В. Крайнев
Юрка Калинкин родился через полмесяца после освобождения деревни от гитлеровцев, но за полмесяца до возвращения домой из госпиталя отца-фронтовика.
Калинкина-старшего все односельчане называли не иначе как «Я-Я Калинкин». Нет, Калинкин не любил прихвастнуть, мол, я да я, напротив, был угрюм и немногословен. Просто Калинкина звали Яков Яковлевич, и односельчане почтительно-насмешливо всегда присоединяли инициалы совхозного бухгалтера к его фамилии:
- А мне Я-Я Калинкин и говорит…
- Иду домой, а навстречу мне – Я-Я Калинкин.
Деревенские бабы считали, что Я-Я Калинкин, очевидно, должен был принять посильное участие в рождении женой мальчика, но из-за своего отсутствия в деревне во время немецкой оккупации этого не смог сделать. Поэтому они связывали почему-то появление Юрки с офицером гитлеровской комендатуры Фрицем Шумахером.
Бабий шепоток: «От Фрица родила… Фриц… родила» озорники-мальчишки сократили до одного слова. И с самого рождения к Юрке прилепилась эта кличка – Фриц. Потом добавилась еще две: немец и фашист.
Приехавший Я-Я Калинкин с потемневшим лицом и побелевшими глазами (добрые люди уже успели сообщить ему «новость») поднялся на крыльцо своего дома, скрылся в полумраке сеней и два дня не показывался на улице.
Толпа любопытных женщин и внешне равнодушных мужчин, с полчаса добросовестно простояв под окнами дома Калинкиных, в неведении и недоумении разошлись. Не услышали они, хотя и с нетерпением ожидали, истеричного мата Я-Я Калинкина и истошного воя его избиваемой жены. В доме было тихо, как будто там человек не родился, а умер.
Под вечер третьего дня Я-Я Калинкин, засунув пустой рукав гимнастерки под ремень, вышел к сидящим на бревнышках мужикам покурить.
- Одно немцы отняли, - кивнули он головой на обрубок руки, - а другое дали, - мотнул Я-Я чубом в сторону окна.
Мужики вежливо промолчали. Кто с восхищением, а кто с откровенной завистью поглядывал на его медали «За отвагу», «За боевые заслуги», «За…».
- Батюшки мои, восемь штук!..
И больше к теме таинства Юркиного рождения не возвращались ни разу. Женщины, правда, еще порой судачили, но и им в конце концов это надоело, и разговоры у взрослых поутихли. Зато мальчишки не давали Юрке проходу, даже к тому времени, когда он заметно подрос.
- Немец-перец-колбаса – кислая капуста…
- Цыц, шантрапа, - отмахивался от мелюзги Юрка и сердито топал ногой. Шантрапа прыскала со смеху:
- Вишь, как злится, - и поспешно рассыпались в разные стороны. Юрка за «немца» мог дать хорошую трепку. Но, отбежав на безопасное расстояние, ребятишки снова дразнились:
- Фриц… немец… фриц… немец, - и показывали язык.
Ну, а от ребят постарше и посильнее Юрка сам получал немало тычков и затрещин. Особенно досаждал Юрке хулиганистый Серега Сердюк. Как только Юрка в кепке натыкался на него, Серега хватал его за плечи, потом, предупреждая отступление бегством, натягивал с силой кепку на лицо мальчика, втискивая основание козырька под самый подбородок. Ослепший Юрка мотал головой, пытался стащить кепку, а дружки Сереги пинали его и ржали, как лошади:
- Намордник Сердюк фашисту нацепил, намордник…
Если Юрка был без кепки, то Сердюк ласково ему предлагал:
- Хочешь, Москву тебе покажу? Мне для тебя ничего не жалко. Ты же у меня первый друг после Гитлера.
Он становился в затылок Юрке, ладонями закрывал уши и, сильно сдавливая голову оглохшему Юрке, приподнимал его вверх.
- Видишь Москву, Фриц?
Юрка молчал.
- В Москву захотел фашист! – зверел Серега. – На – смотри!
Юрка – фриц
Юрка червяком извивался от боли, пытался вырваться, но руки Сердюка были, как железные клещи.
- Сколько ни дрыгайся, не вырвешься, падла…
И мучитель приказывал Шурику Бугрову:
- Ну-ка, покажи, как туда ехать!
Шурик прикладывал растопыренную пятерню на Юркин лоб и, сильно надавливая на череп, боронил голову ото лба до макушки. Казалось, волосы вылезают из кожи, ползут за когтистыми пальцами Бугрова. Кожа горела и вспухала, от боли у Юрки выступали слезы на глазах.
- Это ты еще на телеге, немчура, поехал. А вот сейчас на паровозе. Шурик, ты что скорость не прибавляешь? Скорость давай…
Когда Сердюк отпускал руки, Юрка мешком сползал на землю, его плечи тряслись мелкой дрожью. Время от времени мальчик так жалобно всхлипывал, что казалось, будто рядом скулит нашкодивший и наказанный маленький щенок.
- Не пищи! – лениво цедил Сердюк. – Иди и стащи у Я-Я беломорину. Не принесешь – на глаза не попадайся. Хуже будет.
Юрка старался не попадаться на глаза. А если попадался, то пытался бежать. Хотя Серега был на шесть лет старше и мог в несколько прыжков догнать малыша, но Юрке часто удавалось убежать. Он наделал во всех заборах потайные дырки, и, добравшись до одной из них, нырял в чужой палисадник или огород. Серега преследовать не отваживался.
В огороде хозяин мог очень запросто накостылять за нарушение покоя, за вторжение чужака в его жизненное пространство. Малек Юрка не в счет. От него даже следа на сырой земле не останется. А Серега – здоровенный парень, да и в Юркину дыру не пролезет. Нужно шире раздвигать тын или перелезать через изгородь. Оба предприятия слишком рискованны, и поэтому Юрка спокойно уходил от преследования.
Порой, когда до спасательной лазейки бывало еще далеко, а прокуренное хриплое дыхание Сереги уже чувствовалось за спиной, Юрка падал под ноги Сердюку, и тот, не успевая остановиться, спотыкался о Юркино тело и плюхался со всего размаха в дорожную пыль.
Маленький Юрка легко вскакивал и скрывался в лазейку. Сердюк сначала вставал на карачки, тяжело поднимался и, отряхивая испачканные брюки и рубашку, злобно ругался.
- Ублюдок немецкий! Погоди, попадешься ты мне на узенькой дорожке. Умоешься своей кровью…
Я-Я Калинкин ничего плохого Юрке не делал, но и ничего хорошего от него Юрка тоже не ждал. А тут еще история с медалями…
Показывал как-то Я-Я свои «железки» (так он грубовато-ласково называл свои медали и ордена: «У меня восемь железок и орден») поздним вечером товарищу. Товарищ ушел, а Я-Я вышел его проводить да забыл убрать награды в комод.
Утром Юрка нацепил медали на рубашку и вышел во двор, гордо выпятив грудь.
- Ты что, Фриц, делаешь? – коршуном полетел на него Серега Сердюк и стал срывать медали.
- Не трогай, это папкины, - стал яростно сопротивляться Юрка.
- Какого еще папки? Я-Я, что ли? Немец твой батька. Может быть, он и моего убил. – Сердюк так рванул за медаль, что колечко разогнулось. Планка осталась висеть на груди у Юрки, а кружок медали остался в руках Сереги.
Он сначала перепугался – боевая награда как-никак, а потом нахально усмехнулся:
- У-ух, какая битка для расшибаечки!
Серега был страстным игроком в расшибаечку. Собирались человек десять пацанов, ставили на черту, прочерченную стеклышком или острой щепкой на утрамбованной ногами земле, пятачки ровной стопочкой. Потом по очереди бросали битки из плоских округлых камушков. Тот, чья битка ближе всех оказывалась у черты, бил по монеткам первый. Нужно было бить так, чтобы пятак перевернулся с решки на орла. Орлом считалась та сторона монеты, на который был изображен советский герб.
Говорят, до революции на монетках был вместо герба двуглавый орел. Поэтому сторона так и называлась – орел. Про решку никто что-либо вразумительное растолковать не мог, но мальчишки
Юрка - фриц
особенно и не переживали. Решка – значит решка. А почему так называется, знать не обязательно. Чтобы монета перевернулась с решки на орла, нужно было бить в самый край пятачка. Битка из неровного камушка часто подводила игрока, и опытные расшибайщики отливали битку из свинца.
Сереге медаль понравилась – и отливать не надо битку. На кино быстро выиграешь. Грань ободка медали четкая, удар можно будет рассчитать с точностью до миллиметра.
Никогда Юрка не унижался, а тут заканючил, запричитал:
- Серега, отдай! Серега отдай!
- Отдай уехал в Китай, остался лишь один бери, - пропел, приплясывая, Сердюк и попытался уйти.
- Отдай! – заревел Юрка и, вцепившись в Серегу, стал трясти его, как яблоню.
Сердюк резким сильным движением оторвал от себя его руки и отбросил мальчишку в сторону. Но далеко не ушел. Юрка догнал его и вцепился в голень. Сердюк протащил несколько метров Юркино тело, тяжело проволакивая ногу, но так и не мог освободиться от груза. Дорога пылилась клубами, но мальчишка держался крепко.
Серега стал пинать Юрку свободной ногой, но, стоя на одной, сильно не размахнешься, и он начал колотить кулаками по спине и голове рыдающего мальца. После Сердюк сел на землю, уперся свободной ногой в плечо Юрки и, сильно надавив, наконец-то освободился. Разжались ослабевшие Юркины руки, и мальчик распластался на дороге.
- На тебе, Фриц, на… - пнул Юрку пару раз Сердюк и быстро отскочил, побоявшись., что Юрка уцепиться снова.
Но Юрка лишь бессильно приподнял голову. По замурзанному лицу текли слезы, смывая грязь, оставляя белые бороздки на щеках.
- Погоди, гад! Вырасту большой, отольются кошке Мышкины слезки, - с ненавистью прохрипел Юрка, кривясь от боли.
- Расти большой и не кашляй! – издевательски отозвался Сердюк.
Юрка поплелся домой, ожидая хорошую порку от Я-Я, но тот еще не заметил пропажу. Мальчик незаметно запихал в комод оставшиеся награды. Когда-то еще Я-Я спохватился…
Но, немного подумав, решил: будь что будет, скажу!
- Пап, я медаль одну потерял. Взял твои медали поносить и потерял. – Юрка сам не понял, почему он вдруг стал выгораживать Сердюка, не рассказал Я-Я всю првду. Ведь тогда бы его вина была совсем маленькой, почти никакой, а тут – сам потерял. Я-Я нахмурился:
- Чтобы больше ни разу награды не трогал. Руки оторву!
Юрка вжал голову в плечи и сидел. Нахохлившись, как мокрая курица.
Что-то шевельнулось в душе Калинкина, и он уже насмешливо продолжил:
- Ноги выдерну, спички вставлю, танцевать заставлю!
Юрка немного оттаял. Если Я-Я шутит, значит, бить не собирается.
Как-то вечером проулок у дома Калинкиных заполнило одно крыло народного гулянья. Второе упиралось в белую церковь. Праздновали день святого Онуфрия. Выкрикивали разухабистые частушки парни.
- И-и-их, - взвизгивали, подхватывая припевку, девушки. Топали под «Камаринского» пьяные мужики в хромовых, гармошками, сапогах и пиджаках нараспашку, одетых поверх белых рубах. Утицами проплывали в хороводе бабы в ярких цветастых платках, накинутых на плечи.
Сосед Калинкиных, крепко охмелевший от выпитой самогонки Петруха Степаненков, зазывал к себе знакомых мужиков:
- Заходите, заходите, гости дорогие…
Но гости дорогие не торопились заходить. Петруха Степаненков, ходили слухи, служил у немцев, был полицаем. А что не забрали его еще, так это дело времени.
- Чего, гады, брезгуете?! – заматерился Степаненков, озлобленный отказом мужиков. – Вишь какие чистенькие выискались. Партийные-идейные. А в совхозе все потихонечку воруете. – Он уже хотел было уйти в дом, но подошли два парня: приехавший на побывку военный моряк Вася Михайлов и Серега Сердюк.
Юрка - фриц
- Чего ругаешься, дядь Петь? Праздник-то какой! Эх…выпить бы не мешало, - суетился Серега, подмигивая своему старшему товарищу.
Степаненков недовольно поморщился – гости далеко не того сорта, какого ожидал, но отчаянно махнул рукой.
- В чем же дело? Пошли, хлопцы, в дом?
Вася Михайлов, поправляя бескозырку, а Серега, потирая руки, направились в след за ним.
Никто не знает, чего они там не поделили, но через полчаса послышался грохот переворачиваемой мебели и звон битой посуды. Сердюк, как ошпаренный, вылетел на улицу, а Вася Михайлов, без бескозырки, быстро подпрыгивая по ступенькам, спускался с лесенки. Рыча, выкатился на крыльцо и Петруха Степаненков.
- На кого руку поднял, сволочь? На кого руку поднял? А-а-а?
Вася, не отвечая и не оборачиваясь, шел к гудящей толпе. А она вдруг расступилась, отхлынула волной, отчаянно завизжав бабьим голосом: «Зверюга-а-а!!!»
Серега и Вася обернулись и в ужасе остановились: с косой наперевес бежал за ними пьяный Петруха.
- А-а-а… Убью!!!
Михайлов вскинул руку, то ли защищаясь, то ли пытаясь предупредить, удержать Степаненкова – не надо! Но коса, извиваясь, как змея, и не шипя, уже заканчивала описывать свое смертельное полукружье.
- Ы-ых! – выдохнул Петруха.
Острое жало косы впилось в белоснежную форменку на груди у матроса и легко выскочило из его спины. Лезвие косы прошло между ребер, сделав ровный разрез на форменке. Плотное холщовое полотно быстро набухло кровью. Алый цвет тускнел на глазах, превращаясь в темно-вишневое пятно.
Вася Михайлов с недоумением на лице еще оседал на землю, а Петруха уже гнался за Серегой Сердюком.
- Убью!!!
У Сереги глаза вылезли из орбит, липкий пот бусинками выступил на лбу, а на штанине от ширинки до колена затемнела мокрота.
- Ы-ых! – сопел за спиной Петруха.
Вдруг маленький комочек Юркиного тела оторвался от толпы и бросился под ноги озверевшему Степаненкову.
- Динь-дзынь, - жалобно звякнула коса, шваркнувшись о валун.
- Хрясь, - и хрустнуло сломанное косовье.
- Шлеп, - шмякнулся со всего размаха Степаненков.
Сердюк все еще бежал и не понимал, почему Петруха до сих пор его не настиг, почему острая жгучая боль не пронзит его спину, почему он еще живой…
Серега обернулся. Мужики с ожесточением заламывали руки Петрухе. Женщины обступили бездыханного матроса, и только, как всегда, один-одинешенек стоял в стороне Юрка-фриц.
Поутру к Калинкиным зашел тихий какой-то, весь пришибленный Серега Сердюк.
- Яков Якович, прости меня, подлеца. Если сможешь. Я у твоего сынишки твою боевую награду отобрал, - Серега протянул Я-Я серебряный кружок медали. – Что хочешь, то и делай…