Шел август 1923 года. Георгий с начальником ЧОНа Иваном Сидор-киным вот уже целую неделю гонялся за бандой Замащикова. Не сделано еще ни одного выстрела чоновцами, а следы банды обнаруживаются в каждом селе. Расстреляны активисты, зарублен председатель сельского Совета. Трупы, трупы, трупы... Скворцов скрипнул зубами.

— Черт возьми, как будто бабушка нашептала, куда не сунешься, а их и след простыл. Почему крестьяне помогают им скрыться, хотя бандиты в каждом селе пускают кровавую юшку? Везде, в каждом темном углу скрывается подлый враг. Везде.

Георгий снял красноармейскую фуражку с выпуклой пятиконечной звездой и рукавом вытер со лба испарину. Локтем коснулся твердой кобуры именного маузера, который еще в 21 году вручил ему начальник Иркутского Губчека Берман, и немного успокоился, но всего на какое-то мгновение...

Сильно мигнула лампа, и черный сгусток сажи тоненькой змейкой-струйкой взвился в тонкой трубке стекла. На карту, звонко хлопнув ладонью, опустилась рука.

Скворцов отпрянул, опрокинул стул, выхватил из кобуры маузер и цепким взглядом окинул комнату. Никого...

Пусто. Только слегка колыхнулась, словно от сквозняка бахрома скатерти, спущенной почти до самого пола. «Враг, враг затаился под столом и хотел утащить из-под самого носа Георгия карту с его пометками завтрашней операции!».

Трах-тарарах! — загрохотал маузер. Кислый запах пороховой гари шибанул в нос, тонкая сизая дымка заволокла мелькнувшее вдруг испуганное лицо Аннушки.

Это последнее, что увидел в тот вечер Скворцов. Пуля следующего выстрела разнесла вдребезги керосиновую лампу. Ее огонек, отчаянно мигнув, погас. И в двух шагах ничего не стало видно.

Но даже если бы сейчас зажгли в комнате тысячу ламп, Георгий Скворцов ничего бы не увидел: он потерял сознание.

Очнулся он в больнице и долго не мог понять, почему бандиты не убили его. Бородатый фельдшер Аникеев всячески уклонялся от разговора.

— Ты лежи, Георгий Иванович, лежи. Волноваться тебе не велено. Вот завтра Анна Александровна придет, она тебе все расскажет.

Но Анна тоже не стала напоминать о случившемся своему мужу. Может быть, она сгоряча и ляпнула бы Георгию о ночной перестрелке, но Аникеев пригрозил ей здоровенным кулачищем:

— Смотри, Александровна, чтоб ни-ни. О случившемся ни гу-гу!

А случилось вот что. На карту в тот августовский вечер опустилась не рука человека, а ручонка маленького человека, его двухлетнего сына Левушки...

Лева, убежав от зазевавшейся матери, толкнул ручонками дверь в комнату отца. Она тихо, без скрипа приоткрылась. Левушка опустился на четвереньки и переполз порог. Заметив, что отец не обращает на него никакого внимания, а водит указательным пальцем по какой-то разрисованной разными красками бумаге, Леве тоже захотелось рядом с отцом поводить самому по этой бумаге ладошкой. Он заковылял на слабеньких ножках к папе, хлопнул радостно ладонью по карте. Но дальний путь от двери до стола утомил его, и он не удержался у края стола и, покачнувшись, упал и закатился под стол. Из-за скатерти не видел, что делал его отец, но слышал страшный грохот выстрелов. А мать, испуганно ринувшись в комнату мужа, нашла сына под столом.

Фото 1: Скворцов Георгий Ионович. 1920 год, г.Верхоленск

Пока мама разговаривала в палате с отцом, Лева попытался завести знакомство с бородатым Аникеевым.

— Папа, пух, папа пух, — объяснял непонятливому дядьке Лева.

Дядька Аникеев крутил бородатой головой и приговаривал:

— Эх, малец, малец... Вот ведь какое ты боевое крещенье получил. Тебя же родной отец чуть твоей жизни не лишил... Это Бог его руку отвел.

Дед перекрестился. Аннушка, подхватив Леву на руки, пошла домой, а Георгий остался лежать на больничной койке, рассматривая трещины на потолке палаты. Из этих замысловатых трещинок при небольшой фантазии можно составлять различные изображения. Прямо над ним упрямо вскинулась лошадиная морда на изогнутой шее, а вот ближе к углу трещинки, извиваясь и сливаясь, образовывали нечто похожее на человеческий портрет, ну точно вылитый дед Михаило! Георгий закрыл глаза.

— Видно, схожу с ума, — вяло подумал он, — дед мерещится. Такой же бунтарь, как и я...

Скворцов открыл глаза и снова взглянул на портрет деда Михаило. «Нет, не мерещится». Коли напрягать зрение и воображение, то «порт-рет» почему-то расплывается по потолку, ускользает от его пристально-го взгляда в знакомые черты..

Георгий, пытаясь приблизить их, сам поплыл в далекие годы Михайловой молодости...

... Михаил Ионович родился в семье крепостного крестьянина Поли

щука в поместье польского барина из Каменец-Подольской губернии. В двадцать пять лет обладал недюжинной силой и по-мужицки был красив. В этом же поместье у господ служила в горничных Прасковья. Восемнадцатилетнюю девушку господа звали просто Параськой. Это для Михаило, который любил ее, она была Прасковья. Господ устраивал вид кроткой и застенчивой Параськи, но не давала ей житья экономка.

По молодости она неудачно вышла замуж, а вскоре, оставшись одна, согласилась быть экономкой у своих дальних родственников. Она всячески старалась угодить господам, а со слугами была скупа, раздражительна и деспотична. Чаще всех доставалось Параське.

По любому случаю непослушания или выполнения задания не так, как было приказано, горничная получала хороший разгон, а иногда и побои. Экономка острее других почувствовала, что кротость и застенчивость у Параськи напускные.

—Вспыльчива девка и рискованна, как остаешься один на один с ней, то и надерзить может. У, неслух, деревенщина...

Особенно раздражала экономку привязанность Михаилы к Параське. Как ни скрывает девушка свои чувства и свои симпатии к парню, а ее, старого воробья, на мякине не проведешь. Ясно, что приглянулся ей ладный и деловитый дворовый парень Михаило.

Когда экономке донесли, что они тайно встречаются за гумном или в овраге, возмущению не было предела. А Параська как будто и не замечала ее злости. Молодые теперь не сдерживали своих чувств.

— Тять, пришло время жениться. Пора, — заикнулся было перед отцом Михаило, но Ион как будто и не слышал сына, с ответом не спешил.

Но однажды произошло трагическое событие, взбудоражившее всю округу. Оно резко изменило судьбу молодых, да собственно, и судьбу всех потомков рода Скворцовых.

—Сходи-ка, сынок, пособирай сушняка, — отправил как-то Ион Михаилу в господский лес.

Михаило ранним утром, прихватив веревку, отправился сначала по тропинке, а потом по серебристому от росы лугу в лес. За ним оставалась тонкая цепочка следов. Темно-зеленая трава казалась изумрудно-черной! среди светлого поля, а прозрачные водяные капельки скатывались на босые ноги Михаило и жгли холодом пятки. Сучки между деревьями были разбросаны редко, и парень быстро разогрелся, перебегая от дерева к дереву. Набрав вязанку хвороста, он хорошенько связал ее веревкой и зашагал к дому.

—Стой, сучий потрох! — властно окликнул кто-то. Михаило узнал голос барского объездчика, снял вязанку сушняка с плеча, остановился. Встреча с объездчиком была нежелательна, но и бежать он не собирался. Если бы Михаило побежал, все бы было по-другому. Ни за что на лошади не догнать в лесу, поросшем густым орешником, бегущего человека.

Но Михаило стоял как вкопанный. Объездчик лениво слез с коня неторопливо подошел к оробевшему парню и с размаху ударил его в лицо

—Как ты посмел, скотина, взять барское добро?!

Второй раз ударить объездчик не успел. Они бросились друг на друга, озверевшие от обиды и злости. Если Михаило обладал недюжинное силой, то и объездчику ее было не занимать. Крепким он был мужиком и сильным, а потому и взбесился, что сопляк Михаило, Иошкин сын, дал ему сдачи.

Дрались они долго, и вздрагивал от яростных криков конь объездчика, да хрустели ветки ломающихся кустов. Подняться на ноги от усталости не могли и откатывались в разные стороны, жадно хватая ртом воздух. Отдышавшись, снова бросались друг на друга.

— Убью, — хрипел объездчик, а слабеющий Михаило понимал, что так и будет. Убьет он крепостного мужика, воровавшего в барском лесу господское добро, и не понесет никакого наказания. Что с того, что добро это всего-навсего вязанка сухого валежника. Еще страшнее становилось оттого, что так дико защищает объездчик такое вот добро барина — сучки.

Объездчика подвело узловатое корневище разлапистой ели. Он зацепился за него и упал навзничь. Подняться не успел — Михаило, изловчившись, схватил его за горло. Он сдавил его изо всех сил, слышал, как захрипел и забился в судорогах объездчик. Наконец, тело его обмякло, он был мертв. А Михаило все еще не понимал этого. Гнев и обида нахлынули на него беспощадной волной, он схватил валявшийся под ногами сук и ткнул им в открытый безжизненный рот объездчика.

— Подавись ты им, собака! Дрался за барское добро, так и жри его. Вечером того же дня в поместье и в близких деревнях гудели возбужденные мужики и бабы.

—Михаило обьездчика убил, арестовали мужика... Суд присяжных не усмотрел в действиях Михаило злого умысла: была обоюдная драка. Но за издевательство над покойным, за надругательство над трупом накинули дополнительную пару лет каторжных работ в Сибири.

Прасковья была убита горем, ей казалось, что не сможет перенести разлуки со своим любимым парнем.

— Ну что, потаскуха, допрыгалась, — злорадствовала экономка. — Каторжница ты беспутая.

Она хотела ухватить Параську за волосы, но не успела. Девушка, до этого момента тупо уставившаяся в пол, встрепенулась, быстро схватив столовый нож, полоснула его острием по лицу экономки.

—Каторга, так каторга, — спокойно сказала Параська. Вместе с первыми каплями крови, выступившими из пореза на щеке мучительницы, исчезла жажда мести, а истерический визг насмерть перепугавшейся экономки только успокаивал ее.

Прасковью и Михаило на каторгу отправили вместе, и кольца кандалов стали их обручальными кольцами. Долгие месяцы заключенные шли этапом в Сибирь. Не торопясь, как бессловесную скотину перегоняли их с места на место, пока не остановились в поселке рудника.

Только зиму проработали Полищуки. По весне вместе с ярким солнцем и белым черемуховым цветом к ним пришла надежда. Запах черемухи пьянил и волновал Михаило и Прасковью.

А дома на Украине-то хорошо. Давай убежим. Бедному собраться — только подпоясаться. Буханка хлеба, шмат сала, горсть пшена — вот и вся еда, а летом каждый куст тебе дом. Ушли глухой ночью, когда даже петуху было лень драть свое луженое горло. Отсыпались днем и не слышали, как подкрались к ним стражники.

—Что, шпак, попался?! — грохотал рыжий круглолицый с крупными веснушками стражник.

—От нас, брат, не уйдешь.

Затем стражник, видимо, вспомнил о своем служебном долге, надулся важно и хотел было пнуть Михаилу. Полищук перехватал его ногу и огрызнулся:

—Ну, ты полегче, а то веснушки-то перетасую. Стражник заорал:

—Фамилия какая у тебя?!

Михаило на секунду замялся и, вспомнив, что стражник обозвал его шпаком, в переводе с украинского скворцом, уверенно сказал:

—Скворцовы мы, Михайло и Прасковья.

Михайло, назвавшись Скворцовым, не знал того, что поддержал давнюю традицию беглых каторжан. Многие беглые, попавшись в лапы стражи, присваивали себе птичьи фамилии. Хотели быть вольными как птицы, а раз не удавалось, то пусть хоть фамилия напоминает постоянно о том, что надо иногда встать на крыло и улететь из запертой клетки.

Скворцовых отправили по этапу в далекие дали сибирские. Недалеко от Братского острога были когда-то обнаружены залежи железной руды. В 1825-1827 годах по Указу Николая I в районе сел Доланоро и Болыпеочинск началось строительство чутунно-литейного завода, который и был назван в честь царя-батюшки Николаевским.

На Николаевский вавод и были сосланы Михайло с Прасковьей. Жили в землянках и бараках, а как стали вольными, построили дом, завели собственное хозяйство. Там и родился у них старший сын Ион, отец Егора Скворцова.«ГЕОРГИЙ» ГЕОРГИЯ

Видимо, Георгий заснул или опять потерял сознание. Но когда открыл глаза, наступила ночь.

На чем же он остановился? Так... Ушла Аннушка и унесла с собой Леву. Потом, потом он вспоминал бунтаря деда, отца кузнеца... Да и себя, одиннадцатилетнего Егорку, ученика на Николаевском заводе он вспоминал с удовольствием.

Какое интересное и беззаботное было время. Отец был отличным кузнецом и учил Егорку не только жестяному, слесарному делу, лужению, но и понимать душу раскаленного железа.

—Тот не кузнец, если температуру металла по цвету не определит, — ворчал Ион на Егора. — Как только металл разогрелся до цвета соломы, расплющишь его в любую форму без особого усилия. Береги силушку-то. Если хочешь сделать сварку Двух деталей, то нагревай обе до цвета вишни. Закаливать тоже с умом надо, тут, сынок, железо меняет свой цвет от лилового до сизого — смотри, не прозевай. Видишь!

Ион гаркнул это «видишь» так, что Егорка от неожиданности отшатнулся, боясь получить затрещину. Но батька, если бы даже захотел, то не сумел бы его стукнуть. Ион схватил клещами темнеющий вал и окунул его в металлическое прямоугольное корыто, чуть ли не до краев наполненное мутной водой.

Зашипела и забурлила вода, выдохнув густую сизую дымку пара. Но задерживать деталь в воде долго тоже нельзя.

—Ух! - Ион бросил вал на земляной пол. Он улыбался и был доволен собой, что так ловко и вовремя удалось ему провести закалку.

—Понял? — кузнец ухватился закопченной рукой за козырек фуражки и нахлобучил ее на глаза ошалевшему от неожиданности мальчишке.

—Учись, пока я жив...

Егорка и учился. В пятнадцать лет он уже стал кузнецом... Больше Егору учиться не пришлось. В августе 1914 года началась война. Тогда ему было семнадцать. В пятнадцатом году, как только исполнилось восемнадцать, Георгия Скворцова призвали в армию, где он стал артиллеристом.

Его не пугал грохот пушек, на Николаевском заводе шум, пожалуй, был посильней. Но смерть товарищей, сырость окопов и блиндажей, тяжелая до отупения работа по рытью укрытий для пушек изматывали его физически и морально. Он стал неразговорчивым, замкнутым, но был смелым и дерзким в бою. Солдаты постарше и то старались не спорить с Егором, уважали. Особенно после одного случая.

—Ерманец хитрый: он на бугорочке пристроился, а мы в низине небо коптим, ядрит твою так, — матерился второй номер артиллерийского расчета Игнат Суворов.

—Долбают нас и долбают, как кулаком по маковке, а нам на ихнюю пушку и глянуть не моги. За бугром схоронились, а мы как корова в стойле — наляпала на хвост и стой. Ни разу не пульнули, а уже семь убиенных. Какой дурень позицию выбрал?

Игнат прикрылся от ветра воротником шинели и попытался прикурить козью ножку. Из тупичка ходоп сообщения вынырнул поручик Лесин.

—Лавры однофамильца не дают жить тебе спокойно, не так ли, Суворов? — ехидно спросил Игната Лесин.

Солдаты поняли, что он все слышал, а если и не все, то большую часть конца разговора. Все настороженно молчали. Угораздило же Игната про дурня вспомнить. Выходит, он обозвал поручика дураком-то, ведь Лесин приказал разместиться здесь батарее.

—Ну что, Суворов, и язык в задницу ушел? — продолжал издеваться офицер. — Будь добр, сходи на вершину холма и посмотри, где разместились их пушки.

Чем дальше Лесин говорил, тем больше взвинчивался его голос, а на слове «пушки» он чуть было не пустил петуха. Суворов судорожно сглотнул слюну:

—Ваше благородие, убьют.

—Че-го-оо?! — протяжно выдохнул злобу поручик.— Мал-ча-аать! Но тут реплика Егора Скворцова заставила замолчать не Суворова, а

офицера.

—Я, вашбродь, по деревьям лазить не разучился. Лесин в растерянности замолчал и удивленно уставился на безусого солдатика. Не отводя глаз от колючих буравчиков-зрачков поручика, Егор повторил снова:

Я по деревьям лазить не разучился, — и кивнул головой на огром ную березу. Она росла перед самым германским окопом. Поручик быст

ро сообразил: солдат предлагает дело. Что толку с этого трусливого Суворова. Ну, убьют его через десять минут и вся потеха. Вот если... Егор его опередил.

—Только ночью нужно, осторожненько...

—Молодец, Скворцов, бери с собой еще двух охотников. Собирайся. Ждали почти до самого рассвета — в это время самый сон, и часовые

устали. Егор от сопровождения отказался. Всем на березу нельзя: сразу заприметят, а поползут назад, шума могут наделать. Сам поручик вручил ему четыре гранаты и наган. Конец штыка обмотали тряпицей от гимнастерки — и не очень заметна для постороннего взгляда, и хорошо видна среди листьев для своего.

Условились о сигналах. Ну, влево, вправо и уславливаться не надо — и так ясно. Если вверх махнет, значит перелет, вниз — недолет. Егор выполз на бруствер, приподнял голову, всматриваясь в темноту, и полез, виляя ногами, снова в окоп.

—Ты чего? — недоуменно зашипел ему в ухо поручик.

—Разуться надо, босиком ловчее будет.

Через минуту Егор бесшумно растворился в темноте. Поручика охватила сладостная дрожь: если удастся выбить с высоты противника по такому хитроумному плану, ему обеспечено место в штабе.

О, если бы только удалось этому Скворцову незамеченным добраться до вершины березы. А там, в течение часа они разделаются с пушками.

Поручик, напрягая зрение, всматривался в сторону противника. Ничего не видно, но ничего и не слышно. Значит, Егор пока не обнаружен.

Над горизонтом начала светлеть тоненькая полоска неба. Темный силуэт березы резко выделялся на ее фоне. Длинные косы-кисти веток засветились фосфорическим светом. Одна кисть ни с того ни с сего дрогнула, заставив вздрогнуть и офицера.

— Слава Богу, лезет, - Лесин неистово перекрестился. Слава Богу. Неужели он попадет в штаб? Тогда катись к чертовой матери эта окопная грязь, вшивая солдатня, вонючий запах портянок. Да здравствует блиндаж, вино, офицеры, карты и, возможно, хорошенькие женщины.

Егор не знал о мечтах офицера. Семерых ребят схоронила вчера похоронная команда. Семь семей осталось без своих кормильцев. Если выбить германца с высоты, можно будет не рваться снова в низину, а вполне спокойно удерживать наступление и отсидеться до зимы. Самим в наступление идти и думать не приходится — силен немец. Это раньше весело напевали они:

Пишет, пишет царь германский

Пишет русскому царю:

Всю Россию завоюю,

Сам в Россию жить пойду.

Они пели весело, потому что не верили в это: смех да и только — Россию он завоюет! А еще чего хочешь? Сейчас в окопах не до песен.

Слышно было, как перекликались немецкие часовые. Их негромкий гортанный лающий говор насторожил Егора — не заметили ли они чего.

Вроде не заметили. Пока идут от него, надо успеть добраться до самых веток и там схорониться.

Скворцов легко и мягко в два прыжка добрался до березы. Встал на всякий случай к стволу со своей стороны. Вдруг не успеет добраться до веток, а часовые уже развернутся и пойдут к березе. Авось, голову вверх не поднимут.

Поручик, наконец-то, в предутреннем жидком свете сумел разглядеть сначала тускло блеснувший штык, а потом уж тряпку на его конце.

—О-огонь! Огонь! — надрываясь, кричал Лесин. — Бог ты мой, лишь бы немцы не поняли, что артналет корректируется.

Снаряды ложились, видимо, хорошо, били по целям, потому что ожесточенно стучали немецкие пулеметы, хлопали винтовочные выстрелы. Через полчаса огонь пушек по сигналу Скворцова перенесли на германские окопы, и поручик понял — батарея разбита. Надо не мешкать. Хватит поливать шрапнелью пехоту. Пора в атаку, пока германцы не опомнились.

—Ура, ребятушки, за мной, вперед! Ура-аа! Выскочил из окопа Лесин и пожалел, что отдал наган Егору. Винтовкой орудовать он как следует не умел, она была тяжела и мешала ему бежать. Да, собственно, о том, что он отстал от солдат, поручик не жалел. А они в каком-то исступлении, широко открыв рты, бежали и бежали мимо него. Из десятков глоток, сливаясь в один мощный гул, неслось разноголосо-молодецкое: «Ура!!!»

Лесин уже не бежал, а шел, с ужасом наблюдая, как «Ура!» превратилось в одно протяжное «...a-a-a!», — волной накатилось на германские окопы и резко оборвалось, захлебнувшись от рукопашной. Страшен русский в штыковой атаке.

Передовая позиция немца была вынуждена насмерть схватиться с артиллеристами, а задние уже в панике бежали, бросив на верную смерть своих товарищей.

Поручик вклинился в толпу озверело дерущихся солдат, не разбирая, где свой, а где чужой. Но вглядываться в солдатские лица ему долго не дали.

Плотный, высокий, светловолосый немец с распаренным как после бани малиновым лицом, ловко сжимая в руках легкую, точно игрушечную для его мужицких лап, винтовку, направил нож-штык прямо в грудь Лесину. Тот же, как будто, забыл все ружейные приемы и прижал винтовку к своей груди.

Но это неумелое движение как раз и спасло поручика. Удар страшной силы расщепил березовый приклад, разнес его вдребезги и опрокинул навзничь Лесина. Штык, неумолимо продолжая движение, вонзился в правое бедро офицера, превратив красивые тренированные мышцы в кровавое месиво.

Немец легко выдернул штык, потянул его на себя, отводя винтовку для замаха.

Лесин сжался, ожидая нового беспощадного удара, и непроизвольно закричал. Опять длинное «а-а-а» вырвалось у офицера, но это «а-а-а» было не продолжением грозного «ура», а исходило от беспомощного животного страха.

Но штык вместо короткого молниеносного броска вперед, вдруг виль

нул вверх и в сторону, а могучий немец завалился назад, медленно оседая на колени.

Какой-то солдат кинулся ему на спину, по-разбойничьи вонзив под лопатку вместо ножа русский четырехгранный штык.

Лесин по босым ногам узнал Егора Скворцова. Тот не спешил слезать с березы, когда артиллеристы пошли в атаку. Но когда офицеру грозила неминуемая смерть, Егор прямо с ветки прыгнул на спину германцу.

Скворцов отомкнул штык с немецкой винтовки, своим-то, разве что, березы колоть можно или вот немца, а на большее он не годится, и штыком распорол офицерское галифе. Надо хоть как-то остановить кровь. Лесин от перепуга, а теперь от счастья, что остался жив, глотал слезы, размазывая их по-мальчишечьи — кулаком по щекам.

—Надо скинуть гимнастерку и с исподней рубахи нарезать бинтов, — сказал Егор. Затем схватился руками за подол рубахи, рванул гимнастерку вверх, и тут потемнело у него в глазах, и Скворцов потерял сознание. Пуля на взлете нашла свою жертву.

Лесин в штаб не попал, события в 17 году такие случились, что начальству стало не до умного офицера. Но успел он все же отблагодарить Скворцова, представить его к награде.

—Ну, Егор, раз ты Георгий, то к Георгиевскому кресту тебя и представлю. Награду Георгию вручили в госпитале, а когда дело пошло на поправку, дали отпуск.

ШЛИ ЛИХИЕ ЭСКАДРОНЫ

На фронт Скворцов не вернулся.

В Петрограде произошла революция, и большевики пришли к власти. На Николаевском заводе создали партячейку, в основном из бывших солдат, рабочих, и Егор в конце семнадцатого года вступил в ряды Российской социал-демократической рабочей партии большевиков. Его, кузнеца и бывшего фронтовика, записали в партию одним из первых, но началась гражданская война. Правитель Сибири адмирал Колчак объявил мобилизацию.

«Мундир английский,

Табак турецкий,

Погон японский,

Правитель Омский», - распевали мальчишки на улице. Еще далеко было до того времени, когда они пропоют второй куплет: «Мундир сносился, Табак скури лея, Погон свалился, Правитель смылся».

Смываться от мобилизации пришлось пока рабочим Николаевского завода. Ушел с ними я тайгу и Георгий Скворцов. 60-70 человек заводских объединились в отряд.

— У Егорки Скворцова Георгиевский крест, пусть он и будет командиром, — предложил бывший фронтовик. — Кресты зазря не давали никому.

—Молод еще, на губах молоко не обсохло, — заворчал слесарь с руками и лицом, тронутыми пороховой синью. Масло и металл въелись в поры кожи, и никакое мыло и горячая вода уже не помогали ему.

—Ну, так сам командуй, — обиделся фронтовик.

—Да нет, пущай командует, я ведь на фронте не был,— отступился слесарь, но не удержался и все-таки добавил, — правда, молод еще.

Рядом организовалась партизанская дивизия под командованием Бурлова, и отряд Скворцова влился в ее состав. Больше всего партизан из отряда Скворцова, да и самого Егора, поразила «артиллерия» дивизии Бурлова. На деревянных санках лежал, поблескивая медными боками, ствол пушки времен если не Ермака Тимофеевича, то Емельяна Пугачева уж точно. В жерло, как в дедовские времена, засыпали, забивали порох, пых; забивали в ствол обрезки железа и чугуна или, на худой конец, камней, и палили по неприятелю.

Дивизия стояла в селе Большеокинском. Двоюродный брат Георгия Скворцова, Иннокентий Полищук, уклонился от колчаковской мобилизации. Партизанить ему тоже не хотелось, и дождался он того момента, что за ним пришли «добровольцы» из армии Колчака. Иннокентий как был босиком, так и выскочил в окно. Адмирал не дождался еще одного «добровольца»: Полищук сиганул огородами и дворами так, что только пятки засверкали.

Так и появился он в партизанском отряде Георгия.

Утром в Большеокинском Скворцова подняли спозаранок. Знакомый слесарь стукнул ему в окно.

—Егор, Кешку, твоего брательника, Бурлов арестовал. Расстрелять его хочет за мародерство.

Георгий вскочил с постели как ошпаренный, наспех оделся и, находу застегивая ремень, пошел к командиру дивизии. По дороге ему рассказали про «мародерство».

Осенняя стужа не располагала для прогулок босиком. Иннокентий сразу обмотал ступни ног онучами, подвязал их веревками около щиколоток. Но обмотки намокали и плохо защищали от холода. Под вечер вчерашнего дня Полищук вместе с другими партизанами нагрянули в Большеокинский лабаз.

Лабазник испуганно глянул на красных: Только что компания подвыпивших партизан перетряхнула вверх дном его лавку, забрала все, что им приглянулось, а вместо расплаты бородатый фронтовик звезданул кулачищем по лицу лабазника. Поставил ему под глазом огромный фонарь.

—Молчи, сволочь недорезанная, а то хуже будет, — ткнул ему прямо в физиономию мягкими ичигами. Они были малы для фронтовика, поэтому злости его не было предела.

—На, подавись своим барахлом, смотри, не зарыдай.

Эти ичиги и лежали сиротливо на прилавке. Иннокентий только что сменил намокшие онучи на сухие. Он не помнил, как натянул эти

ичиги. Притопнул одной ногой, другой, будто в пляс пуститься собрался.

Лабазник не сказал ему ни слова, лишь нуверенной рукой, касаясь одними кончиками пальцев, осторожно потрогал опухшую щеку под подбитым глазом.

Зато новый товарищ Полищука, заметив, что Иннокентий вовсе не собирается снимать сапоги, предложил ему махнуться.

—Бери мои сапоги. Они, паря, еще шибко крепкие будут. Ты человек заводской, а я — таежный, мне ичиги носить сподручней.

Полищук, возможно бы, и согласился поменяться обувкой, но ичиги пришлись ему точно по ноге, приятное тепло уже разлилось по телу — от сухих ног все здоровье зависит. А сапоги у партизана крепкие, да в пору ли ему будут? Нет, меняться сапогами не хотелось.

—А чо менять? Только время терять, — недовольно пробурчал Иннокентий.

На этом они и расстались, а через полчаса за Полищуком пришли двое партизан с винтовками наизготовку, арестовали его. Рассерженный партизан доложил о «мародерстве» Бурлову, а избитый лабазник подлил масла в огонь.

—В моей дивизии не должно быть погромщиков. Кто бросает на славное дело революции тень, будет расстрелян как враг трудового народа. Мы защищаем его интересы, — чеканил Бурлов. — Товарищ Мартинсон, пусть революционный трибунал восстановит справедливость.

Председатель чрезвычайной тройки ревтребунала Мартинсон поднялся со стула и хотел было уйти, чтобы заняться разбирательством, как в комнату командира дивизии влетел запыхавшийся Георгий Скворцов.

— Погодь, ты что, Бурлов, с ума спятил? Какой такой мародер Кешка? Окстись.

Лицо Бурлова налилось пунцовой краской, глаза побурели. Он уставился тяжелым свинцовым взглядом на молоденького, но отчаянного командира отряда. Было видно, как на скулах перекатывались тугие желваки. Но возбужденный Скворцов не видел внутренней борьбы командира дивизии и радостно заулыбался, когда тот глухо обронил:

—Я же и говорю — нужно восстановить справедливость. Не беспокойся, товарищ Скворцов, у Мартинсона есть революционное чутье.

Георгий, успокоенный словами Бурлова, вышел на крыльцо, по-мальчишески подпрыгнул, коснувшись вытянутой вверх рукой кровли крылечка, и весело зашагал в избу, где он квартировал.

Мартинсон после ухода Скворцова с удивлением посматривал на командира дивизии, выжидая, что Бурлов внесет определенную ясность в решение дальнейшей судьбы Полищука.

Бурлов молчал, но тоже не выдержал гнетущей тишины.

—Сказано решить по справедливости, значит решай. Чтобы никому другому не было повадно.

Мартинсон удовлетворенно кивнул головой, и под вечер Иннокентия расстреляли.

В комнате Георгия всю ночь горел свет. Раза два или три тыркались в запертую дверь посыльные, но, устыдившись своей бесцеремонности, на цыпочках спускались с крыльца. Утром посеревший от бессонной ночи и беспрерывного курения Георгий построил отряд.

—Товарищи партизаны. Наша Красная Армия гонит войска Колчака на Иркутск. Надо нам выйти на Тайшет и ударить колчаковцам в тыл, не дать им закрепиться.

Отряд выступил в поход. До Тайшета напрямик триста с лишним верст по тайге, по бездорожью. Хотя Бурлову доложили о самоуправсве Скворцова, задерживать отряд он не разрешил, не решился.

Не хватало еще друг друга перестрелять, не вступив еще в настоящий бой. А в том, что Георгий не подчинится его приказу, командир дивизии не сомневался. Пусть идет, горячая головушка, на верную смерть. Напасть на колчаковскую армию силами одного отряда после тяжелого перехода — глупость неимоверная.

Но, подойдя к Тайшету, отряд Скворцова не сразу ринулся в бой. Пятая Красная Армия вела затяжные бои вдоль железной дороги, с трудом преодолевая сопротивление Колчака, появилась на подступах к Тайшету только в декабре 1919 года.

Разведчики Скворцова связались с командованием Пятой армии. Георгий поднял отряд в атаку, когда бой громыхал во всю силу.

Тем неожиданней был его удар. У белых началась паника, многие подумали, что красные обошли их и ударили с тыла.

Георгий бежал по кривой улочке с покосившимися заборами и распахнутыми настежь калитками. Ветер гнал по утоптанной дороге тонкие змейки снежной поземки. Редкие, но резкие его порывы срывали с сугробов верхние слои снежной пыли и гнали их вдоль улицы, пока не натыкались на другой сугроб. Точно такими же перебежками передвигались и партизаны.

Скворцов прилег, задыхаясь, у заборчика, стянул рукавицу и гребанул пятерней по гребешку сугроба, бросил рассыпчатый снег в рот. Отдышался и поднял голову. Никого не видно.

Вскочил, жадно вдохнув морозный воздух, и поперхнулся от колючей метели. Зазвенело в голове, поплыли огненные круги перед глазами. Георгий был как во сне: хотел передвинуть затвор, но пальцы не слушались его. Легкие обжигал студеный холод, а в груди разливалось огненное тепло.

—Егора ранили! — послышался сдавленный крик.

—Какого Егора? — пронеслось в голове Скворцова, и яркой вспышкой молнии его осенила догадка: «Неужели меня?» — подумал он и упал головой в сугроб.

ТУЧИ НАД ГОРОДОМ ВСТАЛИ...

Александр Федорович Крылов потихоньку спивался. Мастер высокой квалификации по медицинской части и ценился на Балтийском заводе, и платили ему хорошее жалование. Трезвый Александр Федорович был кроток и в своей жене, Доменике Ивановне, души не чаял.

—Донюшка моя милая, заждался я тебя, — ласково встречал жену с работы Крылов. Ей с табачной фабрики до Гаванской улицы было дольше добираться, и приходила она с работы позже мужа.

—Трезвый-то какой смиренный, — вздыхала Доменика Ивановна и умоляла мужа — Не пей, Саша!

—Не буду, Донюшка, не буду, вот крест, — божился Крылов и на следующий день появлялся домой в стельку пьяный.

Сначала он пытался доказать, что ни в чем не виноват.

—Я не пьян. С чего ты вдруг взяла, что я пьян? — с настойчивостью и упрямством выпившего человека убеждал жену Крылов.

Потом словно бес в него вселялся.

—А, стерва, все тебе денег мало, так сейчас и оставшиеся пропью!

И Александр Федорович пропивал оставшиеся деньги. Когда не было дома жены, прихватывал вещи и, сбыв их на толчке возле Сенной площади, на вырученные деньги покупал водку. То, что дома корки хлеба порой не бывало, его мало беспокоило. В один из таких запоев проплакала всю ночь Доменика Ивановна и отвела дочку Аннушку в приют.

Маленькая Аннушка быстро сдружилась с приютскими ребятишками и с удовольствием стала учиться. За непослушание и плохо выученный урок детей секли розгами, ставили в угол на колени на рассыпанный на полу горох.

Но Аня старалась хорошо учиться не только из-за страха перед наказанием. Она с удовольствием читала книги, учила французский язык. Конечно же, приют не институт для благородных девиц, но знания получила Аня не хуже, чем в гимназии.

Только и ее уделом была табачная фабрика.

В восемнадцатом году после революции в Петрограде стало голодно. Александра Федоровича Доменика Ивановна похоронила еще до революции, а Аня поступила в армию сестрой милосердия и с санитарным поездом попала в Иркутский эвакогоспиталь.

К дочери и подалась Доменика Ивановна с двумя детьми. После смерти мужа она стала очень набожной, революцию встретила враждебно.

—Царя-батюшку свергли, антихристы. Царь - помазанник божий, и не нашего ума дело творить суд над ним, - шептала она по секрету соседке, оглядываясь по сторонам, не слышит ли кто. За агитацию против советской власти могли поставить к стенке.

Когда Доменика Ивановна узнала, что ее дочь Аня вступила в партию, возмущению не было предела.

—Боже ты, правый и милостливый, — молилась Крылова, — вразуми, Боже, дитя неразумное, сбереги его от антихриста.

Не помогли Доменике Ивановне молитвы, не послушалась ее увещеваний Анна, и прокляла мать свою дочку, быстренько собрала нехитрые пожитки и уехала обратно в Питер.

... Анна шла с пожилой санитаркой по улице Тайшета. Третий день как выбиты из города белые, и красные бойцы гуляют и празднуют победу. Три дня город отдан на милость победителю, и только в конце этого дня комендант города подпишет приказ о военном положении в городе и введет комендантский час.

Проулок между двумя деревянными домами разделял забор, покрашенный зеленой краской. Рядом с калиткой сильно выпивший красноармеец пытался взгромоздиться на него. Он был обут в один валенок, а вторую ногу защищал от холода только шерстяной носок.

Пьяный солдат не соображал, что во двор между домами можно пройти через калитку и настырно, но безуспешно штурмовал хлипкий забор.

—Сынок, где ж ты валенок-то потерял? — пожалела бедолагу пожилая санитарка. — Вернулся да поискал бы, ведь замерзнешь...

—Ай, мать, — ухмыльнулся красноармеец. — На станции белочехи оставили несколько чанов вина. Я как черпал его валенком, так и не удержал и утопил.

Санитарка показала ему на калитку, но как только женщины отошли в сторону, солдат опять полез на забор.

—Как вы не боитесь пьяных солдат? — удивленно спросила Анна свою спутницу. — Я их ужасно боюсь.

—Пожила бы здесь при белых, тоже бы не боялась, — отмахнулась от маленькой лести санитарка. — Чехи и словаки — те еще ничего: только грабили, а не убивали. Но не дай бог с мадьярами встретиться — раз гранатой, и мозги на мостовой.

В эвакогоспитале один бок изразцовой печи выходил в комнату для сестер милосердия, а другим обогревал палату. Анна потерла замерзшие, покрасневшие от мороза руки друг о друга, как будто умывалась, и прижалась ладошками к печи.

Отогревшись, женщины пошли в палату к раненым. У окна на больничной койке в глубоком забытьи лежал молоденький красноармеец, ровесник Анны, ну, может быть, на год-два ее постарше. Курносый и круглолицый, он осунулся от болезни, а кожа уже отливала мертвенным восковым цветом.

—Да, этот не жилец на белом свете, — подтвердила опасения Аннушки пожилая медсестра.

Аня вздрогнула — медсестра угадала ее мысли, а та невозмутимо продолжала:

—Георгий Скворцов это. Ранили позавчера. Одна пуля навылет прошла рядом с сердцем, а вторую, которая попала чуть ниже первой, хирург удалил вчера. Если очнется, можешь подарить ему на память...

Медсестра правой рукой пошарила в широких складках своего платья и достала крохотный предметик из свинца в медной оболочке — пулю.

—Возьми.

Анна заправила жиденькие косички, мышинные хвостики, под косынку и торопливо подхватила с ладони медсестры пулю. Ей все не верилось, что этакий малюсенький кусочек железа может отнять жизнь у такого могучего крепкого парня как Скворцов.

Она отдаст ему эту пулю, но не тогда, когда он очнется, а когда выздоровеет.

Теперь Аннушка, заходя в палату, первым делом поглядывала на понравившегося ей парня, мысленно спрашивая его: «Как дела, солдат?». Ждать ответа пришлось долго, а выздоровления и того дольше. Больше восьми месяцев Георгий пролечился в эвакогоспитале, до конца августа 1920 года.

В августе в палату к Скворцову зачастили гости. В военной форме без погон, фуражках с красными звездами, ловкие, подтянутые, немногословные. Они до слез доводили Аннушку. В один прекрасный день, а сердцем чуяла девушка, что так оно и будет, придет тот, который поуверенней всех, и уведет с собой Георгия, тоже ловкого и подтянутого.

—Хватит кукситься, Аннушка. Поедем со мной в Братск, меня назначают начальником отряда по ликвидации белобандитов.

Анна, то рыдая, то смеясь, бросилась ему на грудь. Радовалась как ребенок, как будто Георгия не начальником отряда по ликвидации белобандитов назначают, а заведующим складом мятных пряников. Будто ее жених приглашает не под пули, а на танцы или увеселительную прогулку.

Молодым свойственно верить, что с ними ничего плохого не случится, особенно, если они будут вместе.

После Братска Георгия назначают начальником уездной милиции города Нижнеудинска, где он станет сначала секретарем, а потом заведующим Политбюро О ГПУ. Кроме Нижнеудинска подолгу службы семью Скворцовых занесет и в Ту лун.

КРАСНЫЙ ТЕРРОР

Когда Георгий оправился от нервного расстройства, его вызвали в Иркутск, в Губчека к Берману. Два года назад в 1922 году Скворцова тоже вызывали к нему, но по приятному случаю. За активное участие по ликвидации белобандитов Георгия Берман и наградил тогда именным оружием. С тех пор Скворцов никогда не расставался с маузером, только что спать с ним не ложился. Да, если говорить честно, ложился. Кобуру с пояса отстегнет, маузер — под подушку.

Сейчас Георгий ехал в смятении. «Ну разве я виноват в своем нервном истощении. Конечно, не виноват», — успокаивал себя Скворцов, но в глубине души уже поселилась, закралась смутная тревога, и не выковырять ее оттуда никак.

Муторно и оттого, что чуть было не застрелил он своего мальчишку. Умопомрачнение какое-то наступило. Надо же, двухлетнего пацана принять за бандита. Расскажи кому, не поверят, хуже того, обсмеют.

Начальник Губчека встретил подчинненного сурово, но в голосе были все же слышны нотки доброжелательности.

— Как же это так случилось, Георгий? А? — выпытывал Берман — Болтают, что жену к чоновцу приревновал и вместе с сыном чуть не порешил.

— Болтают, да только я от службы своей чуть не свихнулся, — выдавил Скворцов, но потом не выдержал, и в голосе зазвучала обида. — Гоняешься, гоняешься, да только не за бандитами, а за тенью ихней...— Георгий сглотнул комок в горле, перевел дыхание и махнул рукой — Ай, да что там говорить, товарищ Берман, когда они кровь каждый день пускают, а мы как телки новорожденные, не знаем, к какой сиське тыкнуться. Тут любой на моем месте чокнулся бы.

— А вот это ты брось! — куда вдруг подевалось добродушие начальника Губчека. Брови его надвинулись на глаза и слились в одну черную линию, лоб перерезала вертикальная морщина, два черных зрачка, как два пистолетных отверствия уперлись в глаза Скворцова. Берман помолчал, а потом сказал, как выстрелил.

— Это еще хуже, если бы ты стрельбу из-за ревности открыл. Не хватало, чтобы на заведующего Политбюро обыватель пальцем показывал: «Смотрите, вот он идет, пыльным мешком из-за угла пришибленный». В любом случае в Тулуне тебе оставаться нельзя.

Последнюю фразу Берман произнес с теплотой в голосе, и у Георгия отлегло от сердца. Нет, не забыл начальник Губчека его прошлые заслуги перед революцией.

Поедешь, Скворцов, в Верхоленск. Шалит там банда Черепановой. Мужа ее, бывшего царского офицера, мы давно расстреляли, а саму бандитку схватить не можем. История почище

—твоей тулунской будет. По ночам убивают комбедовцев, а утром как сквозь землю проваливаются. Вот тебе приказ — разыщи и уничтожь.

В Верхоленске Георгий взялся за дело рьяно. Сколько было людей опрошено, сколько верст исхожено, а все-таки появилась маленькая цепочка. Тянуть за нее трудно, как за тонкую ниточку, того и гляди, оборвется.

Похоже, нет такой банды атаманши Черепановой, не существует она.

В дальнем лесном хуторе живут и трудятся крестьяне. Они сеют хлеб, пашут землю, пасут скот — это днем. А ночью, достав из тайника винтовку, выкатив из захоронки пулемет, вскакивают мужики на не отдохнувших еще от дневной работы лошадей и скачут в дальнее село мстить комбедовцам.

Горе тому, кто увидит их даже по пути — убьют, свидетели им не нужны. Кто же они, крестьяне-бандиты или бандиты, крестьянствующие на досуге?

Чоновские командиры наседают на него:

—Чего медлишь, товарищ Скворцов? Нагрянуть надо на хутор, и дело с концом. Они наших не жалеют, вырезают целыми семьями, а ты?

—Проверить надо бы...

—Допроверяешься, что пронюхают они, узнают, что разоблачены и скроются в лесу. Ищи тогда ветра в поле.

—Какие вы вумные, как вутки — отбивался Георгий — Вот, Черных, придешь ты в хутор с отрядом, а там мужик землю пашет. Ты хвать его за бороду: «Признавайся, мол, сукин кот, где винтовку прячешь», а он тебе в нос дулю: «Пошел вон отсюда». Доказать, что он бандит надо, а потом хватать. Пошли-ка лучше человека в разведку, только опытного, неторопливого.

Командиры расходились, недовольно ворча:

—А нам-то нахвалили его. Вот придет Скворцов, он тут шороху наведет. Наводит...

Тут чоновцы добавляли такое, что у молодых парней уши трубочкой заворачивались. Но чтобы показать старшим командирам свою независимость, они смущенно хихикали.

Георгий после ухода командиров устало плюхнулся на диванчик и, подложив под ухо кулак, хотел хоть немного вздремнуть, но в веки как будто спички вставили — не сомкнуть.

—Нельзя человека за одно только подозрение расстрелять, — размышлял Скворцов. — Вот завтра вернется Афанасий из разведки и расскажет, все как есть. Хутор разгромить немудрено, главарей бы вот захватить. Ведь кто-то направляет темную силу крестьян-бандитов в те уязвимые, незащищенные места. Кто-то знает, что делается и здесь, и в Вер-хоеленске. В одном Черных прав: могут они пронюхать об наших планах. Как бы не спугнуть.

Георгий крутанулся на диване и лег на спину.

—По-моему, я сам умудрился спугнуть кой-кого.

От злости Скворцов даже зубами скрипнул. Дал же он вчера маху.

Уже смеркалось, и Георгий неторопливо шел вслед за мужчиной среднего возраста, роста и вида. Вечер был хорош, и Скворцов шел, не отставая, но и не обгоняя мужчину. Улица длинная-предлинная и что с того, что идут друг за другом два незнакомых мужика.

Только незнакомых ли? Очень уж знакомая фигура движется впереди. Но походка... Походка явно чужая, а фигура знакомая. Чем же?

Скворцов упорно вспоминал.

—Конечно же, выправкой. Как не болтается пиджак, и ни раздуваются широченные брюки, а офицерская струнка чувствуется в каждом шаге. Вот-вот, в шаге! — ахнул Георгий, он понял, почему сразу не узнал походку поручика.

Лесин прихрамывал. То, что впереди Лесин, Скворцов уже не сомневался. «Подождите, ваше благородие», — так и вертелось у него на языке, — но пересилил себя и прибавил шаг, пытаясь поравняться с поручиком.

Прибавил шагу и Лесин. Так молча соревновались они в быстрой ходьбе несколько минут. Потом то ли Лесина подвела раненая нога, то ли он стал отставать специально, но расстояние между ними стремительно сокращалось.

Когда Скворцов уже хотел хлопнуть его по плечу, поздороваться, поручик резко обернулся и сыпанул ему в лицо горсть табачной пыли.

Пока Георгий чихал, отплевывался и протирал глаза, Лесин скрылся. Знал, вражина, хорошо это место, легко ускользнул.

Скворцов о нечаянной встрече с Лесиным никому не сказал. Но, описав приметы, поручил оперативникам взять, если встретится, такого человека на заметку и быть с ним при встрече особенно бдительными. Радость, что встретил в глухой Сибири однополчанина, ослепила Георгия, и он не мог сразу предположить, что Лесин, наверняка, находится здесь в какой-нибудь банде, скорее всего, в Черепановской.

—Бабе надо иметь военного человека, конечно, он у нее, — чертыхался за свой промах Скворцов. А Лесин-то понял, что за ним следят. Эх, спугнул я его, спугнул. Надо решаться. Арестуем мужиков хутора и дознаемся, кто у них главный, и где скрывается Черепанова. Их и будем судить, а кто повинится и откажется воевать против Советской власти, тех надо простить. Еще Владимир Ильич Ленин издал манифест, чтобы не трогали бандитов, явившихся с повинной, сохраняли им жизнь.

Черных выслушал его с радостной улыбкой.

— Вот это по-нашему, Георгий Ионович. Не сумлевайтесь, если сопротивление не окажут, трогать не будем, приведем в Верхоленск.

Вот таким сияющим и запомнился Черных Скворцову на всю жизнь. Больше его он не увидел. Отряд чоновцев не успел возвратиться в Верхоленск, а Скворцов напал на след и разгромил штаб Черепановой. Потом ничего не подозревавшего Георгия в третий раз вызвали в Иркутск по обвинению в красном бандитизме. А произошло вот что...

Отряд Черных нагрянул в хутор рано утром. Оставили наружное оцепление вокруг него, чтобы никто в случае чего не выскочил, и во все дома ворвались одновременно. Брали всех мужиков, начиная от четырнадцатилетних пацанов, кончая девяностолетним дедом Андреем. Бабы и ребятишки, чувствуя вину своих кормильцев, если и кричали и сетовали, то не в полный голос. Мужики же бодрились и успокаивали их.

Ошибочка вышла. Разберутся в городе комиссары и отпустят.

Всю операцию испортил молоденький неопытный чоновец и пожилой бандит. Паренек ошибся и подпустил близко к себе бандита. Винтовка не помогла, а наоборот, помешала ему бороться с сильным мужиком. Он и пикнуть не успел, как корявые заскорузлые пальцы сдавили его горло. Трепыхнулся чоновец несколько раз в агонии и повалился кулем на домотканные половики.

— В подпол полезайте, — махнул убийца своим домочадцам одной рукой, а другой уже схватил оружие чоновца. В сенях гремели шаги красноармейцев, недовольных тем, что их товарищ слишком долго замешкался в избе.

Когда дверь распахнулась, бандит в упор выстрелил первого входящего, отпихнул его в сторону и выстрелил несколько раз в темноту сеней. Кто-то из красноармейцев успел прижаться к стене, пули просвистели мимо, а когда бандит рванулся, сломя голову, к выходу, пристрелил его тремя выстрелами в упор. Звуки выстрелов в узеньком коридорчике не смогли заглушить дикий рев умирающего бандита: все три пули попали ему в живот.

Черных влетел в сени, когда бандит, корчась от боли, зажимал раны на животе, через пальцы сочилась густая кровь.

— На-аа, подлюга! — пнул он сапогом лежащего на полу мужика и как бы поставил последнюю точку его жизни. Мужик последний раз дернулся в конвульсии и затих. Черных шагнул в комнату и наткнулся у порога на убитого чоновца.

— Сашка, друг,—лицо у Черных перекосилось. — Как же это так, Сашка?! Командир отряда с трудом сдержал набежавшие слезы и попытался

проглотить комок, подступивший к горлу. Пустым безжизненным взглядом окинул комнату и остановился на лице молоденького паренька, придушенного бандитом. И глухо заплакал.

—Ничего, брат, отольются им сейчас мои слезы. Умоются они у меня кровавыми слезами.

Черных, скрипнув зубами, вышел во двор.

—Выводи всех бандитов в лес, — приказал он на ходу своему помощнику.

—Да не бандиты мы вовсе, — попытался возразить ему низкорослый мужичонка в разорванной рубахе и с разбитой губой.

—Ты поговори у меня, поговори, — процедил сквозь зубы конвоир. Он уже имел разговор со строптивым мужичком, а разбитая губа говорила о его содержании. Конвоир, почувствовав злость командира, понял, что расправа с упрямцем останется без наказания.

Поговори, — повторил он и со всей силы ударил мужика прикладом.

—Пошли, кому говорят, — стали подталкивать штыками и прикладами чоновцы хуторских мужиков к опушке леса.

Потом, когда прошли жиденький подлесок по лесной дороге, все почти успокоились. Поэтому окрик: «Стой!» был неожиданным и заставил вздрогнуть. На полянке с жухлой травой Черных выстроил пленных в одну шеренгу. Хотел отогнать в сторону худенького мальчишку, но тот вцепился отчаянной хваткой в своего отца, и командир отряда махнул на него рукой. Зато деда Андрея он подозвал к себе. Тот, ковыляя и опираясь на посох, подошел к нему.

—Ты, старый пень, и так скоро концы отдашь, постой-ка здесь. Понял?

—А? — переспросил глуховатый дед, подставив ладонь к правому уху. Черных отмахнулся от него как от назойливой мухи, а чоновцам зло

приказал:

—По бандитскому отродью, пли!

Девяностолетний дед Андрей уронил посох и, воздев руки вверх, взывая то ли к Богу, то ли к чоновцам, тоненько закричал:

—За что, люди добрые, за что!

На него не обращали внимания, деловито добивали раненых, пытавшихся отползти в лес.

* * *

Берман встретил Скворцова сурово. Брови надвинулись на глаза, которые неподвижно буравили Скворцова.

—Только не надо говорить мне, что ты ничего не знал.

—А я ничего и не знаю, — пожал плечами Скворцов.

—Из тайги вылез девяностолетний старик и рассказал о ваших художествах. Ты давал Черных приказ о расстреле мирных жителей?

—Да вы что, товарищ Берман, каких таких мирных жителей? Я дал приказ начальнику отряда ЧОН Черных арестовать на хуторе бандитов из банды Черепановой. Арестовать, а не расстреливать.

Георгий так разволновался, что голос постоянно перехватывало. У него у самого в голове не укладывалось самоуправство командира отряда.

—Вы что, мне не верите?

—Какое это имеет значение — верю я или не верю. — Берман, заметив отчаяние на лице Скворцова, смягчился:

—Черных, он сидит сейчас под арестом, признался, что ему было приказано только арестовать бандитов. Но это не имеет никакого значения. В чека тебе не работать. Знаешь, как карается сейчас красный бандитизм? Расстрелом. Ты посмотрел бы на этого дряхлого деда. Ну, как скажешь про него, что он убивал комбедовцев, когда у него у самого неизвестно на чем душа держится. Черных расстреляют, это точно. Тебя тоже приказано отдать под трибунал.

У Скворцова отчаяние сменилось безразличием. Он сидел, сгорбившись, перед Берманом и нервно мял в руках фуражку.

—Я не виноват. Бандитам пощады не давал, а мирных жителей не трогал. Вы же сами мне поручили ликвидировать банду Черепановой, товарищ Берман. Помните, когда отправляли меня в Верхоленск, сказали — разыщи и уничтожь.

—Да, приказал, но мирных жителей расстреливать не приказывал. Ладно, Скворцов, — немного помолчав, сказал начальник Губчека — в органах ОГПУ тебе не работать. Но и под трибунал я тебя не отдам. Документы на тебя я положу под сукно, а ты уезжай-ка с глаз долой. Да подальше. Понял?

Георгий был в каком-то замешательстве, и Берман повторил:

—Понял? Все, Скворцов, уезжай.

МЫ, КУЗНЕЦЫ...

Кузнецом Георгий был до германской войны, кузнецом работал он после революции, пока не стал командиром партизанского отряда. Десять лет верой и правдой служил Скворцов делу партии, делу революции, и вот снова он кузнец. Само по себе кузнечное дело он любит, и ничего зазорного в том, что он снова станет кузнецом, нет...

«А ты уезжай-ка с глаз долой. Да, подальше. Понял?» — обидно звучат в его ушах слова Бермана. Выходит, приказал начальник Губчека скрыться, затаиться, спрятаться как бандиту какому-то.

«Посиди вот теперь здесь, почувствуй, как бандиты хоронились, подумай о том, что может быть придет завтра чоновец наподобие Черных и пустит тебя в расход нй за понюх табака», — горько насмехался над собой Георгий. — «Ты расправлялся с белыми бандитами, а тебя шлепнут за красный бандитизм».

Горько и досадно стало Скворцову. Но что делать, жить-то надо.

Скворцов приехал в Качуг, присмотрел в деревне Бирюльки место, и с братьями Николаем и Владимиром стал он строить дом и кузню.

Коля с Володей крепкие ребята, помоложе его и молотобойцы хоть куда. В первую очередь братья построили кузницу, чтобы кормиться было чем. НЭП только входил в силу, и от кузнечных дел отбоя не было. Крестьяне намыкались без кузнеца и везли ему подлатать сохи, бороны, ружья. Случится необходимость, Георгий и кастрюлю запаяет, и швейную машинку исправит. Денег у крестьян нет, а Скворцов человек не привередливый — берет и картошку, и муку, и яйца, и сало, и мед. Всего в доме хватает у Скворцовых, а случается излишек — в городе на базаре продукты с руками оторвут.

—Ты, Георгий Ионыч, мне коня подкуешь, копыто-то ненароком не спалишь? — уважительно спрашивает его сельчанин.

—Какой разговор, веди своего мерина.

—Да понимаешь, Ионыч, сала-то у меня нету, вот ежели б ты орехом кедровым взял бы, а?..

—Ладно, — смеется Скворцов, — наша невестка все трескает, даже мед и то прет.

Крестьянин согласно хлопает его по плечу и суетливо семенит к своему дому за лошадью.

Николай завел коня в станок, Георгий стал приматывать заднюю ногу ремнем, а Володька разводил в горне огонь, прокручивая колесо, мехами подавал в топку воздух. От дутья уголь из желтого превращался в белый, рассыпая над дымоходом оранжевые искры. Они красиво, как зимой снежинки, метались в темной кузнице, завораживая взгляд.

В кузницу притопал маленький Лева и тоже вытаращил глазенки на игру искр и огня:

—Лягушка путешественница пришла, — засмеялись чумазые дядьки над племянником.

—Чево, чево? — не понял юмора крестьянин.

—Ты, дядька Митя, послушай, что отчудил-то Левка, — с удовольствием бросил качать мех и стал рассказывать историю Володька.

—Вчера Георгий отвез Аннушку в Качуг, на сносях она, в больницу положил. А мальчонку своего у подружки Анниной в другой деревне оставил. Через два часа заявляется подруга к Георгию вся в слезах: пропал Лева. У нас дома тоже его не было. Забеспокоились мы, искать бросились, все дороги прочесали, а когда домой вернулись, он на крылечке сидит.

— Лева, расскажи дяде, как ты дом свой нашел, - перебил своего брата Николай.

Лева стал рассказывать, как ему захотелось домой, и он бежал от тетеньки. А куда идти — не знает. Вдруг увидел он телеграфный столб с проводами.

«Да, в Бирюльках у сельсовета такой же стоит», - подумал четырехлетний философ. Рядом с околицей стоял второй столб. Лева подошел к нему и приложил к деревянному телу столба ухо.

"у.у-У-У-У" гудел столб от натянутых проводов. Лева изобразил гудение проводов довольно похоже, и мужчины засмеялись. Он перебегал от столба к столбу, посматривая наверх, или, устав, садился около столба и слушал грустную музыку ветра. Иногда в эту музыку вливалось щебетанье ласточек, которые черной молнией, мелькнув перед носом мальчишки, рассаживались цепочкой по проводам.

Его не нашли сразу потому, что дорога петляет как попало, а провода но столбам вытянулись по одной линии. Когда отец с братьями гоняли по дороге, Левушка упорно шел от столба к столбу по лесной просеке.

— Ну, Левка, ну, голова два уха! — восторгался действиями пацана дядька Митя. - Я, старый дурак, и не догадался бы по столбам в другую деревню попасть. А этот сумел, поспел-пострел.

Но недолго длилась дружная работа единоличников Скворцовых. Стали сельчане организовывать в Бирюльках коммуну. Георгий, недолго думая, первый отвел корову на общественный двор и передал в пользование коммуны кузницу. Какая разница, кому будет принадлежать кузница? Только перестали крестьяне нести ему продукты: мол, ремонтируй, Георгий Ионыч, общественный инвентарь без подношений.

Как-то раз мужик из другой деревни привязался как банный лист.

— Почини да почини телегу. Сало вот только что с ледника достал, посмотри, и желтизны на нем нет нисколечко.

Когда Георгий уже заканчивал натягивать на колесо металлическую шину, в кузницу просунулась голова председателя сельсовета дядьки Мити.

— Где твоя сознательность, Ионыч, а еще партийный. Хорошо, что обруч шины крепко обнял обод колеса, а то бы пришлось хозяину телеги заночевать в Бирюльках. Скворцов молча схватил кувалду и метнул молот в горн. Тучей поднялась угольная пыль и зола, а Георгий также молчком подошел к корыту, ополоснул руки и опрокинул его вверх дном. Вода весенними ручейками растеклась по земляному утрамбованному полу, местами сворачиваясь от пыли в черные круглые шарики.

—Эт-то ты что себе позволяешь, Георгий Ионович, — пытался было придать начальственный вид своему растерянному лицу дядька Митя. Да так и не смог, а когда Скворцов твердым шагом двинулся к нему, председатель сельсовета поспешно отскочил в сторону.

—Так ведь должность у меня такая, Ионыч, — стал оправдываться дядька Митя.

Георгий в кузницу больше нэ вернулся, устроился рядом механиком на лесопилку. А вскоре развалилась и коммуна. Дядька Митя забрал из общего стада двух своих отощавших коровенок и привел к себе на подворье. Немного погодя вернул и своего мерина. Тринадцать человек семья

—дело нешуточное. Прокорми-ка такую ораву, если старшему Гаврюхе только пятнадцать лет.

Скворцов Володька дружил с Гаврюхой, оба комсомольцы.

Володька вымахал в скворцовскую породу, здоровый бык, да и в кузне молотом помаши, так силенка появится, часто вступался за хиленького Гаврика.

Однажды лупили Володькиного дружка трое. Лупили, это громко сказано. Так себе — измывались. То один пинка даст, то другой. Володька коршуном налетел на них, и мальчишки, сломя голову, бросились кто куда врассыпную. Одного, тоже комсомольца Ваньку Петрова, он все же поймать сумел.

—Семеро одного не боятся? — с укоризной спросил Володя Ваньку и повел обоих в сельсовет к дядьке Мите. Тот глянул на расхристанных и перемазанных пылью парней, походил, нервно дергая пальцами мочку правого уха, как бы пробуя, больно ли будет провинившимся. Затем резво подскочил к своему сыну и крутанул ему ухо.

—Ой-ой-ой, — сморщившись, заблажил Гаврюха. — Папка, отпусти, ну отпусти же!

—Сколько раз говорил тебе, не ввязывайся в драку, не водись с фе-люганами, — дядька Митя, крепко сжимая ухо, пригибая голову мальчишки книзу, довел его до двери и вытолкал на улицу.

—Пошел вон!

Петров, злорадно ухмыляясь, наблюдал, как отец расправился с его врагом. И когда дядька Митька ухватил за его ухо, он растерялся и обиженно закричал:

—Ругать ругай, а рукам воли не давай. Со своим выродком разбирайся...

Про выродка, конечно, Ванька зря брякнул. Он пожалел об этом сразу же. Спокойный и рассудительный дядька Митька неожиданно взъерепенился и стал яростно выкручивать ухо, а так может потрепал бы его слегка и отпустил.

—Я те покажу, выродок, я те покажу...

У Ваньки слезы навернулись на глаза. «Справился... да? Справился...

—заныл он, — ну, попомнишь ты у меня...».

Дядька Митька уже приостыл немного и сожалел, что не смог пересилить гнев. Ванькино нытье и угрозы его рассмешили.

—Ах ты, сопля гузенная? Кому ты угрожаешь? Мне, председателю сельсовета?

Рассмешили дядьку Митю угрозы, а напрасно. Когда позднее стали организовывать колхозы, комсомолец Иван Петров вошел в комиссию комитета бедноты по раскулачиванию.

Колхоз организовывали на базе разваливающейся коммуны. Кто не успел забрать из общего стада свою животину, записался снова, другие, посмотрев, как раскулачивают справных мужиков, стали тоже записываться в колхоз.

—Вы будете жить лучше, работать будет легче, — надрывались неутомимые агитаторы. Мужики отдавали заявления, а потом смолили цигарки с крепким самосадом и рассуждали промеж собой:

—Хрена с два, что лучше будем работать. В коммуне уже пробовали. У себя на огороде каждый кусочек земли уходишь, чуть ли не каждый комочек в руках разотрешь. На общем же поле огрех на огрех, а на краях и вообще клинья оставляют непаханными. Да что поделаешь, власть такая.

На том и порешили — власть такая. Пока мужики рассуждали о власти, власть заседала в сельсовете. Председателя на заседание комиссии по раскулачиванию не пригласили, и Петров зашел к нему за ключами от конторы.

—Ну, держись, дядька Митя, — недобро пригрозил, улыбаясь, Иван.

—Держим, держим нос налево, что вся морда посинела, — обрезал парня дядька Митя и сунул ему ключи.

—Поздно закончите, так не стучись, а оставь их у себя. Я утром пораньше к вам зайду и заберу.

—Зайди, зайди, — в тон ему ответил Петров и пошел в сельсовет, где уже толпились мужики.

Список семей прошли быстро, что и обсуждать-то, публика хорошо известная каждому.

—Мироед — раскулачить, буржуй — раскулачить, — то и дело слышалось после зачитанной фамилии, пока не дошли до никому не знакомой.

—Борисов Дмитрий Пантелеевич, — зачитал председательствующий и приостановился в недоумении.

—Это кто же такой будет, уж не дядька ли Митька? — робко спросил кто-то из зала.

К столу, застеленному красной материей вместо скатерти, под самый свет керосиновой лампы, свисающей с потолка, протиснулся Иван Петров.

—Он самый, дорогие товарищи. Имеет две коровы и лошадь...

—Так ведь у него и детишков больше десятка. Чем кормить-то он без коров их бедный будет? На одной картошке долго не протянешь. Ножки как спички станут, а брюхо вспучит.

—Где ваша революционная сознательность, товарищи? Да, Борисов притаился в своем сельсовете, а сам комсомольцев ненавидит лютой ненавистью, сына против комсомола настраивает, а когда я пробовал поговорить с Гавриком, стал мне угрожать. Один раз докатился до рукоприкладства. Забыл товарищ Борисов, что он председатель сельсовета, а не царский урядник.

— Руки распускать, оно, конечно, не дело, — поддакнули робко из зала.

За раскулачивание проголосовали, как всегда, списком.

—Георгий Ионыч, миленький, что мне с пацанами-то делать? — дядька Митя еле справился с трясущимися мелкой дрожью губами. — Возьми Гаврюху, научи слесарному делу, раз уж говоришь, что кузнец с него некудышный, — продолжал упрашивать Скворцова Борисов.

—Да сколько тебе можно объяснять: на лесопилке я работаю. На лесопилке! — Георгий устал от назойливости дядьки Мити, и поэтому неожиданно согласился.

Ладно, пусть живет у нас. С Володькой он дружит, вот пускай по мелочи и слесарят. А я на лесопилке работаю и в колхоз не вернусь. Нет кроме меня механика на лесопилке.

—Я разве тебя в колхоз зову, упаси бог, — засуетился дядька Митька. — Это я теперь на полевых работах в колхозе тружусь, а ты механик. А я теперь никто, сняли меня с председателя сельсовета как чуждого элемента. Вот я свою ребятню по друзьям и знакомым и рассовываю. Маленьких-то сродственники забрали, а старших к работе пристраивать надо, — у дядьки Мити опять затряслись губы.

—Ну ладно, друг, успокойся, — постарался успокоить мужика Георгий. — Выучим мы твоего Гаврюху, без куска хлеба не останется.

—Вот и спасибочки, дай бог тебе здоровья, Григорий, — кивая головой, как китайский кукольный болванчик, Борисов, спиной пятился к двери.

—Дай бог тебе крепкого здоровья.

—Дядька Митя только через год заглянул к Георгию. Его как всегда сопровождала дворняга.

—Спасибо тебе, мальчишка окреп, да и голова хорошо работает, крепко будет на земле стоять.

—Да ладно, — отмахнулся Скворцов. — Расскажи, как ты поживаешь.

—Убираем рожь, я, чтобы трудодней побольше было, сторожу ток по ночам. Вот Шарик мне помогает, а трудодни ему не засчитывают, — грустно пошутил дядька Митя, потрепав дворняжку за шею, и спохватился:

—Пойду, сегодня нам лекцию о международном положении читать будут.

На ток приехал читать лекцию Иван Петров.

—Все лучше и лучше становится наша жизнь. Оттого и злятся проклятые буржуи. Сначала говорили, что не продержится Советская власть и десяти дней. Потом прибавили и ожидали, что нас разобьет мировая контра через десять месяцев. Десять лет прошло! — громко и многозначительно произнес Петров последнюю фразу, подняв вверх указательный палец и покачал им, как бы осуждая недоумков-буржуев за их недальновидность.

Мужики возлежали на пышных ворохах соломы. Дядька Митя, покусывая сухой стебелек ржи, рассеянно слушал бойкого паренька. С тех пор, как его сняли с поста председателя сельсовета, Борисов активности не проявлял, а работал и работал себе. Вот и сейчас он с интересом рассматривал колючее жнивье. Пацаном он босиком носился за жаткой, не страшась срезанных колких стеблей, а теперь обутый еле по полю ковыляет, попадая ступней в невидимые из-за щетинистого жнивья бороздки.

А Ванька Петров давно ли пацаном бегал, а теперь уже колхозный бригадир, командует, да вот прока никакого. В прошлом году на трудодни дали мешок зерна, да немного денег. Если бы дети были на его шее, от голода подохли бы. Месяц назад слышал дядька Митя, как давал наряд Ванька его соседу.

Борисов грузил в утреннем полумраке грабли и косы в телегу, собираясь на дальний покос. Под окно соседа, запыхавшись подбежал Петров. Сосед приболел, вчера не вышел на работу. «Ишь в какую рань прискакал! — подумал Борисов. Приперся ни свет, ни заря, перед председателем выслуживается».

Петров резко, требовательно постучал по дребезжавшему стеклу низенького оконца.

—Иван Иванович дома?

—Он умер, — смиренно, без слез в голосе произнесла Иванчиха, видимо, выплакала их за короткую для других, но очень длинную для нее летнюю ночь.

—Так, значит, он косить не пойдет? — постоял с минуту в замешательстве Ванька. Все гневные слова, которые он заготовил для нерадивого Ивана Ивановича, не годились для такого случая. Он потоптался у завалинки и, сокрушенно махнув рукой, зашагал по светлой песчанной тропинке, точно выложенной тоненькой полоской среди темнозеленых подорожников. Возле полисадника, у самого штакетника, трава густогусто обнимала заборчик, вымахала там почти по пояс.

Петров машинально погладил по ее верхушкам и затряс кистью руки, как будто на балалайке заиграл. «Так ее, перетак!» — матюкнулся Ванька, в полутьме не разглядевший крапиву, ошпарившую его руку.

Вспомнив это, дядька Митя беззвучно засмеялся и тут же получил тумака от лежащего рядом на соломе Антипа.

—Старый ты пенек, чему радуешься? Думаешь, точно нам по три килограмма зерна отвалят на трудодень? Держи карман шире.

—Что, сколько обещал Ванька на трудодень? Три килограмма? — встрепенулся Борисов.

—Глухому попу два раза обедню не служат, — разозлился Антип, решив, что дядька Митя его разыгрывает. — То ржет как сивый мерин, то глаза таращит как лунь.

Но, посмотрев на изумленное лицо Борисова, подтвердил:

—Слушай ухом, а не брюхом. Обещал точно по три кило.

—Эх, товарищ Петров, — встрял в разговор Борисов, — Если бы нам хоть половину того, что обещаешь, дали, так мы бы день и ночь работали. А то ведь прошлый год, считай, бесплатно проработали.

— Вы, товарищ Борисов, так для себя вывода и не сделали. У Советской власти слово верное: раз сказал, что будет по три килограмма, значит, будет три килограмма.

Вечерело. Сизые пласты тумана, расстилаясь по полю, кучковались около лесных кустов. Зацепившись за их кудрявые ветки, они скручивались в маленькие облачка. Мужики шагали по дороге, а низкое закатное солнышко отбрасывало к кустам их длинные тени.

Дядьке Мите казалось, что огромные великаны ходят на небе по облакам. И не мужики это деревенские, а бога небесные.

Дворняга Шарик носился по широкому и длинному току. Дядька Митя постелил рваный ватник у столба, сел на него, привалившись спи ной к неошкуренному столбику.

—Хорошо все-таки жить на белом свете. Живем, хлеб жуем. Если дадут по три килограмма на трудодень, можно будет жене Марьюшке но вое платье купить. Совсем обносилась баба. Есть чем зад прикрыть и ладно, не до нарядов.

Мысли дядьки Митьки унеслись к его любимой жене, и он не заметил, как задремал.

Марья Борисовна проснулась оттого, что кто-то стягивал с нее одеяло.

—Может быть, мужу взгрустнулось, — подумала она, — вот он и притопал домой к жене под бочок.

Марья оглядела комнату — никого, но одеяло кто-то продолжал потихоньку тянуть.

—Не балуй, Митрий, до седых волос дожил, а как мальчишка балуешься, под кровать залез.

Тут женщина присмотрелась, наконец-то увидела пса и испуганно вскрикнула:

—Шарик, ты?

Испугалась Мария, потому что собака никогда не отлучалась от хозяина. Значит, случилось что-то с Дмитрием.

Розовощекий, упитанный следователь смотрел на помятого замур-занного мужичонка с темно-грязной недельной щетиной.

—Ну, так что, Борисов, будем запираться или признаваться? Чем же вам не угодила Советская власть?

—Власть, как власть, — глухо отвечал дядька Митька. — Не знаю, чем я ей не угодил.

—Ах, вы не знаете? — с издевкой спросил следователь, а сам, презрительно прищуриваясь, стал стирать ногтем большого пальца сальное пятнышко с левого рукава. Левым мизинцем он перелистывал страницы тощего дела Борисова.

—Так вот, на странице 17 на вас есть показание гражданина П., — следователь внимательно глянул на мужика, как он будет реагировать на это?

Дядька Митя сидел спокойно. Как может оговорить его эта П...?

А следователь зачитал ему страницу номер семнадцать: «Доношу до вашего сведения, что бывший раскулаченный Д.П.Борисов в присутствии большого количества крестьян 17 августа 192... года на току проводил агитацию против Советской власти. Ругал колхозы, говорил, что в прошлом году он работал бесплатно».

Тут следователь запнулся и посмотрел на подпись: «Иван Петров». Вслух фамилию он не стал произносить, пусть попробует вспомнить, бестолочь, при ком он там ругал колхозы. Ведь на току было много крестьян.

Лицо розовощекого следователя постепенно мрачнело, как будто тучка на него налагалась. А вместе с тучей, вернее, от нее, куда-то уползала веселость и напускное добродушие. Ему надоело играть в кошки-мышки. Он зло и хамовато спросил, называя человека вдвое старше его, на «ты».

— Говорил, что работал в прошлом году бесплатно? — следователь полез в карман за папиросами. Но сначала вместо портсигара вытащил пистолет, поиграл им и с резким стуком положил на стол перед собой. Потом как бы спохватился, полез в другой карман, щелкнул замком портсигара, достал папиросу «Ява», размял ее пухленькими, как сосиски, пальчиками и ловко прикусил мундштук.

— Говорил, — выдавил из себя Борисов.

— То-то же, — ухмыльнулся следователь. — Подпиши-ка вот здесь такие слова: «С моих слов написано правильно».

Он крутанул колесико самодельной зажигалки и, наблюдая, как коряво выводит буквы дядька Митя, прикурил папиросу от длинного язычка пламена. Хорошее настроение вернулось к нему, и он снова превратился в добродушного балагура.

— Никотин — яд, табак — отрава, лучше курите папиросы «Ява». Все, мужику расстрел обеспечен., — продекламировал следователь, пыхнув табачным дымом на Борисова.

Не глядя на дядьку Митю, не обращая на него никакого внимания, как будто Борисова уже вывели на двор для приведения приговора в исполнение, следователь этой фразой подвел итог допроса и приказал конвоиру увести арестованного.

Дядьку Митю в камеру повел молоденький красноармеец, Если и была у Борисова раньше какая-то слабая надежда, что добродушный следователь подшучивает над ним, то когда прошли мимо двери его временного пристанища, дядька Митя совсем расклеился. «Нет, не выйдет из своего кабинета розовощекий парень, не крикнет: «Товарищ Борисов, Вы освобождены, езжайте-ка домой, там, наверное, уже заждались. А меня извините, я этого П. вызову и посажу в камеру вместо Вас за клевету».

— Стой, — негромко приказал красноармеец. Лязгнул замок, и дядьку Митю втолкнули в карцер. Теперь у него не осталось никаких сомнений, что расстреляют. «Вот она какая из себя камера смертников». Борисов не заметил, как по его щекам катятся слезы, застревая мутными каплями на щетине подбородка.

Точно такие же капли нависли в левом углу карцера, у самой почти вентиляционной решетки, на серовато-голубом потолке. Только эти капли время от времени срывались, налившись свицовой тяжестью, вниз и шлепались о железно-цементный пол с таким звуком, который звучал в могильной тишине карцера как выстрел.

Он звучал, как выстрел по нему, Борисову Дмитрию Пантелеевичу. Сначала он вздрагивал, потом привык, а еще спустя несколько часов, он стал бить по нервам. «О, сколько же раз будут его расстреливать?».

Теперь мысль о расстреле не казалась такой уж кощунственной. Дядька Митя вспомнил, как в деревне бывший каторжник рассказывал о китайской казни. Осужденного на смерть в какие-то непонятно древние времена китайцы сажали в каменный мешок, где было не шевельнуться, привязывали голову к стене намертво и ставили сверху капельницу. Капли воды стучали в темя приговоренного ежеминутно. Никто не слышал его душераздирающих криков, никто не знал, когда он умрет или сойдет с ума. Открывали камеру тогда, когда всем было ясно, что человек мертв.

Звук открывающейся двери дядьке Мите показался гимном. Гимном жизни. Еще бы немного, и он как китайский узник, или же сошел с ума, или же умер. «Хоть в последней раз солнышко увижу», — радовался Борисов, шагая по коридору. Навстречу им шел, не створачивая в сторону, крупный мужчина. «Большой начальник», — подумал дядька Митя, вспомнив, как жались к стенам раньше встречные командиры и красноармейцы и улыбались еще шире.

—Чего он лыбится? — остановил начальник красноармейца. Узнав суть дела, спросил у Борисова:

—А с лошадьми умеешь управляться?

У дядьки махом слетела с лица дурацкая улыбка блаженного. Как молния сверкнуло в мозгу: «Жить буду!!!».

—Да я и родился-то на конюшне, — наконец нашелся, что сказать.

—Вот и хорошо, там и жить будешь. У меня сегодня конюх богу душу отдал, иди занимайся лошадьми.

—Кругом, шагом марш! — скомандовал большой начальник замявшемуся красноармейцу, попытавшемуся что-то возразить ему. Затем, изменив свой командирский голос на обыденный, объяснил:

—Пусть живет, раз конюх умер.

* * *

—Ну что тебе сказали про батьку? — спросил Георгий Ионович Гаврика и покрутил головой. — Какой только чепухи не болтают в деревне. То дядька Митька зерно воровал, то он враг народа. Мужики, что на току были с ним до ареста, друг друга теперь побаиваются. Ведь кто-то из них на твоего отца донес. Кто бы это мог быть? Г-г-где бы это узнать?

Скворцов хотел выругаться, и слова «гадина» и «гнида» чуть не слетели с его языка, но опыт чекиста сказался и здесь, вместо ругательства Георгий, заикаясь, спросил, злясь на самого себя — мальчишку и то бояться приходится:

—Г-г-где бы это узнать?

Возможность ему такая вскоре предоставилась. Кузнеца Скворцова вызвали в Иркутск. Перед десятилетием Великой Октябрьской революции по партийным документам установили, что в деревне Бирюльки Ка-чугского уезда живет член партии с 1917 года, бывший заведующий Политбюро О ГПУ, ныне механик лесопилки Скворцов Георгий Ионович.

КРАСНЫЙ КУПЕЦ

В этот приезд Скворцов в Иркутске не встретился с Берманом. Того перевели на строительство Беломорканала. Принял его в маленьком кабинете инструктор крайкома ВКП/б. Худенький и чернявый, похожий на шустрого мышонка, он долго выспрашивал Георгия Ионовича о борьбе с бандитами, о последнем разгроме одной из банд на глухом маленьком хуторе.

Скворцов мучительно вспоминал: где-то видел он этого худенького смуглого парня. Ну, конечно же, он был на том неудавшемся допросе атаманши Черепановой в Верхоленске. Там он и показался ему маленьким мышонком. Это ощущение не проходит и сейчас.

Когда Скворцову удалось захватить штаб банды вместе с Черепановой в Верхоленске, сразу примчался начальник Губчека Берман со своей свитой. Вот этот чернявый парень тоже был в ней. Георгий сидел за столом, а чекисты расположились на лавках вдоль стен, оставив середину комнаты пустой, как арену цирка. Ждали великолепного представления. Должен был явиться зверь диковинный и редкий — атаман банды, женщина предстанет на обозрение. Нет, она не выйдет, а ее выведут, но не дрессировщики, а погонщики. Роль укротителя отведена Георгию. Берман даже не сел с ним рядом за стол, остался вместе с подчиненными сидеть на лавке.

Красноармеец в остроконечной буденовке и длиннополой кавалерийской шинели вывел Черепанову. Красивая тридцатилетняя женщина, в хромовых сапожках и штанах, в кожаной куртке комиссара остановилась около стола. Сытое холеное лицо, презрительный прищур глаз — вызов, дерзость так и сквозят во всем ее гордом виде. Лихо заломленная набекрень кубанка спрятала косы, но она женственности не убавляет, а усиливает мужской наряд атамана Черепановой.

Зверь не только диковинный и редкостный, но и прекрасный. Цирковое представление обещало быть интересным, но Черепанова именно по-звериному почувствовала атмосферу ожидаемого спектакля. Не укрощенная, она сорвала его.

—Скворцов, миленький, — усмехаясь, женщина обратилась к нему, — убери-ка ты отсюда всю эту шпану!

Вроде бы просила Черепанова, но прозвучала эта фраза как атаманский приказ. Да и кивок в сторону лавок говорил о том же. Заметив, как у присутствующих окаменели лица, Черепанова опередила взрыв возмущения.

— Допроса не будет, я отказываюсь отвечать в их присутствии. Берман неторопливо поднялся.

—Спокойно, Георгий, спокойно. Мы сейчас уйдем, а ты допрашивай. Не время для амбиций, нужно дело. Наша революционная уверенность и сила не нуждаются в излишних эмоциях.

И сейчас Скворцов, следуя давнишнему совету Бермана, сдержал эмоции. Пусть этот чернявый продолжает разыгрывать спектакль, он разобрался в его сценарии. Не время для эмоций, нужно дождаться, когда инструктор заговорит о деле. И вот чернявый подступился к этой теме.

—Как Скворцов относится к работе ОГПУ? Прошло время, банды разгромлены, на его месте работает другой человек. Мы тоже люди и не должны выгонять одного достойного человека, чтобы восстановить справедливость для другого достойного человека.

Эти откровения возмутили Георгия, и он не сдержался.

—Не хватало мне еще Борисовых распинать!

Чернявый вздохнул с облегчением, его руководство навалило на него сложную и непосильную задачу: решить, кого из двоих оставить на посту в Верхоленске — бывшего или настоящего заведующего политбюро. Похоже, Скворцов на должность не претендует, и он подхватил последнюю фразу, не дослышав и не поняв ее смысла

—Да, да... Борис Сергеевич на своем месте. А как вы отнесетесь к тому, если мы вас направим работать в Качугское агентство Востоксибторга?

Заметив, как поморщился Скворцов от такого предложения, инструктор крайкома решил опередить его возражение:

—Не надо торопиться с отказом. Это ответственная работа. Пушнина — мягкое золото, оно нужно стране. На золото нам продают капиталисты оборудование для заводов и фабрик. А еще товарищ Ленин призывал нас учиться торговать. Нам нужно вырастить плеяду красных купцов. Золотой запас страны нельзя поручить кому попало. Мы направляем вас, коммуниста, на этот ответственный участок работы.

Инструктор крайкома говорил вдохновенно и убедительно. Видимо, в Качуге нужен был честный человек в агентство Востоксибторга. Когда чернявый заговорил о деле, а не ходил вокруг да около, не темнил, то как-то он преобразился. Георгию он стал даже симпатичен. Скворцов ценил целеустремленность и убежденность в людях.

—Хорошо, — сдержанно ответил Георгий. — Раз партии это надо, я согласен. Только получится ли у меня? — Он помолчал и сам себе ответил: — Может быть, и не соберу пушнины больше, чем сейчас собирают, но, по крайней мере, воровать не буду и другим не дам этого делать.

В Качуге агент Востоксибторга Рукомойников водил Скворцова по гулким помещениям пустых складов. На длинных стеллажах одного из них сиротливо валялись три беличьи шкурки. Как бы издеваясь над пустотой склада, Рукомойников три шкурки положил по одной штуке на каждый ярус трехъярусного стеллажа, но строго по вертикали и по центру. И тон разговора у агента Востоксибторга был важный, поучительный.

—Вы, Георгий Ионович, сначала кладите шкурки с левой, а потом уж с правой стороны — от наличной пушнины.

У Скворцова рука машинально потянулась к бедру, пальцами он пытался нашарить деревянную кобуру именного маузера. Поняв, что он его на привычном месте не найдет — лежит пистолет дома в шкафу под стопкой простыней, Георгий очень пожалел об этом. «Ну, контра недобитая, твое счастье...» — шевельнулось у него в голове.

Рукомойников быстро уловил смену настроения у своего преемника. «Не стоит гусей дразнить, ишь как запечалился сердешный», — одернул себя агент Востоксибторга, а затем вслух, расплывшись в елейной улыбке, пожаловался:

—Ну, что поделаешь, Георгий Ионович, если эти буряты и тунгусы пушнину не сдают в госучреждение. Темнота, не понимают задачи Советской власти, сбывают шкурки перекупщикам.

Слово «тунгусы» Рукомойников произносил с ударением на последнем слоге, он даже в этой жалобе, в конце концов, не избежал издевки. И чтобы уйти от греха подальше, тут же придумал себе поручение.

— Я, товарищ Скворцов, сейчас за накладными сбегаю. Вы сверьте наличие пушнины по приходно-расходным документам.

Рукомойников с озабоченным лицом, но готовый вот-вот прыснуть от смеха, засеменил к воротам склада.

— Изгаляется, гад. — проворчал вслед ему складской рабочий, дедок лет семидесяти. — Да вы не верьте ему, Георгий Ионович. Нету никаких у нас перекупщиков, окромя его. Вторую матрасовку, поди, рублями-то набивает, чтоб ему подавиться, гаденышу полосатому.

Дедок сплюнул в сердцах на пол, спохватившись, растер плевок подошвой валенка. Посмотрев внимательно на Скворцова, высказался:

—Здеся перекупщиков нету, они по тайге шастают. Надо бы побольше своих амгентов иметь, тогда и дела веселей бы пошли. Упреждали бы они по тайге перекупщиков. «Агентов или, как дедок говорит, амгентов, больше не будет, — подумал Георгий, — а вот опережать перекупщиков надо. Надо охотников по заимкам объезжать».

В богатый бурятский улус Скворцов поехал через три дня.

—Шкурка нет, Бадма давай, — жестом и мимикой объяснял ему худощавый охотник, пощипывая худенький ус, радуясь полученному авансом пороху от русского за будущую пушнину.

—Теперь я твоя давай, Бадма не давай...

«Простодушный народ буряты, — думалось Георгию, — на доброту отзывчивый».

Простодушные буряты, да не все. Вот Бадма в тайгу не ходит, жирует себе на боку возле трех жен и в ус не дует.

Скворцов направился к дому Бадмы. Многие охотники ютились в холодных юртах. Бадму это не касалось. Он человек состоятельный, не только просторный дом имеет, но и трех жен. «Попробую договориться с бурятским перекупщиком о приеме для Востоксибторга пушнины, а не договорюсь, то хоть цены на шкурки выпытаю», — сверлило у Скворцова в голове по дороге к дому Бадмы.

Георгий понимал, что узнай он о действующих между перекупщиком и охотниками ценах, можно будет торговаться с самим Бадмой или с охотниками. Если разница между госценой и ценой перекупщика существует, то можно, уступая ее часть Бадме, завязать деловую связь. Это предложение он сходу и выложил перекупщику:

—Предлагаю вам должность агента Востоксибторга. О зарплате и условиях работы давай договариваться...

Бадма, по восточному обычаю с широкой улыбкой на лице встречавший гостя, настороженно и озабоченно соображал, не с дурной ли вестью гость явился к нему.

Русский предлагает ему должность! Все проверяющие русские всегда кричали на него, ругали за тайную скупку пушнины, грозили ему не карой небесной, а земной — обыкновенной тюрьмой.

Бадме не хотелось жить в юрте с решетками, а от крика у него всегда болела голова. Жены после их отъезда потом долго успокаивали своего разволновавшегося повелителя. А этот проверяющий улыбается, предлагает скупать пушнину, не таясь, продавать ее потом Скворцову и за это еще получать зарплату. Уж не врет ли?

— Начальник, сначала надо тарасун пить. Без тарасуна какой договор. У Георгия после болезни в Тулуне, частенько побаливала голова. Пить

он не пил, разве что по большим праздникам и то в меру. «Придется садиться за стол. Буду понемногу пригублять. С Бадмой без огненной воды, видимо, все равно не договориться».

Чем больше они сидели за столом, тем больше Бадме нравилось предложение Скворцова, а с ним и сам Скворцов.

— Ты агент и я агент? — удивленно переспрашивал бурятский пере-

36 купщик, долго и громко смеялся, потом грозил Георгию скрюченным пальцем:

—Не обманываешь, начальник?

—Нет, Бадма, — хлопал дружелюбно по спине перекупщика Скворцов. — Я агент и ты будешь агентом.

—Ой, карашо! — взвизгивал Бадма, гортанно и быстро давая распоряжения то одной, то другой жене.

—И где ты таких красивых отыскал? — спросил перекупщика между взрывами смеха Георгий.

Бадма, хотевший было снова захохотать, будто подавился смехом. Подперев отяжелевшую голову руками, что-то опять приказал самой молодой и симпатичной жене.

Та подошла к Георгию, взяла под локоть, заставляя его приподняться, а когда он встал, легонько, но настойчиво потянула его в соседнюю комнату.

Скворцов в недоумении посмотрел на Бадму. Тот сиял лоснящимся от жира и пота лицом и одобрительно покачивал головой.

—Она уложит тебя спать, начальник. Иди спать. У нас обычай такой. Если друг или гость сделает приятное хозяину, то в благодарность хозяин укладывает его спать со своей женой. Ночуй с моей лучшей женой, начальник.

«Дикость какая-то!» — хотел было возмутиться Георгий, но вовремя спохватился: «Ведь он же мне честь оказывает! Ай, ладно, пойду с ней, пусть расстелит постель, ведь все равно я не знаю, на какую кровать мне ложиться. Какая разница, кто мне покажет место ночлега: мужчина или женщина. А потом отправлю ее назад».

Но закон мужа был сильнее непонятной прихоти гостя. «Разве она не хороша собой», — подумал Георгий.

Женщина обняла его гибкими руками, он утонул в упругой нежности ее тела и совсем потерял голову, когда горячие страстные губы женщины коснулись его губ. «А не такой уж и плохой обычай у бурят, — уголками рта усмехнулся Скворцов, — правда, только ли для гостей», — все же закралось у него сомнение.

Но легкие движения пальцев бурятки по его спине и волосам развеяли его в прах. Он чувствовал ее желание каждой клеточкой тела, понимал, разгадывая ее движения, хотя не обмолвились не единым словом. У любовной страсти свой язык, и он понятен любой женщине, любому мужчине без слов.

Потом Георгий снова и снова вспоминал необычный бурятский обычай. То, что казалось в глазах его народа смертным грехом, прелюбодеянием, у бурят считалось знаком внимания к гостю.

«Как знать, - рассуждал Скворцов. - Может быть, в этом, на наш взгляд, странном обычае заключена вековая мудрость маленького народа. Живут они за сотни верст друг от друга в стойбищах, выходят замуж и женятся на близких родственниках, и племя обречено на вырождение. Именно зачав от дорогого гостя, а не от самого хозяина, являющимся жене еще и двоюродным братом, женщина вносит свежую кровь будущему потомству».

Георгий снова заулыбался в темноте. «Ну, брат, ты и расфилософ

ствовался. После такой пламенной речи в защиту малых народов только остается выкрикнуть достойный такому случаю лозунг: «Да здравствует разврат!».

Бадма провожал его с довольным лицом. Радовался и Скворцов, поняв механизм взаимоотношений охотников и перекупщиков. Он будет теперь всегда с пушниной. Бич агентов Востоксибторга, перекупщиц , обернулся для него не кнутом, а пряником. Перекупщики просто-напросто завалят его звериными шкурками. Постоянный богатый и стабильный партнер желанней и дороже одиночных разовых клиентов.

Надо работать, искать еще таких перекупщиков, как Бадма. Заводить знакомства и напрямую с охотниками. Если перекупщик согласен продавать пушнину чуть дешевле госрасценки, то охотники и подавно согласятся торговать с Георгием. Перекупщики ведь обдирают охотников как липку, скупая шкурки за бесценок, перепродавая их втридорога.

Скворцов не ошибся в своих прогнозах: дела пошли в гору, и вскоре, в 1929 году, его назначили заведующим отделением Востоксибторга в Ер-багачене. Бадма приехал в новый дом Скворцовых поздравить Георгия с назначением. Как-никак Скворцов стал заведующим, а Бадма так и остался агентом Востоксибторга.

Георгий решил как следует отметить встречу, и Бадма осушал одну стопку за другой, закусывая свежей горячей бараниной. Жир тек по его рукам, губам, и Аннушка принесла гостю рушник, постелила ему полотенце на колени. Пусть он вытирает им руки и предохраняет одежду от пятен. Бадма обгрызал кость, почмокивая губами от удовольствия. То ли понравилась ему жирная баранина, то ли приглянулась заботливая симпатичная хозяйка, не понять было. Тогда Бадма, раздосадованный недогадливостью Георгия, подсказал ему:

—Ну, брат Егора Ионовича, показывай спальня твой жена. Пойду с ней спать.

Скворцов и рта не успел раскрыть, как Бадма полез лобызаться к Аннушке. Она вырвалась, гневно вспыхнув, убежала и заперлась в комнате.

Георгию так и не удалось объяснить, хотя объяснял он это очень долго, что у русских спать чужому гостю, пусть и дорогому, с их женами не принято.

—Я тебе честь хбчу оказать, а ты — не надо... — недоуменно пожимал плечами бурят.

Бадма долго бродил по коридорам, огорченный и обиженный негостеприимной Аннушкой. Утром, не попрощавшись, уехал в свой улус. А через год красный купец Скворцов который раз за последнее время поменяет профессию.

Торговлей, пушниной, мясом, горнодобывающей промышленностью ведал комитет Североморского пути. Река Лена и ее окрестности принадлежали не только губерниям, уезду, краю, но и Комсевморпути.

Если с торговлей, пушниной, мясом комитет как-то управлялся, то для горнодобывающей промышленности нужны были специалисты. Красный купец, коммунист Скворцов поступит в Иркутский горный институт на заочное отделение и станет директором Рудоуправления в Туруханске, а потом управляющим трестом Севморпути в Иркутске.

ИРКУТСКИЕ ИСТОРИИ

На занятия с детьми Георгию времени не хватало. Бесконечные и бесчисленные заседания в тресте отнимали у него не только все рабочее, но и личное время. В редкие минуты отдыха Аннушка все-таки настаивала отложить в сторону газету или учебник: управляющий трестом Севморпути был еще и заочником-студентом горного института, и просила пообщаться с детьми.

Георгий, неохотно оторвавшись от дела, начинал беседовать.

—Как учишься, Лева? А как ты, Гоша?

—Хорошо, — выпаливал хитроватый Гошка, зная, что при таком ответе расспросы закончатся.

—Лева же доставал учебники, объяснял отцу, что он проходит сейчас, пытался рассказать какое-нибудь правило или прочитать стихотворение.

Георгий смотрел в упор на мальчика, но взгляд его мимо сына устремлялся в далекие Курейские дали, где бывшие враги народа, а ныне заключенные и рабочие графитовых рудников добывали сырье для школьных карандашей. Этими карандашами пишут и его шалопаи — сыновья Гошка и Левка, не' подозревая, сколько нервной и душевной энергии тратит их отец, чтобы они могли писать и рисовать ими.

Лева ежился под отрешенным взглядом отца и, понимая, что отец не видит его, думал, но не мог понять, слышит ли он его.

Леве было боязно остановиться на полуслове, не закончив стихотворение, а еще мучительнее было не молчать, а говорить неизвестно для кого. Лева с облегчением вздыхал, когда Георгий его отпускал. «Вот Левка молодец, шпарит как по книжке, — про себя восхищался братом Гоша и тут же ругал его: — Ну и дурак же. Не мог выбрать стихотворение покороче, сам же напросился».

Сам Гошка никогда не напрашивался. Если мать или отец приставали к нему: «Гоша, ну-ка прочитай что-нибудь наизусть», — он жалобно хмыкал:

— А какое? Я длинное-длинное сейчас пойду повторю, а потом вам почитаю.

Мать понимала уловку сына: его не скоро дождешься, пока он будет повторять стихотворение, а там глядишь и вовсе забудут про него, и останавливала сына:

— Погоди, погоди. Не надо нам длинного, читай коротенькое. Гошка радостно улыбался, этого-то предложения он как раз и добивался. Вставал в монументальную позу профессионального чтеца-декламатора, гордо выпятив грудь, откинув голову назад, выставив вперед одну ногу и начинал очень серьезно и громко декламировать, взмахивая руками в ритм стиха.

«Муха села на варенье». Драматизм в окончании фразы Гошка придавал рыдающим голосом, сам он, казалось, вот-вот заплачет.

В Гошке действительно пропадал талант актера. Он преображался, заливался радостным смехом и заканчивал скороговоркой: «Вот и все стихотворенье».

Получив легонький шлепок по спине от матери и снисходительный взгляд от отца, Гоша удирал подальше от родителей. Не дай бог им взбре

дет в голову экзаменовать сына еще по арифметике. Это тебе не рублевки и трешки считать.

Гошка со смехом, а Левка с тяжелым сердцем вспоминал ту историю с трешками.

Анна Александровна, распланировав с мужем месячный семейный бюджет, оставшиеся деньги складывала ровненькой стопочкой в маленькую резную шкатулку.

Однажды она пообещала Леве три рубля на конфеты:

—Вернешься из школы и получишь. И не проси сейчас, — Анна Александровна для порядка топнула ногой. — В школе можешь потерять или мальчишки постарше отберут. Не проси, я тебе сказала, все равно сейчас не получишь.

Лева не мог дождаться, когда закончатся уроки. А они как назло тянулись в этот день медленно-медленно. Перед последним звонком с урока Лева сжался в комок, как тигр перед прыжком, в левой руке он сжимал кепку, а в правой держал обтрепанный портфель. С первым звонком колокольчика мальчик рванул к двери и, не обращая внимания на недовольство учителя, понесся по пустынной лестнице, перепрыгивая ступеньки. Где-то на середине его качнуло на перила, он навалился животом на гладкий полированный поручень, перевесился через него и заскользил вниз, как со снежной горки.

По улице несся как на крыльях, и полы его пальтишка развевались на ветру. Он был похож на кудлатого подлетыша — скворчонка, оправдывая свою птичью фамилию. Влетел, запыхавшись, в квартиру.

—Мама!

Никто не отозвался, тихо и пустынно.

«Как же так, мама обещала три рубля, а сама ушла куда-то», — в сердцах бросил Лева.

Затем он кинул беглый взгляд на заветную шкатулку и заулыбался. Шкатулка была открыта. Мальчик подошел и заглянул внутрь ее: деньги ровной стопочкой лежали в ней, и верхняя ассигнация была трехрублевой...

Лева забрал трешку, ведь мама разрешила ему, а он потом ей скажет, что взял. Лева хотел закрыть крышку, но спохватился «Нехорошо все же брать деньги без спроса. Если мать придет домой до моего прихода, увидит, что кто-то похозяйничал здесь, то трепки не миновать. Пусть она пока не знает, а я приду из магазина с конфетами, угощу брата Гошу, сестренку Нину и расскажу маме. Мол, не утерпел и взял обещанные три рубля до ее прихода».

Успокоив себя таким образом, Лева пошел в магазин. В Иркутск они переехали недавно, и знакомых у него почти никого не было. Сдружился он с одним мальчишкой Витькой. И вот именно с ним-то и столкнулся Лева на улице, обнимая одной рукой кулек с конфетами, а второй рукой и зубами пытаясь развернуть красивый бумажный фантик.

—Угощайся, Витька! — радушно предложил Лева дружку. Как слетаются мухи на мед, так и Витьку с Левой вскоре окружили мальчишки. Левка их не знал, а Витьке они были знакомы. Мальчики молча стояли и глядели, как друзья уплетают сладости.

—Витька, не будь жадиной, дай попробовать, — наконец не вытерпел самый маленький из них, сглатывая с шумом слюну.

—Одна попробовала, да семерых родила, — небрежно отстранил Витя малыша.

—Дай откусить, — попросил Витьку более настойчиво мальчишка постарше. Пришлось Вите попросить конфету у Левы.

—Дай ты ему, Лева, конфетину. Это свой парень в доску. Лева протянул кулек мальчишке, давай, мол, бери не стесняйся, угощайся.

Парень свой в доску и не думал стесняться. Он полез рукой в кулек и пятерней сграбастал конфеты и сунул их в карман. Этого показалось ему мало, и мальчишка взял конфеты и левой рукой, потом повторил снова правой, приговаривая:

—Бог любит троицу...

Остальные мальчишки голодными и жадными глазами наблюдали, как их товарищ набивает карман конфетами.

Лева, давай дадим им на драку собакам? — прошептал Левке на ухо Витя.

—Как это так — на драку собакам?

—А вот так, — Витька взял весь кулек в свои руки и сыпанул из него конфеты на мостовую.

Мальчишки бросились за конфетами, ползая на корточках, отталкивая друг друга и огрызаясь как собаки, подбирая с пыльной мостовой сласти. Если бы кто-то из них сейчас и залаял, то Лева бы не удивился.

Он смотрел на странную кутерьму, а Витька от души хохотал. Когда ребята разошлись, Лева опомнился. «Чем же угостить Гошу и Нину? Осталась одна надкушенная конфета», — Лева подумал-подумал и доел остатки былой роскоши.

—Скажу маме, что споткнулся и уронил конфеты в грязь, — тихо обронил он. Но рассказать матери о проступке Леве не удалось.

—Ты где это прохлаждаешься? — сразу накинулась на сына Анна Александровна, как только тот появился на пороге. — Смотрю, портфель дома, а его все нет и нет. Сколько раз нужно повторять, чтобы, не сделав уроки, не шатался по улицам?

Анна Александровна остановилась, но вовсе не оттого, что хотела услышать ответ от Левы, а просто сделала передышку. Она перевела дыхание и опять взялась за воспитание Левы.

—А руки-то, руки! Батюшки мои! Скоро от грязи полопаются, а под ногтями траур по китайскому императору? — Анне Александровне, видимо, надоело возмущаться, и она от слов перешла к действиям.

—Марш под умывальник и с мылом, с мылом мой. Я потом проверю.

—Лева с удовольствием бросился к умывальнику. Он радовался, что мать не разглядела как следует «грязь» на его руках. Ведь руки были перемазаны коричневой шоколадной пастой от растаявших конфет. Грязь так грязь. Потом признаться матери не хватило духу, а она даже не заикалась о деньгах, наверное, забыла.

Через день Лева вернулся из школы, и опять дома было тихо и пустынно. Он украдкой взглянул на шкатулку — закрыта. Его сердце учащенно забилось, в горле пересохло и он как во сне, не чувствуя своего

тела, двинулся к шкатулке. Дрожащими пальцами откинул крышку и заглянул во внутрь — сверху лежала видавшая виды трешка.

Лева осторожно, точно ядовитую змею брал, двумя пальчиками ухватил трехрублевку за краешек уголка и вытащил ее аккуратно, словно боясь поцарапать внутренние стенки шкатулки. Как будто не мягкую и мятую купюру вытаскивал, а жесткий жестяной прямоугольник.

Дорога в магазин мальчику была уже знакома, известна, но наученный горьким опытом, Лева не стал покупать кулек конфет, а приобрел три штуки. Одну съел в магазине, а две оставшиеся запихал поглубже в карман брюк. Еще подходя к магазину, он заметил, как от его двери отделилась и исчезла за углом хорошо знакомая фигура. «Гошка!» — мелькнуло у него в голове — тоже после уроков по улице шастает. Надо бы ему трепку задать. Ишь, малявка, уроки не выучил, а туда же, гулять тянет.

Лева в несколько прыжков догнал брата. Тот вжал голову в плечи, захваченный врасплох, он не мог проглотить то, что было во рту, и поэтому щека оттопырилась круглым мячиком. Губы и руки были перемазаны тонким слоем шоколада. Подозрение холодным ужом закралось в душу к Леве, но вслух он ничего не сказал брату. Гошка же решив, что Лева не знает про конфеты, молча ждал, когда брат уйдет и можно будет спокойно дожевать лакомство.

Лева ушел с твердым убеждением, что Гоша — вор. «И у кого, у самого себя ворует, — подумалось Леве. — Вот только придет мама с работы, все ей расскажу». «А про себя расскажешь? — ехидно спросил его вроде бы второй человек, сидящий где-то внутри. — Ладно, Гошка самостоятельно, независимо от Левы, запускает руку в шкатулку. Это ясно, как божий день. Но сам-то Левка делает то же самое. Вдвоем они больше утащат денег, и можно быстрее влипнуть. Что же делать?».

Через неделю, когда Лева истратил ворованную трешку всю до последней копеечки, опять удалось, или получилось так само собой, заявиться домой раньше матери. Куда девались все его сомнения. Не колеблясь, твердым шагом Левка направился к шкатулке, уверенно схватил сверху хрустящую новенькую трешку и выскочил на улицу.

Вечером братья делали уроки, а Нина крутилась у них под ногами, отрывая то одного, то другого от писанины и чтения. Лева и Гоша цыкали на нее попеременно. Вдруг Левка насторожился, что-то не так стало в комнате, откуда-то из темноты поползла по комнате тревога.

—Егор, ты часом деньги из шкатулки не брал? — Лева по-зверинно-му прислушивался к шепоту родителей, но все же целиком разговор уловить не удалось. Исподлобья заметил, что отец бросает в их сторону неприветливые сердитые взгляды, да и слова последние, наконец-то, разобрал:

—А ребят-то спрашивала?

—Да что ты, родимый, что ты! Как можно и подумать-то на них! — оправдывалась, словно сама была виноватой, Анна Александровна.

—Я вот их сейчас сам спрошу, — грозно и громко сказал Георгий и подозвал насторожившихся ребятишек. — Идите-ка бегом ко мне.

Поплелись к отцу все трое.

—Кто из вас брал деньги? — Лева и Гоша молчали, а Нина задала реву.

Замолчи! — отрывисто и негромко приказал отец. Нинка так же резко, как приказал отец, примолкла, будто захлебнулась слезами. Те

— Теперь молчали втроем. Лишь изредка шмыгали носами мальчишки, да тихонько всхлипывала их сестренка,

— Будете в молчанку играть?! — вскочил и закричал вдруг Георгий, нарушив тягостную тишину. Так неожиданно, что все трое вздрогнули, ожидая хорошую затрещину. Но отец и не собирался их бить. Шагнув к комоду, дернул на себя кованную витиеватую ручку и вытащил из-под белья маузер.

— Со мной такие шутки не проходят. — Георгий громыхнул деревянной колодкой кобуры по столу и убрал руку от оружия, показывая этим жестом, что все шутки в сторону, начался серьезный разговор. «Как-буд-то он когда-то шутил», — пронеслась крамольная мысль у Левы, пронеслась и потухла. Ужас погасил в нем все искры здравого смысла, а отец тяжелые слова говорил, словно гвозди в стену вколачивал. Может быть, поэтому слова и застревали в голове у ребят, а не отскакивали от них, как от стенки горох.

— У меня, у коммуниста семнадцатого года, дети — воры и трусы. Было трудно понять, утверждает он это или спрашивает. Сразу не

разберешь, чем больше возмущен отец: воровством или их трусостью. Скорее всего последним.

Отец замолчал. Комок подкатил к горлу, вызвал у него удушье. Хватая воздух, он дернул за воротник рубахи, и пуговицы сыпанули на пол. Отдышавшись еле-еле, выдавил спокойно, но так, что стало еше страшнее. Лучше бы кричал.

—В жизни чужого не трону, — обещал Лева.

—Что ж, посмотрим, — недовольно оборвал их клятвы отец. Встряхнув головой, взъерошил коротко остриженные волосы и глухо проворчал:

—Расстрел отменяется...

Георгий быстро обмотал ствол маузера ремешком от кобуры и спрятал его в комод, закрыв его на ключ. Ребятишки продолжали молча стоять, не зная, что же дальше будет делать отец. Но на сегодня отменялись не только расстрел, но и воспитательная работа: за отцом забежал его личный шофер.

—Георгий Ионович, я подъехал. Куда направляемся? Как скоро? А то я еще не заправлялся.

— Подожди меня, Миша, внизу в машине. Я сейчас быстренько соберусь. Георгий надел плащ, почистил сапоги и вышел на лестницу. Дети с

облегчением вздохнули и бросились к окну. Они любили смотреть на автомашину отца ГАЗ-АА с открытым фордеком. Вот и сейчас они дождались, когда отец выйдет из парадного, небрежно распахнет дверку и расположится поудобней на переднем сиденье рядом с шофером Михаилом. Автомобиль, недовольно заурчав и стрельнув пару раз синим дымком, плавно покатил по мостовой и скрылся за утлом соседнего дома.

—Пронесло! — Гошка сказал это и вздохнул тяжело и длинно, изредка прерывая вздох всхлипыванием. — Уехал ГАЗ два А.

КАК ДА ПО РЕЧКЕ

У председателя Иркутского райисполкома Георгия Ионовича Сквор-цова заканчивался срок полномочий в марте 1935 года. В городе на унылых серых домах, утонувших в таком же сером с грязными разводами снегу, пламенели праздничным кумачом плакаты: «Все на выборы. Дружно, все как один, отдадим голоса за блок беспартийных и коммунистов!».

На пост лредрайисполкома в крайкоме ВКП/б человек был подобран, и членов бюро заботила судьба теперь уже бывшего председателя исполкома коммуниста Георгия Скворцова. В блоке беспартийных и коммунистов ключевые посты должны занимать все-таки коммунисты. А беспартийные в этом блоке подтверждали единение партии с остальным народом. Скворцова вызвали в крайком ВКП/б.

—До сплава, Георгий Ионович, еще далеко, месяца два, но за это время ты как раз ознакомишься с делами, а как вскроются реки, вперед, с плотами до Якутска, — без предисловия начал объяснять ему условия будущей работы член бюро крайкома Пыхтин. Да что, собственно, Скворцов — маленький ребенок, чтобы ему по полочкам раскладывать положение дел? Нет, конечно, и он прекрасно понимает, что выборная работа такая — сегодня работаешь здесь, а уже завтра там.

Пыхтин почесал почему-то мизинцем кончик носа и продолжил наставление:

—Ты уже работал в системе Севморпути, и тебя знает управляющий трестом Якутсевморпуть Марат Лежава. Хорошо отзывается о тебе начальник главка Севморпути товарищ Лавров. С ними согласовано твое назначение — начальником сплавной конторы...

Член бюро крайкома замолчал, выдержал длинную паузу, потом, подняв многозначительно вверх указательный палец, намекнул Георгию, что его ждет быстрое продвижение.

—Пока — начальником, а там видно будет... Лес сплавляем до Якутска, а дальше в Ленскую губу. Оттуда поведем его океанскими пароходами за границу.

Сплавную контору Георгий соорудил на палубе лодки-илимки, этого широченного баркаса. Здесь же, рядом с конторским помещением, была пристроена каюта для семьи Скворцовых, в которой с начала навигации и поселилась Анна Александровна с тремя детьми. На корме илимки установлено длинное весло-руль или рулевое весло, как хочешь, так и называй его. Потому что рулить-то особенно никто им и не рулил. Илимка плыла по течению, и только на тихих плесах, если нужно было пристать к берегу, четверо мужиков садились на весла, что на носу, а пятый становился кормчим, и дружно подгребали к прибрежному песку или самодельной пристани.

Скворцовым предстояло за четырехмесячную навигацию пройти по течению Лены около четырех тысяч километров. Были на этой речной трассе четыре плотбища, где вязали плоты. Георгию надо было вытолкнуть их на сплав, организовать буксировку прочных и крепких плотов, а плоты с плохой сплоткой отправлять самосплавом. Так они и плыли по реке от участка до участка. Семья жила в каюте, а Георгию приходилось изрядно мотаться то на легоньком катере, то на гидросамолете. Этими же катером или монопланом Скворцов нагонял свою семью после работы. Скоро его отлучки стали более длительными. Пыхтин не обманул: Георгия назначили заместителем управляющего трестом Якутсксевмор-путь. Но бросать лесосплав Скворцов не захотел, не стал перекладывать начатое дело на другого человека.

—Сам успею. Уже все налажено, только чуть-чуть подталкивай, а там само все пойдет, самосплавом, — отмахивался Георгий от предложений назначить вместо себя кого-нибудь. Квартиры в Якутске пока нет, а в семью ему так и так надо наведываться. А там и производственные вопросы решить можно, как говорится, по ходу дела.

Леве нравилось плыть по реке. Глаз не успевает привыкнуть к разнообразному пейзажу, что открывался с каждым поворотом реки, а вода в реке, даже если бы лодка на месте стояла, никогда не бывает одинаковой. Течет, бурлит на стреминах, в заводях тихо кружит. На краю скалистого обрыва толпятся, гордо вскинув темно-зеленые кроны, редкоствольные, будто на солнце загорелые сосны, жмутся

шелковые светло-зеленые лиственницы, и величаво-печально колышут длинными кистями березы.

Леве нравилось подмечать, как волшебница-осень меняет однообразный зеленый цвет на более яркий, веселый и теплый: от светло-желтого солнечного до темно-бордового, как уголья потухающего костра.

Радостное настроение улетучивалось, и становилось грустнее с каждым опавшим листом. А когда лес вскинул вверх голые руки-ветки, и по воде запенилась белым салом ледяная шуга, стало вообще тревожно. Гошку и Нину уже с трудом удавалось выманить на палубу. Они сидели в каюте и у железной буржуйки, чуть приоткрыв дверцу, любовались пляс

кой языков огня, пожирающего сухие поленья. Да и понять их можно было — тепло возле печки. А на огонь Лева тоже любил смотреть. Он, как и вода, завораживал его.

Скворцовы до Якутска не добрались. У поселка Дубровска их илим-ка вмерзла в прибрежный лед, и Анна Александровна пошла договариваться насчет школы. Ребятишки пусть учатся в школе поселка, где им придется зимовать.

Любителю природы Левке не повезло. На жестоких, холодно-ледяных ветрах, бесцеремонно гуляющих по палубе илимки, его просквозило, и мальчишка простудился, тяжело заболел. Не успел он слегка поправиться от одной болезни, как прихватила его вторая — свинка.

В школу он пошел, когда Гошка уже со всеми перезнакомился. Пришлось младшему брату представлять Леву сельским мальчишкам.

—Прошу любить и жаловать, знакомьтесь со Львом, то есть Львенком, моим братом, — кривлялся Гошка, расшаркиваясь и галантно кланяясь. Заметив, что старший брат хмурится, Гоша, дурачась с озабоченной миной на физиономии, отбежал в сторону.

—Лева, не рычи!

Потом потянулись дни скучные и однообразные. Лева скучал без отца. Вряд ли отец с ним часто разговаривал, будь сейчас здесь — неразговорчив он был. Но его присутствие в доме вселяло в Левку уверенность и спокойствие. А так чего-то не хватало ему, ну хоть ты тресни! Чего же ему не хватало? Лева, сделав уроки, уходил из дому и долго бродил по улицам Дубровска, пряча в карманах коченеющие руки. Как будто искал и не мог найти это что-то.

Вдруг вымерший поселок как-будто кто-то в бок толкнул, не весна ведь. Посреди глухой зимы в феврале месяце Дубровск точно от спячки очнулся. Носился как угорелый председатель сельсовета, колхозники подметали замусоренные улицы огромными метлами, учителя и ученики наводили порядок в школе. В воздухе витало праздничное настроение. Его создавала отличная новость, которая будто по воздуху переносилась от одного сельчанина к другому: «Член правительства Якутии приезжает».

Председатель сельсовета, немного успокоившись — улицы более-менее почище стали, лозунг на сельсовете повешен: «Мы идем по верному пути!», стал горделиво похаживать по селу и любому сомневающемуся тыкал бумажкой в нос.

—На, смотри, коли не веришь. Здесь так и пропечатано: «Член правительства». Фамилия какая-то незарборчивая, не могу прочитать.

Учительница Мария Павловна зашла в пятый класс.

—Тихо, дети! Все ли сделано? Все убрали свои территории?

—Все! — дружным хором выдохнули дети.

—Вот и хорошо, идите по домам, — отпустила ребятишек учительница. Ваня Каргин тихонько на ушко, чтобы никто не услышал: ни ученики, ни тем более учительница, выговаривал Леве:

—Ты почему же подоконник-то не протер? Посмотри, какой он грязный! Придет завтра член правительства в школу, да как глянет на грязный подоконник — что бу-у-у-дет... Ох, и влетит же тебе потом от Марьи Павловны! Она замечаний себе страх как не любит.

Левка закрутился с уборкой коридора, а про подоконник-то и забыл. Вспомни он сам об этом пораньше, наверняка бы задержался и протер его. Но Ванькин заговорческий шепот, эта напускная таинственность взбесили его.

—Ладно показуху-то устраивать, — недовольно пробурчал Лева. — У меня отец хоть и не член правительства Якутии, но работает заместителем управляющего трестом Якутсевморпуть, а летом с нами жил в каюте на илимке.

Опять на Левку накатила такая тоска, что места себе не находил. Мальчишка натянул треух на голову и побрел на берег Лены, к тому месту, где сиротливо темнел среди снежной белизны корпус вмерзшей в лед лод-ки-илимки. Здесь он первым увидел мчавшуюся по закованной льдом широченной реке тройку лошадей. Сначала появилось на горизонте темное пятнышко и стало увеличиваться, пока не превратилось в гнедую тройку. Тоненько и весело позванивали бубенцы, заливался смехом колокольчик. Левка бросился навстречу. Легкая кошевка пролетала мимо, обдав серебристой снежной пылью, и резко остановилась. Кони стали как вкопаные.

—Тр-р-р, зараза! — спокойно и уверенно бросил ямщик, а с кошевки, откинув в сторону меховую полость, соскочил огромный мужик. Искорками светились его глаза.

—Сынок, родной, что ты тут делаешь? — Левка утонул в объятиях отца.

—Папа, папа, как я тебя ждал! — шептал он. Слезы брызнули из глаз, и Левка неловко тыкался в отцовскую щеку, укалываясь об густую щетину. Левка, вытерев со щеки слезы, доложил:

— Я же не знал, что это ты едешь, думал, что член правительства. Георгий поставил сына на снег, на один шаг, смерил его глазами с ног

до головы и громко неудержимо расхохотался. Скворцов хохотал и не мог остановиться, вглядываясь в недоуменное лицо ничего не понимающего Левки.

—Ха-ха-ха, ой уморил, он члена правительства встречал, а не меня. Ха-ха-ха.

Георгий наконец-то успокоился, перестал хохотать, и лицо расплывалось в радостной улыбке.

—Сынок, так я и есть этот член правительства, меня вы и ждали. Только я не по государственному делу приехал, а по личному — вас с собой забрать. Увезу семью в Якутск. Они что же думали, что раз член правительства, так и семьи у него нет? Дудки! Вон у меня какой большой сын — не поднимешь.

Георгий снова сграбастал Леву в охапку и поднял его выше головы.

— Поехали, сынок, показывай дорогу. Георгия Ионовича вызвали в Москву. В Якутске пожить не удалось.

ВРАГ НАРОДА

Наркому Севморпути О.Ю. Шмидту понадобился энергичный человек для организации автотранспортных перевозок из Заярска в Усть-Кут. Транссибирская магистраль упиралась в Иркутск, а потом уходила в бурятские степи. Север оставался бездорожным. Грузы, складированные на станции Иркутск-Сортировочная, перегружались на тысячетонные баржи и по Ангаре буксировались до пристани Заярск. Между Заярском и Усть-Кутом, между Ангарой и Леной, было самое узкое сухопутное место, самое небольшое расстояние: каких-то километров триста пятьдесят. Если учитывать, что в Сибири пятьсот километров не крюк, то, выходит, рукой подать. Решено было организовать в Заярске автотранспортное предприятие. Грузы должны перебрасываться дальше на север по Лене баржами, а до Усть-Кута автомобилями. После разговора с Отто Юльевичем Шмидтом Скворцов стал начальником автотранса Севморпути.

Тут же в Москве Георгий Ионович пошел на прием к Куйбышеву и по его личному распоряжению получил 150 новых автомобилей ЗиС-5.

«По ангарско-ленскому тракту ходили только старенькие газогенераторные автомашины, а сейчас привезу ЗиС-5 — новяк», — размышлял Георгий, радуясь удаче.

Георгий радовался, и тихая улыбка не сходила с его лица. В Заярске его ждали с нетерпением. Анна Александровна бросилась ему навстречу. Родители целовались, а Левка стоял в сторонке, набычившись.

«Ты смотри, какие телячьи нежности на глазах у всех», — бурчал он. Лева не то что бы осуждал, а как бы стеснялся душевного порыва матери, радости отца. За год он вымахал с коломенскую версту и, напомни ему сейчас отец о такой же встрече с ним в Дубровске, Лева только сконфуженно бы фыркнул — маленький был...

Пошли кривой улочкой к старенькому домику. Скворцовы собирались в Заярске жить долго, и Георгий вплотную к стене старого пристраивал новый сруб бревенчатого дома. Внутри бревенчатые стены были такими же, как и снаружи, а отцу хотелось ровных и гладких стен. Левка помнит, как отец, придя домой усталый с работы, брал в руки топор с кривым изогнутым топорищем, сделанным специально для тески стен и, раздевшись до пояса, стесывал лишнюю щепу с круглых бревен. Отец, размахнувшись от удовольствия,

вонзал острие топора в душистое смолистое дерево. Щепа отлетала в сторону, как стрелянная гильза. Левка бросался за щепой, будто и не щепа это была, а сорвавшаяся с крючка крупная рыбина, прижимал ее к животу и складывал в одну кучку. Когда отец проходил по бревну довольно длинный участок, Лева брал в руки маленький остренький топорик и стесывал им небольшие бугорки и неровности. С бревна они исчезали, но зато твердые бугорки и неровности появлялись у Левки на ладонях, вместо пухлых подушечек с внутренней стороны пальцев.

Лева с гордостью показывал отцу свои трудовые мозоли и стыдился их при встрече с Зойкой Кайгородцевой.

— Убери свои грабли, — откидывала Зойка со своего плеча Левкину руку, когда он неуклюже пытался ее обнять. — У тебя не ладонь, а рашпиль какой-то.

Они шли, хоронясь за домами, чтобы не видели их вместе досужие кумушки. Толстый корявый ствол старой черемухи был им третьим собеседником. Правда, собеседником молчаливым, скорее всего, слушателем.

Черемуха одной стороной подсыхала, а внизу из корней, чуть в стороне от основного ствола, вымахала молодая поросль. Лева и Зойка любили стоять, прислонившись к шершавому стволу. Легкое шуршание листьев заглушало их шепот, а густые ветки поросли своей пышной зеленью скрывали молодежь от посторонних глаз.

У старой черемухи Зойка становилась более уступчивой, и Лева нежно касался жесткими непослушными губами пухлых и мягких губ девушки. Она обвивала его шею руками и прижималась высокой грудью к его телу. Леву начинала бить нервная дрожь, и он, опьяненный то ли запахом черемухи, то ли тонкими запахами зойкиных волос, неуклюже пытался, скользнув рукой по бедру, коснуться пальцами тела под платьем.

Девушку будто током ударило. Она поспешно отстранилась от Левки, упираясь локтями об его грудь.

—У-у-уйди, дуралей, — утробно выдыхала, словно стонала Зойка. — У-у-уйди...

Лева виновато опускал голову, понимая, что допустил водность, что переступил черту дозволенного и отходил в сторону.

—Дурошлеп, — уже зло, чуть ли не в истерике кричала Кайгородце-ва, убегая от него.

Спустя много лет Лева поймет, что у черемухи ничего недозволенного он себе не позволял. Более того, в тот момент, уходя от Зойки, он как раз и совершал недозволенное — нельзя ему было так безропотно и бессловесно уходить от девушки.

... Лева тайком пробирался на сеновал. Иногда не удавалось. Легкой тенью не слышно отделялась от стены фигура матери, и был слышен ее облегченный вздох: «Наконец-то, слава богу, ничего не случилось». Иногда эти слова прерывались увесистой затрещиной.

—Растишь их, растишь, ждешь, когда вырастут, а они по ночам шукают. Марш спать, полуночник...

Лева, быстро шмыгнув мимо матери, по лесенке из сухих жердей быстро взлетал наверх. Но через секунду снова спускался вниз: мать меняла гнев на милость.

—Ладно уж, слезай, спать ложиться на пустой желудок не дело. Я тебе крынку молока на столе оставила и ломоть хлеба. Иди поешь, только не шуми, отца не разбуди!

Вот также подкараулила его однажды ночью мать, и нанесла глубокую сердечную рану.

Анна Александровна встретила его не как обычно, с нарочитой сердитостью, а как-то виновато-растерянно. Лева тоже почувствовал, уловил в движениях и голосе матери нечто необычное и остановился, не пытаясь как всегда уклониться от материнского шлепка и взлететь по лестнице.

Э-эх, сынок... — мать долго молчала, не зная, как подступиться к разговору. — Ты с Зойкой Кайгородцевой хороводишься, провожаешься, а она после твоих объятий с Ванькой Шумаковым спит.

Лева стоял огорошенный. Он сначала не понял смысл маминых слов.

—Спит, а что же она должна делать ночью — конечно спать. Плохо, что с Ванькой спит...

Лева покраснел, кровь дробно застучала в висках. Он, наконец-то, понял, и ему стало жутко и стыдно за Зойку.

—Спит с Ванькой? Как же так?

—А вот так, сынок. Сама к нему в постель идет. Лева полез на сеновал медленно, слегка касаясь, точно слепой, ступеней, чтобы не потерять равновесие. Добравшись до верха, он рухнул на душистое пружинистое сено, точно подкошенный. Пышная перина из прошлогоднего сена ворохнулась под ним и, казалось, что он еще не упал, а продолжает падать в пропасть, чертыхаясь в падении.

«Как могла она его предавать? На кого она променяла его? Ванька Шумаков с его противной наглой харей ей больше нравится? Больше чем он? А как же их поцелуи». Он хотел изо всех сил ударить кулаком, так, чтобы рука заболела, и ее боль перехлестнула боль еще большую. Размахнулся, но удара не получилось — рука безвольно упала на упругое сено. Лева перевернулся на спину и лежал с открытыми глазами, вглядывался в непроглядную темноту и ничего не видел. Мрак, сплошной мрак, не видно ничего, хоть выколи глаза, хорошо, что такая темнота бывает только глухой ночью.

Серый рассвет стал медленно проникать под тесовую крышу, когда Лева забылся тяжелым сном. С сеновала он спустился в полдень. Встретился с матерью и остановился, пораженный ее видом: она осунулась и постарела за ночь лет на десять. Как бы ни было ему плохо, но боль за мать пересилила его собственную.

—Мама... — шагнул Лева к Анне Александровне — Мамочка...

—Ничего, Левушка, ничего, — спокойно ровным бесцветным голосом произнесла она и выставила вперед руку, как бы отстраняясь от него, мол, ничего не надо, все в порядке. А потухшие глаза смотрели в пустоту. Будто впереди и вокруг нее был мрак, сплошной мрак, и ничего не было видно.

Лева содрогнулся. Мать так страдает из-за паршивой блудливой девчонки!

—Ну, ее к черту, эту стерву, мама! Не переживая, дорогая, все пройдет.

—Ты о чем это, Лева? — голос матери звучал глухо, как из-под земли. — Ты о чем?

Лева хотел было пояснить, но слова матери огорошили его.

—Отца хотят арестовать!

Вчера ранним утром из далекой Одессы вернулся завгар Подлужный. Юный портовый город с его небезызвестным юмором наложил на него свой отпечаток, а южное яркое солнце — свой. Это последнее сразу и отметил Георгий Ионович.

—Ну, завгар, у тебя и загар! Но не в этом счастье, привезли запчасти?

Каламбур Скворцова понравился Подлужному, и он весело засмеялся. Смех еще больше подчеркнул его смуглость. Белоснежные зубы сверкали ослепительно, от Подлужного веяло свежестью Черного моря, силой ветра.

—А какь жье, — на одесский манер очень мягко произнес завгар. — Кьто-шьто-то сказал или мне послышалось?

Фото 2: мой отец, Скворцов Георгий Ионович. Начальник автобазы Севморпуть. п. Зарянск Иркутской области. 1936 год.

Подлужный перестал дурачиться, заговорил со Скворцовым серьезно.

—Как вы могли во мне усомниться, Георгий Ионович? Запчасти в гараже, накладные при мне.

—Скворцов пролистал мятые-перемятые бумажки. «Молодец все же этот Подлужный! Прохвост, каких свет не видал, но из-под земли достанет то, чего другие век не достанут, хоть десятерых посылай. Вот ведь какие дефицитные запчасти отхватил».

Георгий Ионович читал молча, шевеля губами, перелистнув последнюю накладную, недовольно поморщимся.

—Чего же ты вторые да третьи экземпляры-то взял, а не первые. Бухгалтерия будет возмущаться, чек для банка подписывая. Может быть, вообще не оплатит. Подлужный помолчал, обдумывая слова Скворцова, подыскивая аргументы для оправдания. Потом развел руками, улыбнулся и сказал:

Так что ж с них, хохлов, возьмешь, они же после обеда ничего не соображают — по себе знаю. А документы как раз после обеда оформляли. А что бухгалтер, ведь начальник-то все-таки вы, а не бухгалтер. Ваше слово — закон для него. Подпишите здесь в уголочке

—«оплатить» и дело с концом. Я ему покажу, как не выполнять указание начальника.

Скворцов чиркнул пером по накладной. Но Георгий Ионович ошибался, приняв заминку Подлужного от его замечания за смущение. Зав-гару нечего было оправдываться перед начальником. Все первые экземпляры накладных, сложенные аккуратной стопочкой, он сдал в областную контору банка и получил уже за привезенные запчасти деньги. Скворцов, сам того не подозревая, дал ему возможность получить деньги второй раз. Такие возможности Подлужный не упускал.

Вечером, насосавшись до одури самогона, завгар похвалялся своей пронырливостью. Вечером Подлужный хвастливо рассказал собутыльникам, как он одурачил своего начальника, а уже ночью была написана на Скворцова и Подлужного анонимка.

Утром анонимка лежала в НКВД. Следователь Александр Малинин бегло пробежал лист глазами и потер от удовольствия руки:

Левушка, пока все спят, выйдешь из Заярска и отправишься в соседнюю деревню Большая Мамырь. До нее недалеко, семь километров. Здесь, на почте письмо энкаведэшники могут вскрыть, а надо, чтобы оно не попало им в руки. Это очень надо, сынок. Спрячь-ка его за пазуху и возьми удочку. Пусть думают, что ты собрался порыбачить на утренней зорьке. Если кто встретится и будет расспрашивать, так и отвечай — иду рыбачить. Когда отойдешь подальше от Заярска, сверни в лес к речке, посиди немного на берегу, а уж потом иди в Большую Мамырь. Удочки там и оставь на берегу. Заберешь их на обратном пути.

Отец обнял сына. Давно не испытывал Лева сдержанной мужской ласки сурового бати. От этого порыва отцовской нежности у него защемило сердце и защипало в глазах. Скажи Георгий в этот момент Левке — умри, он бы умер, не задумываясь. Лева никогда не видел отца в такой растерянности, и жалость, и обида за него переполнили все его существо.

Левка запихал конверт под рубашку и двинулся решительным шагом в сторону деревни. На востоке золотистая полоска света разливалась в светлую ширь неба. На лиловых краях туч розовые отсветы невидимого солнца тлели багровыми пятнами. Пошел теплый летний дождь. Лева не обращал бы внимания на струйки дождевой воды, но боязнь замочить отцовское письмо заставила его согнуться в три погибели, подставляя каплям широкую, уже не мальчишескую спину, прижимая обеими руками толстый конверт к теплому и сухому животу.

И тут Леве пришла в голову страшная мысль. Он крадется, как вражеский лазутчик, но не в стане врага, а по своей земле, в своей стране. Он пытается спасти своего отца, скрыв от окружающих, что Георгий Ионович обращается за правдой к самому-самому великому человеку. Почему нельзя открыто обращаться к нему? Видимо, люди боятся, что Сталин узнает настоящую правду. А чего боятся? Что же им оттого, что Сталин узнает правду, будет хуже? Хуже от правды?

Левка не заметил, как свернул с дороги и идет, продираясь сквозь кусты, отодвигая ветки, с которых брызгами летела вода на его одежду.

Впереди неожиданно, Левка думал, что далеко еще от берега, сверкнула зеркальной гладью река. Вид величавой реки немного успокоил его, и он, пройдя несколько шагов, уселся на темный от сырости речной песок. Молочно-белые кремневые крупинки отчетливо выделялись среди серой массы и становились легкой добычей мальчишек. Кремень всегда на виду в серой массе, но первый же и исчезает из нее.

Лева впал в какое-то забытье и не размотал леску. Два длинных гибких ореховых удилища, ошкуренных добела перочинным ножичком, валялись рядышком.

Ножичек подарил ему отец, а Георгию Ионовичу его друг — Захар Гусев.

Воспоминание об отце вывело Левку из дремотного состояния.

«Он же там дома ждет меня с нетерпением, а я тут расселся, как дурак».

Лева вскочил и зашагал к Большой Мамыри напрямик. Дождик кончился, а налетевший ветерок стряхнул с травы и листвы влагу, высушив их быстрее, чем это было бы сделано солнышком. Стало теплее.

На почте хмурая, неприветливая тетка, даже мельком не взглянув на адрес, забрала у Левы трешку и наклеила еще несколько марок, предварительно покачав на растопыренной ладошке пухлый конверт. Будто взвешивала она письмо, с равнодушной задумчивостью поглядывала на незнакомого мальчишку.

Когда Лева появился в отцовской комнате, Георгий Ионович с облегчением вздохнул:

— Уф-фф, наконец-то!

Потянулись тоскливые, полные тревоги дни и ночи. Лицо у Георгия Ионовича посерело, а в короткой стрижке темно-русых волос с наступлением зимы засветилась седина. Таяли, укорачивались зимние дни, а вместе с ними таяла решительность в глазах Скворцова.

Если бы кто-то из боевых друзей сейчас приехал к нему, то они не узнали бы его. Куда девался волевой и энергичный человек. К концу зимы 1937 года прилив былой силы и решительности всколыхнул Георгия Ионовича.

— Так больше жить нельзя! Свихнуться можно. Поеду в Москву, — заявил Скворцов Анне Александровне, — начальник губчека Берман там. Он строил Беломорканал, а сейчас народный комиссар связи СССР. Меня он хорошо знает. Если что, может замолвить словечко и товарищу Сталину. Как-никак народному комиссару больше веры, чем бывшему начальнику автотранса Севморпути.

Георгий Ионович тайно выехал из Заярска. Дождался, когда Захара Гусева направили в дальний рейс до Иркутска, и поехал с ним. Уговорились встретиться ночью в десяти километрах от Заярска.

Долго не было вестей от него, наконец-то пришла телеграмма, но опять же не от Георгия Ионовича, а ему. Анне Александровне вручил небритый инвалид-почтальон правительственную, с красной полосой наискосок, телеграмму, опасливо косясь на хмурую женщину. Какие такие дела есть у нее, что правительству приходится давать ей вот такие, с яркой полосой, телеграммы?

— Бывает же в жизни везуха. Этот напыщенный гусак Скворцов, который меня ни во что не ставит, а из себя пролетария корчит, сейчас попрыгает.
Малинин еще раз, теперь спокойно, перечитал анонимку. Особенно

понравились ему вот эти гневные строчки: «Затаившиеся, враги народа Г.Скворцов и Б.Подлужный путем махинаций с оплатой запчастей присваивают народные денежки. Их нужно вывести на чистую воду. 15.06.36. Доброжелатель».

—Уж можете не сомневаться, выведу,.— с гордостью молвил Мали-нин, будто клятву кому-то давал.

«Здесь, в этом захолустье, себе карьеры не сделаешь, — не раз думал он. — Откуда здесь враги народа, которых везде развелось как собак не-резанных? А тут приходит письмо, в котором звучит самая почитаемая фамилия. Ну дела. Кто рассмотрел матерого врага под личиной бывшего чекиста, крупного хозяйственного руководителя, члена правительства Якутии? Он — Саша Малинин. Почему Саша? Это не звучит. Александр Малинин».

Он поднялся со стула, сложил вчетверо лист бумаги с анонимным текстом и аккуратно засунул его в карман гимнастерки, застегнув после пуговичку. Умело, четкими и выверенными движениями убрал морщины гимнастерки от пряжки на спину и таким же ловким движением пригладил и без того гладкие волосы. Покачивая головой, Малинин отправился к Скворцову.

—Чего? — недовольно протянул Георгий Ионович, выслушав следователя НКВД, и взялся за телефонную трубку. — Сейчас выясним, что за чушь собачья? Враги народа, статья 58-я...

Александр весь собрался в комок, его сбил вначале спокойный тон Скворцова, но когда тот потянулся за телефоном, Малинин смекнул, что может предупредить, гад, сообщника. Матерый хищник!

—Не позволю! — Малинин резко нажал на рычаг телефона. — Я вас арестовываю! — и следователь выхватил пистолет из кобуры.

Георгий Ионович положил телефонную трубку.

—Руки коротки. Перестань орать и не маши оружием. Ведь эта штучка может и выстрелить, да и не только эта, но и моя. У тебя нет ордера на арест, а если даже и придешь с ним, то я тебя сначала пристрелю, а потом сам застрелюсь. Разбираться надо...

Александр засунул пистолет в кобуру, правда, только с третьей попытки.

«Ну, зверюга, погоди! — думал он. — Еще угрожает! Добьюсь я и ордера на арест, приду не один. Ты еще у меня попляшешь!» А вслух Малинин сказал:

—Чего разбираться, и так все ясно как божий день! Пишите подписку о невыезде и идите под домашний арест.

... Прошла неделя, затем вторая, а потом третья, а Скворцова на допрос не вызывали. Исполнять обязанности начальника автотранса Сев-морпути назначили нового, никому неизвестного в главке паренька, а Георгию Ионовичу другую работу не предложили.

Его братья, Николай и Владимир, перебрались за ним и кузнечили в Заярске.

—Не унывай, Егор, — подбодряли старшего брата. — Подумаешь, должность отобрали. Руки твои золотые никто не отберет, а ты — кузнец от бога.

«Мы — кузнецы, и дух наш молод, Куем мы счастия ключи, Вздымайся выше наш тяжкий молот,

В стальную грудь сильей стучи, стучи, стучи», — глуховато запел Коля, изо всей силы ударяя по своей груди тяжелым кулаком молотобойца. Володька подхватил, последние слова строчки «стучи,стучи,стучи» прозвучали у братьев вразнобой. Как привыкли они в кузнице махать молотом поочередно по раскаленному металлу, так и песню спели.

— Эх, ребята, ребята, — грустно улыбаясь, посмотрел на братьев Георгий. — Мне же сорок лет, и я еще могу горы свернуть, не только молотком махать. Не этого я боюсь. Обидно, что одним анонимным письмом всю мою жизнь перечеркнули. Будто и не было бойца революции, солдата партии, беззаветно верящего в светлое будущее и служившего там, где ему приказывали. Мне страшно, что верят не мне, а анонимке. Как мне больно видеть на улице моих знакомых, которые еще вчера угодливо мне улыбались и расшаркивались, а сегодня отворачиваются в сторону. Я для них враг народа, вор, расхититель социалистического имущества. Это я-то враг народа. Нет, я верю, есть высшая справедливость...

Пошел второй месяц, а Скворцова на допрос не вызывали.

Георгию братья сообщили, что вызывали кого-то из его сотрудников, что Поддужный сидит в КПЗ. Сам же Георгий Ионович даже на улицу перестал выходить. Противно было видеть, как шарахаются в сторону от него бывшие сослуживцы. Сначала Скворцов пытался бодриться, а потом впал в уныние. Все ночи напролет он просиживал за столом у керосиновой лампы, нещадно дымя крепкими сигаретами, вставляя их в мундштук, изготовленный в виде маленькой трубки. Докурив одну, Георгий выколачивал окурок из мундштука в пустую консервную банку, вставлял новую сигарету, прикуривая ее от огонька непотухшего чинарика, обжигая желтые прокуренные пальцы. Скворцов стал побаиваться ареста, а они в основном производились по ночам. Вот Георгий и полуношничал, вслушиваясь в звенящую тишину — не раздастся ли рокот мотора приезжающего с нарядом милиции «воронка». Но никто не подъезжал, и как только начиналось утро рабочего дня, к Георгию Ионовичу приходил сон.

Уныние сменилось раздражением. Лева, просыпаясь ночью, слышал шаги отца в соседней комнате. Казалось, что там метался в глухой злобе дикий зверь. И когда бы ни просыпался Левка, отец все ходил и ходил по комнате, словно изматывая себя физически. Поэтому ранним утром, задолго до привычного часа пробуждения, Лева проснулся из-за того, что шаги отца стихли.

Он тихонько встал, на цыпочках подкрался к двери и заглянул в узкую щелочку. Сизые слои сигаретного дыма заволокли всю отцовскую комнату.

Георгий Ионович словно почувствовал взгляд сына. Скворцов сидел за столом и заклеивал конверт, слюнявя полоску засохшего клея языком. Видимо, когда он сел писать письмо, Лева и проснулся.

— Сынок, зайди-ка ко мне на минутку, — позвал Георгий Ионович сына. — А я уже хотел тебя будить. Надо срочно отнести это письмо на почту. Погоди немного, я только адрес напишу.

Лева через плечо отца разглядел, как он уверенно выводит буквы. Раздражение у Георгия сменилось решительностью. «Москва-Кремль», — вывел Скворцов. Перо опустилось ниже, и на конверте появились только буквы, но они были понятнее слов:

«ВЦКП ВКП/б». Этой аббревиатурой адрес и закончился. Дальше, где на конверте типографскими буквами синей краской было оттиснуто: «кому», Георгий Ионович после минутного раздумья твердо и размашисто вывел: «Товарищу Сталину Иосифу Виссарионовичу». Да-да, именно ему, тоже не спящему по ночам в думах о стране и народе и курящему свою кривую коротенькую трубочку, набитую табаком от папирос «Герцеговина Флор». В эту бессонную ночь писал о своей обиде коммунист с 1917 года Скворцов. Трудно было решиться, но Георгий Ионович все же решился. Товарищ Сталин не знает, как обмельчала чека то есть НКВД, если в ней служат такие следователи как Александр Малинин. Если Ма-линину все ясно, и он не собирается разбираться, то товарищ Сталин разберется. Для Иосифа Виссарионовича нет маленьких дел и дел больших. Все люди Советской страны для него родные дети.

Скворцов встряхнул головой. То ли он заснул, то ли задумался, а мальчик-то стоит у него за спиной и ждет. Все! Адрес написан, Георгий Ионович повернулся к Леве, протягивая ему толстенький конверт.

Левушка, пока все спят, выйдешь из Заярска и отправишься в соседнюю деревню Большая Мамырь. До нее недалеко, семь километров. Здесь, на почте письмо энкаведэшники могут вскрыть, а надо, чтобы оно не попало им в руки. Это очень надо, сынок. Спрячь-ка его за пазуху и возьми удочку. Пусть думают, что ты собрался порыбачить на утренней зорьке. Если кто встретится и будет расспрашивать, так и отвечай — иду рыбачить. Когда отойдешь подальше от Заярска, сверни в лес к речке, посиди немного на берегу, а уж потом иди в Большую Мамырь. Удочки там и оставь на берегу. Заберешь их на обратном пути.

Отец обнял сына. Давно не испытывал Лева сдержанной мужской ласки сурового бати. От этого порыва отцовской нежности у него защемило сердце и защипало в глазах. Скажи Георгий в этот момент Левке — умри, он бы умер, не задумываясь. Лева никогда не видел отца в такой растерянности, и жалость, и обида за него переполнили все его существо.

Левка запихал конверт под рубашку и двинулся решительным шагом в сторону деревни. На востоке золотистая полоска света разливалась в светлую ширь неба. На лиловых краях туч розовые отсветы невидимого солнца тлели багровыми пятнами. Пошел теплый летний дождь. Лева не обращал бы внимания на струйки дождевой воды, но боязнь замочить отцовское письмо заставила его согнуться в три погибели, подставляя каплям широкую, уже не мальчишескую спину, прижимая обеими руками толстый конверт к теплому и сухому животу.

И тут Леве пришла в голову страшная мысль. Он крадется, как вражеский лазутчик, но не в стане врага, а по своей земле, в своей стране. Он пытается спасти своего отца, скрыв от окружающих, что Георгий Ионович обращается за правдой к самому-самому великому человеку. Почему нельзя открыто обращаться к нему? Видимо, люди боятся, что Сталин узнает настоящую правду. А чего боятся? Что же им оттого, что Сталин узнает правду, будет хуже? Хуже от правды?

Левка не заметил, как свернул с дороги и идет, продираясь сквозь кусты, отодвигая ветки, с которых брызгами летела вода на его одежду.

Впереди неожиданно, Левка думал, что далеко еще от берега, сверкнула зеркальной гладью река. Вид величавой реки немного успокоил его, и он, пройдя несколько шагов, уселся на темный от сырости речной песок. Молочно-белые кремневые крупинки отчетливо выделялись среди серой массы и становились легкой добычей мальчишек. Кремень всегда на виду в серой массе, но первый же и исчезает из нее.

Лева впал в какое-то забытье и не размотал леску. Два длинных гибких ореховых удилища, ошкуренных добела перочинным ножичком, валялись рядышком.

Ножичек подарил ему отец, а Георгию Ионовичу его друг — Захар Гусев.

Воспоминание об отце вывело Левку из дремотного состояния.

«Он же там дома ждет меня с нетерпением, а я тут расселся, как дурак».

Лева вскочил и зашагал к Большой Мамыри напрямик. Дождик кончился, а налетевший ветерок стряхнул с травы и листвы влагу, высушив их быстрее, чем это было бы сделано солнышком. Стало теплее.

На почте хмурая, неприветливая тетка, даже мельком не взглянув на адрес, забрала у Левы трешку и наклеила еще несколько марок, предварительно покачав на растопыренной ладошке пухлый конверт. Будто взвешивала она письмо, с равнодушной задумчивостью поглядывала на незнакомого мальчишку.

Когда Лева появился в отцовской комнате, Георгий Ионович с облегчением вздохнул:

— Уф-фф, наконец-то!

Потянулись тоскливые, полные тревоги дни и ночи. Лицо у Георгия Ионовича посерело, а в короткой стрижке темно-русых волос с наступлением зимы засветилась седина. Таяли, укорачивались зимние дни, а вместе с ними таяла решительность в глазах Скворцова.

Если бы кто-то из боевых друзей сейчас приехал к нему, то они не узнали бы его. Куда девался волевой и энергичный человек. К концу зимы 1937 года прилив былой силы и решительности всколыхнул Георгия Ионовича.

— Так больше жить нельзя! Свихнуться можно. Поеду в Москву, — заявил Скворцов Анне Александровне, — начальник губчека Берман там. Он строил Беломорканал, а сейчас народный комиссар связи СССР. Меня он хорошо знает. Если что, может замолвить словечко и товарищу Сталину. Как-никак народному комиссару больше веры, чем бывшему начальнику автотранса Севморпути.

Георгий Ионович тайно выехал из Заярска. Дождался, когда Захара Гусева направили в дальний рейс до Иркутска, и поехал с ним. Уговорились встретиться ночью в десяти километрах от Заярска.

Долго не было вестей от него, наконец-то пришла телеграмма, но опять же не от Георгия Ионовича, а ему. Анне Александровне вручил небритый инвалид-почтальон правительственную, с красной полосой наискосок, телеграмму, опасливо косясь на хмурую женщину. Какие такие дела есть у нее, что правительству приходится давать ей вот такие, с яркой полосой, телеграммы?

Почтальон потоптался на крыльце, понял, что откровений на тему правительственного сообщения не будет и, перекинув брезентовую сумку от полного брюшка на бок, зашагал, взмахивая в такт шагов культей ампутированной руки.

Анна Александровна развернула бланк телеграммы, прочитала, и лицо ее засветилось.

«Георгию Скворцову тчк Ваше письмо рассматривается ЦК ВКП/б тчк сообщите положение Вашей семьи тчк».

«Ах, Егор! — думала с нежностью Анна Александровна. — Даже в письме к Сталину в первую очередь не о себе написал, а о семье. О том, что я осталась одна с четырьмя ребятишками без денег и работы. Хорошо хоть братья Егора немного помогают, не дают с голоду подохнуть, да от продажи вещей кое-что перепадает. Но так же не может вечно длиться, надо что-то решать. Егор, где ты?».

Скворцов в это время сидел в приемной народного комиссариата внутренних дел. Бермана он так и не встретил, того направили на какое-то строительство. Записываться Георгий Ионович не стал, а сел в приемной и занял живую очередь. Дело его весьма щепетильное, и доверяться секретарю он не стал. Скворцов просидел в приемной всего около часа, и его охватила непонятная тревога.

«Ну что ты волнуешься, чудак? — успокаивал себя Георгий Ионович. — Сидят такие же как и ты люди, может быть, с такими же как у тебя бедами, а ты разволновался, как гимназистка, как барышня кисейная. Вот входят люди, выходят, дверь в кабинет народного комиссара внутренних дел то откроется, то закроется».

Тут Георгий Ионович споткнулся, остановился на полуслове. У него перехватило дух, и холодный пот крупными каплями выступил на лбу. Входят и выходят...

Чтобы проверить свою догадку, он уставился на разбитого тоской толстяка, бесформенной массой застывшего перед дверью. Этот войдет первый. После него пойдет черноволосый, но с седоватыми усами пожилой мужчина в сером пиджаке и синей косоворотке. За ним... Георгий Ионович впился взглядом в лицо каждого, пытаясь запомнить и понять, с какой целью сидит здесь очередной проситель. Какие же они разные и в тоже время одинаковые. Что же в них похожего? Какое-то гнетущее и подавленное состояние испытывал Скворцов, глядя на эти лица. Вот это в них общее — подавленность. Дверь из кабинета народного комиссара отворилась, и в распахнутое пространство вытекало растаявшим студнем тело грузного просителя. Скользнул в притвор черноволосый... и не вышел. Секретарь, молоденький лейтенант, пригласил зайти следующего. Вот откуда появилась тревога у Скворцова. Туда, в кабинет, входят, а обратно выходят не все. Георгий Ионович живо себе представил, как народный комиссар, в пол-уха выслушав его признание, нажимает кнопку звонка на столе, и откуда-то сбоку бесшумно появляются дюжие ребята и с безукоризненной военной выправкой, в новой с иголочки форме. Кивок хозяина в сторону Скворцова и ловкие ребята заламывают ему руки за спину и подталкивают в незамеченную раньше потайную дверь.

Георгий Ионович поднялся, хлопнул себя по лбу.

—Ай, ты незадача-то какая! Забыл, совсем забыл. — Скворцов повернулся к соседу, который был за ним.

— Вы никуда не уйдете? Вот и хорошо, я сейчас подойду. Я на минутку. А ноги уже сами несли Скворцова из приемной. В ту же ночь в вагоне

скорого поезда Георгий Ионович покинул Москву, поехал в Ленинград к матери Аннушки, Доменике Ивановне. На перроре он столкнулся с подвыпившей компанией. Один из них, явно из блатных, в кепке восьми-клинке, с челкой, лезущей на глаза, сверкая золотой фиксой, матерился, не стесняясь пассажиров. А те сторонились его, и толпа обтекала, как вода вокруг валуна эту компашку.

Скворцов же наткнулся на них, не заметив, что люди огибают стороной это место. Фиксатый сделал зверское лицо, но, взглянув на Георгия Ионовича, преобразился в добродушного деревенского парня. Видимо, пересекались пути-дорожки Скворцова и этого человека.

—Наше вам с кисточкой, гражданин начальник.

Георгий Ионович прошел молча. Недосуг ему было разговаривать, да и времени в обрез. А фиксатый во все горло заорал куплет из песни: «И той же ночью покинул он столицу. И даже не глянул в окно...»

Скворцова больно резанула эта строчка. Ему, члену партии с 1917 года, как вору из этой песни приходится ночью покидать столицу, не оглядываясь назад. Никто его не провожает, никто не будет встречать.

ИЗ ПЕТЕРБУРГА В СИБИРЬ, ИЗ СИБИРИ В ЛЕНИНГРАД

Анну Александровну с детьми в Ленинграде тоже никто не встретил. Доменике Ивановне она написать побоялась, хотя с момента ее проклятья прошло почти двадцать лет, а Георгий Ионович работал в ста километрах от Ленинграда на торфоразработках. Он устроился слесарем-клепальщиком котлов для котельной недалеко от деревни Горнещно.

Не заезжая к матери, Анна Александровна со своей оравой нагрянула к Скворцову. Он жил в общежитии, и семью Георгия приютила одинокая бабка, пустила к себе на квартиру. Так начались их скитания. На работу Анна Александровна не могла устроиться. Скворцов на своих торфоразработках клепал котлы, работал, чтобы как-то прокормиться, сверхурочно. Жили на одной картошке, как, впрочем, и многие другие деревенские жители.

Осенью в школу Лева не пошел — отец повез его в Ленинград выводить в люди и устроил в училище связи на улице Герцена. Потом это училище переведут на улицу Некрасова. Учиться надо было три года, стипендию учащимся платили сто рублей, а общежития не было.

Так Лева попал на квартиру своей бабушки Доменики Ивановны в Кирпичном переулке. Как-то договорился с ней Георгий Ионович, хотя вместе с бабушкой в 12-тиметровой комнате коммунальной квартиры жила еще ее дочь. Ульяна овдовела совсем недавно. Муж-кузнец, работавший на заводе «Марта», попытался узнать причину поломки остано

вившегося ни с того ни с сего молота-пресса. Он осторожно влез в пространство между молотом и наковальней, глянул вверх, а в это время молот многотонного пресса, сминавший теплый полуметровый слиток остывающего железа в блин, обрушился на голову. Хоронили Ульянино-го мужа в закрытом гробу.

В комнате, где, казалось, нельзя было повернуться, поставили третью кровать для Левы. Он, чтобы меньше стеснять своих родичей приходил домой поздно, только переночевать.

Кроме Доменики Ивановны в квартире проживали еще три семьи. Все в коммуналке, несмотря на тесноту, жили дружно, а Левину бабушку, строгую и набожную, уважали особенно. Многие ее просто-напросто побаивались, но всегда приходили советоваться в своих житейских делах. Леве казалось, так и должно быть, ведь слово «коммунальная» произошло от слова коммуна. У соседки Ольги Петровны была дочка на выданье, и соседка чаще других жителей коммуналки забегала пошептаться к Доменике Ивановне.

—Ах, вы только подумайте, Доменика Ивановна, — восхищенно восклицала Ольга Петровна, вскидывая от избытка чувств руками. — Вы только посмотрите на Колюнчика в новом костюме, как же хорошо умеют шить за границей. Леночка глаз не может от него оторвать.

Ольга Петровна, не поясняя, от чего же не может оторвать глаз дочка — от Колюнчика или от костюмчика Колюнчика, продолжала щебетать:

—Коленька — мужчина серьезный, механиком на пароходе работает, вернулся только что с Англии. Чтобы выглядеть прилично на свадьбе, Ольга Петровна споткнулась на этом желанном для нее слове «свадьба», задохнулась-таки от его мелодичного звучания и потрясла перед лицом Доменики Ивановны растопыренными ладонями — Что же, мы на свадьбе прилично выглядеть не можем?

—Можете, можете, — устало вздохнула Доменика Ивановна — Так] что с костюмом-то Колиным? Как его посмотреть?

Ольга Петровна подобрела от подобного вопроса. Доменика Иванов-1 на словно бальзамом лечебным по ее душе прошлась.

—Коленька зашел в ателье за день до отплытия парохода. Его перемерили с ног до головы и сказали, что костюм будет готов, но только завтра, а если джентельмен сильно пожелает (да, да, они его так и назвали —] джентельмен), он может подойти через час.

—Ах, вы даже представить себе не можете, Доменика Ивановна, — Ольга Петровна опять всплеснула руками. — Через час новенький с иголочки костюм сидел на Коленьке, как влитой. Одним словом — заграница. Куда же нам дуракам чай пить!

В дверь заглянула Леночка.

—Мама, посмотри, что я нашла, — радостно улыбаясь, говорила Лена. Она держала в правой руке одежную щетку, а на левом плече висел си-; ний бостоновый костюм.

Лена решила почистить новый пиджак щеткой на кухне, чтобы жильцы коммуналки позавидовали обновке Колюнчика. Теперь она забежала в комнату к Доменике Ивановне, радуясь, будто по облигациям государственного займа несколько тысяч выиграла.

—Покажи, доченька, покажи, — замахала рукой Ольга Петровна, подзывая дочку подойти поближе.

—А вот, смотрите! — Лена откинула полу пиджака, открывая на обозрение черную шелковую подкладку, и отвернула край внутреннего кармана. Внутри карман был из серой плотной холщовой ткани, и ее неприглядность на шелковом блеске подкладки пиджака резанула глаз женщин. Но то, что они увидели дальше, заставило их замолчать. На серой холщовой ткани была пришита такая же серая и невзрачная этикетка фирмы.

—Ленинградская швейная фабрика имени Володарского... — растерянно, вслух читала надпись на этикетке Ольга Петровна — Вот так заграница.

Мать и дочь неудержанно захохотали. Лена, зная свою мать, поджидала ее смех и энергично поддержала. Глядя на них, улыбалась даже Доменика Ивановна, а Ольга Петровна уже рванулась с пиджаком на кухню, где вокруг печки-голландки, с большой чугунной плитой для приготовления пищи столпились остальные любопытные женщины. Плита эта не топилась с 1917 года, и женщины ставили на нее, как на постамент, свои керосинки и примусы.

—Ах, вы только посмотрите пожалуйста сюда, — весело кричала Ольга Петровна, — как нас буржуи дурачат. Спекулянты проклятые.

Она тыкала под нос этикеткой каждой соседке.

—Так, значит, и мы можем делать хорошие вещи, — удивлялась молоденькая женщина в белом платочке. — Шикарный костюм сшили, да сюрприз-то был не снаружи, а внутри. Что же они в этом ателье не знали, где русские этикетку пришивают?

... Левиной сотни хватало только на хлеб и сахар. Хорошо, что набожная Доменика Ивановна соблюдала все посты. В длинный великий пост не покупали ничего скоромного, жирного, а только ели картошку, капусту, приправленную постным маслом, и рыбу. А Левины деньги шли на хлеб и сахар.

— Говорят, царь-то был дурачок, — усмехалась Доменика Ивановна,

—а хлеб стоил пятачок. Мы же живем в Советской республике, а хлеб покупаем за четыре рублика.

К хлебу она относилась с благоговением. Леве запомнился на всю жизнь такой случай. Он собрался порезать к обеду кусочки хлеба, взял в руки нож и только потянулся за буханкой ржаного хлебушка, как возле ног заблажили поссорившиеся Ульянины дети — Юрик и Мира. Лева воткнул нож в буханку и хотел растащить дерущихся ребятишек в разные стороны, но не успел. Доменика Ивановна резким движением выдернула нож из хлеба, перехватила его за лезвие и со всего размаха стукнула тяжелой оловянной рукоятью Леву по лбу. Искры посыпались из глаз парня, и он почувствовал, как под бровью вспухала огромная шишка.

—Разве можно хлеб протыкать? — спокойно спросила его Доменика Ивановна — Великий грех. — Она покачала головой и снова повторила

—Грех великий.

Сама Доменика Ивановна подбирала с пола или земли любой брошенный кусочек хлеба, любую корочку.

Голубочкам ее скормлю, Лева, голубочкам. Эта птичка божия. Видел в церквях на иконах голубочков-то? То-то.