А музой я в судьбе Поэта
Была, быть может неспроста
И словом любящим воспета
Жила с улыбкой на устах
Светлана Костенко
Часть I. ПОЭТ
«… и лишь пронзит века, как вешний
стебель грудь земли пронзает, поэзию высокая строка»
У многих сорокалетних по достижению этой даты начинается кризис среднего возраста. Сомнения гложут душу: лет уже не мало, а что сделано? Да почти ничего. От таких темных мыслей оптимизма не прибавляется, а с депрессией не каждый справится. В свои сорок, поэта Михаила Рудакова кризис среднего возраста миновал. Стихи он напечатал в шестнадцать лет в газете «Трудовая новь» город Рассказово Тамбовской области. А с 1971 стал постоянным автором в газете «Путь Октября» в Старом Осколе. Эта газета стала для него стартовой площадкой для достижения вершин творчества. В 1992 году у Михаила выходит книга «Лежала жизнь как дальняя дорога» в Старом Осколе и в 1993 году второй стихотворный сборник «Красный свет» в Белгороде. Две эти книги стали для Рудакова пропуском в Союз писателей России. Его приняли в Союз в 1994 году. На достигнутом он не остановился. В Белгороде выходит его стихотворный сборник «Цветы в ночи звучали» в 1997 году. «Я открою настежь окна» и «Когда бы мир иначе был устроен» в 1998 году. Недавно, в конце 2005 года вышла книга «… Среди добра и зла». Вот такая счастливая творческая судьба, скажут, глядя со стороны на путь в искусстве Рудакова, только успех и удача сопутствовали поэту. Пробиться в Союз писателей России, практически означает официальное признание высокого мастерства поэта, является для многих литераторов не осуществимой мечтой. Повезло человеку. Может быть. Но полководец Суворов говорил своим завистникам так: раз везенье, два везенье, а когда же будет и уменье? Но такова жизнь. У спортсмена, берущего с необыкновенной легкостью за какое-то мгновенье рекордную высоту, никто не видит, сколько было потрачено нелегкого труда, тяжелых тренировок, времени. Ради одного мгновения успеха потрачены годы.
Земные боги
Михаила Рудакова считали темной лошадкой. Деревенский парень, университетов не заканчивал, работает в какой-то небольшой дорожно-строительной организации и хочет стать поэтом. Но на литературный семинар в Курск, пригласили. Михаил, окрыленный надеждой, прилетел счастливый к собратьям по перу. Но вместо радушного приема получил ушат холодной воды на голову. Семинар проходил не как творческий диспут, а как проработка провинившегося на партсобрании. Вина то Михаила состояла лишь в том, что он пишет лирические стихи в трудное, смутное время. Он, про этих ополчившихся на него людей, с предвзятым мнением, готовых «избить» его, приехавшего с открытой чистой душой, как к друзьям, напишет потом: «и нынешний день неизбежно похожим на прежний встает – в нем гению жалкий невежа свои указания дает». У Рудакова, выстрадавшего свои стихи: «лишь восторг и потрясенье, да печаль как нож остра, и стекает каплей крови слово с кончика пера», возмущение выплеснулось наружу. Об этом он скажет красиво и проникновенно: « О как ничтожны вы земные боги, самим себе молитвы повторяя. Юродивые, менее убоги, чем вы в огне тщеславия сгорая». А на семинаре, видимо черт дернул его за язык, он сказанул им, со всей совей прямотой все, что думал о них. От резкости Рудакова судилище опешило. Он развернулся и пошел к выходу. Земляки Михаила попытались его остановить. Мол, нужно понять ситуацию, иначе сам зарубит свой успех и два сборника пойдут псу под хвост, а его не то, что в Союз писателей примут, в газете не дадут печататься. Рудаков, не смотря на приведенные доводы и угрозы, ушел. Через некоторое время, тот, кто хватал его за полы пиджака, захлебываясь от восторга, кричал ему в телефонную трубку: в Москве твоя кандидатура в Союз писателей прошла на ура. Из 22 членов секретариата 20 проголосовало - за.
А Рудаков в этом и не сомневался. В его стихах любой мог увидеть, как синичка неспешно пьет из клинового листа ливневую влагу, сразу, после того как «за поля откатилась гроза, ветер в молниях тучи унес и цветы, как живые глаза, в перламутровых капельках слез». Все эти картины Михаил видел на своем заветном острове под названием Детство.
Заветный остров
Он стал им не только для Михаила, но и для его детей. Даже темной ночью, когда сынишке хочется погулять у реки Убля, в бабушкином «имении» Бочаровке, остров хорош. Девичья фамилия матери, с детства круглой сироты – Бочарова. Вот такая она помещица. Михаил, объясняя сыну, что уже поздний вечер, что все дети давно спят, но «сынишка говорит, не смутясь ни сколечко: надо солнышко включить. Ты включи мне солнышко». Такое вот светлое воспоминание. А ведь сам Михаил Рудаков в детстве света белого не видел. Вечно полуголодный, отец и мать инвалиды, а кроме него в семье еще младшая сестренка, ходил в школу за 3,5 километра в Курское в чем придется: видавшей виды тоненькой телогрейки и прохудившихся кирзовых сапогах. Бегал он учиться зимой в лютый мороз, и такая вот обувка сыграла с ним злую шутку. Влажные портянки (о шерстенных носках не было и речи) сковал мороз в ледяной панцирь и дома ноги из сапог Михаил едва вызволил. Ползимы проболел, получив ревматизм в области сердца, и остался на второй год в 6 классе. Но почему-то память Михаила сохранила не невзгоды, а как «речка Убля неспешно бежит, камышовую сказку листает. Отними этот край от души, и души уже больше не станет». Поэтому Рудакову запомнился заветный остров таким. Не несчастным, а богатым островом сокровищ: «мой остров сокровищ заветный, как в детстве ищу тебя вновь. Ни злата, ни жемчуга нет там – лишь вера, надежда, любовь».
Вера
В биографии к последнему сборнику стихотворений «…Среди добра и зла» Рудаков так определил свое отношение к вере: «религии никакой не верю, верю в законы природы, в доброту и совесть человеческую, равно как и в земное зло». Хотя в своих стихах Михаил очень часто обращается к религиозной теме. Русь православная для него и набожная мать, и милосердные соседи: «но милосердие мне не приснилось. С нами соседка последним делилась. А побирушки, как листья осенние, двигались, двигались в нашем селенье. Не от избытка (самим не хватало) хлеб и картошку им мама давала». Пытливый ум Рудакова всегда и во всем сомневается. Не воспринимает за истину первое, попавшееся на глаза слово или явление. Михаил своей душой хочет проверить все на свете: «поэт он как вулкан: стихи и чувства сжигают души, но сперва – свою». Рудаков взывает к небесам: «ты укажи мне тот путь безупречный, где бы с Христом мы однажды сошлись, но не распятым, а сущим и вечным… Где б миллионы усталых сердец вспыхнули правдой его осиянной, чтобы постиг я Отца наконец, видя на сыне зажившие раны». Эти мысли приходят Рудакову и от того, что он часто видит в жизни столько противоречий, чем хотелось бы этого видеть. Кто не унижает других, чаще бывает униженным сам, вопреки прописной истине. Но вера Рудакова крепка его глубинными корнями. Дед по матери Иван и дед по отцу Никита – хлебопашцы, верно-поданные России во все времена. Ведь времена меняются, а Россия остается Россией всегда. Деды Михаила: «благ себе не просили много, чарку водки в престольный праздник, да в тиши помолится Богу. Не святыми, конечно были, но по всем статьям христиане. Чаще пели, реже тужили, хоть порой ни гроша в кармане. И служили царю на совесть, как потом служили Советам. В трудной жизни искали правду, по примеру отцов и дедов».
Надежда
Михаилу восьмилетку пришлось из крайней нужды заканчивать в интернате города Рассказово Тамбовской области. Туда он устроился до начала учебного года, и, пообщавшись со своими сверстниками, понял, как он отстал от них, особенно по математике. Для него обыкновенные квадратные уравнения оказались сложнее интегралов. А прекрасный, могучий русский язык казался Рудакову дремучим лесом. Человеческие возможности безграничны. Было бы желание, а у Михаила оно было огромное, и за три месяца летних каникул второгодник не только догнал своих одноклассников, но и перегнал их. Восьмой класс Рудаков окончил на отлично. Но самое главное открытие сделал Михаил в «дремучем лесу», он стал писать стихи. В голове как будто кто-то выключатель включил. Михаил с тех пор и благословляет неудачу. Только она не дает человеку застаиваться на одном месте, опустить руки. Но «резко дали обозначив, грядущий день упрям и зряч. Благословляю неудачу, … и все ж побольше бы удач» - говорит поэт. Его душа, ходившая в лохмотьях надежд и ошибок, отряхнула оковы сомнений и зажглась весенним первоцветом.
Любовь
В лирических стихах Рудакова описаны все проявления этого прекрасного чувства: трепет первого свидания, леденящая душу и рвущая на части ревность, горечь не состоявшейся любви, сожаление о невозвратности былого времени. Но чтобы все это понять кому-то необходимо пройти через одиночество: «камин светился, а часы стояли, их целый день никто не заводил. Теснились вещи, словно на вокзале и в этот быт невольно мрак входил хозяином внезапным и нелепым, где луч скользил, как будто невзначай и на столе черствела булка хлеба и, не допит, стоял в стакане чай». Невозможно читать без легкой грусти строчки Рудакова: «и лепестки качались, и ночь светло плыла… цветы в ночи звучали, глуша колокола». Слова этой строчки вынесены поэтом в название одного его сборника стихотворений «Цветы в ночи звучали». Не даром у барышень 18-19 веков была целая Азбука любви, в которой буквами являлись цветы, а иногда даже многоцветная палитра цветов одного сорта. Вряд ли кто не знает слов: черная роза – эмблема печали, красная роза - эмблема любви. И в то же время Михаил разделяет понятие двух таких похожих по написанию, так и по смыслу слов: прости и прощай: «свой синий парус поднимает ветер, в заречной роще звонкий ветер стих. Меня любили многие из женщин, а вековал я с худшими из них. Казалось мне, я лучших не достоин, все в жизни проще, так казалось мне, и мыслил я, уверен и спокоен, сыграть в судьбе на порванной струне. Но та струна лишь скучно дребезжала, была совсем к мелодии глухой. И каждый звук нелепо искажала и в тайне хохотала надо мной». Но когда души ищут во тьме свою половину, то чувства друг друга они понимают на расстоянии. Легкий звук и шепот губ для них как крик, а свет одной из них заставляет светиться радостью другую душу. Михаил Рудаков говорит о ней: «а тронет лишь мою струну, в твоей - восторг полета. Так наши две души в одну соединяет кто-то». Стихи у Михаила Рудакова не только о любви к женщине. Много у него стихов о любви к матери и Родине. Эти слова так близки для него, что они иногда неразрывны и соединены в одно словосочетание Родина- Мать. С этим именем в самую трудную годину дочери и сыны нашей страны вставали на ее защиту: Родина-Мать зовет. Но только добро может породить любовь, а зло и ненависть только зло. Последняя книга Рудакова «…Среди добра и зла». На ее обложке, на черном фоне, хорошо видны белые буквы названия и размытый, но все же светлый, силуэт песочных часов. Неужели среди мрака и зла так мало света и добра?
Добро
Михаил отвечает на это однозначно: «неудачи кляня, я роптал на судьбу, что хранила меня». Судьба хранила поэта, хотя все складывалось против него. В том босоногом детстве, в его Бочаровке были разные дома. В одни люди доверчиво входили, а другие пугливо обходили: «там и воды напиться не всякий раз просили». Рудаков до сих пор «своей признателен судьбе за тех людей, что рядом жили и добротой учили доброте». Таких людей Михаилу за его жизнь попадалось много. Он тепло вспоминает о директоре средней школы-интерната города Мичуринск. Интернат десятилетка был один на всю область в этом городе. Михаил приехал туда без направления. Директор, посмотрев на оценки в аттестате и после разговора с Мишей, принял его в интернат, не смотря на яростное сопротивление своих сослуживцев. После окончания 10 классов и занятий при газете «Мичуринская Правда» в литературном объединении, Рудакову предложили поступить в местный пединститут. Но он рвался в Воронежский университет. Парадоксальный случай: отец Михаила педагог по образованию и призванию страстно желал работать в школе, но ему не разрешали. Страшная контузия не позволяла. Рудакову же чуть ли не силой навязывали учиться в пединституте, а он не хотел стать учителем. Хотя Михаилу предлагали на выбор: устроится в пединституте на должность лаборанта и там же учится или же стать корреспондентом в «Молодежке» и так же учиться в пединституте. Беда в том, сожалел потом Михаил, что интеллигентные люди не могут навязывать другому человеку свое мнение. Рудаков от предложения отказался, но, не имея отличного аттестата (четверку по немецкому «немка» наотрез отказалась исправлять, не дала переэкзаменовку Михаилу: немецкий годами надо учить, а ты за месяц хочешь его выучить), пришлось сдавать экзамены. Но и в университете сначала ему повезло. Успешно сдал математику и русский, и даже умудрился по немецкому четверку получить. Том Сойер был ему симпатичным с детства, и перевод текста о его приключениях не составил труда. Для Михаила это была первая литературная интерпретация на тему. Споткнулся Руднев там, где не ожидал, на своем любимом предмете - истории, которая была его коньком. И не в глубинах древности завяз он, а на современном вопросе: мирная политика советского государства. Во-первых, он не правильно повел себя на экзамене, заявив, что готов отвечать без подготовки. Профессор был занят, а ассистент отличник студент последнего курса показал свой норов, осадив Михаила: худой конь с места сразу рвет. Когда же все-таки очередь Рудакова подошла, ассистент жестом пригласил его за свой экзаменационный столик: иди сюда. Совсем недавно проходил Съезд КПСС и Михаил стал бойко излагать свои тезисы.
- Причем тут съезд? - опять оборвал его старшекурсник. – Вам о мирной политике нашего государства был задан опрос.
Михаил с ужасом понял, что нужно было начинать не с конца, а сначала. С Брестского мирного договора с немцами в 18 году. Рудаков разволновался и еле-еле вытянул на тройку. До проходного бала ему не хватило одного бала. Опять же были варианты, с таким экзаменационным листом его с ногами и руками взяли в другой вуз. А в педагогический институт в Мичуринске тем более, но…
- Попытаюсь поступить на следующий год, - решил Михаил, не зная, что следующего года, следующей попытки у него не будет. В Бочаровке решил покататься на велосипеде поздним вечером. На мостике он увидел голову лошади и услышал ее ржание почти одновременно, в один миг, от неожиданности даже не почувствовав удара. А когда первое колесо телеги переехало через спину Михаила, как через бревнышко, острая боль пронзила его. Он уже и не помнит, как волочило его тело заднее колесо телеги. С мечтой об университете пришлось распрощаться. А спасло его если не от голодной смерти, то от нищенства, второе увлечение Михаила – рисование. Ведь изначально не поэтом он собирался стать, а художником. И картины природы рассматривал Рудаков, чтобы кистью, а не карандашом воспроизвести увиденное. Оказалось, что не только краской, но и словом можно рисовать: «речку высветив до донца, ласку позднюю даря, золотое смотрит солнце золотого октября». Или «где кисти рябины, как долгие мысли над берегом сонным тревожно повисли». Став художником-оформителем, Михаил не забросил писать стихи, для него писать их стало потребностью души.
Лирические лабиринты
Полгода, пролежав в жестком корсете, еще полгода на жестком дощатом основании, и даже когда ему получшело, благодаря стараниям матери, Михаил стал как Лермонтовский Мцыри: душой дитя, судьбой монах. Мать за это время в его глазах возвысилась до иконы: «сквозь рай и ад вели две силы, и быть иным я в жизни не умел. Я знаю, мама, ты мне все простила, что сам себе простить я не сумел». Руднев устал в своих метаньях, в поисках чего-то того, что и самому еще не было ясно. Постоянно он выслушивал вопросы, которые ему задавали или из праздного любопытства или раздраженно: ну чего же тебе не хватает? Другие ему вопросов не задавали, а пытались помочь своим примером, как в армии: делай как я. Он просил таких: «советуйте, но поучать не надо. Я вас прошу, не стойте над душой». Благими намерениями дорога в ад выстлана. Именно помощь одного из этих доброжелательных людей Владимира Васильевича Михалева вспоминает Рудаков с сожалением. Долго водил Михалев его по своим дорогам. Ходить по проторенным дорожкам хорошо и просто, а Михаил мучался. Казалось, преобладает в его стихах Михалевское и все тут. Пытался уйти из-под опеки старшего, и тут же натыкался на глухую стену лабиринта. Возвращался назад. Поворачивал в другую сторону и опять тупик. Хорошо, что все-таки вовремя понял, что идет в пустоту, в никуда. А блуждал Михаил не мало, лет 10. Пока твердо убедился: надо выходить на свою дорогу. Вот тогда он и сумел выскочить из лабиринта. Только не стоит понимать превратно взаимоотношения Рудакова и Михалева. В сборнике «…Среди добра и зла» есть стихотворение, посвященное Владимиру Васильевичу: «у осенних у врат золотых я замедлю свой шаг, как сумею и бездумно роптать не посмею пред высокой пресветлостью их». Нет, Михаил не считает зазорным для начинающих подражательство великим поэтам. В начальной стадии, как тренировка, оно даже полезно. Только не надо увлекаться и заигрываться. Есенину и Лермонтову, наверное, некогда было заниматься подражательством. Они сами или бог сумел им помочь, но как-то сразу выскочили из лабиринта. У Михаила все сложилось по-другому: «кто знал, что будет таким вот счастье: одни день ясно, а два ненастье».
Родина
Михаил Рудаков остро переживает все то, что сейчас происходит в стране и болью отзывается в сердцах его знакомых, родных и близких. Может быть, и хотели в начале перестройки сделать как лучше, да получилось по Черномырдину: как всегда. Рудаков пишет про Родину тихо и скорбно, но так, что слеза наворачивается: «седой головою в раздумьях поник, в заношенной ветхой одежке, то песни, то вальсы играет старик на старой, как сам он, гармошке. Кто грошик подаст, а кто мимо пройдет, в картуз ни копейки не бросив. И плачет гармошка навзрыд. Не поет. У бога участия просит… Устало играет старик допоздна, по рынкам бродя и вокзалам. И отнята жизнь у него и страна, что кровью своей отстоял он…». А то громко и гневно: «Родину как мать на поруганье не отдам во веки никому! Даже если словно прокаженный сброд ублюдков ей плевал во след, шел я с ней, с безвинно осужденной, сквозь разломы судеб, дней и лет. И хулить ее не стану, если не поймет она меня порой. В честь ее из сердца выну песню, посвящая душу ей одной».