такой метели
Очень страшно, чтоб в пути лошади вспотели».

«Ты, ямщик, я вижу, трус. Это не с руки нам!»
Взял я кнут и ну стегать по лошажьим спинам.

Бью, а кони, как метель, снег разносят в хлопья.
Вдруг толчок... и из саней прямо на сугроб я.

Встал и вижу: что за черт — вместо бойкой тройки,
Забинтованный лежу на больничной койке.

И заместо лошадей по дороге тряской
Бью я жесткую кровать мокрою повязкой.

Августа  забылась тяжелым сном под самое утро, но выспаться ей  сегодня, было не суждено. Домочадцы разбудили  её около восьми часов утра и сообщили:

- Пришел Есенин.

Миклашевская поняла, почему   она промучилась всю ночь без сна:

- Третье октября – у него же сегодня день рождения. Вот и причина моей бессонницы. На подсознательном уровне я почувствовала ранний визит поэта ко мне. Хотя встречаемся  мы с Сергеем очень редко, но тревога о нем была сильней, чем, когда  встречались часто. Какой он бледный, осунувшийся, похудевший.

Её мысли перебил Есенин:

- Сегодня день моего рождения. Вспомнил этот день прошлого года и пришел к вам.

- Зачем? – машинально сказала Августа и, вспомнив строчки, написанные Сергеем тогда сразу же после дня рождения на следующий день, на которые до сих пор в обиде:

Не криви улыбку, руки теребя,-

Я люблю другую, только не тебя.

Ты сама ведь знаешь, знаешь хорошо -

Не тебя я вижу, не к тебе пришел.

Проходил я мимо, сердцу все равно -

Просто захотелось заглянуть в окно.

- Меня посылают в Италию. Поедете со мной? Если вы поедете, то я точно соглашусь и поеду.

Вид у Сергея был неважный – какой-то измученный, болезненный, как тогда после болезни и он сказал глуховатым, хриплым голосом:

- Проводите меня немного по улице. Я спешу дать ответ, а по дороге примите решение.

Они пошли по тротуару и прохожие при встрече делали удивленные глаза, оглядывались на них, на эту непонятную нелепую пару.  У  Сергея сполз на затылок цилиндр, очевидно, опять надел ради дня рождения, а лайковая  перчатка была только натянута на одну руку.  Миклашевская была с непокрытой головой, в накинутом на домашний халат пальто и в туфельках на босу ногу.

Сергей пока Августа так «наряжалась», увидел среди парфюмерии на столике листочек бумаги, исписанный почерком Миклашевской. Он прочитал  вслух написанные там строчки:

«Шампанское вероломно,

А всё ж наливай и пей!

Без розовых без цепей

Наспишься в могиле темной!

Ты мне не жених, не муж,

Твоя голова в тумане...

А вечно одну и ту ж -

Пусть любит герой в романе!»,- и спросил актрису:

- Вы стали писать стихи? Сильно написано, как будто специально для меня.

-  Это не мои стихи, а Марины Цветаевой.

-  Ладно. Намек понял, а с Мариной Цветаевой я встречался в Берлине. Она на литературном вечере читала стихотворение «Магдалина»:

Меж нами - десять заповедей:
Жар десяти костров.
Родная кровь отшатывает,
Ты мне - чужая кровь.

Во времена евангельские
Была б одной из тех...
(Чужая кровь - желаннейшая
И чуждейшая из всех!)

К тебе б со всеми немощами
Влеклась, стлалась - светла
Масть! - очесами демонскими
Таясь, лила б маслб

И на ноги бы, и пoд ноги бы,
И вовсе бы так, в пески...
Страсть по купцам распроданная,
Расплеванная - теки!

Пеною уст и накипями
Очес и путом всех
Нег... В волоса заматываю
Ноги твои, как в мех.

Некою тканью под ноги
Стелюсь... Не тот ли (та!)
Твари с кудрями огненными
Молвивший: встань, сестра!

Они  дошли до цветочного магазина. И только теперь Миклашевская поняла, что Есенин перехитрил её. Ни о какой Италии  он  говорить и не собирался. На ходу и придумал, что-то несусветное.

Сергей  купил огромную корзину хризантем и торжественно вручил её Августе, а потом остановил извозчика и повез её в квартиру, извиняясь:

- Простите меня за эту суету и шум.

Миклашевская не могла опомниться от шального поступка Есенина и пролепетала:

- Я тронута вниманием, спасибо за подарок, но это мне стоило бы вам цветы подарить. Сегодня же ваш день рождения, а не мой.

- Неужели нельзя пооригинальничать. Этот день моего рождения вот так больше нам запомниться, чем, если бы подарок был  традиционным – мне.

Миклашевская помолчала и у самой двери вспомнила:

- А вы не дочитали переписанные мной стихи Цветаевой до конца. Или не хотели дочитать? Так вот эти строчки как будто точно для вас писались:

«Короткий смешок,

Открывающий зубы,

И легкая наглость прищуренных глаз.

- Люблю Вас! - Люблю Ваши зубы и губы,

(Все это Вам сказано - тысячу раз!)

Еще полюбить я успела - постойте!  -

Мне помнится: руки у Вас хороши!

В долгу не останусь, за всё - успокойтесь -

Воздам неразменной деньгою души.

Посмейтесь! Пусть нынешней ночью приснятся

Мне впадины чуть - улыбнувшихся щек.

Но даром - не надо! Давайте меняться:

Червонец за грошик: смешок - за стишок!».

- Ха – ха, - сказал Есенин, не улыбнувшись. – Вот вам мой смешок.

И ушел неизвестно куда.

Ангел хранитель

Это Миклашевской было неизвестно, куда пошел Сергей. А он отправился к Галине Бениславской. С Галиной Артуровной он познакомился в 20-м году в издательстве, потом пересекались их пути в газетах. Но, когда Есенин стал,  востребован во многих периодических изданиях, а писать он стал много, быстро, легко, интересно, как будто «не молодость прожил», он не давал своей лирической сути прорываться наружу, он перестал успевать отслеживать свои финансовые дела. То один, то другой редактор задерживали выплату гонораров. Однажды в газете, где работала Галя Бениславская, тянул кота за хвост её редактор с выплатой денег Есенину, Сергей столкнулся с ней. Произошел короткий разговор:

- Вот, милая девушка, дорогая моя Галина, - сказал Сергей Есенин, – приходится обивать  пороги в кабинетах редакций, чтобы вырвать свои кровные деньги, которые зарабатываю, трудясь до седьмого пота. Если я буду слоняться по издательствам и газетам, то, когда же я писать-то стихи буду?

- А, что хорошо пишется? Откуда у тебя яркие образы, мысли светлые появляются: «Не жаль мне лет, растраченных напрасно, не жаль души сиреневую цветь. В саду горит костер рябины красной, но никого не может он согреть».

- Я и сам не знаю, откуда у меня появляются слова для стихов, откуда берется их музыка. Мне кажется, что где-то играет божья дудка, а я слушаю и записываю рифмы и слова её на бумагу.

И тогда Галя предложила:

- Сергей, хотите я вам помогу получать деньги. Оставьте мне доверенность и не тратьте свое драгоценное время по пустякам. Я сумею по телефону быстро договориться со всеми должниками о своевременной вам оплате. К тому же помогу рассылать по редакциям всё, что напишите новое или переиздать уже написанные произведения.

Есенин расплылся в лучезарной улыбке:

- Милая Галя, я так давно знаю тебя, а главного-то и не разглядел – ты мой ангел-хранитель! Вот Бескин тянет резину, устно договорились, что он оплатит  оговоренные 284 рубля. Я его Белицкому уже посылал письмо, где просил прислать хоть какую-то долю от причитающейся мне суммы. Книгу с «Песнью о великом походе» сверстали как какую-то фронтовую брошюру. Можно было  бы присоединить к ней балладу «26» о  бакинских комиссарах. Чагин опубликовал её. Пообещал  за каждую строчку по рублю заплатить, если я её за ночь напишу. Написал, а он не ожидал, что 176 строк накатаю за ночь-то и зажмотничал, - заплатил только 150 рублей. Говорю ему: «Почему зажал 26 рублей?», а он: «Так и бакинских расстрелянных комиссаров было 26». Логично?  Если соединить  две вещи: «Песнь» и «26» книга  получится весомее…

- Я займусь этим.  А если хочешь, сделаю лирическую подборку для сборника. Назови его «Рябиновый костер». Образ изумительный. Название будет похлеще твоей «Москвы кабацкой».

- Галя, всё, - он чмокнул её в щечку. – Низкий тебе мой поклон. Действуй… А я поеду на Кавказ. Хочу написать и издать цикл стихотворений «Персидские мотивы».

- Ты только рвешься в Персию, но тебе, же не выехать туда, как не удалось съездить на Босфор.

-  Да, да, милая Галя, не был. Но разве мне это ничтожное обстоятельство сможет помешать писать мне стихи:

И хотя я не был на Босфоре -

Я тебе придумаю о нем.

Все равно - глаза твои, как море,

Голубым колышутся огнем.

- Сергей, еще мне очень понравилось твое «Возвращение на родину».  Концовка замечательная:

Конечно, мне и Ленин не икона,

Я знаю мир...

Люблю мою семью...

Но отчего-то все-таки с поклоном

Сажусь на деревянную скамью.

«Ну, говори, сестра!»

И вот сестра разводит,

Раскрыв, как Библию, пузатый «Капитал»,

О Марксе,

Энгельсе...

Ни при какой погоде

Я этих книг, конечно, не читал.

И мне смешно,

Как шустрая девчонка

Меня во всем за шиворот берет...

................

................

По-байроновски наша собачонка

Меня встречала с лаем у ворот.

-  Галя я пишу много о деревне. Письмо матери, деду. Задумал поэму «Анна Снегина».  Поэтому твое предложение мне как нельзя кстати. Еще раз спасибо, я ушел.

Когда Бениславская развязала ему руки со всеми бытовыми хлопотами, Есенин окунулся с головой в творчество. Он умчался на Кавказ ради своих «Персидских мотивов» и общался со своей помощницей в письмах:

«Галя, голубушка! Спасибо  тебе за всё, ты меня в каждом письме чем-то радуешь…только одно во мне сейчас живет. Я чувствую себя просветленным, не надо мне этой глупой шумливой славы, не надо построчного успеха. Я понял, что такое поэзия.

Не говорите мне необдуманных слов, что я перестал отделывать стихи. Вовсе нет. Наоборот, я сейчас к форме стал еще более требователен. Только я пришел к простоте и спокойно говорю: «К чему же? Ведь и так мы голы. Отныне в рифмы буду брать глаголы». Путь мой, конечно, сейчас извилист. Но это прорыв. Вспомните, Галя, ведь я почти 2 года ничего не писал, когда был за границей. Как Вам нравится «Письмо к женщине»? (Сергей в письмах ко всем обращался на «Вы») У меня есть вещи еще лучше. Мне скучно здесь. Без Вас, без Шуры и Кати, без друзей. Идет дождь тропический, стучит по стеклам. Я один. Вот и пишу, и пишу.

Я скоро завалю Вас материалом. Так много и легко пишется в жизни очень редко.

Это просто потому, что я один и сосредоточен в себе. Говорят, я очень похорошел. Вероятно, оттого, что я что-то увидел и успокоился. 

Весной, когда приеду, я уже не буду никого подпускать к себе близко. Боже мой, какой я был дурак. Я только теперь очухался. Всё это было прощание с молодостью. Теперь будет не так.

Батум. 20-е декабря 1924 год

В своей творческой командировке Сергей Есенин работает быстро, динамично, но главное одухотворенно. Действительно, что прислушивается к божьей дудке и переносит поэзию на бумагу. Уже через месяц 20 января 1925 года он  со щедростью загулявшего купчика раздает Гале не только поручения, а и награды. Он вступил в полосу  везения и удач!

«…скажите Вардину, может ли он купить у меня поэму. 1000 строк? Лиро-эпическая. Очень хорошая. Мне 1000 р. нужно будет на предмет поездки в Персию или Константинополь. Вы же можете продать ее как книгу и получить еще 1000 р. для своих нужд, вас окружающих.

Пишу еще поэму и пьесу. На днях пришлю Вам две новых книги. Одна вышла в Баку, другая в Тифлисе. Хорошо жить в Советской России. Разъезжаю себе, как Чичиков, и не покупаю, а продаю мертвые души (ранее написанные стихи). Пришлите мне все, что вышло из новых книг, а то читать нечего. Ну пока. Жму руки. Приветы. Приветы.

С. Есенин.

20/1.25, Батум.»

Галина, прочитав письмо Сергея, вспомнила, как он переживал когда-то из-за скандала, возникшего именно из-за продажи «мертвых душ» (ранее опубликованных стихотворений).

Бениславская нашла в бумагах Сергея черновик письма к какому-то неизвестному поэту Ливкину:

«Мне кажется  смешным, Ливкин, что между нами, два раза видящих друг друга, вдруг вышло какое-то недоразумение, которое почти целый год не успокаивает некоторых. В сущности-то ничего нет. Но зато есть осадок какой-то мальчишеской лжи, которая говорит, что вот-де Есенин попомнит Ливкину, от которой мне неприятно.

Я  обиделся, не выяснив себе ничего, на вас за то, что вы меня и себя, но больше меня, поставили в неловкое положение. Я знал, что перепечатка стихов немного нечестность, но в то время я голодал, как, может быть, никогда, мне приходилось питаться на 3-2 копейки в день. С вашей  подачи  тогда около меня поднялся шум, когда мережковские, гиппиус и Философов открыли мне свое чистилище и начали трубить обо мне на каждом углу.

Разве я, ночующий в ночлежке по вокзалам, не мог не перепечатать стихи?

Я был горд в своем скитании, то, что мне предлагали, я отпихивал. Я имел право просто взять любого из них за горло, и взять просто сколько мне нужно из их кошельков. Но я презирал их и с деньгами, и с всем, что в них есть, и считал поганым прикоснуться до них. Поэтому решил перепечатать просто стихи старые, которые для них все равно были неизвестны. Это было в их глазах, или могло быть, тоже некоторым воровством, но в моих ничуть, и когда вы написали письмо со стихами в «Журнал для всех», вы, так сказать, задели струну, которая звучала корябающе: мол, раз Есенину  можно, почему, же нельзя также поступить и мне. Думаю, что вы так поступили не от того, с голода пухли, а по не знанию обстановки в литературной богеме. И с удовольствием  протягиваю руку примирения. Между нами вообще бы ничего не было, если бы мы переговорили лично. А злопыхатели бы не получили почву для усмешек.

Ну, разве я могу помешать вам как поэту? Да я бы был какой-то дрянью после этого,  которое литературу не любит. Это они так считают, они так думают. Хотя все это не стоит выеденного яйца».

Дочитав письмо, Бениславская усмехнулась:

- От великого до смешного один шаг.

Сергей когда-то голодал и питался по 2-3 копейки, а теперь мне с барского плеча предлагает всю сумму в 1000 рублей за выпущенную книгу забрать для себя для своих нужд. Теперь он цену себе знает.

Воспоминания

Для   Августы Миклашевской Сергей Есенин ушел   в никуда. А он ушел в воспоминания.  Покинув в день своего  двадцать девятого рождения. Он засел за поэму «Анна Снегина».  Поэма автобиографичная.  В 1918 году всё лето Сергей провел  в Константиново и события, что происходили в селе и в стране легли в основу поэмы. А толчком  к написанию «Анны Снегиной» и дало его стихотворение «Воспоминание»:

Теперь октябрь  не тот,

Не тот октябрь теперь.

В стране, где свищет непогода,

Ревел и выл

Октябрь, как зверь,

Октябрь семнадцатого года.

Я помню жуткий

Снежный день.

Его я видел мутным взглядом.

Железная витала тень

Над омраченным Петроградом.

Уже все чуяли грозу, уже все знали что-то,

Знали,

Что не напрасно, знать, везут

Солдаты черепах из стали.

«Анну Снегину», в которой кипят страсти, гремят бури, Есенин заканчивает тем, что и героиня поэмы – эмигрировав, уехав в Лондон, вдруг  почувствовала ностальгию  и написала трогательное письмо юноше, которого любили когда-то:

Я часто хожу на пристань

И, то ли на радость, то ль в страх,

Гляжу средь судов все пристальней

На красный советский флаг.

Теперь там достигли силы.

Дорога моя ясна…

Но вы мне по-прежнему милы,

Как родина и как весна.

В издательстве, куда пошел сдавать Есенин рукопись, познакомился с Софьей Андреевной Толстой. Она уже заочно была знакома с поэтом по его творчеству  и спросила Сергея:

- Вы снискали в литературных кругах, написав такую мрачную вещь, как «Москва кабацкая», критики злорадствуют, язвят, ехидничают и распускают сплетни и слухи, что так можно написать только по пьянке или в глубокой депрессии после тяжелого похмелья. Наверно, опять написали что-то в этом роде.

Сестра Сергея Шура, увязавшаяся за Сергеем, сопровождала его в издательство, вступилась за брата.

-  «Москву кабацкую» Сережа писал у нас дома в Константиново. Проснусь ночью – а он за столом с лампой сидит и пишет и пишет. Да и когда ему пить-то, если поесть за стол садится после двадцать пятого приглашения.

Сергей цыкнул на сестру:

-  Александра, я в защитниках не нуждаюсь. Хотя действительно работаю, как вол, но мысли летят, как крылатые птицы. Быстро, красиво, свободно.

А потом Есенин,  смерив  взглядом Софью Толстую с ног до головы,  сказал с открытой широкой добродушной улыбкой, предложил девушке:

- Милая барышня, мы с вами почти одного возраста. Может быть, перейдем на «ты»? меня зовут родные, как уже слышали от Шурочки – Сережей. А тебя как зовут?

- Соня, - сложив ладошку лодочкой, протянула руку Сергею, то ли для рукопожатия, то ли для поцелуя.

Сергей предпочел сделать второе, и они все весело расхохотались. Есенин протянул рукопись Софье:

- Гляньте хотя бы на концовку поэмы, у вас отлетят в сторону все нелепые и мрачные подозрения о пьянке.

Софья не только заглянула в рукопись  поэмы, но и с удовольствием   прочитала:

Иду я разросшимся садом,

Лицо задевает сирень.

Так мил моим вспыхнувшим взглядам

Состарившийся плетень.

Когда-то у той вон калитки

Мне было  шестнадцать лет,

И девушка в белой накидке

Сказала мне ласково: «Нет!»

Далекие, милые были.

Тот образ во мне не угас…

Мы все в эти годы любили,

Но мало любили нас.

Окончив  читать,  Софья Толстая с восторгом, воскликнула:

-  Великолепно. Такой оптимистичный, прекрасный финал: «так, значит, любили и нас!». Пока живет надежда, что   не только сама любишь, но и ты любима – жива  и сама.

- Да, Соня, зато, к сожалению, про критиков-то  попала в самую точку. Они не только «Москву кабацкую» не воспринимают, а и «Песнь о великом походе». Я же сам «Песнь…» считаю своей несомненной удачей. Разве хоть один человек останется равнодушным к судьбе своей страны? Первая мировая длилась четыре года, а гражданская война, про которую я в «Анне Снегиной» пишу, что брат на брата грудью лез, продолжалась столько же. Откуда такая ненависть накопилась у людей одной нации, одной страны, одной семьи, что готовы глотку перегрызть друг другу.  Вот  мне и захотелось  докопаться до истины, выяснить причину гражданской войны. Но ничто не ново под луной: войны начинаются из-за неравенства и несправедливости. Одни пытаются отобрать привилегии у других, а эти другие их не собираются отдавать. Вот и льются реки крови. Прочитаю  небольшой отрывочек,  и все станет  понятно:

Если крепче жмут,

То сильней орешь.

Мужику одно:

Не топтали б рожь.

А как пошла по ней

Тут рать Деникина

В сотни верст легла

Прямо в никь она.

Над такой бедой

В стане белых ржут

Валят сельский скот

И под водку жрут

Мнут крестьянских жен.

Девок лапают.

«Так и надо вам,

Сиволапые!

Ты, мужик, прохвост!

Сволочь, бестия!

Отплати-кось нам

За поместия.

Отплати за то,

Что ты вешал знать.

Эй, в кнуты их всех,

Растакую мать!

- Мне рассказывали,  что Адриан Топоров руководит на Алтае школой в коммуне «Майское утро», задумал написать книгу «Крестьяне о писателях». Благодаря Адриану Митрофановичу известно мнение простых селян о твоем «Походе», - отозвалась Соня. – Несколько из них я запомнила: «По-моему этот «Поход» лучше всех сочинений Есенина»; «За этот стих, любая деревня ухватится обеими руками»;  «Разумный стих. Будь ты хоть какой неписьменный, все поймешь»; «Изо всех стихов стих! Дороже целых книг он».

- Спасибо, Сонечка, на добром слове, - поблагодарил Толстую Есенин. – А что самой-то  лично тебе в «Песне» понравилось?

- Образ Петра и очень непростое отношение к нему современников его. Целиком процитировать не могу, но кое-какие выдержки помню:

Говорил слова

Непутевый дьяк:

«Уж и как у нас, ребята,

Стал быть, царь дурак

Царь дурак-батрак

Сопли жмет в кулак.

Строит Питер-град

На немецкий лад.

Видно, делать ему

Больше нечего,

Принялся он Русь

Онемечивать.

           *

Услыхал те слова

Молодой стрелец.

Хвать смутьянщика

За тугой косец.

Выходил тут царь

С высока крыльца,

Мах-дубинкою

Подозвал стрельца

«Ну, - сказал тут Петр, -

Вылезай-кось, вошь!»

Космы дьяковы

Поднялись,как рожь.

У Петра с плеча

Сорвался кулак…

И навек задрал

Лапти кверху дьяк.

- Весьма  польщен, - смутился Есенин, - что внучка графа Льва Николаевича Толстого  цитирует по памяти стихи крестьянского поэта. Значит, пусть литературные критики-злопыхатели костерят мою «Песнь о великом походе», но истина как раз в том, что смерд, и знать имеют одну точку зрения на гражданскую войну. И Россия не погибнет в междоусобной распре.

- Если пошел такой разговор, то я как знатная дама, предлагаю обыкновенному крестьянскому парню нанести ко мне визит домой, - перевела разговор с политической темы Толстая, а Сергей приглашение принял с удовольствием.

Роман  Сергея и Сони развивался стремительно.  Через месяца три стали домочадцы Толстой поговаривать о свадьбе. Шура с Софьей подружились, и однажды Есенин предложил им:

-  Давайте покатаемся на извозчике по городу.

Только отъехали от дома, как Шура стала озираться по сторонам.

- Ты чего головой крутишь в разные стороны, кого ты потеряла, кого ищешь? – спросил Сергей сестру.

- Я и не знала, что  в городе столько много бродячих кошек. То одна перебежит дорогу, то другая, - объяснила Александра.

- Черные нам дорогу не перебегали?  - засмеялся Сергей.

- Нет, не было, слава богу, черных кошек, - перекрестилась Шурочка.

Соня тоже заулыбалась:

- Ты суеверная, а крестилась тогда почему? – спросила Толстая сестренку Сергея.

Шура пожала плечами, а Есенин в шутку предложил:

- Давайте кошек считать. Моя сестра сделала такое забавное открытие: «Ах, как много на свете кошек!». Пожалуй, будет неплохое начало для стихотворения.

Сергей, дурачась, стал считать кошек вслух:

- Раз, два, три…  Сорок восемь.

- Хорошую  игру ты  придумал, Сережа, - не захотела поддержать Есенина Соня. – Я знаю у Театральной площади отличное кафе. Зайдемте,  пообедаем.

Шура, сконфузившись от своей провинциальной бестактности, - что же она дома кошек не видела. А тут кошки по городу бегают – эка невидаль, покраснела и замолчала.

А в Сергея бес вселился, его развеселило  смущение сестры. И он, стараясь окончательно смутить Шурочку, время от времени отпускал реплики:

- Шура, - говорил Есенин  почти шепотом,  как бы секретничая, - посмотри, как молодые парни  на тебя поглядывают. Ты такая красивая, что они рты открывают так, что муха залететь может и глаз от тебя не сводят. Неровен час дырки на блузке взглядами своими  просверлят. Да я и сам таких, как ты, красивых не видел.

- Как так не видел? – деланно возмутилась Соня. – Ты меня обижаешь, Сережа. – А значит я не красивая?

- Ты вне конкуренции, Сонечка, - отшутился Есенин.

Отобедав, компания направилась в сквер, где заунывно играл мелодию старый шарманщик.

- купите билетик на счастье, - предложил он молодым людям.

Стоящая рядом цыганка прицепилась  в паре, но в основном наседала на Сергея.

- Позолоти ручку, молодой-красивый, - тараторила цыганка, рассыпая лестные слова  направо и налево,  – судьбу тебе предскажу. Всю правду расскажу. Не поверишь – проверишь. Не сбудутся, через год приходи на это же место все деньги верну до копеечки. Женишься ты скоро.

Сергей сунул ей денежную купюру и расплатился с шарманщиком за «счастливый» билетик. Попугай по незаметному знаку шарманщика крючковатым клювом ухватил огромное медное кольцо, которое разве что  подошло бы Гераклу и, кивая головой, заждался, когда   клиент заберет «колечко». Но  Есенин  не успел и глазом моргнуть, как цыганка, выхватив из клюва попугая кольцо, нацепила его Сергею на палец со словами:

- Я же сказала, что предстоит свадьба.

Сергей улыбнувшись, передразнил цыганку:

- Сказала, загадала… Кольцо одевает на палец при венчании не цыганка, а любимая девушка, будущая жена. А невеста в ответ надевает кольцо на палец жениху.

С этими словами Сергей снял кольцо с пальца, и нежно коснувшись руки Сони, попросил её:

- Вытяни вперед свой пальчик, Соня! Я дарю это простое медное кольцо очень большого размера тебе как талисман. Можешь повесить его на цепочку и носить на шее. Для пальчика оно слишком велико.

Но Соня без всякого смущения, померив кольцо, попросила шарманщика:

- Не смогли бы вы его кольцо немного  сплющить, смять так, чтобы оно не сползало с пальца.

Шарманщик, увидев, что Сергей полез в карман за кошельком и, открыв его, стал вытаскивать вознаграждение, быстро выполнил Сонину просьбу.

- Нет никакой красоты от этого кольца, - сказала простодушно сестренка Сергея, Шурочка. Но к удивлению Есенина, Толстая не огорчилась, а радостно заявила:

- Ну и пусть. Я буду это кольцо носить, как память о Сережином подарке.

Я беспечный парень…

Стихи, рождались  у Сергея мгновенно. Образы прекрасные, легкие, воздушные возникали неизвестно откуда. Писалось необыкновенно легко.

Шура, погостив у Сережи и Сони, засобиралась к Екатерине. Есенин на другой же день после прогулки подал сестре четыре написанных и посвященных ей стихотворения: «Я красивых таких не видел», «Ах, как много на свете кошек», «Ты запой мне ту песню, что пела», «В этом мире я только прохожий».

- Сергей, из тебя брызжет фонтан, только вместо водных струй, льются, взлетают вверх поэтические строчки. Но Шурочке ты после нашей вчерашней прогулки написал четыре стихотворения, а мне ни одного.

- Ошибаешься, сударыня, - засмеялся Сергей. – Я читаю посвященные стихи дамам в порядке старшинства. И тебе приготовлено  вот что:

Милая, мне скоро стукнет тридцать,

И земля милей мне с каждым днем.

Оттого и сердцу стало сниться,

Что горю я розовым огнем.

Коль гореть, так уж гореть сгорая,

И недаром в липовую цветь

Вынул я кольцо у попугая —

Знак того, что вместе нам сгореть.

То кольцо надела мне цыганка.

Сняв с руки, я дал его тебе,

И теперь, когда грустит шарманка,

Не могу не думать, не робеть.

-  Отчего же ты робеешь, Сережа? – удивилась Соня.

- Может быть, возьмешь и мой смешной подарочек, отдашь кому-нибудь другому. Действительно уста Александры, как уста ребенка – глаголет истину. Кто же будет из женщин носить на пальце такое некрасивое кольцо?

Соня прикрыла Сергею рот ладошкой:

- Помолчи, Сергей. Я уже вчера  говорила, что я буду носить его всегда. Давай лучше поговорим о более приятном. Ты подписал договор с Госиздатом на издание Собрания стихотворений в трех томах.  Представляешь, Сереженька, что ты становишься классиком, живым классиком, а пишешь стихи задорно и весело, как мальчишка: «Я беспечный парень, ничего не надо, только б песни слушать, сердцем подпевать. Только бы струилась легкая прохлада, только б не сгибалась молодая стать».

- Я написал его в Константиново. Хорошо, что ты напомнила мне о доме. Нахлынули воспоминания, и я пишу письма в стихах матери, деду, женщине.  Когда-то  совсем недавно я распрощался с хулиганством, а вот теперь хочу распрощаться с прошлой ветхозаветной, нищей Россией. До выхода трехтомника, он выйдет в 1926 году, успею издать сборник «Русь советская». В «Стансах» я уже год назад заявил свою декларацию: «Хочу я быть певцом и гражданином, что каждому, как гордость и пример, был настоящим, а не сводным сыном – в великих штатах СССР».

- Здорово! – удивилась Соня. – Это даже не декларация, это твой манифест.

- Для кого-то здорово, а кто-то возмущен до глубины души. Редактор «Красной нови» в критической статье «На разные темы» прошелся однозначно, как и все записные литературные критики по моей душе  в грязных сапогах: «После лиричных чудесных стихов Есенина, «Стансы» режут слух, как будто гвоздем по стеклу царапают. Хуже всего, что «Стансам»  не веришь, они не убеждают». Почему они не убеждают? Кто не верит, что я хочу быть на самом деле певцом и гражданином в великих штатах СССР? Да я уже давно сын своей страны.

Соня обняла и поцеловала Сергея.

- Успокойся, Сереженька, у тебя сейчас творческий подъем. И не растрачивай свои чувства на пустяки. Как ты великолепно сказал в стихотворении «Мой путь»:

Ну что же?

Молодость прошла!

Пора приняться мне

За дело,

Чтоб озорливая душа

Уже по-зрелому запела.

- Так спой и мне еще что-то  новенькое и зрелое.

- Слушай, - кивнул головой Сергей.

Милая, ты ли? та ли?

Эти уста не устали.

Эти уста, как в струях,

Жизнь утолят в поцелуях.

Милая, ты ли? та ли?

Розы ль мне то нашептали?

- Я как раз та, кто тебе  сейчас надо, Сережа, - Соня опять обняла его и расцеловала. – Но откуда у тебя берутся сомнения: «ты ли, та ли»?

- Возвратившись из Америки, я написал ряд лирических стихов: «Страна негодяев» и «Черный человек в черной перчатке», - ответил Есенин Толстой. – Я кое-кому из поэтов читал. Мариенгоф считает «Черного человека в черной перчатке» пьяным бредом.  Я, пожалуй, сокращу эту поэму. Даже название сделаю покороче. Она будет просто «Черный человек». Придется поработать и над «Страной негодяев». Жизнь несется вскачь, как молодой несговорчивый жеребенок, и многие события я стал воспринимать по-другому. А лгать не могу, и придется кое-что поправить согласно моим теперешним убеждениям. Но и от старых я не отрекаюсь. Есть у меня стихотворение «Песнь о хлебе». Я его написал в 21-м году. В первой же строфе я написал такое, что останется навсегда в памяти:

Вот она, суровая жестокость,

Где весь смысл страдания людей.

Режет серп тяжелые колосья,

Как под горло режут лебедей.

- Вот  и мне пытаются перерезать горло серпом, чтобы не пел я свои степные песни, которые уже скоро через год в трехтомнике бронзой зазвучат.

- Я тоже в это верю, Сережа. Давай отправимся в свадебное путешествие в Крым, - попросила Есенина Соня. – Не откажи мне сделать для тебя приятное.

- Я с удовольствием поеду в Крым, - согласился Сергей. – Мне необходимы впечатления, чтобы закончить и выпустить отдельной книгой «Персидские мотивы».

- Но ты же, никогда не был в Персии, Сережа.

- Я  никогда не был и на Босфоре, но сумел  же, написать лирическое стихотворение: «И хотя я не был на Босфоре – я тебе придумаю о нем. Всё равно – глаза твои как море, голубым колышутся огнем».

Новые встречи со старыми знакомыми

Накануне  отъезда  Соня  подошла к Есенину и спросила:

- Сергей, ты успел сделать все свои неотложные дела? Когда поедем в Крым?

- Да, почти все. Вот черкану несколько строк Екатерине и отправлю письмишко сестре. Мне необходимо повидаться с ней. Забрать кое-какие вещи, которые остались  у неё на хранении.

- Так садись за письменный стол и пиши, - поторопила Есенина Софья. – Время не ждет.

Сергей взял чистый лист бумаги, ручку и округлые буковки покатились по белому полю черными закорючками, цепляясь к листу:

«Дорогая Екатерина! Случилось очень многое, что переменило и больше всего переменяет мою жизнь. Я женюсь на Толстой и уезжаю с ней в Крым. Перед  отъездом должен с тобой поговорить. Мне нужно собрать все свои вещи и оставить тебе денег на лето… Привет Шуре, отцу, матери, деду.

Твой Сергей. 16.06.25».

Сергей взглянул на Сонину руку. Между двумя своими собственными золотыми кольцами виднелось подаренное им медное кольцо – талисман.

- Ты, смотри, - мысленно удивился Есенин. – И вправду, не снимает уродливое неказистое колечко. Скоро пальмы, море  и «Персидские мотивы» будут закончены набело. Жалко я не сумею повидаться со своей знакомой Шаганэ. 

Шаганэ ты моя, Шаганэ!

Потому, что я с севера, что ли,

Я готов рассказать тебе поле,

Про волнистую рожь при луне.

Шаганэ ты моя, Шаганэ.

Сергей усмехнулся – сам себя цитирую. Но Соня подумала, не зная, о его мыслях, что Есенин улыбается оттого, что за одну минуту написал письмо, и проводила его ласковым взглядом, когда он, запечатав конверт, отправился бросить послание в почтовый ящик.

Свадебное путешествие  промелькнуло  стремительно. Так вспорхнувшая из под ног в траве птица скрывается в небесной голубой выси. Встретила  супружескую пару радостная Александра Есенина.

Соня ушла отдохнуть в комнату после дороги, оставив сестру и брата в гостиной. Пусть они всласть наговорятся. Давно не виделись и по лицу Шурочки видно, что ей не терпится  сообщить Сергею какие-то семейные тайны.

Александра и на самом деле, как только за Соней закрылась дверь спальной комнаты, вытащила из сумочки фотокарточку, где она снялась со своим племянником Юрой Есениным.

- Анна Романовна  Изряднова просила зайти тебя к ней, как приедешь. Повидался бы ты и с Юрой. Сын ведь он тебе родной. Он меня любит безумно, я часто бываю у них в гостях, но нужно парню общение и с мужчиной, с отцом. Ты такой загорелый, посвежевший, отдохнувший, что глаз невозможно отвести.  Они будут рады увидеть тебя такого.

- Ладно, Шура, схожу и повидаюсь с Юркой обязательно, - пообещал Сережа сестре. – Только вот за время отдыха дел накопилось – море. Пока я их не разгребу не до сентиментальностей. Нужно встретиться с Галей Бениславской.  Галина Артуровна забросала меня сообщениями об издательских делах, в которых ей без меня не разобраться.

- Я так и знала, Сереженька, что ты будешь тянуть кота за хвост. Никаких дел. Считай, что ты еще из Крыма не приехал. Завтра  же я с тобой поеду к юре.  И не брыкайся. Тебя там сюрприз  поджидает. Помнишь подружку Ани Тамару? Она очень даже сентиментально и трогательно  вспоминает о тебе, что, не стесняясь твоей бывшей жены, мечтает встретиться с тобой в её доме. Она завтра как раз  будет днем у Изрядновой. Тома меня просила тебя уговорить.

- Ладно,  Шурочка,  ты уговоришь кого угодно, а меня и подавно, - согласился Сергей. – Пользуешься моей слабохарактерностью и добротой. Давишь на нервы брата, зная, что я тебе не откажу.

- Спасибо, Сережка. Для юры это будет праздник так праздник.

На следующий день Сергей и Александра Есенины отправились к Анне Изрядновой.

- Балуешь ты, Аня, Юрку, - сказал Изрядновой уходя, Сергей, - береги сына.  Он не виноват, что у нас жизнь так сложилась. Юрик дорог и мне и тебе и это объединяет нас, не дает ниточке оборваться. Прощай и будь  счастлива. Я всегда тебе помогу, чем могу, как и всегда помогал. От своего сына не отказываюсь.  А что  Тамара не смогла прийти?  Или не захотела со мной встретиться?

- Как не захотела? Спит и видит, как она с тобой общается, беседует. Не захотела при мне  тебе на шею повеситься, дура.  Думала, что я тебя приревную. Но, как ты сам сказал: «Кто сгорел, того не подожжешь». А она-то сгорает от любви к тебе или от страсти.  Мне теперь с ней делить нечего – ты давно уж не мой. Так что если надумаешь с ней повстречаться, то Шура проводит тебя к ней.

Около входа в квартиру Тамары Сергей остановился и сказал сестре:

- Шура, я выполнил свое обещание, но и ты пообещай мне, что не уйдешь, оставив меня с Томой тет-а-тет, пока я не определюсь6 оставаться ли мне у неё вообще.

- Это твое уж дело, Сережа, оставаться у неё или не оставаться.  Поступай, как знаешь, - кивнула Александра, а, зайдя в помещение, защебетала, - Томочка, я обещала Юрику поиграться с ним ещё немного.  Поэтому я сейчас убегу, а вы уж с Сережей потом говорите сколько захотите.

Тамара, прищурив глаза, согласилась:

- Раз обещала Юрику, беги. Проводи её, Сережа.

На улице Александра спросила брата:

- Ну, как?

Есенин ответил ей четверостишием,  прокомментировал:

Плачет метель, как цыганская скрипка.
Милая девушка, злая улыбка,
Я ль не робею от синего взгляда?
Много мне нужно и много не надо.
- Что милая – это хорошо, а вот, что злая – это она скорее на тебя разозлилась, что ты вот так оставляешь нас одних.
- Наверно, -  пожала Шура плечами. – Наверно. Такова жизнь.
 И опять Сергей отозвался стихами: 

Жизнь — обман с чарующей тоскою,

Оттого так и сильна она,

Что своею грубою рукою

Роковые пишет письмена.

- Разве думал я встретиться  когда-либо с Тамарой?  Но моя бывшая жена сообщает, как её подруга страстно желает со мной встречи. А моя маленькая сестренка показывает дом, где проживает моя потенциальная роковая любовница, в тайне от моей новой жены,  с которой я только что вернулся из свадебного путешествия. Но вы все это делаете от души, искренне и бог вас уже простил. Каждый выбирает себе судьбу, а я вот такой и меня уже не изменишь.

Об их встрече с Томой Сергей напишет:

Молодая, с чувственным оскалом,
Я с тобой не нежен и не груб.
Расскажи мне, скольких ты ласкала?
Сколько рук ты помнишь? Сколько губ?

Знаю я — они прошли, как тени,
Не коснувшись твоего огня,
Многим ты садилась на колени,
А теперь сидишь вот у меня.

-------------

Да и ты пойдешь своей дорогой,
Распылять безрадостные дни,
Только нецелованных не трогай,
Только негоревших не мани.

Галина  Бениславская разбирала  сидя за столом рукописи Сергея, счета, свои заметки. Кто из редакторов газет, журналов не заплатил еще Есенину гонорар, когда вошел поэт.

- О, какой  ты стал  смуглый, - с восхищением воскликнула Бениславская. – Это  не наш легкий северный загар. Южное  яркое солнце густо накладывает краску. Загар бронзовый, так что ты при жизни не только классиком стал, а даже сам себе памятником.

Сергей, приняв надменный гордый вид, медленно, несколько раз кряду, повернул голову то влево, то в право. Мол, полюбуйтесь, Галина Артуровна, каков я. И она любовалась. Из-за его  напряженной работы и частых поездок им приходилось редко видеться. Галина только  теперь стала понимать, как крепко она привязалась к взбаломашному, непостоянному, ветреному Сереже. А он, купаясь в лучах её ласковых  глаз, положил на стол новое стихотворение, датированное 13 декабря 1825 года, и сказал:

- Через неделю, наверное, или дней через десять поеду в Ленинград по издательским делам. Поэт Эрлих  приглашает. Он с Госиздательством  завязан крепко  и помогает мне решать  там мои вопросы.

Сергей ушел, а листочек с рукописным текстом остался на столе перед Галиной. Она прочитала первые три четверостишия и задумалась:

Может, поздно, может, слишком рано,
И о чем не думал много лет,
Походить я стал на Дон-Жуана,
Как заправский ветреный поэт.

Что случилось? Что со мною сталось?
Каждый день я у других колен.
Каждый день к себе теряю жалость,
Не смиряясь с горечью измен.

Я всегда хотел, чтоб сердце меньше
Билось в чувствах нежных и простых,
Что ж ищу в очах я этих женщин —
Легкодумных, лживых и пустых?

Муки и страдания Галины

- Сереженька выбрал меня козлом отпущения, - пришла  ей в голову, когда ушел Есенин необычная мысль. Хорошо он устроился со мной.  Нашел в моем лице человека, которому без опаски можно исповедоваться!  Зачем мне такая планида? Тоже мне секрет Полишинеля. Через неделю другую его тайну узнает вся Россия. Зачем же Есенин мучает меня первой.  Он кается мне в своих грехах, а я же не священник, чтобы их отпускать. Я сама  великая грешница – люблю его. А он это не замечает. Или не хочет замечать?

Бениславская  придвинула к себе лист бумаги со стихами и прочла фразу, а в ушах звенел голос Сергея:

Что ж ищу в очах я этих женщин -

Легкодумных, лживых и пустых?

- Страдает, что ему попадаются в жизни,  и он ложится в постель с лживыми пустыми женщинами, - понеслось у Галины  снова вихрем мысли. – И не видит, что рядом с ним столько лет вместе существует верная и преданная женщина. Неужели он настолько слеп, что не видит очевидного.

На рукопись, скатившись  по щеке, упала капелька солоноватой влаги. Бениславская вытянула из сумочки носовой платок и аккуратно стерла эту капельку.

- Он спит с любой понравившейся ему смазливой бабенкой, а ко мне относится хорошо, но как к другу. Да, я ему являюсь верным другом, но ведь я же еще и женщина. И как женщина хочу отдаться и лечь с ним в постель, чтобы насладиться любовью, гореть вместе с ним в страстном огне. А он не видит во мне женщину? Неужели я настолько непривлекательна, что он  не желает  мною овладеть. Не в ЗАГС же я его хочу затащить, а в постель.

Галина открыла ящик письменного стола и вытащила еще одну рукопись Есенина, которую Сергей принес ей месяц назад 14 октября «Черный человек».

- Нет, - подумала Бениславская, - ему не нужен священник для исповеди. В «Черном человеке» Сергея и исповедуется соло, кто темное его второе «Я»:  или черт, дьявол, Сатана, в общем, всякая нечисть. Сергей  рассказывал мне, что замыслили написать «Черного человека»  возник у него еще в Америке. Его потряс цинизм американцев, бесчеловечность увиденного. От черных сил зла трудно защититься не только черным неграм, но и белым янки. Поэтому Сережа так беспощаден к себе, и он обнажает свою душу не только своему второму «Я», а всей стране. И вдребезги вместе с зеркалом  разбивает и «Черного человека». Но поэма не настолько многогранна, что я сразу не могу охватить её одним взглядом. Требуется пристальное изучение «Черного человека». Взять хотя бы один его тезис:

Счастье, — говорил он, —

Есть ловкость ума и рук.

Все неловкие души

За несчастных всегда известны.

Это ничего,

Что много мук

Приносят изломанные

И лживые жесты.

В грозы, в бури,

В житейскую стынь,

При тяжелых утратах

И когда тебе грустно,

Казаться улыбчивым и простым —

Самое высшее в мире искусство.

Открытая  форточка от дуновения ветра захлопнулась, и Галина вздрогнула от неожиданности. Глаза её уткнулись в другую строфу, где Есенин  дает себе и стране честную, но очень изящную характеристику:

В декабре в той стране

Снег до дьявола чист,

И метели заводят

Веселые прялки.

Был человек тот авантюрист,

Но самой высокой

И лучшей марки.

Галина  так увлеклась, когда Сергей принес рукопись «Черного человека»  изучением художественного произведения, что какая-то тень грязной и продажной женщины стала являться ей во сне. Но внешне  эта тень нисколько не напоминала ей её саму, а казалась её собирательным образом есенинских любовниц.

Несколько бессонных ночей и, прочитав светлые лирические строки стихов Сергея: «Руки милой — пара лебедей — В золоте волос моих ныряют. Все на этом свете из людей Песнь любви поют и повторяют», и Бениславская крепко засыпает.

Ей снится, что это её руки лебедями порхают над золотой головой Сергея и ныряют в светлые пряди его волос и их тела сливаются воедино. Она глубоко дышит и явственно слышит Сережиной нежностью пропитанное слово.

Но этот сон не мог повторяться вечно, и Галину опять мучает бессонница. Она, как утопающий за соломинку хватается, так ей достаточно ухватить хотя бы оптимистически разумный совет Сергея. И она, атеистка, как молитву повторяет строчку есенинских стихов:

Жить нужно легче, жить нужно проще,

Все принимая, что есть на свете.

Вот почему, обалдев, над рощей

Свищет ветер, серебряный ветер.

Бениславская  знала, что Есенин взял билет на поезд, отправляющийся в Ленинград  с 23 декабря на 24, и хотела  перед  отъездом  пригласить Сергея к себе и выложить ему всё начистоту, рассказать о своих муках и страданиях, но его не могла найти.

Александра Есенина по секрету – Галя своя  в доску, - шепнула ей, что брат в гостях у какой-то Томы. Они знакомы с ранней юности, работали вместе в Сытинской   типографии. Вот тогда-то и втрескалась, втюрилась по самые уши Тамарочка в Сергея.

Нехорошее предчувствие нахлынуло на Бениславскую и, хотя Галина умела себя держать  в руках, чуть было не упала в обморок. Шура, обмолвившись, почувствовав, что болтнула что-то неположенное для Галиных ушей, поддержала её за плечи и уложила на диван.

Галина машинально полезла в сумочку опять за носовым платком, вместе с ним вытащила письмо, которое Сергей ей прислал  почти ровно год назад 20 декабря 1924 года из Батума. Она хранила его как реликвию, как талисман, как молитвенник. В трудные минуты отчаяния Бениславская читала, перечитывала письмо, хотя все слова уже выучила наизусть:

«Галя, голубушка! Спасибо за письмо, оно меня очень обрадовало…

Весной, когда приеду, я уже не буду никого подпускать к себе близко… боже мой, какой я был дурак. Я только теперь очухался… Всё это было прощение с молодостью. Теперь будет не так…

С.Е.»

 

До свиданья, друг мой, до свиданья

Сергей  под Новый 1926 год прибыл в Ленинград. Поселился он в гостинице «Англетер», которая расположена на Исаакиевской площади,  в пятом номере. Единственный в мире памятник Николаю I вздыбившего коня на задние ноги, установлен, поэтому  уникально на двух точках опор в неустойчивом равновесии, находился на середине площади. И Есенина при входе и выходе приветствовал российский император, подавивший восстание декабристов на Сенатской площади.

Сергей встречался со своими друзьями поэтами, со знакомыми в своем номере. Многие побывали у него за три декабрьских дня в гостинице.

Утором 27 декабря в номер  к Сергею зашла Устинова, остановившаяся тоже в «Англетере». Сергей  сидел за письменным столом. Пиджак был повешен на спинке стула. Ворот светлой рубашки расстегнут  почти на все пуговицы. Уголки распахнутого воротника были похожи на крылья белой нежной птицы, которая пытается взлететь, оторваться от земли. Брюки Есенин ремнем не подпоясывал, и они держались у него на подтяжках, которые придавали Есенину более элегантный изящный вид аристократа, дворянина, который после полуночного бала заявился в свои апартаменты. Тени декабристов вырывались из-под мрачной фигуры императора, из-под копыт его жеребца, и навевали на Сергея ту вольную свободу, за которую они готовы были положить даже самое дорогое, что у них было – жизнь.

Сергей повернул голову в сторону Устиновой и пожаловался ей:

- В этой паршивой гостинице даже чернил нет. А мне пришло на ум потрясающее стихотворение, чтобы записать. Не запишешь сразу строчки, возникшие в голове ночью, утром уже всё позабудешь, мне пришлось писать стихи собственной кровью.

- Вы, Сергей Александрович, - усмехнулась Устинова, - все свои стихи пишете кровью, выворачивая душу наизнанку.

Улыбнулся Есенин, махнув небрежно рукой, засмущался и сказал:

- Умеете вы подцепить человека, взять его за живое. Красиво сказано. Я когда-нибудь использую эти слова в своем творчестве.

В это время в номер Есенина вошел Эрлих. Сергей вырвал листочек, на котором алели строчки стихотворения «До свиданья, друг мой, до свиданья», сложив его пополам, засунул Эрлиху во внутренний карман пиджака.

Эрлих оторопел от неожиданного поступка Есенина и пробормотал, пытаясь вытащить из кармана автограф Сергея:

- Дай же я прочту сначала твой очередной шедевр. Тем более написанный только что сегодня утром кровью, если уж ты сам не соизволил прочитать свои стихи нам.

Сергей резким жестом руки предотвратил попытку Эрлиха вынуть из кармана пиджака блокнотный листок и произнес громко:

-  Не надо! Потом прочтешь.

- Не надо, так не надо, - не стал упрямиться Эрлих. – Ты, Сергей, приводи себя в порядок, умойся, побрейся, а мы пока займемся с Устиновой другими делами. Потом сойдемся у тебя в номере и обсудим  все детали издания твоего собрания сочинений.

Когда все собрались, сидели потом  долго часов до восьми вечера. Эрлих, взглянув на часы, засуетился:

- Мне пора, - поднялся и ушел, попрощавшись. -  до свиданья.

Когда Эрлих уже дошел до невского проспекта, вспомнил:

- Я же портфель в номере Есенина оставил.

Пришлось вернуться. Сергей сидел опять за столом без пиджака, но на плечи накинул шубу. В номере было прохладно и Сережа, чтобы не озябнуть кутался в меховую шубу. На столе лежала раскрытая папка.  Видимо, Сергей только что перелистывал в ней старые стихотворения. «Готовит подборку для издательства»,-  подумал Эрлих и, извинившись:

- Прости за вынужденное вторжение – голова дырявая стала – портфель у тебя забыл, - вышел из номера, попрощавшись вторично. – До свиданья, друг мой.

Наутро 28 декабря узнав о трагической гибели Есенина, Эрлиху стало не по себе. Он так погряз в деловых мыслях после напряженного дня подготовки рукописи к изданию, что вечером 27 декабря закрутился так и не сумел прочитать строчки Есенина, написанные кровью. А утром после неприятного сообщения прочел и остолбенел – он вчера, не зная текста стихотворения, что написал Сергей, произнес первую строчку, написанную поэтом: «До свиданья, друг мой, до свиданья».

- Это я так попрощался с Есениным, -  думал Эрлих, – а с кем именно распрощался навсегда Сергей?  Хотя расставаясь для поездки в Ленинград на несколько дней с Софьей Толстой, он знал, что его ожидает с женой встреча не в загробном мире, собирался он встретиться с графиней?

Эрлих расправил блокнотный листочек и тихо, но  всё же вслух прочитал:

До свиданья, друг мой, до свиданья.

Милый мой, ты у меня в груди.

Предназначенное расставанье

Обещает встречу впереди.

До свиданья, друг мой, без руки, без слова,

Не грусти и не печаль бровей, —

В этой жизни умирать не ново,

Но и жить, конечно, не новей.

Эрлих встрепенулся:

- А может быть, он прощался со своей шальной непутевой жизнью, собираясь начать жить более мудро, более уравновешенно. В сборнике «Русь советская»  столько жизненного оптимизма.

Эрлих, подхватив портфель под мышку, как хулиганистый школьник-двоечник, помчался в редакцию «Красной газеты». Редакционное сознание издателя потребовало немедленного действия и подавило эмоции в связи с потерей друга.

Кто знает, какие мотивы двигали Эрлиха, но он успел в редакцию вовремя. Стихотворение напечатали в тот же день, и страна узнала о трагедии без промедления.

В помещении Ленинградского отдела Союза писателей 29 декабря состоялась  гражданская панихида. Отдел называли в Ленинграде и по-другому – Союз Поэтов и Писателей и Домом печати для краткости. Поэтов ленинградцы выпячивали на первое место, а Есенин был Великим русским Поэтом. На фасаде Дома печати висела широкая красная лента полотнища, на котором белой краской выведены буквы надписи:  «Здесь находится тело великого национального поэта Сергея Есенина».

Дул влажный ветер и казалось впереди не суровый морозный январь, а весенний месяц март. Снег на тротуарах сырой, серый, мелкий. У прохожих на языке одно – трагическая смерть Сергея Есенина. Все, и друзья, и враги, бросились в книжные магазины, чтобы найти  хоть какую-нибудь книжку со стихами поэта, в киосках расхватывали «Красную газету». Воздух вокруг гудел голосами: «До свиданья, друг мой, до свиданья».

Возле гроба Сергея Есенина в почетном карауле, провожают в последний путь, его друзья: Клюев, Ионов, Садофьев. Огромная комната, где гроб  установлен, была почему-то слабо освещена. И хмурый серый денек, как будто вполз в неё с улицы в окно. Сумрачно  и в помещении и на душе.

В глубине комнаты сбились в траурную группу близкие Сергея Есенина. Но и туда вклинивались незнакомые люди, кто-то утешал жену Сергея – Софью Толстую. На диване, понуро опустив голову, сидела бывшая жена Есенина – Зинаида Райх. Её опущенное лицо, прикрывала упавшая вниз со лба короткая прядь волос. Или же Зинаида сама стряхнула на лицо эту прядь, чтобы не видели посторонние люди её горестных слез. Чуть поодаль, выделяясь своей крестьянской  одеждой и обличием, стояла, ссутулившись, мать Есенина – Татьяна Федоровна.  Она была еще не очень старой, хотя Сергей написал как-то: «Ты жива еще, моя старушка, жив и я, привет тебе, привет»,  но тут постарела на глазах своих молоденьких дочерей Кати и Шуры. Сергей уже  не был жив, и не приветы передавал своим родным и близким, а говорил в предсмертных стихах другое слово, слово прощания: «До свиданья, друг мой, до свиданья».

Назойливый журналист, втискиваясь между стоящих на панихиде, пробрался таки к Татьяне Федоровне, и пытался обратить внимание матери Есенина на себя, но она даже не повернула к нему голову, не спускала глаза с гроба.

Для нее в гробу лежит не великий национальный поэт, а её сын Сергей, любимый и непутевый Сереженька. Губы Татьяны Федоровны подрагивают и безмолвно шевелятся, но журналист слышит, словно наяву шепот матери: «Сынок, Сереженька, Сереженька, на кого ты нас покинул».

Когда  Татьяна Федоровна смахнула со щеки слезинку, удалось задать ей вопрос:

- Вы чувствовали при жизни Сергея Есенина, что он обретает всенародную славу?

Мать Сергея глуховатым голосом, но довольно спокойным, без надрыва сказала ему как-то обыденно:

- Был у нас в селе праведный человек, отец Иван. Он мне как-то и говорит: «Татьяна, твой сын отмечен Богом». Без божьей помощи разве смог бы, Сереженька, добиться известности, стать знаменитым поэтом?  Конечно же, нет.  Мой сын, действительно, отмечен Богом.

Журналист  осторожно пробираясь сквозь толпу, подошел к Софье Толстой и, дождавшись, когда она прекратила рыдать, спросил её:

- Сергей Александрович приехал в Ленинград сверстать Собрание стихотворений, определить порядок расположения по томам. Неужели у него не было предчувствия своей близкой кончины?

- Это никому неизвестно, - покачала головой Софья Андреевна, потом спохватилась, вспомнив, - постойте-ка… На другой день после своего дня рождения, когда он отметил свое тридцатилетний юбилей, Сергей в ночь с четвертого на пятое октября был в творческом ударе и написал восемь или десять стихотворений.  Они были короткими, но такими мудрыми и интересными по содержанию. Так вот в одном из них Сергей как-то пророчески написал не осеннее, а зимнее стихотворение:

Снежная равнина, белая луна,
Саваном покрыта наша сторона.
И березы в белом плачут по лесам.
Кто погиб здесь? Умер? Уж не я ли сам?

Предназначенное расставание, означает встречу впереди

Прошел год.  Галина Бениславская проснулась 27 декабря 1926 года рано. Она стала собираться тщательно, словно на званый обед, примеряя платья, кофточки, юбки, пока  не подобрала подходящий к этому случаю наряд.  Сегодня годовщина со смерти Сергея Есенина, но тупая боль, которая не давала заснуть ей всю ночь, куда-то исчезла и на душе посветлело. Хотя и грустно, но на душе светло. Как в стихотворении Сергея: «Отговорила роща золотая березовым, веселым языком, и журавли, печально пролетая, уж не жалеют больше ни о  ком…»

- Он и не жалел  ни о ком и ни о чем, - думала Галина. – Слагал  песни, чтобы пели их вечно, а мы-то как все в мире тленны.

Бениславская приехала  на  Ваганьковское кладбище, подошла к могиле Сергея, присела и минуту помолчала и произнесла, вытаскивая револьвер из дамской сумочки:

- Ты угадал, Сережа. Предназначенное расставание, означает встречу впереди. Вот мы и встретимся с тобой. И уже  никогда не расстанемся…

Прочитано 3080 раз
Другие материалы в этой категории: « Тайна успеха коммерсанта Мать-героиня »