Предисловие

В районный город Городок Витебской области на праздник «Тарасовы гуляния» в составе делегации витебских писателей как же не поехать на родину коллеги поэта, написавшего поэму на белорусской мове «Тарас на Парнасе». Притом в ней упоминаются Тарасом знаменитые русские писатели: Пушкин, Лермонтов, Жуковский и Гоголь.

Праздник в Городке был красочный и щедрый. В парке на столах – развалах лежали изделия народного промысла, а на других закуски и легкие домашние спиртные напитки: медовуха, наливки всевозможные. А на летней эстраде выступали в красочных белорусских нарядах песенные и танцевальные самодеятельные коллективы.

Угощались за столом и персонажи из поэмы «Тарас на Парнасе». На этой горе был сооружен храм Аполлона – бога покровителя поэзии. Вот артист, изображавший Аполлона, с лавровым венком на голове и в одеянии, похожем на тогу римского сенатора, в окружении древнегреческих богинь или вакханок, предавался веселью на импровизированной пирушке, и приветствовала эта честная компания гостей, отпуская в их адрес прибауточки. Собираясь на праздник в Городок, я внимательно прочитал книжку, в которой были опубликованы две поэмы: «Энеiда на выворот» и «Тарас на Парнасе» на белорусском языке и русском. На русский язык перевели «Энеиду наизнанку» К. Титов, а «Тарас на Парнасе» М. Лозинский.

Во вступительной статье «Две поэмы» М. Лазарук указывает, что обе поэмы анонимные. Авторство их на тот момент (издана книга в 1982 году) не установлено. Меня это, конечно же, удивило невероятно. Ведь эти поэмы пародийно – сатирического направления стали первыми родничками на родном белорусском языке поэзии страны. От них начинался исток ручейков, которые, сливаясь в одну реку новой белорусской литературы, наполняли её. Отталкиваясь от основы этих поэм, и начался сложный процесс становления художественного слова литературы Беларуси.

Прочитав оба названия на русском и белорусском языках «Энеида навыворот» и «Энеида наизнанку», мне сразу же стало понятно насколько близки оба славянских языка. Взять русскую народную прибаутку: «Он делает все шиворот навыворот». Почему-то русская, а вобрала в себя белорусское словечко – навыворот, проигнорировав близкое по значению русское слово – наизнанку. И в поэме применялся свободный язык устного народного творчества, который не был сказан путами строгими правилами поэтических стилей ямба, хорея и так далее. Для анонимного автора этих двух поэм была важнее поэтическая стилистика народного разговора, включая грубоватые мужицкие шутки. Например, упоминание в «Энеиде» про шишку на шее Энея, вспоминается строчка из дворовой и озорной песенки – частушки про шею Михая: «Шея, шея, шея у Михая… Уже и имена созвучны: Михая – Энея. Поэтому и читается «Энеида навыворот» с интересом. Её простоватые нелитературные слова доходчивы и понятны для любого читателя, так как благодаря простонародным словечкам ярче представлены характеристики персонажей «Энеиды», крестьянского быта, почерпнутые из фольклорного и этнографического материала.

Если провести параллель между творчеством белорусского автора поэм и пушкинскими сказками, которые великий русский поэт написал под детским впечатлением от бесед со своей няней Ариной Родионовной. Пушкин первый поэт, который стал использовать в литературе обычный разговорный язык, а автор «Энеиды наизнанку» и «Тараса на Парнасе» впервые использовал в поэзии белорусскую мову.

Как утверждают исследователи, эта поэма была написана где-то в конце 10 годов 19 века, а значит, как раз в это время стал поэтом Александр Сергеевич Пушкин, окончив лицей. То есть, оба автора независимо друг от друга стали основоположниками начального этапа современной литературы.

Оба поэта в своих произведениях прибегли к использованию образов античных и римских поэтов. «Энеида навыворот» одно из удачных первых проб великих творений на белорусском языке, но оригинальность её имеет определенные границы. «Энеиду» в первом веке написал римский поэт Вергилий. Но все же это не доступный перевод грубоватыми простонародными словами. И не саркастическая насмешка образцов древней литературы. А протест и борьба против консервативной и, в первую очередь, в пику эстетики эпигонского дворянского классицизма. Многие аристократы были оторваны от народа, и плохо понимали его чаяние. Не используя чужую форму, белорусский автор четко выразил в поэме – пародии «Энеида навыворот» свое гражданское настроение. В образе Нептуна, Эола, Юноны, Дидона он показал типы современных помещиков, и их прислужников, чиновников. Их тщеславие и не скрыть никчемность этих героев, зато явно показаны сообразительность и трудолюбие крестьян – «троянцев». А Эней сразу видно, что он или управляющий помещика или деревенский староста.

Название поэмы «Энеида навыворот» созвучно и «Илиадой» древнегреческого поэта Гомера. И тут и там герои поэм путешествуют по свету и их приключения интересны. Оказывается, все повторяется в нашем подлунном мире, есть добро и зло. Добро стремится победить зло. Может быть, белорусский автор сделал маленький шажок, проявляя социальные тенденции в тогдашней жизни, но ясно утверждал эстетические возможности художественного слова белорусского языка.

Любая дорога начинается с первого шага, и автор «Энеиды» его сделал. Конфуций по этому поводу хорошо сказал: «Лучше зажечь одну маленькую свечку, чем всю жизнь проклинать темноту». А Лев Толстой добавил: «Что бы поверить в добро, надо начать делать его».

Зато поэма «Тарас на Парнасе» - настоящая жемчужина белорусской поэзии. В ней автор поставил более важные и сложные вопросы, которые дали направление для развития новой белорусской литературы.

Сначала поэму воспринимали как литературную шутку. Мол, надоело творческому человеку читать про древнегреческих и римских богов. Вот он и приблизил их к нашей грешной земле, написал смешную ироническую вещь, как белорусский мужик попал к этим богам в гости, но не восторгался их величием, а разочаровался. Боги-то, их поступки и деяния мало чем отличаются от окружающих людей Тараса.

Мало того, он рассказал о них на простом деревенском языке, который в то время, когда жил безымянный автор, не признавался литературным.

Но такие мысли могли быть не у творческого исследователя, а у обычного дилетанта. Живший примерно в это же время Пушкин, может быть чуть пораньше, в сказке «О рыбаке и рыбке» написал таким же простонародным языком, как и автор в двух поэмах.

Старик поймал в море золотую рыбку, но вняв её мольбам выпустить на свободу, отпустил волшебницу рыбку восвояси. Реакция его жены была неадекватна и совсем не милосердна и глубоко прагматична:

Старика старуха забранила:

Дурачина, ты, простофиля!

Не умел ты взять выкупа с рыбки!

Хоть бы взял ты с неё корыто,

Наше-то совсем раскололось.

В речи старухи и без того острой полной возмущений, режут слух простонародные выражения: «Дурачина, ты, простофиля!»

Старик, бросившись исправлять свою оплошность, обращается к золотой рыбке с почтением но, объясняя свой непоследовательный поступок, говорит так же по-крестьянски: «Смилуйся, государыня рыбка, разбранила меня моя старуха, не дает старику мне покою …!»

Долгое время поэмы и считались бурлесковыми, то есть шуточными. Но народные шутки – прибаутки и сказочные образы всегда только украшали литературные произведения любых авторов.

Поэты других поколений Беларуси, например Янко Купала любил встречаться со своим соседом дядькой Амброжиком, который так и сыпал скороговоркой народные пословицы, сказки, а поэт Купала впитывал их, как губка, в себя и использовал их, переплавив в четкую литературную поэтическую строку, использовал в своих произведениях. Для Янко Купалы, даже когда стал знаменитым и известным поэтом, Амброжик был всегда желанным гостем в доме поэта. Приведу бурлесковую пословицу сказочника в беседах с Купалой.

В тот день разговор пошел сначала о начальстве сельсовета Амброжик, явно, его не обожествлял:

- В попах ходить, не горе мыкать, - легко научиться! – прошелся сосед. Но после пары стопок беседа переключилась на литературу. А о чем еще можно было говорить в доме поэта?

- Надо, надо глаголом жечь сердца людей! – провозгласил с пафосом Амброжик.

Купала, улыбнувшись, спросил соседа:

- А может быть поэту надо выполнять миссию не только Перуна, а и стать пожарным? Перун бьет молниями по лесу, сжигает деревья, и, если б не вода, - беда!

- Истинная правда, – согласился, вроде бы Амброжик, но тут же возразил.

- Как это Перун и пожарный, огонь и вода?! Слыхал, дорогой Янко, солнце?? Видал, кум, гром?

Купала молчал, не отвечая на парадоксальные вопросы Амброжита. А тот от молчания раскалялся еще больше:

- Слыхать не слыхал, видеть не видал!

- Не видал … согласился поэт.

- Ведь если огонь, то не зальешь водой, а воду ничем не успокоить, - продолжал рассуждать Амброжик, - огонь соломой не затушишь, а от снега сразу и вода образуется.

- Мудрено ты говоришь, сосед – качает головой Купала, - посмотри на мою жену Владу: из печи полымем, из хаты дымом, со двора – вихрем.

Амброжик смеется:

- А ты что думал, когда брал её замуж? Охотился на куницу, а добыл молодицу!

- У меня жена – во! – показывает Янко большой палец, подняв его вверх. – Сама как огонь, но меня из любого огня вытащит.

Амброжик не сдается:

- Зачем из огня да в полымя?

Купала зовет Владу:

- Иди, посмотри на соседа: без ножа режет, без огня палит.

Но более яркую фольклорную речь услышал Янко Купала, побывав в доме Амброжика. Его невестка так и сыпала поговорками, словно из дырявого мешка. Услышав у соседа про мешок, из которого, как горох сыпятся шутки, невестка сказала:

- Я за словом в карман не лезу. За мной кто пешочком с мешочком пойдет, а я его в мешок посажу, да так туго завяжу, что не вылезет никак.

- Бедовая ты, Маруся – произносит свекор.

- В Беларуси все Маруси – сказала, как отрезала вдова. И уже с грустью произнесла – Лучше помереть у мужа в ногах, чем у детей на руках.

Амброжик встряхнул головой и певучим речитативом затянул:

- Зашло солнце, взошел месяц, этот месяц молодой, стал вдруг полною луной. А после полная луна захотела солнцем стать она.

- Складно согласился Купала.

- Да, лучше бы солнце и не заходило! – вздохнул Амброжик.

- Солнце всходит и заходит – развел руками Купала.

- Истинная правда, – согласился Амброжик – но без солнца нельзя. Познав солнце, живи с солнцем. Хоть оно и зашло, будь с ним. По солнцу живет мир. Солнце всему голова.

Невестка тут же отреагировала на ситуацию свекра, выпустила шпильку:

- Голова с орех, а глаза по яблоку.

- Беда - если всходят сразу три солнца – хитровато улыбаясь, сказал Амброжик.

- Что за три солнца? – удивился Купала.

- Три солнца – три совсем одинаковые солнца! – подтверждает снова сосед – А вокруг звезд-то, звезд-то – пруд пруди. И тоже все одинаковые, молчаливые, как бы мудрые, мудрые. И не ведают солнца, какая из них главная. Тем более, две крайних – левая и правая, не знают, что средняя загорелась мыслью стать первым. Поэтому незаметно для них отталкивает лучами своими одно влево, а другое вправо.

А там же кручи, обрывы. Но среднее солнце, подталкивая к кручам соседей, говорит звездам: «Вы посмотрите на соседей моих слева и справа: они же на кручу собираются влезть и уже поднялись выше меня». Звезды очнулись от безмолвия под призыв среднего солнца. И заговорили. Одни сказали: «И правда, видим», а другие: «Ничего не видим». А среднее солнце им и говорит: «Те, кто из вас видит – светлые, а кто не видит – темные». И тихие звезды после этих слов, которые их разделили на две половины, такую бучу подняли – свет такой не видел!

Амброжик замолчал, словно прислушиваясь к звездной суматохе. Но Купале не терпелось узнать, что же произошло дальше, и он об этом и спросил соседа:

- А что же произошло дальше?

- Темные обвинили светлых в мошенничестве: как они видят то, что не видят светлые. А светлые обвинили темных, что они не хотят видеть то, что им видно ясно. Потом у светлой померк один глаз, и ее стал называть полу светлой. А одна темная звезда призналась, что чуть одним глазком, его краешком увидела то, что ясно видели светлые звезды. Её тут же объявили полутемной. Спор и раздор между звездами разгорелся со страшной силою.

- А что же делало среднее солнце – спросила свекра невестка.

- Не стало мира у звезд, даже у бывших светлыми звездами… А черные, которые испокон веков черными ямищами гнездились на небе превратились в чудищ, которые стали всасывать в свои черные утробы и светлых, и полу светлых и даже полутемных. А среднее солнце на них поглядывает и ухом не ведет, ни усами не пошевелит. Но потом вдруг молвит, вопрос задает: «Эй, вы, звезды! А знаете ли вы, кто виноват, что между вами нет мира? «Кто, кто?» – закричали во весь голос звезды, такие разные до этого. Главное солнце повело хмурыми очами в право – в лево и вымолвило сурово: «Они».

А крайние солнца уже находились в миллиметре от гибели, на самом краешке бездны. Толкни кто-то из звезд их случайно, и они рухнут в пропасть и разобьются вдребезги. А Главное солнце повело хмурыми потемневшими очами туда – сюда и тихим голосом, словно и спешить ему было некуда, добавило еще тверже и увереннее: «Они виноваты».

Амброжик замолчал, а Купала спросил:

- И это конец сказки?

Сосед покачал головой:

- Эта сказка еще без конца – вечная сказка. Но лучше не знать её конца, Яночка, лучше не знать.

Вот на какой благодатной почве, хорошо возделанной народом, и зарождалась белорусская литература. Истоки её из народного фольклора, эпоса. А, в итоге рождались национальные шедевры поэзии и прозы.

Но, как сказал Антон Павлович Чехов: «Умный любит учиться, а дурак – поучать». Вернемся мы из конца первой половины двадцатого века на столетие назад, когда были созданы шедевры белорусской поэзии – две поэмы в первой половине 19 века. И рассмотрим их достоинства, а так же их недочеты, если таковые отыщем.

Лазарук в статье «Две поэмы» умело показал острую борьбу между двумя идейно – эстетическими направлениями. Слава Богу, что и не было три, как в сказке Амброжика, а всего две. Первое направление связано с такими именами выдающихся писателей и поэтов, как Пушкин, Лермонтов, Гоголь, творчество которых отражало лучшие достижения прогрессивной русской литературы. Другое направление представляли Булгарин, Грэч, Сеньковский и другие реакционеры – консерваторы. Борьба развернулась вокруг народности литературы. Но эту глыбу – народности литературы не удалось смахнуть консерваторам – реакционеров с повестки дня. Её актуальность стала очевидной.

Белинский писал, что народность литературы в то время была началом и концом дискуссий о литературе. О народности литературы говорили оба направления и новаторы и консерваторы. Но для прогрессивных литераторов народность была главной целью сущности литературы, с которой связывалось правдивое описание жизни простого человека, показаны типы характеров, настроение и интересы широких народных масс, то для других это было модой. Реакционные писатели придерживались формулы графа Уварова, Министра просвещения, который народности отвел последнее место в своем высказывании: Православие, самодержавие, народность. Хотя духовную составляющую народа поставил граф правильно – на первое место. Иными словами говоря, разговоры о народности у реакционеров были обыкновенной ширмой и маскировкой.

Анонимный автор, может быть, потому он и не открыл благодарным читателям свое имя, опасаясь, что после выхода в свет «Энеида навыворот» и «Тарас на Парнасе» на него обрушатся гонения за его дерзость, сумел создать талантливые пародийно-сатирические поэмы. В его поэмах мы находим зарисовки народного быта, острую критику существующих порядков. А написаны поэмы живым образным языком.

ТАРАС НА ПАРНАСЕ

Поэма состоит из пятнадцати глав. И, разумеется, первой главой является вступление. В прологе автор объясняет читателям, что он говорит правду, правду, только правду. И все события, происходящие в поэме «Тарас на Парнасе» на самом деле случились с героем поэмы – лесником Тарасом из белорусского местечка Путевище. Тарас после всех передряг и приключений сам рассказал всю историю автору. А автору только оставалось творчески обработать рассказ Тараса, переложить его в стихотворную форму и преподнести свое сочинение на серебряном блюде читателю. Приправив его острым перчиком, сладким соусом, дал полакомиться почтеннейшей публике:

Знавал ли кто из вас Тараса,

Что полесовщиком служил?

На Путевище, у Панаса,

Он возле самой бани жил.

 

Что ж! Человек он был почтенный,

Горелки даже в рот не брал.

Недаром пан за нрав степенный

Его пред всеми уважал.

 

Он и у пани был в почете,

И староста не обижал,

Зато уж сам он на болоте

С утра до ночи пропадал.

 

Чуть свет - он на плечи двустволку,

Топорик за пояс заткнет,

Да и уходит втихомолку:

Лес караулит, пташек бьет.

 

Ходил он много или мало –

Не ведаю, но как-то раз

Беда в лесу его застала …

Вот что рассказывал Тарас.

Мне сразу бросилось в глаза, с какой иронией автор поэмы знакомит читателя со своим главным героем. Поэт указывает на местожительство Тараса, почти как чеховский Ванька Жуков: адрес в письме написал: «На деревню дедушке Константину Макаровичу».

В поэме же не менее горько и смешно говорится об адресе Тараса: «Он возле самой бани жил». Да в деревне, в которой дома строили на косогорчике вдоль реки столько же и бань возле воды стояло.

Правда Ванька указал имя дедушки – Константин Макарович, зато автор указывает более «точные» координаты бани – «На Путевище у Панаса». У Панаса, а не у какого-то деревенского старика, которыми, хоть пруд пруди, служил полесовщиком Тарас. А это две большие разницы. Пана – то не только в деревне знают, а во всей округе.

Автор показывает оригинально и должность Тараса – полесовщик. Хотя из дальнейшего повествования понятно, что служил-то Тарас лесником. Но слово «полесовщик» как раз и указывает ориентировочно дату времени, когда происходила у лесника служба в имении пана Панаса. Как и у нас в Витебске можно узнать возраст человека, даже не взглянув на него, а на название горожан: если скажет «витеблянин», значит, он родился задолго до Великой Отечественной войны, а если произнесет: «витебчанин», то это наш современник.

И все же адрес Тараса: «Он возле самой бани жил» сильно развеселил меня. Такие хохмачки я слышал не раз. Один мой приятель, который любил посещать рестораны и не только на своей родине, но и в столицах, когда его спрашивали: «как пройти на такую-то улицу», он, приостановившись с важным видом заявляет:

- Знаете, где находится ресторан «У плакучей ивы»? Не знаете, так это же хорошо. Ваша улица находится совсем в другой стороне.

А другой знакомый указывал свой адрес еще более расплывчато:

- Друзья, приходите ко мне в гости: я живу вон в том доме.

После своего радужного приглашения знакомый тыкал пальцем (он хорошо был знаком с правилами хорошего тона) в сторону сплоченной группы многоэтажек нового микрорайона. И какую же необыкновенную интуицию надо было иметь, на какой же именно дом этот гостеприимный человек указывает. Поэтому почти никому не удавалось зайти к нему в гости.

Зато достоинства Тараса автор отобразил в первой главе поэмы весьма подробно. Взять хотя бы несколько эпитетов, которыми сопровождается словесный портрет лесника: «почтенный», «степенный», даже мордоворот староста и то его не обижает. Но главное достоинство Тараса, несомненно, в том, что он не брал даже горелки в рот. Такие мужики в деревне на вес золота. В основном мужское население весьма с удовольствием употребляют зелье, служа верно зеленому змею.

В конце главы открывается еще одно качество Тараса – исключительное трудолюбие. Он с утра до ночи пропадал на болоте. Значит местность-то, где жил главный герой поэмы не только лесистая, но и заболоченная. Это по сухому бору можно с удовольствием прогуляться, подышать ароматным хвойным воздухом. А на болоте не прогулка, а одно мучение. Тут нужен глаз, да глаз, чтобы в трясину не угодить, да не утонуть в ней. Попрыгай-ка с кочки на кочку, вмиг вспотеешь, упреешь, что от спины пар будет валить, да с промозглым туманом смешиваться. К тому же Тарас не налегке по лесу-то бродит. И топорик у него за поясом, и двустволка за плечами.

А ведь Тарас не на прогулку в лес-то ходит. Он обороняет владения пана Панаса от незаконной, браконьерной порубки деревьев. Сосна и для бревен сруба пригодна, а ветки и на дрова сгодятся. Но односельчане не хозяева леса, а строиться их детям, родственникам надо. Вот пан и нанял Тараса охранять свое добро.

Вторая глава поэмы начинается с монолога Тараса:

«На самого Кузьму – Демьяна

Пошел я в пущу через мхи;

В то утро я поднялся рано,

Едва пропели петухи.

 

Иду себе я понемногу

И на пенек в лесу присел.

А тут – лоп, лоп! Через дорогу –

Глянь – тетерев перелетел.

 

Навел двустволку – щелк! - осечка.

Щелк снова – тоже! Надо же ведь!

Гляжу: за елью, недалечко,

Как есть хоромина – медведь!

 

Хоть не трусливый я детина,

А тут затрясся, как осина,

Зубами, как щенок, стучу.

Гляжу – повалена лесина.

И думаю: давай вскочу!

Первая-то глава закончилась, как вы помните, авторской ремаркой: «Не ведаю, но как-то, раз беда в лесу его застала»… Вот что рассказывал Тарас. И вот автор устами Тараса и поведал нам про беду героя.

Все произошло как в сказке «Маша и медведь». Только в сказочке хитренькая Машенька забралась в короб, который тащил на горбу медведь, и оттуда подавала, как из репродуктора, команды косолапому: «Не садись на пенек, не ешь пирожок». Ведь медведь-то не знал, что в коробе девочка сидит. Он нес, якобы, пирожки Машиной бабушке. В поэме Тарас присел на пенек, как и медведь, дух перевести. Но повстречался он к носу с настоящим, а не сказочным медведем. Свой испуг Тарас описывает блестяще: «Затрясся, как осина, зубами, как щенок, стучу». Но упрекнуть в трусости Тараса нельзя. И не только из-за его признания: «Не трусливый я детина». Суть приступа страха и отчаяния Тараса понятна: до встречи с истинным хозяином тайги и леса – медведем лесник дважды стрелял во вспугнутого тетерева, и оба раза его двухстволочка дала осечку.

Ладно, тетерев – он сам спасался, как мог, спешно улетая из-под выстрела охотника, который так и не прогремел, а смертельный заряд дроби так и не вылетел из стволов ружья. Охотник-то сам превратился, сам того не ожидая, в дичь. Медведь грозный, хищный зверь. Заломает безоружного неудачника в два счета. Без всякой двустволки погубит, или крепко покалечит.

В этой главе автор раскрывает еще одну отличительную черту характера Тараса. Он хороший, нет, нет, он отличный умелый рассказчик. Как лесник смачно передает шум крыльев, взлетевшего с дерева тетерева: лоп – лоп. Обычно хвастуны из горе – охотников говорят так: «хлоп, хлоп». Но словосочетание: лоп-лоп, намного более подходит к тому звуку, который сопутствует тетеревиному взлету. Да и щелчки осечек впечатляют. Не обычна зарисовка массивной туши косолапова: хоромина – медведь. Он возвышается над землей величаво – огромно, как хоромы пана Панаса. Это тебе не землянка Тараса около баньки.

Жалко, что Тарас не рассказал, как он по-щеночьи цокал зубами с перепугу. Наверняка выбивалась длинная пулеметная дробь: та-та-та-та.

Но одно дело испугаться, а Тарас точно не лыком шит, и не из робкого десятка. Он оглядывается вокруг себя, торопливо, отыскивая спасительный выход и находит: «Гляжу – повалена лесина, и думаю: давай вскочу!» Решение правильное. Так Тарас сразу же выбирает лучшую позицию для обороны от хищника. Он с такой высоты может по башке медведя и прикладом шандарахнуть. Да и обхватить Тараса за туловище медведю не удастся. Кстати, охотник наверняка знает медвежьи повадки. Медведь, тоже почувствовав для себя угрозу, а человек с ружьем – явная угроза, встает на задние лапы, чтобы своей громадой еще больше напугать противника.

Но в тот злополучный день Тарасу тотально не везло:

Скакнул – да мимо, поскользнулся,

И в яму – бух! – в единый мах.

Летел, летел, аж задохнулся,

И стало зелено в глазах.

 

Я много пролетел, иль мало,

Того и сам не понимал.

Одно лишь помню – рассветало,

Когда я на землю упал.

 

Я встал с земли – чего уж хуже:

Весь был в грязище, как свинья.

И про себя дивился дюже:

Где ж это очутился я?

 

Поскреб рукою возле уха,

Достал рожок, достал табак

И ноздри напихал тертухой, -

С утра не нюхал как–никак!

 

Придя в себя, гляжу я – сгинул

Медведь, как будто не бывал.

Ружье я за плечи закинул,

А сам осматриваться стал.

 

Из этой сцены можно сделать вывод, что экстремальные приключения Тараса не закончились, конца полосы невезения увидеть в ближайшее время вряд ли удастся. И на лесине-то он проскользнулся, а упал не на мягкий мох, а провалился в яму, да такой небывалой глубины, что летел вверх тормашками – дух захватывало, а в глазах потемнело, или, как необычно изящно подчеркнул автор поэмы, зазеленело. Это очень важная деталь зазеленело. Если бы перед глазами неудачник видел непроницаемый мрак, то, возможно, он вообще покинул белый свет. А раз зазеленело в глазах, то Тарас не потерял сознание, падая в низ, а видел какие-то цветные блики, отсветы, которые так или иначе проникали в пропасть, куда падал Тарас. Возможно после приземления, лесник вообще должен был погрузиться в кромешную мглу, но, на удивление самого Тараса, там рассветало!

Только и после приземления Тараса поджидали неприятности – шлепнулся в грязную лужу, и извозился в ней не хуже свиньи.

Но не зря в первой главе автор дал такие лестные характеристики герою: и почтенный он и степенный.

Как бы то ни было, Тарас хоть из грязи и не вылез князем, но повел себя достойно.

Почесал за ухом и затылок, оценивая, что же за катастрофа с ним произошла, и … достал рожок.

Да, охотники – дворяне в 19 веке, а в Западной Европе и в средние века брали рожок на охоту. Они трубили в него, чтобы псари могли определить место расположения хозяина, и подтягивались к нему, а также сигнал предназначался и многочисленным вассалам суверена для сбора в определенном месте.

Но в данном случае рожок Тарас носил совсем для другой цели. В нем наш герой хранил табак. Только табачок в то время люди в России не курили, а нюхали. Вот и Тарас натолкал крошки табачные в ноздри, чтобы почихать всласть. Раньше люди-то, мудрее, что ли были? Не курили табачище, скручивая из газетной бумаги «козьи ножки», не отравляли никотинным ядом свои легкие, который затемнял их дымом смолокурни, а нюхали, да так, что несколько раз от понюшки табака громко, раскатисто чихали. Легкие у человека от табака не засорялись, а во время чихания очищались. Двойное удовольствие.

От этой невредной, но навязчивой привычки и произошла поговорка: «Пропал за не понюшку табака». То есть из-за какой-то мелочи погиб бедняга. Да и другое: «На каждый чих, могу ответить – здравствуйте!». От этой же привычки нюхать табак, произошла. И «здравствуйте» означает не приветствие при встрече, а присловье означает – не болейте, будьте здоровы.

И Тарас, с завидным самообладанием, радуясь, что не попал он в когти свирепому зверю, не сгинул за понюшку табака, закидывает двустволку на спину и оглядывается по сторонам. Что он увидел, автор поэмы «Тарас на Парнасе» рассказал в четвертой главе:

Вот диво! Что за край прекрасный!

Ну, словно кто намалевал!

Цветы пестреют: синий, красный –

Как будто кто платок постлал.

 

И пташки есть там – так уж сладко

Поют, изрядней соловья.

Помилуй, Боже, вот загадка!

Куда же это прыгнул я?

 

Стоял я долго и дивился

И, рот разинувши, глядел.

Как вдруг откуда-то явился, -

Пришел, а может, прилетел, -

 

Какой-то хлопчик, пухлый, томный

И кучерявый, как баран,

А за спиной его огромный

Прицеплен лук был и колчан.

 

«Куда, отколь дорога эта?» -

Спросил я хлопчика тотчас.

«Дорога эта с того света,

Ведет же прямо на Парнас».

 

Малец, сказав такое слово,

На крыльях шибко полетел,

Дорогу ж показать толково,

Заторопившись, не хотел.

В местность, куда попал Тарас, оказалось райское, необыкновенной красоты, природа необыкновенными были и события, которые стали происходить вокруг Тараса. Чудеса, да и только. Об этих чудесах рассказывает герой поэмы на местном, деревенском путевищинском диалекте. Дивный, прекрасный край, словно нарисован на холсте умелым живописцем, Тарас, восхищаясь им, спрашивает сам себя: «Ну, кто его словно намалевал». Не нарисовал, не написал, а намалевал. И герой не удивляется красоте, а дивится, разинувши рот. Паренька, который неожиданно явился пред светлыми очами Тараса, он называет хлопчиком и мальцом, притом не кудрявым, а кучерявым.

Тарас уже не удивляется, что у хлопчика за спиной крылья, и он порхает по воздуху, как пташка. Зато поражен скоростью, с которой летает малец: слишком шибко он скрылся с глаз Тараса.

Для героя появление в этой стороне, другом краю – загадка. Он вроде бы очутился в краю волшебной сказки. Луга и поля пестрят разноцветными цветами: красные, синие, «как будто кто платок постлал». Кто же не знает красоту разноцветной шали, Вот и герою эта красота пригрезилась. И пташки, с виду такие невзрачные, поют намного лучше самого известного птичьего солиста – соловья. Но Тарас применил эпитет из простонародной речи – изрядный, а не лучше. Озадачила все же Тараса суетливость хлопчика. Не смог он толково объяснить, куда же ведет дорога, бестолочь. Бросил небрежно: «На Парнас». А что это такое и где это Парнас не объяснил: деревня, город, река, а может гора? Сиди и ломай голову, что же это за чудо такое: Парнас?!

Но мне, кажется, герою следовало бы задуматься над мудреной фразой хлопчика: «Дорога эта с того света». Ведь для лесника казалось, что он сам, нечаянно попал на тот свет, то есть почил в базе, если ангелы вокруг в виде обнаженного мальца с крылышками летают над его головой. Ведь Тарас в академиях не учился, античную историю, а тем более мифологию не знал. И не понимал, что перед ним Амур или Купидон со своим луком и колчаном, в котором хранит волшебные стрелы. Стрельнет, пронзит Амур в сердце девушки и юноши, и они начинают сгорать от любви друг к другу.

Тарасу разобраться чтоб, пришлось еще раз почесать толоконный лоб, и прикинуть в уме – где же он оказался:

Тут я задумался немного:

«Что это за Парнас такой?»

И напрямик пошел дорогой,

Запасшись толстою клюкой.

 

Прошел верст девять той дорогой,

Вдруг вижу я – гора стоит;

Под той горой народу много,

Как будто ярмарка кипит.

 

Прошел поближе – что за лихо:

Народ все чистый, господа!

Кто голову сломя, кто тихо,

Все лезут на гору. Беда!

 

Как в синагоге, крик несется,

Готов один другого съесть.

Кто побойчей – вперед суется,

Чтоб на гору всех раньше взлезть!

 

Заинтригованный названием конечного пункта – Парнас, лесник, он же деловой человек, собрался в путь дорогу. Автор опять указывает на основательность Тараса. Он, перед тем, как отправиться в дальний путь, отыскал толстую суковатую палку для клюки. Обычно путники называют такую палку не клюка, а посох, или трость, но лесник, сколько таких клюшек в лесу вырубил, чтобы отдать их пожилым бабушкам-старушкам, что и счет позабыл. Зато бабки Тараса добрым словом вспоминали. Опираясь на клюку, пожилые женщины шагают более уверенно. И могут доковылять до любой соседки безбоязненно. На клюку можно не только опереться, а и собаку отогнать.

Посох вообще путеводный символ. И не только у славян. Хочу вернуться снова к другу другого белорусского поэта Янки Купалы – дядьке Амброжику. Тарас трость-клюку сделал или нарыскал, сам себе, а Амброжик трость Янке Купале подарил. Да, еще какую речь закатил, что не хочешь, а закачаешься от восторга, прослушав её. Послушайте, а вернее, почитайте длинную тираду народного сказителя, такого красноречивого и оригинального:

- Начало всех начал – посох. С него начиналась эволюция человека. Опираясь на посох, человек меньше уставал и мог пройти больший путь, ноги меньше уставали. Посох удлинял руки – помогал достать предмет, лежавший дальше, чем могли бы это сделать руки. А когда стал стрелою, полетел далеко-далеко. Для стрелы посох стал отрывной точкой полета, согнутая палка, превратилась в тугой лук. Но и на этой метаморфозе преобразования посоха не остановились. Это была еще половина дела. Человек согнул посох так, что оба конца его совместились в одной точке. И, получилось колесо, круг. Колесо покатилось, закружилось по дороге, по суше. Потом подставив свои лопасти под течение воды, превратилось в мельничье колесо. А когда оно закрутилось в воде, подгребая под себя волны, превратилось в пароход. Но и это не явилось пределом возможностей посоха. После суши и воды ему захотелось покорить и воздушную стихию, рвануться ввысь, к звездам. Выписав в воздухе, видимое человеческому глазу колесо, сделалось пропеллером.

- Умеешь ты, сосед, превращать белорусские байки и сказки в историю развития человечества – улыбнувшись, сказал Амброжику Янко Купала, а тот прикрепил к трости поэта монограмму со своей фамилией и стал натягивать на себя порыжевший кожушок с черными прядями шерсти овчинного воротника, добавил:

- Бери своего боевого коня (так называл трость сам Купала) и не забывай поглядывать на мою монограмму, и вспоминай мои веселые байки. Тогда самый длинный путь покажется короче.

Дорога к Парнасу и для Тараса оказалась намного короче, чем он думал: «Прошел верст девять той дорогой, вдруг вижу я – гора стоит…» Для лесника при обходе заболоченных мест в пуще и девять верст не крюк. А тут пройти по ровной прямой дороге эти девять верст, вразвалочку, одно удовольствие.

Но, чу! У горы с названием, которая рифмуется с именем полесовщика: Парнас – Тарас, как на строительстве вавилонской башни – тьма народа. И это столпотворение кипит, бурлит, как гуляние на разухабистой ярмарке. Но автор поэмы «Тарас на Парнасе» выбирает сравнение еще хлеще: Как в синагоге крик «несется, готов один другого съесть».

На строительстве вавилонской башни народы, которые выкладывали из камней её стены, перессорили друг друга, так как не использовали божий дар язык своего племени для общения. Они понимали только соплеменников, а язык других народов перестали понимать. Так и осталась башня недостроенной. Многоголосая толпа стала неуправляемой. А автор поэмы усиливает напряжение из ссоры тщеславных претендентов на штурм склона Парнаса, из-за желания их получить пальму первенства.

Как же так?! Ведь все же претенденты вполне приличные люди. Но… От волнения автор поэмы даже заикаться стал, и говорит, глотая буквы: вместо «подошел поближе» - «прошел поближе»:

«Прошел поближе – что за лихо: народ все чистый господа! Кто голову сломя, кто тихо. Все лезут на гору. Беда!»

В этой фразе так же есть неправильный порядок слов. Вместо обычного устоявшегося словосочетания «сломя голову». Тарас произносит его шиворот навыворот: «голову сломя». Но не это главное.

Тараса поражает, что у подножья Парнаса толпится не сермяжная чернь, а чистенько одетые холеные господа! Но ведут они хуже несмышленых детишек! «Кто побойчей – вперед суется, чтоб на гору всех раньше влезть».

Не хватало еще кучу мала устроить… Где же их ум, куда же подевалась их рассудительность дворянства? Что поделаешь, как сказал однажды Наполеон в спаленной пожаром Москве: «О, упадок рассудка намного дальше, чем предполагают наивные люди».

Так для чего же столпились господа хорошие у Парнаса? Могли бы и в долине, а не на вершине потусоваться, между собой. Могли бы, да только в низу места на всех хватит, а на вершине уместятся несколько человек. Скажем двое-трое. А на пик Парнаса сможет взгромоздиться всего один господин. Ведь Парнас для поэтов все равно, что пьедестал почета для спортсменов. А в спорте, как и в поэзии, побеждает сильнейший. То есть – один! Он и будет чемпион!

А теперь стоит посмотреть, и послушать наяву на эти «соревнования» оголтелой толпы на расстоянии, став поодаль:

И все с собою тащат книжки,

Аж пот с иных ручьями льет,

Тот, рукописи взяв под мышки,

Сильнее всех в толпе орет:

 

«Полегче братцы! Не душите

Вы фельетон мой и «Пчелу»,

А самого меня пустите

И не держите за полу!

 

Не то я прикажу газетам

Облаять вас на целый свет,

Как Гоголя запрошлым летом, -

Ведь я ж редактор всех газет!»

 

Смотрю и вижу: это сивый,

Короткий, толстый, как кабан.

Плюгавый, дюже некрасивый,

Кричит, как ошалелый, пан.

 

Мешок его, на плечи вздетый,

Полным - полнехонько набит,

Он тащит книжки да газеты, -

Как коробейник он на вид!

 

Товарищ рядом с ним идет,

Тащить он книжки помогает.

А сам грамматику несет,

Что в наших бурсах изучают.

Тарас не называет конкретных имен, кто рвется на вершину Парнаса. Но по косвенным приметам, наиболее агрессивного «альпиниста» можно легко опознать. Реплика, штурмующего Парнас, редактора всех газет, и намек на фельетон в газете «Пчела» сразу же выдает его с головой. Это Фаддей Булгарин. А у товарища его фамилия Грэч, сослуживец Булгарина. Они совместно издавали в столичном Петербурге с 1825 по 1859 год сугубо реакционную газету «Северная пчела» во времена императора Николая 1, которого за жесткость прозвали Палкиным.

В поэме «Тарас на Парнасе» автор указывает, что Булгарин, призывающий не душить его детище «Северную пчелу» и фельетоны, напечатанные в ней, сам тут же заявляет о своих нападках на талантливого русского писателя Николая Васильевича Гоголя. Вот как орет в поэме Булгарин: «Полегче братцы! Не душите вы фельетон мой и «Пчелу» … Не то я прикажу газетам облаять вас на целый свет, как Гоголя запрошлым летом! …»

Глагол «облаять» характеризует яростные «нападки» Фаддея Булгарина на Гоголя: Он, бездарность, набрасывался на великого русского писателя с малоростными парнями как бешеный пес уничижительно отзываясь о его талантливых произведениях. Поэтому автор поэмы «Тарас на Парнасе» и дает такую нелестную, да что там скрывать отвратительную характеристику Булгарину: «Смотрю и вижу: это сивый, короткий, толстый, как кабан, плюгавый, дюже не красивый, кричит, как ошалелый пан».

Вот так, не зная Булгарина, по его беспардонному поведению угадал суть нутра этого душителя прогрессивной мысли в России. Одно сравнение редактора «Северной пчелы» - «кричит, как ошалелый пан» - говорит само за себя. Много за свою жизнь Тарас видел панов, и знал что гнев их далеко неправедный, не справедливый, а от паталогической жадности».

Фридрих Великий, который сам пытался захватить и поработить весь мир, в конце жизни понял истину Козьмы Пруткова: «Необъятное - не обнимешь» и сам оставил афоризм нам в назидание: «Мы хотим всем завладеть, как будто у нас есть время всем обладать…»

Кстати, гонениям со стороны Булгарина подвергался и солнце русской поэзии – Пушкин. Александр Сергеевич не стал пытаться бороться с ветреными мельницами. История сама рассудит – кто есть кто, а так это и произошло: имя Булгарина сейчас знают, скорее всего, только литературоведы, а Пушкина знает весь мир. И он ограничился одной лишь эпиграммой на Булгарина довольно хлесткой и меткой лишь потому, что назвал редактора «Северной пчелы» не Фаддеем, а Видеком Булгарина, необходим небольшой экскурс в историю.

Во времена Пушкина в Париже был всемирно известен начальник криминальной полиции Видек. До вступления в эту весьма высокую должность Видек высоко ценился как раз известным в криминальном мире, он был уголовником, как сейчас бы сказали «вором в законе». Но завязав с прошлым, Видек стал верой и правдой служить в полиции. Его, хорошо знающего повадки, привычки воровские, было трудно провести на мякине! Он был стреляный воробей и преступления раскрывал быстро и умело.

Поэтому парижане гордились умением начальника криминальной полиции раскрывать самые сложные, запутанные преступления, а его «бывшие коллеги» - преступники тряслись от страха, быть пойманными за нечистую руку, и люто ненавидели Видека. Считали его предателем, перевертышем: то воровал так, что припереть его к стенке парижские полицейские не могли, а тут сам стал ловить, да не только мелких воришек, а крупная рыба попадалась более часто в сети, переметнувшегося на другую сторону опытного уголовника.

Про взаимоотношения Фаддея Булгарина и Пушкина я упомянул неспроста, в седьмой главе «Тараса на Парнасе», как раз и пойдет речь о Пушкине. И не только о нем, а о плеяде русских писателей и поэтов:

Все что-то разом зашумели,

Народ раздался в два конца,

И, словно птицы, пролетели

Четыре добрых молодца.

 

Вид был у этих не таковский:

Сам Пушкин, Лермонтов, Жуковский

И Гоголь - быстро мимо нас

Прошли, как павы, на Парнас.

 

Ну, словом, много тут народу

Взлезть норовило на Парнас.

Не мало и панов и сброду,

Как и на свете, здесь у нас.

 

Промеж людей и я толкался,

Чтобы протискаться силком.

Вот наконец-таки пробрался,

И лезу в гору прямиком.

Оказывается, штурмующие Парнас, напрасно стремились, из кожи вылезая, стать чемпионами. Этот титул уж давно был пожалован другим литераторам. Перед ними толпа сама и расступилась. Тарас этот момент описывает опять же по-своему. Он говорит: «Все что-то разом зашумели, народ раздался в два конца …». Видите, вместо того, чтобы сказать: «народ раздался в обе стороны», лесник говорит: «в два конца». Но, зато с каким благоговением он восторгается своими кумирами: «И, словно птицы, пролетели четыре добрых молодца. Вид был у этих не таковский: Сам Пушкин, Лермонтов, Жуковский и Гоголь – быстро мимо нас прошли, как павы на Парнас».

Тарас подчеркнуто выделяет из четырех добрых молодцев Пушкина. Он не только его поставил первым в этом элитном ряду. Он еще и усилил значением частичкой «сам». – Сам, мол, великий Пушкин. Да и, в принципе-то, и расступаться-то перед классиками, может быть, не стоило. Они, как вольные птицы, взлетели на Парнас, а не пыхтя и расталкивая всех локтями, не стали пробираться сквозь толпу. А на Парнасе прошлись важно и не торопясь, как павы.

Да, Тарас, видимо, хорошо был знаком с творчеством Александра Сергеевича Пушкина. Наверняка, читал он сказку «О царе Султане». Тарас говорит, что четверо классиков «прошли, как павы, на Парнас», А в вышеупомянутой сказке царевна – Лебедь подходит к князю Гвидону очень изящно: «А сама-то величава, выступает, словно пава, месяц под косой блестит, а во лбу звезда горит». Вот для него, Тараса, и вид великих писателей – необыкновенный – «нетаковский». Но после того, как они прошествовали на Парнас, сборище желающих пробиться на вершину горы не уменьшилось.

Об его составе иронически сообщил Тарас: «Ну, словом, много тут народу: не мало, и панов, и сброду». Он не разделяет их по чинам и регалиям, а смешивает в одну общую кучу: и панов и вся разный сброд. Поэтому Тарас не церемонясь, потолкавшись «промеж людей» поступил так, как действовала эта «почтеннейшая» публика, нахрапом полез в гору. Тарас это опять же назвал по своему: «протиснулся силком…» Не силой, а вот так по-простому – силком. Но, зато, прямиком на гору …

Но там, на неприступной вершине его ждало огромное разочарование. Есть одна японская притча, в которой говорится об одном юноше, который поставил перед собой цель: взобраться на вершину высочайшей, почти отвесной горы, чтобы дотронуться там до полуночной звезды. Путь юноши был труден и тернист, но он упорно пробирался к звездам. Он потратил на это всю свою жизнь, и, взобравшись на вершину, он уже был дряхлым стариком. Но… звезды все так же сияли высоко над его головой, а перед ним, перед его ногами зияла бездонная пропасть. Дорога оказалась ведущей в никуда …

Примерно такая же история случилась и с Тарасом. Но, в отличии от юноши, он встретился с богами, да только… :

Долез. Гляжу: двор с хатой новой –

Обыкновенный панский двор.

Кругом его забор еловый,

Надежный, не пролезет вор!

 

А на дворе том свиньи ходят,

Бараны, козы бродят, спят.

И боги, знать, хозяйство водят,

Раз держат столько поросят.

 

Мальцы парнасские швыряют.

В орлянку дуясь, медяки,

А если деньги проиграют,

Так лупят просто на щелчки.

 

Полез к богам я в дверь той хаты…

И – охти мне! – ни дать ни взять,

Толкутся боги, как солдаты

В казарме – и не сосчитать!

Да, не ожидал такого подвоха Тарас. Боги-то совсем не отличаются по бытовым условиям от пана Панаса. Где же роскошные дворцы, златые чертоги? И забор хотя еловый, прочный и высокий, не одолеет его воришка залетный. Без хорошей физической подготовки не перемахнешь во двор, а, если что-то из барахлишка и стырит, так перекинуть через ограду не удастся. Тарас-то слышал, что в Петербурге хоть не боги живут, а цари, но ограды у них чугунные, узорчатые, литые, а дворцы-то – гранитом – мрамором облицованы, блестят и сверкают своими нарядными стенами. Хоть подходи к отполированному гранитному камню и смотрись как в зеркало.

По улицам на Парнасе свиньи бродят, как будто в имении старосветских помещиков, о которых классик написал. Мальцы, ребятишки значит, азартными играми развлекаются. Загадывают, что им выпадет: орел или решка, выигрыш, или проигрыш. Готовятся, сызмальства, к взрослой, серьезной жизни. Там придется не на два счета гадать, а на три, когда на игральные карты перейдут. Знаменитая «Пиковая дама» Пушкина заветные три карты рассекретила – тройка, семерка, туз. Правда, и печальный финал всех картежников предсказала, разрушив надежду заядлых картежников: «карты не лошадь, к утру, но повезет, не повезет …

Но хлопцы парнасские и без чтения «Пиковой дамы» знают об неизбежном прахе любых игроманов. Лучше даже в орленку, где медные монетки вверх подбрасывают на удачу играть! Не на деньги, а на щелчки. Надают проигравшему таких крепких щелбанов по узенькому лобику, чтобы отбить любую охоту в последствии играть в азартные игры.

Об этом все тот же гениальный Пушкин в «Сказке о попе и о его работнике Балде» говорил:

Бедный поп подставил лоб:

С первого щелка – прыгнул поп до потолка,

Со второго щелка – лишился поп языка.

А с третьего щелка – вышибло ум у старика.

А Балда приговаривал с укоризною:

«Не гонялся бы ты, поп, за дешевизною.

Вот тебе и Балда, а умнее всех оказался.

А Тарасу, он мужичок простой, добродушный, удалось даже к богам в хату залезть. Разумеется без спросу. И, видит, что завидовать-то особо, богам нечего. Вершина-то хоть на Парнасе, хоть на Олимпе девять верст в длину и ширину, которые лесник преодолел, когда он вылез из грязной лужи, и от неё до Парнаса-то добрался. На вершине Парнаса площадка не большая не длиннее армейской казармы. А ширина… Ну, чтобы хоть роту солдат в ней разместить.

И в эту Олимпийскую деревню, в которой только одна казарма и поместилась, попал наш полесовщик. Но с этого момента автор поэмы «Тарас на Парнасе» лишил, не знаю уж за какую провинность, лесника слова, и с девятой главы стал рассказывать о приключениях Тараса сам:

Тарасу черт-те что сдается.

Он словно в кабаке сидит:

Кто трубку курит, кто смеется,

Кто песню про себя бурчит.

 

Глядит: на лавочке тачают

Швецы богиням башмачки,

Богини у корыт - стирают

Богам рубашки и портки.

Сатурн, тот лыки размочивши,

 

 

Усердно лапти подплетал.

Немало по свету бродивши,

Лаптей он уйму истоптал.

 

Старик Нептун развесил сети,

Шесты готовил для острог.

При нем его, как видно, дети -

Дырявый чинят неводок.

Автор поэмы взялся сам повествовать о крайне сложном и трудном житье-бытье богов, наверно жалея своего героя Тараса, кто же поверит полесовщику, что боги живут-то так убого. Но поскольку Тарас не пьющий, и не мог он с большого бодуна такое напридумывать, значит, автор и решил взять на свои плечи весь груз ответственности за продолжение рассказа.

Ведь и в самом деле, картина-то проживания богов на Парнасе не отрадна. Похоже это вовсе не обитель богов, а богадельня для немощных стариков или приют призрения для малолетних хлопчиков.

Но как бы не называлась обитель богов, никто в ней даром хлеб не ест. Все трудятся в меру своих сил! Швецы башмачки богиням тачают, а богини тоже без дела не сидят – портки и рубахи мужнины стирают. Правда, в одном корыте, для экономии. Таскать ведрами воду из долины на такую верхотуру совсем не просто. Семь потов сойдет, пока водички для стирки белья натаскаешь. Сатурн свои онучи тоже в стирку бросил, да и лапти откинул под лавку, не подумайте чего плохого, боги бессмертны. Просто от длительных пеших прогулок лапти прохудились. Вот и занялся ремонтом обуви он. Писатели-то на Парнасе каждое лыко в строку вплести старается, а Сатурн-то практичный, тьфу, чуть ли не сказал человек, бог. Вот он лыко и использует по назначению, прореху в лаптях лыком заплетает. У Нептуна тоже сети прохудились, прорвались до дыр на корягах и острых камнях в синем море. Но он похитрее Сатурна оказался. Своих детишек чинить сети заставил, а сам-то шест для остроги готовит. Сетями-то и ребятишки могут рыбу ловить, закинут невод в море, да крикнут: «Ловись рыбка, большая и маленькая», да и будут ждать-поджидать, и улов принимать. А с острогой-то Нептун на крупную рыбу пойдет: сома или самого осетра можно добыть. Лишь бы удача подфартила!

Тут автор заметил, что после такого не остросюжетного рассказа читатели носы повесили, он спохватился и решил потрафить читательскому спросу не только на хлеб, а и на зрелище. И пригласил всех посмотреть бои без правил. Да такие, что дух захватывает. На спортивную арену вышли не кто-нибудь, а Марс и геркулес, или по другому Геракл:

Вот Марс дерется с Геркулесом,

А Геркулес, что твой медведь,

В утеху старому Зевесу

Ловчится – как бы Марса взгреть.

 

Зевес же, не слезая с печи,

Кафтан под голову подмял,

И, грея старческие плечи,

Все что-то в бороде искал.

 

У зеркала – знай вертит задом

И мажет маслом волоса,

Да нос белит себе помадой

Венера – девица-краса.

 

Амур, тот с девками балует,

Да так, что просто смех берет.

То он украдкой поцелует,

То с головы платок сдерет.

 

То вдруг на гуслях заиграет,

То нимфам песню запоет,

То глазом этак поморгает,

Как будто он кого зовет.

Схватка двух гладиаторов захватывающее зрелище, да только главный зритель, для кого, собственно, и затеяно побоище без применения оружия или, проще говоря, кулачный бой, старый Зевес, не особенно внимательно следил за схваткой. Он не соизволил даже с печи слезть и взгромоздиться на свой трон. А, подложив, или как сказал автор, подмяв, кафтан под голову, рассеянно поглядывал на Марса и Геракла. В его бороде насекомые завелись, как на грех, вот они его отвлекали от изумительного зрелища. Ладно, что оно было запечатлено художником В.П. Слауком на картине Марс в шлеме и кожаных доспехах римского легионера, защищающие грудь и голени ног, в сандалиях, с одной подошвой, которая удерживается на ногах узкими ремешками, перетягивая ступню крест на крест, пытается обхватить мощный торс Геркулеса. Но Геркулес, поигрывая мышцами спины и рук, всевозможными бицепсами и трицепсами, левой рукой, пристав на правое колено, осадил Марса на оба колена и, кулачищем правой руки наносит зубодробительный удар хуком в челюсть бога войны. Мол знай наших. А кучерявый купидон с крыльями из павлиньих перьев наблюдает за схваткой бойцов с хитренькой улыбочкой. Замечательную деталь изобразил художник Слаук на батальной сцене. На Геркулесе вся амуниция времени Адама и Евы: повязка из узкой тесьмы вокруг головы, чтобы кудрявые волосы не лезли в глаза, сандалии, которые держатся на ноге ремешками, обвивающие ноги до колена, а вот трусы на силаче современные олимпийские с лампасами на каждой штанине. Но современные трусы на богатыре допотопных времен, как и павлиньи перья в крыльях купидона, шаржевый ход умного художника, вызывают наверняка улыбку у читателя и зрителя.

Однако, продолжим исследование творчества анонимного автора, его эпохальную поэму «Тарас на Парнасе». Домочадцам Зевса абсолютно наплевать на страсти боя гладиаторов, красавица Венера вертится перед зеркалом, подпудривает свой точеный греческий носик, поправляет прическу, чтобы сияла её краса на все небеса и во всем поднебесье. К ней даже Амур, повелитель сердец влюбленных и то не подкатывается. Он с другими девушками неискушенными забавляется, флиртует. Неожиданно поцелуйчиком дивчину наградит, сорвав предварительно с её головы платочек, а нимфам песенки фривольного содержания напевает, подыгрывая себе на гуслях. При этом умудряется так хитренько подморгнуть то одной, то другой нимфочке, что они готовы к нему рвануться в порыве страсти, хотя он им еще не успел пронзить сердце, жаждущее любви.

Тарас изящной словесности редко прибегает и показывает все явления своими именами. Вот Венера крутится, вертится перед зеркалом, а лесник рубит с плеча: «знай вертит задом …», нос не пудрит, а «белит помадой». Современные девушки алые губки подкрашивают ярко-красной помадой, а древнегреческие женщины используют белила, что бы скрыть бронзовый загар на своем лице. А от ухаживаний Амура за девушками Тараса смех разбирал, хотя он мужик серьезный, смешинка в рот ему редко попадает, он сдерживался от распирающего его хохота как мог. Только хмыкал про себя: «ну, и ловелас! Дон Жуан недорезанный».

Бойцы, наконец-то, подустали валтузить друг друга. Тем более Зевс утратил, по сути дела, интерес к бойцам. Но они слишком много потратили сил и энергии в драке, что подумывали, а не пора бы немного подкреиться и покушать чего-нибудь вкусненького, что боги пошлют. Но жена Зевса Геба стала накрывать стол, для начала без всякой сервировки плюхнула на середину столешницы весомую краюху хлеба. Хлеб всему голова. Никто не обидится. Хлеба много не бывает, а хорошая хозяйка и должна встречать гостей хлебом-солью:

Вот затряслася вся гора:

Зевес на печке шевельнулся,

Зевнул, и смачно потянулся,

И гаркнул: «Есть давно пора!»

 

Пригожая девчина Геба

Горелки в чарки налила

И, каравай пудовый хлеба

Принесши, бряк серед стола!

 

Вот со всего собрались неба,

Как тараканы возле хлеба,

Уселись боги вкруг стола.

И лакомые яства Геба

Таскать из печи начала.

В мифологии Геба жена Зевса, да уж больно сурово мужик обращается с женщиной. А она ему прислуживает, как пану прислуга, подчиняясь любой команде Зевса беспрекословно. Как рявкнул он Гебе: «Есть давно пора!», так кухарка и официантка в одном лице, и спиртное по чаркам разлила, и ковригу хлеба на середину стола шмякнула. А потом согласно пословице-присловью: «Все, что есть в печи, то на сто мечи!» - бросилась с ухватом к печке. Автор сочувствует унизительному положению Гебе и говорит о ней ласково: «пригожая дивчина». Зато о гостях Зевса упоминает с огромным сарказмом. К богам-то, которые уселись на лавки вокруг стола потрапезничать, Тарас такое сравнение хлесткое приклеил, что век не отмоешься. Он их тараканами обозвал:» Вот со всего собрались неба, как тараканы возле хлеба».

От крика Зевса гора затряслась, и Геба засуетилась, а они тут как тут. Только лапками прошуршали, да усами пошевелили: «Мол, не гневайся Громовержец, мы уже туточки».

Геба стала подавать богам яства, а какие. Так сам Тарас диву давался, да слюнки, которые потекли, пришлось судорожно сглатывать:

Сначала подала капусту,

Потом со шкварками кулеш,

Крупеню, сваренную густо,

На молоке, - бери, да ешь!

 

Кисель со сливками студеный;

Из каши сало аж текло,

Да и гусятины пряженой

Изрядно каждому пошло.

 

Как принесла она колбасы,

Блинов овсяных в решете, –

Так захотелось есть Тарасу,

Что забурчало в животе.

Прочитав это меню, не только у Тараса в животе забурчит, а у любого, кто взглянет на эту добротную крестьянскую снедь. А если еще вдохнуть аромат вкусной здоровой пищи, то голова кругом пойдет, а рука невольно к ложке потянется.

Изрядно потрудилась Геба. Подать на стол все перечисленные кушанья нужно немало времени потратить, а ведь чтобы приготовить эту вкусную еду нужно было затемно встать, чтобы сварить, спарить, сжарить и накормить всю собравшуюся братию.

Пока боги трапезу принимают, следует опять вспомнить мифы Древней Греции. Или историю пиров римлян. В те стародавние времена, в отличие от сегодняшнего времени, люди сначала плотно ели, а потом, осоловев от еды, запивали это вином. Притом, если вино-то крепленое было, то его вином разбавляли. Для лучшего усвоения пищи, а не для того, чтобы кайф поймать. Но в наше время ловкие официанты умудряются разбавлять и вино, и водку, притом до приема пищи гостями, как и после. А дальше …

Дальше Тарас показывает нам картину употребления горелки:

Тянуть горелку боги стали,

Из бочки в чарку так и льют;

Подвыпив, песни заорали, -

Все, словно в кабаке, поют.

 

Такие Бахус пел припевки,

Что невозможно повторить;

И даже застыдились девки, -

Такое стал он разводить.

 

Зевес так сильно нахлестался,

Что носом землю чуть не рыл,

Глаза прищурил, и качался,

И словно что-то говорил.

 

Хоть не мое то, правда, дело,

Любил - тут нечего скрывать -

Он грешное потешить тело

И на досуге погулять.

 

Может быть кому-то и покажется, что автор поэмы «Тарас на Парнасе» немного утрирует культуру употребления горелки. Неужто боги в свои чарки прямо из бочки спиртное пьют. Но история знает не такие случаи. Могу даже я привести их тут же. Мне рассказывала бабушка, что она однажды видела, как зимой в Самаре, где белые оставили после атаки красноармейцев на железнодорожной станции цистерны с вином. Она увидела, как в её двор лезет пьяный боец через забор в одном валенке.

- Сынок, где же ты валенок-то потерял, ведь так и ногу отморозить можно? – спросила бабушка.

- Да я, мать, как черпал валенком вино из цистерны, да так его нечаянно и утопил – ответил солдатик.

Говорят, что позволено юпитеру, то не позволено быку. Так, если рядовому солдату можно пить вино из валенка, почему же нельзя главнокомандующему сделать тоже самое? Вот боги, а им с горы Парнаса виднее, и наливают прямо из бочки горелку в свои чарки. Силенки у небожителя хватает, чтобы бочки-то вверх поднять. А сила есть – ума не надо. Пусть и выльется из бочки мимо чарки на стол, так там, где пьют, там и льют.

Попили, а, захмелев, боги запели. Душе развернуться хочется, песня так из груди и рвется наружу. Да только Тарасу их пени е не очень-то понравилось. Вроде и поют мотивно, а слушать противно. Лесник недооценил их вокал, а про себя подумал, что боги-то песни не поют, а орут …

Но бог виноделия и, разумеется, от неумеренного употребления вина Бахус, с его легкой руки и пошло гулять по свету словечко – «бухать». Такие рулады выводил, что кисейные барышни уши затыкать стали, чтобы неприличные слова не слышать. А Зевс, вообще, до чертиков надрался, лыко не вяжет. Хотя от эротических частушек Бахуса воспрянул как, показалось Тарасу, что Зевес – большой любитель потешить грешное тело.

Но после реплики лесника читатель может оценить по достоинству деликатность его характера. Рассказав про тягу Зевса к слабому и очень прекрасному телу, Тарас тут же очень смущенно говорит: «Хоть не моё то, правда, дело …» Хотя о том, как Зевс назюзюкался, лесник описал красочно: «носом землю чуть не рыл, глаза прищурил и качался, и словно что-то говорил …». Поведение психиатр оценил бы это не адекватным состоянием транса, а остряки – собутыльники заявили бы, что Зевс на автопилоте направился прямо в сеть Морфея. Поэтому у Тараса и возникло опасение, как бы фельдмаршал не произвел жесткую посадку на землю, пробороздив запасной аэродром носом.

Итак, гулянка, пройдя три этапа: обильное кушанье яств до пресыщения, а проще обжорства, затем чрезмерное пьянство, а в – третьих, хоровое застольное пение вперемежку с сольными номерами. В них лидировал мега звезда эллинской эстрады Бахус. В подтанцовках выступали парнасские вакханки. Но этим пиршество не закончилось. Танцы на эстрадной сцене спровоцировали массовые пляски, такие же зажигательные как у половцевских танцоров в опере «Князь Игорь». Пришлось леснику оставить либретто для плясок и партитуру для духовых оркестровых инструментов: дудки, сопелке. Из-за отсутствия ударных, пришлось прихлопывать зрителям в ладоши и притоптывать по полу каблучками и зрителям и плясунам. Темп издревле известен, два притопа, три прихлопа – танцы до упада!

Автор дальше сообщил, что сколько бы времени не сиди за столом, а выходить из него надо – ноги размять, свою удаль показать:

Но от стола все ж боги встали,

Когда наелись, напились.

Тут вдруг на дудке заиграли;

Плясать богини принялись.

 

Платочек в руку взяв, Венера

Пошла «метелицу» скакать.

Статна, осаниста, - примера

Такой красы не подыскать.

 

Пышна, румяна, круглолица,

Глаза – быстрее колеса.

Как жар, пылает исподница,

Вся в лентах толстая коса.

 

Хвативши чарочку горелки,

Амур еще повеселел, –

Играть он начал на сопелке

И девкам стройно песни пел.

 

Нептун с пригоженькой наядой

Пошел вприсядку «казака»;

Как видно, у седого гада

Кровь, как у молодца, жарка.

 

А старый хрен Юпитер с Вестой

Пошел отплясывать – да как –

Ну впрямь жених перед невестой, -

Заткнувши руки за кушак.

 

А тут и Марс вошел в охоту.

Сапог он, видно, не щадил:

Он с нимфами скакал до пота,

Играл, смеялся и дурил.

 

И каждый бог так расплясался,

Что невозможно удержать.

А кто горелки нахлебался,

Того под лавку клали спать.

Когда Сергея Есенина спрашивали, откуда у молоденького деревенского мальчишки, которому еще и восемнадцати лет нет, как, впрочем, и образования (три класса сельской церковно-приходской школы почти не в счет), такой образный, изящный, яркий поэтический язык, то он отвечал:

- Я и сам не знаю, откуда в моей голове возникают стихотворные строчки. Я, как божья дудка, мне откуда-то сверху льется мелодия стиха, а я её только пою, перекладываю на поэтический лад.

У неизвестного, анонимного автора «Тарас на Парнасе» точно такая же способность, как и у Есенина – слышать божью дудку. Более того, в него в самой поэме боги, в самом деле, а не виртуально играют на дудочке. И под эту волшебную дудку-самогудку ноги в пляс просятся. Не зависимо от своей воли.

Венера-то не зря крутилась-вертелась перед зеркалом. Она первая пошла плясать, как вы, уважаемые читатели сами видели, читая строчки о неописуемой красоте Венеры, которую ни в сказке сказать, ни пером описать, понимаете, что автор «Тараса на Парнасе» рисует образ богини, отнюдь не греческой внешности. Она у Венеры чисто славянская: статная, стройная, с гордой осанкой, круглолица, пышна, румяна и перевитая лентами толстая коса её пышных белокурых волос, совсем не сходится внешность Венеры с греческой субтильной фигурой и чеканным профилем, который хоть сейчас на монетах печатай.

Мне думается, что автор применил в очередной раз пародийный подход к описанию одежды, быта, пищи богов. Они ничем не отличаются от белорусов.

А упоминания поэта, написавшего поэму «Тарас на Парнасе», что Венера, взяв в свою белую рученьку небольшой красивый платочек, пошла плясать «метелицу». Автор, правда, употребил греческое слово скакать, но это дело не меняет. Разумеется, плясать под народную песенку «Вдоль по улице метелица метет, за метелицей мой миленький идет: «Ты постой, постой, красавица моя, дозволь наглядеться, радость на тебя». Надо танцевать спокойно, плавно, в темпе вальса. И скачки, и прыжки, и ужимки мартышкины тут не к чему.

Ведь Венера у поэта и так резва и подвижна, а танцует она «метелицу» дюже азартно: «как жар пылает исподница, глаза быстрее колеса». Вот так символ мировой красоты женщины танцует. Крутанется, чуть ли не в балетном пируете, вокруг своей оси, что верхняя широкая юбка парусом вздувается, а узкая нижняя, исподняя восхитительно блистает. Автор уже упоминал, что на Парнас сам Пушкин с приличной компанией: Лермонтов, Жуковский, Гоголь вошли как павы. И, именно Александр Сергеевич написал в сказке о царе Султане, что царица Лебедь выступает величаво, будто пава. Я уже говорил об этом, но повторяю, что и Венера танцует величаво на грех.

Вслед за Венерой в хоровод и другие девчата потянулись. А Амур, втихаря, опрокинув пару лишних стопок в рот горелки, раздухарился и на сопелке – жалейке так заиграл, что у слушателей от умиления слезы в глазах засверкали. А у Венеры глазки озорные, её плакать и под плетью не заставишь. Она ими только подмигивает, Амурчику подмаргивает… А тот и рад стараться, такие ноты жалостные из жалейки выжимает, что сердце замирает, а потом так развернется что не по себе стало даже далеко не молоденькому Нептуну. Так он, как ласково назвал его Тарас, этот «седой гад» казачка сплясал вприсядку с миленькой – премиленькой Наядой. Загорелась, закипела кровь в жилах у старика при виде молоденькой наяды.

Хотя художник Слаук В.П. изобразил на иллюстрации Нептуна совсем не седым, а темноволосым, с распушенной бородой и со всклоченными волосами. Чтобы шевелюра не трепыхалась на штормовом шквале, который сотворили два нептуновских подчиненных: ветры Эол и Борей, царь морской на голову нацепил корону. Об его грудь разбиваются волны с пенистыми гребешками, а Нептун, выпучив глаза, и грозя Эолу и Борею перстом указующим левой руки, правой трясет в бешенстве трезубцем.

Не зря в Украине государственная эмблема – трезубец. От грозного морского царя Нептуна. Об этом даже историческая монография написана: «подводная лодка в степях Украины»

И все же поэт не зря сравнивает Нептуна с гадом. Художник Слаук внимательно и на его шарже у Нептуна на руках рыбья чешуя, а если внимательно присмотреться. То эти чешуйки вполне смахивают на гадючью пятнистую кожу.

Юпитер тоже не юноша, но его Веста, завела, закружила и этот «старый хрен» стал отплясывать с ней гопака.

Мне кажется, что это словосочетание «старый хрен» отголосок из тоже одного знаменитого поэта сказочника того времени истоков белорусской и русской литератур – Петра Павловича Ершова, сказки «Конек – Горбунок». В ней про царя, который решил окунуться в двух водах, сначала в воде в вареной, то есть в кипятке, а потом в воде студеной, ледяной, чтобы омолодиться и жениться на молоденькой девушке. Говорит поэт с издевкой: «Старый хрен, ишь что затеял – хочет жать там, где не сеял».

Вот пожилой Юпитер и выплясывает перед Вестой, как перед невестой. Вроде бы как женихается.

Марс вышел на пляску как на тропу войны, сапог не жалея, ни живота. Но автор не захотел сильно-то задевать Бога Войны, и смягчил его склонность к агрессии. Назвал выходку Марса на танцплощадку к девушкам, нейтрально, но с дальним прицелом – «пошел на охоту». Раз охота, так пусть охота.

Но не все боги смогли выдержать бурный темп гулянки. Некоторые умудрялись на ходу засыпать. Тогда этих засонь штабелями складывали под лавку. Пусть проспятся немного. Пьяный-то проспится, дурак – никогда. Не даром народная пословица гласит; «Пьян, да умен, три угорья в нем».

В двух последних главах поэмы «Тарас на Парнасе», автор опять забрал свое неотъемлемое право рассказывать читателям о происходящих событиях в создаваемом им литературном произведении. Но и Тараса не обидел. Четырнадцатую главу начинает поэт, а заканчивает лесник. А в пятнадцатой их очередность меняется. Сначала автор дал право выговориться Тарасу, а уж сам поставил последнюю точку.

Так в такой последовательности и мы познакомимся с апофеозом поэмы. Тарас в финале перестает исполнять роль постороннего наблюдателя, а включается в неудержимое веселье и пускается в пляску вместе с богами, нимфами, наядами:

Как заиграл дударь плясуху,

Тут наш Тарас не утерпел

И с лавки он, что было духу,

Скакать по хате полетел.

 

Такое он порой отхлопнет,

На удивленье всем богам:

То он присвистнет, то притопнет,

Пойдет вприсядку тут и там.

 

Глядел Юпитер и дивился,

И в лад с дудой в ладоши бил.

Потом к Тарасу протеснился,

И так его остановил:

 

«Да ты откудова, приятель?

Зачем явился на Парнас?

Ты кто такой? Ты не писатель?» -

«Нет, мой панок! – сказал Тарас. –

Я полесовщик с Путевища.

Чуть свет сегодня со двора.

Добрел досюда, лесом рыща,

Да и домой уж мне пора.

 

Уважь меня, паночек, лаской:

Нельзя ль домой меня провесть?

Ходивши по горе Парнасской,

Мне больно захотелось есть…»

 

Автор поэмы очень трепетно относится к своему народному герою – Тарасу. Да, он крестьянин, обычный, сельский житель, но далеко не прост. Хотя сначала поэт показывает далеко не лучшие черты своего героя. Он покорно и послушно трудится на благо своего пана. За его преданность и любят Тараса не только лично его хозяин, но и панночка. Они уважают и берегут лесника. Также относится в конце поэмы к герою и автор. Ему, несомненно, симпатичен простой крестьянин, человек – труженик, как сейчас бы сказали – трудоголик. Работает, не обращая на время: от рассвета до заката.

Но и этот замечательный образ полесовщика попадает в область той полемики, которую вел автор на протяжении всей поэмы с косервативной литературой. В образе Тараса нетрудно заметить, через чур, услужливость Тараса, его чрезмерную преданность пану.

Поэтому крестьянин и попадает часто в смешные положения, попал на «Тот свет», на Парнас. Но после тщательного анализа понимаешь, что ирония поэта направлена на великого труженика – крестьянина. Это еще один упрек дворянским писателям типа Фаддея Булгарина, которые показывали в своих произведениях крестьянина не таким, каков он есть на самом деле в жизни, а каким его хотели видеть помещики и паны: терпеливым, послушным.

Оказывается не таким и Тарас, стоило ему на том свете попасть в свет и сразу же видно с каким он достоинством держится, а его наблюдения у подножья горы Парнаса контраст с внешней благообразностью панов. Они ведут-то себя по-плебейски, расталкивая себе подобных локтями, плечами и даже ногами.

Да и боги-то ведут себя непристойно. Тарас скидывает, как ярмо, с себя униженность и забитость. Он реально оценивает поведение Булгарина: «Орет, как ошалелый, пан». И это оценка редактора «Северной пчелы» так же направлена и на поведение богов.

Автор показав обобщенный образ простого человека, через приключения Тараса, показывает и что творится и в литературе его времени. Тарас по сути дела – изгой – но в скором времени займет главное место в литературе Беларуси.

Такая тенденция рассматривается уже в поэме. Автор так здорово показывает народно – поэтическую подоснову Тараса, рисуя колоритные картины жизни и быта белорусского крестьянства такой огромной художественной силой. Можно с уверенностью сказать, что в поэме «Тарас на Парнасе», отражены темы народной жизни с разносторонним богатством её аспектов. Автор, несомненно, был знатоком жизни сельчан. Если вместо имен богов подставить имена и фамилии живших в то время панов, то их линии жизни сойдутся во многих точках. И также видел ярко описание труда и повседневных занятий повседневной жизни простых людей. Доскональные детали еды, крестьянской одежды, тому ясное подтверждение искры божьей талантливого поэта. Автор, прежде чем взяться за перо; перелопатил массу богатого насыщенного материала, что можно было бы написать целое этнографическое исследование. О жизни и быте белорусских крестьян в 19-ом веке.

Но художественная ценность поэмы ценна тем, что в сюжете её и композиции чувствуется теснейшая связь с устным народным творчеством, со сказками, фантастическими былинами. В языке литературного произведения «Тарас на Парнасе» столько юмора, шуток, народных выражений, что живописные картины появляются у нас перед глазами, как будто бы наяву живую речь народа автор поэмы черпал и из произведений своих современников: у Пушкина, Гоголя. Кто, как не Гоголь, написал столько фантасмагорических историй про всякую нечисть. Он на черта послал кузнеца Вакулу прямиком в Санкт Петербург к императрице Екатерине II за черевичками для невесты украинского парубка.

Пушкин в «Сказке о попе и о работнике его Балде» тоже о чертях пишет. Поп-то не столько богу молится, как о своей выгоде печется. Но зато с чертями общается. Знает, что они в море водятся.

Хотя и говорят, что «в тихом омуте – черти водятся», Александр Сергеевич наметил их море, но главный герой в сказке у Пушкина не поп, а Балда. Обычно в сказках чаще встречается совсем другое имя – Иванушка-дурачок. Балда в просторечие тоже – дурак.

Ему поп предлагает работу, как и пан Тарасу: «Нужен мне работник: повар, конюх и плотник. А где мне найти такого служителя не слишком дорогого?»

А Балда-то не капризничает, ему все по плечу: «Буду служить тебе славно, усердно и очень исправно». Но, как всем известно, жалованье попросил он себе совсем никакое – три щелчка в лоб. Совсем, как ребятишки в поэме «Тарас на Парнасе» за проигрыш в орлянку друг другу щелчки по лбу давали, проигравшему, если деньги в кармане уже утекли в чужой карман. Тут сразу в начале сказки и наступает разочарование: Балда, он и есть Балда Обалдуевич …

А как трудится-то Балда?!! Не для балды, а по совести:

Живет Балда в новом доме,

Спит себе на соломе,

Ест за четверых,

Работает за семерых.

Никто Балду не притесняет, а он работает, как лошадь, только кнутом себя погонять не позволяет.

Но вся необыкновенная смекалка и мудрость Балды проявились, когда поп попробовал его обмануть. Потребовал поп у Балды собрать денежный оброк с чертей. Старый черт, посмотрев на добродушного Балду, даже торговаться с ним не стал, прислал дипломата на переговоры совсем никудышного бесенка-замухрышку. Бесенок не мог даже хитрой задачки для Балды придумать. Все за советом к черту в море нырял, да консультировался со старшим по званию.

Но Балда только с виду дурак, а на самом деле умен и мастак придумывать такие каверзы, что чертям и самим дурням они не снились. Все три задания, как в сказках всех народов мира загадываются, Балда так кончал, что бесенок, в конце концов, и ножки протянул.

Первое задание было простое. Побежать вперегонки вокруг моря – озера. Балда, как всем известно, потеть не собирается. Поймал двух зайчат, спрятал их в мешок и предложил чертенку «потягаться со своим меньшим братом». Чертенок побежал за зайцем, которого Балда выпустил из мешка, обогнал и прибежал к Балде уставший, но радостный. А ему мужик другого зайчишку показывает, который в мешке сидел до поры до времени. В общем, не буду утомлять читателей подробностями соревнования Балды с нечистью. Он победил. И надавал щелбанов попу.

Тараса хозяин, как и Балду тоже уважал. И не только хозяин, а и боги. Юпитеру полесовщик сразу понравился, а, особенно, его азартная, огневая пляска поразила Юпитера. Он-то думал, что его зажигательная пляска с Вестой затмила всех богов, пировавших в хате на Парнасе. Ан, нет! Юпитер Тараса «ободрял хлопками, в ладоши бил». Притом рукоплескал Юпитер в такт музыке.

И в то же время, Юпитер своим зорким глазом определил, что лесник птица другого полета, его к богам не причислишь, тут Юпитер всех своих домочадцев, как облупленных знает, видит и слышит, кто чем дышит. Да и на писателя не слишком смахивает, нет в нем полета ни тщеславия, ни высокомерия. На вид непрошенный гость слишком добродушен и простоват. Но как только Зевс узнал, что гость-то испытывает на чужом пиру похмелья: он голоден, устал, целый день на ногах находился, а потому домой спешит, да дорогу-то на т от свет как следует не запомнил, пока вверх тормашками летел вниз, вмиг дал команду Гебе накормить Тараса:

 

Кивнул Зевес, и мигом Геба

Похлебки в миску налила

И добрую краюху хлеба,

Сказавши: «Ешь», - мне подала.

 

Похлебки досыта наевшись,

Поклон отвесив всем вокруг,

Я, за плечи кошель надевши,

Собрался уж идти, как вдруг

 

Меня зефиры подхватили,

Кто за руку, кто за кушак,

И, словно птицы, потащили

Чрез весь Парнас, да шибко так.

 

Несли на крыльях, будто ветер,

И прямо принесли в наш лес.

Гляжу: уже, должно быть, вечер –

Вон месяц на небо полез …»

Вот какие чудеса произошли с Тарасом на Парнасе. Как появился на Парнасе лесник, словно по волшебству рано утром, так и возвратился, как в сказке, только вместо ковра-самолета его доставили в родной лес зефиры уже под вечер. Да такой поздний, что почти ночь наступила – месяц то золотистым серпом в небе светится.

Рассказ Тарас свой закончил, а автор, хоть и были у него сомнения: а были ли эти события наяву, или рассказ лесника плод его фантазии, слова Тараса добросовестно записал:

С тех пор Тарас уж не гуляет

Чуть свет, как прежде, по лесам,

И людям добрым не мешает

Таскать лесины по ночам.

 

Так вот что видел наш Тарас,

К богам взобравшись на Парнас.

Он мне все это рассказал,

А я в тетрадку записал.

Хорошо закончил свою поэму автор. В его словах: «Он мне все это рассказал, а я в тетрадку записал», в конце поэмы, слышится счастливый сказочный конец многих белорусских сказок, когда Иван да Марья, перетерпев трудности и невзгоды, идут под венец и устраивают пир на весь мир. А сказитель радуется вместе с молодоженами и объявляет своим слушателям: «И я там был (на свадьбе) мед, пиво пил! По усам вино бежало, в рот ни капли не попало!».

Но в книге «Две поэмы» было еще одно произведение: «Энеида наоборот». Мне показалось, хотя авторы поэм не известны, анонимны. Но стиль повествования, сюжет, в котором боги так внешне и по характеру, так смахивают на нас, простых. Смертных и грешных, что автор и этого литературного бурлеска один и тот же. Только главный герой второй поэмы не простой крестьянин, а один из богов, из древнегреческих мифов – Эней. Но у Энея мать не кто-нибудь, а красавица Венера, а, значит у Энея неплохая родословная, и он в передовой когорте древнегреческих богов.

Но главная интрига поэмы «Энеида наоборот» автором закручена в тугую спираль, как в лихом детективном романе.

И даже начало поэмы похоже на завязку детективно-приключенческого романа, где сразу происходит раскрытие преступления, а потом во время действия уточняются детали кто, когда и как совершил это преступление, кто его сообщники и причины совершенного криминального деяния.

Но и от сказочного мотива в сюжете автор не открещивается. Он поэму начинает так, как начинаются многие народные сказки: «жил-был», или «жили-были…»:

Жил – был Эней, детина бравый,

И ловок был он и красив;

Не криводушный, не лукавый.

Хоть из господ, а не спесив.

 

Образ Энея в первом четверостишье тоже похож на сказочный, типовой. Добрый молодец во всем идеал, таким его изображали издревле в устном народном творчестве. Ловким, сильным, красивым и добрым обязательно добрый и честный.

Бравый Эней имеет все качества, кроме последнего – честный. Сразу после возвышенной оды, поэт сбрасывает с героя Энея, не зря же поэма и называется «Энеида наизнанку» - все в ней шиворот навыворот, весь его внешний лоск: этот некриводушный и не лукавый детина совершает воровство. А даже еще более мерзкое преступление – мародерство! Но и тут добрый автор почти оправдывает Энея – он попал в ситуацию, когда обстоятельства непреодолимы и человек попадает под власть их:

Да жил недоброю порою:

Как лядо, греки выжгли Трою.

А он с казною – наутек

И, быстро смастерив челнок,

Троянцами его набил

И с ними по морю поплыл.

Может быть, я погорячился, назвав Энея мародером? Ведь не забери Эней казну, все это золото Трои досталось бы завоевателям. Победителей не судят, и греки на правах сильного, жестоко расправившиеся с оставшимися в живых троянцами, разграбили бы и казначейство Трои.

А Эней-то и деньгами захватчикам не позволил воспользоваться, да и своих родных горожан – троянцев эвакуировал на смастеренном Энеем челноке. А так бы попали бы он сам и его сограждане, не за понюшку табака в рабство.

Но приключение Энея только начались. До войны с греками у Энея были частые стычки с богиней Юноной. Она завидовала герою, его родословной – он сын Венеры.

А тут у Юноны представился случай, насолить Энею и постаралась всю свою злость выместить на нем:

Но тут Юнона, баба злая, -

Порода панская, лихая –

Его решила погубить, -

В глубь адской бездны посадить,

 

Обижена была без меры,

Что он родился от Венеры,

Юнона тучку приоткрыла,

Увидела, – и чуть не взвыла:

 

Плывет на челноке Эней!

«Ах ты, прохвост, ах ты, злодей!

Сотру в табак я забияку,

И суну в море, как собаку».

Анонимный автор, по моему глубокому убеждению, великий гуманист. Он сочувствует сначала Энею, а затем не желает обвинить во всех смертных грехах даже «злую бабу» - Юнону. Оправдывает её плохой наследственностью. Юнона злая потому, что у нее лихая панская порода. Вот она из-за своей панской породы и стала такой злобной и вредной. И готова посадить «в глубь адской бездны» Энея. Сама чуть не воет от злости, а считает, что Эней хуже собаки: «прохвост и злодей». Поэтому она и хочет вывести троянца на чистую воду и затолкать потом на такую глубину, чтоб сидел там и не чирикал.

Автор «Энеиды» в поэме сообщает даже очень занимательную из жизни богов. Мы все прекрасно знаем, как был наказан Титан Прометей, по легенде подаривший людям без спроса у высшей инстанции огонь. Его приковали цепью к скале так крепко, что он не смог отгонять от своего тела орла, который как палач и живодер, клевал у Прометея печень.

Юнона же более милосердна, она собирается засунуть в глубину океана, на самое дно, где находится ад для богов. Для людей уготовлена гиена огненная, а боги значит для себе подобных ад прохладный сделали. Помните сказку про Балду?

Злится Юнона, а самой-то наказать Энея – кишка тонка, не может. И побежала звать себе в помощь Юнона Эола:

Панёву тут она одела,

Подарки взяла, в дрожки села.

Скорей в далекий путь пустилась,

И у Эола очутилась.

 

Вошла в светлицу и – за стол.

Ну, здравствуйте, а где Эол?»

Эол сидел тогда у печки.

Снетку скоблил на перепечки

 

И лапти лыком подплетал.

Тут он оборки подобрал,

Заткнул за пояс коцотых,

Скатился с печки в тот же миг.

 

«Здорово, сватьюшка Юнона!

Давно тебя я не видал».

И, три отвесивши поклона,

На стол ей мягкого подал.

Она то мягкое приела,

Рот утерла и так запела:

Эта картина поэта, характеризует его манеру письма. Он выбрал сюжет из древнегреческих мифов. Но скроил его на манер белорусских сказок. Собирается женщина к своему свату просить помощи. Берет с собой подарки, приказывает слугам заложить лошадей не в колесницу, а в дрожки. Пустилась в далекий путь и заходит к Эолу не златые чертоги, а в обыкновенную светлицу панского дома в Беларуси. По-простецки здоровается с челядью и спрашивает про свата, где же он обретается. И чем же занимается Эол в хате? Он подплетал лыком лапти. Увидев родню, кубарем скатился с печки. И, по законам сказочного жанра: «Ты сначала напои, накорми, а потом и расспрос веди!», вежливо не только поздоровался с Юноной, но и трижды поклонился ей в пояс, усадил её за стол, попотчевал лакомством. Стал дожидаться, пока Юнона не насытится, и обратится к нему с просьбой. Не зря же она прикатила в такую даль. Не за семь же верст присела похлебать. Дело видимо какое-то срочное повело сватью в путь – дорогу. И он угадал:

«Тебе известно ль мое горе?

Эней с троянцами плывет;

Столкни его, сват, в бездну моря,

Пускай, поганец, воду пьет!

 

 

Ты, видно, слышал: он же сводник,

Буян, ворюга, греховодник.

И у троянцев те же пороки: -

Все бабники и лежебоки,

 

Их надо всех дотла известь,

Коль мне окажешь эту честь,

Я девкой одарю красивой, -

Сладка, ну просто мед со сливой.

 

Могу хоть завтра же привесть. -

Эол лишь раскусил в чем дело,

Так сразу слюнка потекла.

Любил Эол потешить тело,

И девка по нутру была.

 

Тут, в этих строчках, поэт умудрился показать нутро не только Эолы но и Юноны.

Сначала она объясняет причину её «горя», хотя такового у неё нет и в помине, а обыкновенная ненависть к удачному баловню судьбы Энею, оговаривая его. Шьет дело, как говорят в криминальных кругах об нечистоплотных следователей, белыми нитками. Какие только выразительные словечки приготовила Юнона для своего оговора, хотя от части в них была и часть правды, - Эней: «Буян, ворюга, греховодник». Троянцы тоже одним миром мазаны – «бабники и лежебоки». Поэтому им Юнона и выносит заочный приговор: утопить их в бездне морской. Да с какой издевкой-то: «Пусть, поганец воду пьет». Говорят в народе: пей до сыта. Юнона желает совсем другого; хочет Энея до смерти напоить. Пусть пузыри пускает, да и ляжет мертвым на морское дно.

Но спохватившись, что обвинения Энея в любви обильности для Эола может быть не показаться тяжким грехом, сам такой, Юнона спохватывается и пытается соблазнить Эола тем же, в чем обвиняет Энея – готова подарить ему для сладострастия дворовую, но очень красивую девку. Да такую приятную во всех отношениях: «сладкую как мед со сливой».

И не прогадала, а угадала прямо в цель. Эол в предчувствии лакомого кусочка, чуть слюной не подавился. Но … У Эола были препятствия для выполнения задания Юноны. В данный момент он не мог утопить челнок Энея вместе с ним и его командой матросов, беглецов из разоренной Трои.

Но сразу вот так брякнуть, что он не сможет выполнить срочную просьбу Юноны, хитренький Эол не мог. Стал проводить отвлекающие маневры:

Заскребся, бородой потряс,

Прочистил нос, прищурил глаз,

Понюшку табаку вложил

В ноздрю чихнул, забормотал,

 

Поклон Юноне отвалил

И вот какой ответ держал:

«Ах, охти мне, моя Юнона!

Ни одного нет ветра дома !

 

Что делать, буду я теперь?

Борей с похмелья, словно зверь,

Лежит в светелке на казенке,

А Норд вчера уехал к женке,

Зефир у девок загулялся,

Эвр – в батраки, кажись, нанялся.

 

В этом небольшом эпизоде и в коротком монологе Эола поэт раскрывает разгильдяйство служителей морской стихии: Борей с большого бодуна очухаться не может, Норд заскучал по дому и без спроса у командира пошел в самоволку, проведать жену. Молоденький Зефир пустился ухаживать за девчатами. А Эвр, истомившись от безделья и от безденежья, отправился на отхожий промысел, где-нибудь у пана работенку подыскать на короткое время и деньгу зашибить.

В общем, на море полный штиль, ни одного дуновения ветерка, ни с какой стороны света, ни с юга и севера, ни с востока и запада. Зато потом, как соберутся служаки в казарме, да как все вместе устроят кутерьму в море – о, Неона, то из дома хоть чертей выноси: там кораблекрушение, здесь ураган или цунами волнами на сушу нахлынули. Чтобы только на ней мокрые места подольше сохранялись. А на другом берегу кипарисовую рощу в бурелом превращают. Что поделаешь с этими хулиганами? Да ничего. Эол эти безобразия на стихию спишет. А Зевс поворчит, поворчит, да и подпишет годовой отчет: в среднем на Земле температура и погода не отличались от обычной.

Глянул Эол на Юнону, увидел, как её красивое лицо скривилось в ужасной гримасе, и сам испугался. Не видать ему сладкой женщины, как своих ушей. И почесав ухо, нос он уже прочистил, высморкался в подол рубахи перед этим, постарался успокоить сватьюшку:

Как хочешь, сватья, так гадай,

Но девку ты мне доставай!

За девку можно постараться!

Умненько я их отхлещу,

 

Повыжму сок я из троянцев,

И в бездну моря опущу.

А наигоршего злодея,

Прохвоста этого Энея,

 

Так закружу его вихрями,

Что забулькочет пузырями,

Когда всех в омут головой

Нечистик стащит за собой»

Вот как заиграло ретивое у Эола. Что готов привлечь на свою сторону даже нечистика. Это так называли в народе черта. По аналогии: нечистая сила, черти. Об аде на дне моря я уже упоминал.

Если автор «Энеиды» почти уравнивает богов до белорусских панов, такие же привычки, быт, одежда, прелюбодействия, то Пушкин в сказке про Балду принижает роль того, кто служит богам. В сказке поп у него жадный и глупый, а Балда умный, хитрый. Трудолюбивый. Он бессребреник, отказывается от денег за тяжелую работу только для того, что бы проучить попа, который гоняется за «дешевизною». Да и черт ей проучил так, что они на морском дне притаились, и носа на белый свет теперь не покажут.

Приведу пример, как бесцеремонно обращается Балда со старым Бесом, патриархом морских чертей:

Беса старого взяла тут унылость

«Скажи, за что такая немилость?»

«Как за что, вы не платите оброка.

Не помните положенного срока.

Вот ужо будет вам потеха,

Вам, собакам, великая помеха!»

Если со старым Бесом Балда не церемонился, то над молоденькими бесенками просто-напросто поиздевался, заставив его потягаться в беге на длинные, очень длинные дистанции с зайкой. Вот как выглядел бесенок после дальнего забега на финише:

Вот, море вокруг обежавши,

Высунув язык, мроду поднявши,

Прибежал бесенок задыхаясь,

Весь мокрешенек, лапкой утираясь …».

А на последнем этапе соревнования бесенка с Балдой, нечистику пришлось и вовсе не сладко. Унизил Балда бесенка, что тот хоть и нечистик, чуть ли богу душу не отдал. И вот что произошло с бесенком, я расскажу для тех, кто не помнит трагическую и одновременно комическую сцену, напомню для тех, кто помнит, освежу память:

Нет, говорит Балда,-

Теперь моя череда.

Условие сам назначу.

Задам тебе, враженок, задачу.

 

Посмотрим какова твоя сила.

Видишь там сивая кобыла?

Кобылку подними-тка ты

Да пронеси её полверсты.

 

Снесешь кобылку, оброк уже т вой.

Не снесешь кобылы, он будет мой.

Бедненький бес

Под кобылу залес,

Поднатужился,

Поднапружился.

Приподнял кобылу, два шага шагнул,

На третьем упал, ножки протянул.

 

А Балда ему: «Глупый ты, бес,

Куда же ты за нами полез?

И руками снести не смог.

А я, смотри снесу промеж ног.»

 

Сел Балда на кобылу верхом,

Да версту проскакал так, что пыль столбом.

Испугался бесенок и к деду

Пошел рассказывать про такую победу.

Но вернемся к поэме «Энеида наоборот». Посмотрим, как же смог Эол выполнить свое обещание, данное Юноне:

И вот Эол, метлу схвативши,

На барщину сзывать всех стал.

Разнос всем ветрам учинивши,

Взбурлить им море приказал.

 

Кто, может, видел, как Бактиха

С размаху в кружки пиво льет,

Как пенится оно и лихо

Через края повсюду прет, -

 

Вот так и море заревело,

Клубилось, пенилось, кипело.

Эней забегал, всполошился.

Аж пояс от портков свалился,

Со страху нюни распустил

И, словно бешеный завыл.

Картина душераздирающая. Сначала Эол раздухарился и, схватив свой символ власти – метлу, давай этой поганой метлой своих бездельников ветров выгонять на работу. На барщину значит, нечего за зря хлеб хозяйский переводить.

Борей, Норд, Зефир и Эвр всполошились, принялись активно за работу. И, как сказал тот же Пушкин, «Море вздыбилось бурливо». Автор же не менее удачно сравнил вскипевшее море волнами, на которых на каждой из них густая шапка пены, с тем как разливает пиво в кружки, видимо очень запенится в то время, продавщица Бактиха, которая продавала разбавленное всегда водой пиво. А чтобы никто из опохмелевших мужиков не заметил – пиво-то разбодяжила, Бактиха накачивала в бочку насосом столько воздуха, что давление поднимало в льющееся из крана в кружку пива столько пены, которую не успевали сдувать страждущие и ждущие опохмелки мужчины. Что поделаешь – известная история: губит людей не пиво, губит людей вода.

И вот именно взбунтовавшуюся водную стихию и испугался Эней. Его трусость безжалостно показывает автор «Энеиды», применяя весь арсенал литературно-художественных средств: Эней всполошился, распустил нюни, завыл, как бешеный.

Эней от ужаса не стеснялся сидящих в лодке троянцев, а они-то сами себя вели не героически:

За ним троянцы заорали, -

Им тошно: явно погибали

Они с посудиной своей.

Очухавшись, вскричал Эней:

 

«О ты, отец мой, царь Нептун!

Брехать не буду пред тобою

Скорее море ты смири.

Пришлю чудесной потерухи

 

И государственной сивухи,

А денег сколько хошь бери!»

Нептуну подкуп был в охоту,

И водку крепко он хлестал.

 

Узнав, что будет за работу,

Он ветрам строго закричал:

«А ну-ка, брысь, вы, образины!

Что вздумали мятежить тут?

Не то возьмут вас всех в дубины

И нос трезубцем подотрут!»

С владыкой моря препираться

Опасно, вмиг пропал азарт,

И поспешили все убраться,

Как от Кутуза Бонапарт.

Да троянцев штормящее море испугало. Их тошнило в прямом и переносном смысле. От сильной качки у многих неопытных матросов начинается морская болезнь, человека всего в это время выворачивает наружу. Тошнило и от мысли. Что все пропало. И они обречены на гибель в морской пучине.

Зато в самый ответственный момент Эней взял себя в руки. И обратился с мольбой к своему отцу – Нептуну. Но какой-то странной была просьба Энея. Он не обращался к родственным чувствам своего родимого батюшки Нептуна, а предлагал огромную взятку. О, времена, о нравы! Прошло два тысячелетия, а ничего не ново в нашем подлунном мире: мафия бессмертна!

Зато Нептун проявил свой крутой нрав, узнав, что получит в награду: перетируху (труху танаке), сивуху-водку государеву и часть ворованных денег, на них можно купить всякую вкуснятину. То есть будет батюшка Нептун сыт, пьян и нос в табаке. Царь морской в выражениях не скупился, впереди ожидал большой барыш! Обозвал ветры, выполняющих приказ младшего по званию Эола, назвал их мятежниками, образинами, шуганул как котят, прикрикнув: «Брысь!!» За ослушание пообещал отходить по их бокам тяжеленой дубиной, а носы им утереть не батистовым мягоньким платочком, а острыми вилами трезубца. Тут компания Борея, Норда, Зефира и Евра струхнула немного. Нептуновский трезубец пострашнее метлы из гибких прутьев Эола и тут же ретировались. Каждый сверчок должен знать свой шесток. Их бегство автор «Энеиды» сравнил с бегством армии французов Наполеона из «Москвы, спаленной пожаром». Никому из захватчиков не захотелось на угольках пожарищ погреться. Их с флангов и тыла хорошенько огрели беглецов русские чудо-богатыри. Бородинская битва и партизанские вылазки под предводительством гусара и поэта Дениса Давыдова хорошо помнились в литературных кружках, а так же эти истории будоражили и народные массы, поэтому, несомненно, отголоски этих исторических событий отразились и в поэме анонимного автора.

Но получается, что Эол-то оказался не по своей вине виноватый. Он не сдержал, как тут не крути, свое слово. Не отправил Энея в тартарары. Не утопил и троянцев.

Но Юноне-то сверху видно все. Она в любой момент может отдернуть в сторону тучку, как занавеску на окне, и определить координаты челна. Убедившись, что Эней и сотоварищи живы-здоровы, снова предпринять карательную экспедицию. Где бы не находился бы прохвост Эней – на море или суше.

Ситуация сложилась, как в белорусской сказке «Цыган и поп». Нанялся цыган к попу сено косить. Хлопнули по рукам, выпили магарыч и отправился цыган с косой на луг. Пощупал траву рукой – сыро. Пусть солнышко высушит травку, а пока сел позавтракать. Позавтракал и так цыгана разморило, что душно стало, да и время обеденное подошло. Пообедал и задремал. Проснулся, поужинал и поехал к попу:

- Хозяин, давай плату за работу. Скосил я луг.

Поп без лишних слов рассчитался и в придачу дал кусок пирога и краюху хлеба.

- Этого мало, батя, - буркнул недовольно цыган – дай еще кусок сала.

- И без сала обойдешься – стал торговаться поп.

- Ну, батя, - взорвался цыган. – Не дал мне сала, так чтоб твое сено травою встало.

В рифму, складно так сказал цыган и пошел своею дорогой. Поехал наутро поп с работниками сено сгребать. А вместо сена трава густая стоит.

- Ах, - схватился за голову поп. – Лучше бы я дал цыгану кусок сала, а то вся работа пропала.

В этой белорусской сказке нет героев. Оба: поп и цыган друг друга стоят, поставь их глупость и совесть на весы Фемиды ни одна бы чашка весов не перевесила бы.

Как разберутся между собой Юнона и Эол никто не знает. Но мать Эола, Венера забеспокоилась. Она знала, что Юнона баба злая и память у неё отличная. Будет мстить до конца, пока не добьется своего.

А троянцы и Эней благодарили судьбу. Они пытались заглянуть в будущее хоть краешком глаза. Радовались, что ветры улетели за горизонт, угнав кучевые белые облака, как стадо овец за собой:

Тут сразу солнце засияло

И море тихим-тихим стало.

Эней, избавившись от бед,

Состряпать приказал обед.

 

Троянцы жадно в то ж мгновенье,

Как псы, набросились кругом

На миски с жирною крупеней,

Рты набивали толокном,

 

На вертеле было жаркое,

И каша двух сортов, со сбоем.

И водку пили не ковшом,

А подняв бочки к верху дном.

Троянцы крепко настегались

И на полатях спать уклались…

 

Можно провести параллель двух эпизодов. Выше приведенный в поэме «Энеида наоборот», как троянцы пируют на корабле. И живописную картину в поэме «Тарас на Парнасе», как трапезничают на Парнасе боги. Меню в обоих литературных произведениях написано как под копирку. Читайте, что я вновь приведу из «Тараса» и сравнивайте с комплексным обедом троянцев в «Энеиде». Почти один в один: Геба подала со шкварками кулеш, крупеню, сваренную густо – бери и ешь. Из каши сало аж текло. Да и гусятины пряженой изрядно каждому пошло. Есть, как говорят одесситы небольшая разница: у троянцев было жаркое на вертеле, а у богов была «гусятина пряженая», то есть жареная-пареная на сковородке. Так надо учесть бытовые условия. Одно дело на челне стряпать, другое дело на кухне панской хаты. А остальные кушанья одинаковы: вкусная здоровая пища, сытная и аппетитная.

Одинаковая манера разливать спиртные напитки. В поэме «Тарас на Парнасе»: Из бочки в чарки так и льют», а у троянцев на челне хрупких чарок не было, жестяные ковши, но они не пили даже из ковшей, а пили прямо из бочек, перевернув их вверх дном. Пей сколько влезет, если в бочке налито горелки и водки под завязку.

Но не только два меню похожи, а и стиль повествования. Может это совпадение, а может … рука одного автора? Не берусь судить …

Добро погуляли и те и другие. А не одно доброе дело не остается без наказанным. А как хотелось, что бы безнаказанным не оставалось бы и злое дело. Венера, зная вздорный характер Юноны, решила подстраховаться, решила заручиться поддержкой самого главного бога – Зевса:

Венера с ярмарки вернулась

(Был рядом праздник хромовой)

Узнала все - и ужаснулась

Юноны проискам лихой.

 

Поярче юбку натянула

Венера, в лапти-коверзни

Портянки пестрые обула,-

Пестрей, чем войта селезни, -

 

И сывороткою обмыла

Лицо, надела балахон,

Платок получше уложила, -

И спешно к Зевсу на поклон.

 

В этом отрывке из поэмы автор Энеиды прекрасно показал быт жителей белорусской вески. На храмовый праздник ходили селяне не только помолиться Богу, но и на ярмарку. Куда везли на продажу разную снедь, овощи, фрукты и другие промышленные и бытовые товары. Ходили меж селян скоморохи, потешали народ честной. В винной лавке можно было по желанию и чарочку-другую для бодрости духа пропустить.

У Петра Павловича Ершова в сказке «Конек-Горбунок» есть такие строчки про ярмарку: «Братья сеяли пшеницу и возили в град-столицу. Знать столица-то была недалече от села». Туда же привез покрасоваться и Иванушка своих коней-златогривых. Хотя таких красавцев и не собирался продавать, а пришлось. Слово царское любое, личное желание отметай в сторону. Ведь в столицу же Иванушка приехал. Хорошо, что у него хороший советчик был – Конек-Горбунок.

А Венера, узнав про коварные замыслы Юноны, стала наряжаться и прихорашиваться. Эта характерная черта: покрасоваться перед знатью Венеры проглядывается и в поэме «Тарас на Парнасе». Как будто оба автора (а может все-таки он один?) знали Венеру лично. Ведь я уже упоминал, как вела себя Венера перед званым ужином с Зевсом: «У зеркала – знай, вертит задом, и мажет маслом волоса, да белит нос себе помадой Венера – девица краса».

А в «Энеиде» Венера вместо крема мажет сывороткой лицо, уложила получше, покрасивше платок на плечи, выбрала для выхода в люди юбку поярче и даже портянки в лапти, они будут видны выше щиколотки, тоже намотала пестрые, как оперенье у соседского селезня. И все же про её одежду автор отзывается нелестно, с иронией: «Надела балахон». Балахон обычно надевают женщины, чтобы скрыть изъяны фигуры, а у Венеры-то фигурка точеная, всем на удивление. А балахон не подчеркивает изящество фигуры, а, наоборот, скроет все её прелести.

И вот после многочасовых прихорашиваний Венера пред светлыми очами Зевса:

А Зевс сидел в то время в клети, -

Сивуху с медом там хлестал

И пальцем без стыда, как дети,

Со дна остатки соскребал.

 

Пришла Венера и завыла,

Соплями вымазала рыло

И так зюзюкала она:

« Чем пред тобой, скажи, родимый,

 

Мой сын проштрафился любимый?

Поведай, в чем его вина?

Не зреть вам Рим, Энея очи,

Коль Зевс Юнону не уймет.

На труп слетится грай сорочий,

В крупу она его сотрет!»

Но Зевс, допив сивухи кружку,

Рожком в холяву постучал

И, в ноздри заложив понюшку,

Такое говорить зачал:

 

 

Встреча Венеры и Зевса пересыщена пикантными подробностями. Зевс принимает посетительницу не сидя на троне, держа в руке грозный трезубец, а сидит в клети, то есть в кладовке для продуктов и пьянствует, закусывая медом. Мед Зевс уже почти достал, поэтому остатки со дна боченочка, громовержец соскребает пальцем и, как ребенок, не стесняется Венеры, облизывает сладость с пальца.

Но Венеру это впадение Зевса в детство, её нисколько не шокирует. Она горько рыдает, утирая слезы и сопли не батистовым платочком, а рукавом кофты.

Венера боится за жизнь своего сына Энея, и не желает, чтобы его бездыханное тело растерзали стая воронья, а сороки разнесли эту весть на хвосте по всему миру. Сотрет Юнона её любимого сына в порошок. В «Энеиде» поэт сделал другое сравнение: «сотрет в крупу». Но это упоминание о порошке, заставило Зевса потянуться к рожку с «потирухой» с перетертым в порошок табаку, предназначенного для того, чтобы нюхать этот табачище. Чихнешь. И не только ноздри, а и мозги прочищаешь. Поэтому после этой процедуры Зевс, посмотрев на скрижали небесные. И узнав, что говорят звезды про судьбу Энея, рассказал свое пророчество:

«Допрет Энейка твой до Рима

И будет тамотька царем.

Покраше Чижевских хором

Поставит каменны палаты.

Не будут баре там богаты:

Сам винокурни заведет

И все на откуп заберет.

 

Слова Зевса приободрили Венеру: Не суждено её сыну погибнуть. Более того и за грабеж казны в Трое ему ничего не будет, а даже в цари выберут. Деньги, как сказал римлянин, который разбогател, построив в Риме платные туалеты: «Деньги не пахнут». На эти ничем не пахнущие деньги и заведет смолокурни и построит себе в Риме палаты. Разумеется, каменные, лишний раз, подтверждая народную поговорку: «От трудов праведных, не построишь палат каменных». Но у богов свои привычки – жить в холе и неге, не ударив палец о палец. Эней и пошел по этому пути.

Но вернемся к пророчеству Зевса про дальнейшую судьбу Энея:

Теперь по водному раздолью

Он в Карфаген плывет пока.

Всего ему там будет в волю,

Разъестся в доброго быка.

 

Попарится он там и в бане,

Подкатится к самой он пани,

С ней дней не мало проживет,

Вдову до сгубы доведет.

 

У Венеры после таких добрых слов отца и вовсе слезы высохли. В Карфаген плывет сын, но царем-то станет в Риме. А один римский сенатор так хотел разрушить Карфаген. И говорил на каждом заседании сената: «Карфаген нужно стереть с лица земли!» И так методично раз, за разом повторяя эту фразу, он добился своего. Все остальное мелочи. Главное, чтобы у сына здоровье было отличное, а оно у него больше станет. И самая знаменитая пани будет домогаться его. Что ж и сама Венера не прочь пожить в свое удовольствие. У нее романов любовных, пальцев не хватит сосчитать. Об этих её шалостях и напомнил Зевс:

Домой, дочурка, отправляйся.

Скоромным, слышь, не увлекайся –

Ни с кем бесстыдно не водись.

Да Ниобее поклонись

В Сташкове». - Тут пред ним присела

Венера, как француз учил,

Пошла, приплясывала, пела:

Уж очень Зевс ей угодил.

В этом напутствии Зевс следует новой римской поговорке: «Что можно Юпитеру, то не положено быку». Он говорит с гордостью, что Эней «разъестся в доброго быка» и тут же советует матери Энея перестать питаться скоромной пищей, исключая из рациона жирное, сладкое, мясное. Вот откуда такая изящная фигура у Венеры. Она отказывается от полнокровного питания, морит себя голодом, да еще увлекается бесстыдными оргиями.

Но Зевс особо-то и не бранит дочурку, а так слегка журит её. И тут же просит дочку передать Ниобе из Сташкова привет передать и поклониться ей в ножки. Слишком хорошо и ласково с ним Ниобея завсегда обходилась. Зевс всегда был любвеобильным мужчиной. Мифов древнегреческих о его любовных похождениях, ох, как много. И, наверняка, поэты и писатели элоды не все его любовные подвиги увековечили.

За этими беседами отца и дочери мы немного отвлеклись от морских путешественников – троянцев и от их предводителя Энея, а он тем временем:

Эней поскребся, почесался,

К ногам лаптишки подвязал,

С полатей до угла добрался

И плыть быстрее приказал.

 

Плыл, аж в глазах зазеленелось,

И море хуже толокна приелось,-

Он ведьмой на него глядел.

Потом взбесился, разозлился.

 

Ругней такою разразился,

Что записать я не посмел.

Кричал, что лучше б на погосте

Угробил, на родном, он кости,

 

Что сдуру он оставил Трою,

Поплыл несчастною порою…

Он с горя трубку закурил,

Лицо ладонями закрыл.

 

Да, хорошо предсказывать ход событий сидя на троне. Эней же не знает закулисных переговоров, а, если бы знал, то легче ему не стало бы. Шторм – беда, а штиль – каторга. Поработай-ка на веслах день и ночь, то в глазах не только зазеленеет, а и чертики запрыгают.

Колумб, когда поехал Америку открывать, пересекая Атлантический океан, не зная географии как следует, хотел в Индию попасть, но полгода бороздил океан, а берега не видать, ни американского, ни индийского. Матросы Колумба собирались поднять бунт на корабле, да Колумб поднял глаза на небо, чтобы Богу перед неминуемой смертью помолиться и увидел высоко под облаками летающих и парящих в восходящем потоке воздуха птиц. Послал Колумб самого ловкого матроса залезть на мачту. Тому не привыкать, взобрался и заорал:

- Земля, братцы! Земля!

А Эней, чтобы предупредить даже мысли о мятеже, стал заранее так материть их самой нецензурной бранью, что у троянцев, разную ругань слышавшие, уши в трубочку завернулись. В поэме автор эти нехорошие слова употребить цензура не разрешила, а Эней и себя не жалел, кричал, что сглупил он, что нужно бы в Трое остаться. Никто же не знал, что он казню-то троянскую присвоил. Не пойман – не вор.

Но потом глянул на бескрайнюю гладь моря, на самый дальний его окаем, как Колумб перед не состоявшейся смертью. И…

Но в море глядь! - и подхватился,

Запел «Возбранной», закрестился.

«Глядите, братцы, вон село!»

Всем прямо душу обожгло.

 

К погосту тут же привалили,

Челнок к забору прикрутили.

По кружке выпили сивухи,

Поели сытно солодухи,

 

Блинов с сметаной и глазухи.

Пошли по городу бродить.

Бегут, как с барщины, все гоном,

А им навстречу – шасть Дидона,

 

И стала так им говорить:

«Со Щучья, что ли сброд сей рваный?

Смолу дал везть вам смолокур?!

Иль вы, духанские цыганы,

 

Что из-под клетей тянут кур?!

Зачем сюда вам прикрутило?

Я уж десятского прибила,

Что он порядок нарушает:

Без паспортов всех принимает».

 

Троянцы всполошились, услышав речь тамошней Салтычихи, которая своих дворовых девок за непослушание кипятком, как курей, ошпаривала. А Эней от такой выходки Дидоны даже из своей каюты не выглянул. После кружки сивухи, да миски солодухи разморило его.

Краем уха Эней слышал, как Дидона требует предъявить паспорта и, хотя они у всех были да, когда покидали Трою, визу для въезда в другую страну, конечно же, они в таможне не поставили. А когда Дидона сравнивать троянцев с цыганами и смолокурами чумазыми стала, то Эней, как страус от страха, прячет голову в песок, зарылся головой в подушку, как будто отличный зад его никто не заметит. А троянцам-то деваться некуда – суровая Дидона с них спрос ведет:

Как черви, все закопошились,

Пластом троянцы повалились,

Хлеб–соль Дидоне поднесли

И речь такую завели:

 

«Мы все троянского прихода,

А допрежь царские были,

Но уж прошло свыш полугода

Как мы от грека утекли.

 

 

Эней конторщиком у нас,

А паспортщиком - Апанас.

Газеты ж, пани, ты читаешь.

Что с Троей вышло, значит, знаешь.

 

Так что впустую говорить.

О, артикульная Дидона!

К себе нас в крепость запиши.

В неделю делай хоть два сгона –

 

Работать будем от души!

Во всяком деле мы смекаем:

Как водку гонят, понимаем,

 

Лари умеем мастерить,

На бочки обручи набить.

Пилип наш лепит горлачи,

Прокоп - тот ступы, толкачи,

 

А Савка в зельях разумеет,

На детях сыпь лечить умеет,

Он ловко на бобах ворожит,

Спасти от скуропеи может.

 

После такой зажигательной и обстоятельной речи троянцев, сразу становится понятно. Что злая баба Юнона наговорила на них, чтобы Эол не усомнился в их бесполезности и со спокойной душой согласился стать душегубом – утопить Энея и троянцев в морской пучине. Ведь, по словам Юноны, Эней и троянцы обыкновенный балласт на корабле пригодный лишь для устойчивости морского судна: «Буян, ворюга, греховодник. И у троянцев те же пороки: - все бабники и лежебоки, их надо всех дотла известь».

А троянцы, те вон, какие трудяги. Все им по плечу, все умеют делать: и водку гнать из бражки, через змеевик, наверно, про алкоголь и пошла гулять слава, что это происки зеленого змея. Кто гонит сивуху, тот его первым и пробует, так и троянцы не без греха, осушают чарочки, иногда кружку, но зато отменные плотники, лари мастерят, ступы и пестики, чтобы зерно в муку перемолоть, на бочки обручи насадить. А Савка от скуки на все руки. Наверняка про такого Савку, который всю неделю на барщине трудится, и припевки сложили: «В понедельник – Савка мельник, а во вторник Савка шорник, с середы до четверга Савка в горнице слуга …»

Но эти трудяги знают, что они люди подневольные. А тут Дидона их с цыганами сравнивает, про как цыган «ударно» на сенокосе для попа работал, белорусы сказку сложили. О ней вы уже знаете. Поэтому когда Дидона рыкнула на них, они не то чтобы поклоны ей лбом об землю отбивать стали, а пластом перед пани расстелились и «как черви, все закопошились». Что поделаешь, народ хоть и велик, да почему-то так получается, что ходит он и униженный и обиженный. Про эти две ипостаси демоса Гавриил Романович Державин сказал кратко, но весомо: «Я – раб, я – червь, я – царь, я – Бог!»

Но в этом эпизоде в разговоре Дидоны и троянцев проскользнули очень серьезные факты: «Мы все троянского прихода, а допрешь царские были … О, артикульная Дидона! К себе нас в крепость запиши».

Автор в вступлении к поэме «Энеида наоборот» Лазурик, ссылаясь на исследователей литературного произведения анонимного автора, которые считали, что «Энеида» была написана в 10-х годах 19-го века. Но фраза, что троянцы были царские, а теперь сельского прихода вызывает сомнение в точности этой даты. Крепостное право в Российской империи отменили в 1862 году, а раньше принадлежали государству. Только надел земельный освобожденного крестьянина был настолько мал, что появилась карикатура: Огромный мужичище в лаптях стоит одной ногой на этом микроскопическом кусочке земли, огороженной частоколом крестьянского участка, а вторую подогнул в колене и рукой, ухватившись за щиколотку повисшей в воздухе ноги, стоит, не зная, куда поставить другую. Земельный надел таков, что став на него одной ногой, вторую поставить некуда – вокруг уже чужая земля. Поэтому крепостные крестьяне не очень-то радовались своему освобождению. Потому-то троянцы и бухнулись на коленях в ножки повелительнице Дидоне. Стали умолять помещицу записать их в свою крепость. Они добровольно захотели снова стать крепостными крестьянами.

Обе поэмы «Энеида на оборот» и «Тарас на Парнасе» с комментариями автора. В том, что может быть, их написал один и тот же человек подтверждает похожесть этих комментариев, в их одинаковом стиле. В «Энеиде» Эней «ругней, такою разразился – что записать я не посмел» - говорит аноним. А в «Тарасе» автор заявляет: «Такие Бахис пел припевки, что невозможно повторить».

Правда разнятся в «Энеиде» и в «Тарасе на Парнасе» интерпретация владельца пивной, о которой или которой упоминает Эол.

В Витебской редакции «Энеида на выворот» Бактиха – прозвище хозяйки пивного погреба в Бешенковичах Витебской области. В Смоленской редакции «Энеиды на оборот» Бак – ведущий пивовар города Смоленска. Но первая версия выглядит достовернее. Наливает в кружки пиво с пышной шапкой пены, скорее Бешенковичская Бактиха из Витебской области. А пивовар Бак, если он и проживал в Смоленске, то варил пиво и закупоривал его в бутылки, а не разливал всем желающим опохмелиться по кружкам.

Но пока посмотрим, как развиваются события у причаливших во владения Дидоны троянцев. Они взывали её к милосердию к ним и просили помощи:

Вхгляни, как все мы обтрепались –

Стыдоба светится насквозь,

В мочалу лапти истрепались,

Сорочки черные, как ось.

 

Нам милость окажи, порадуй, -

Вели-ка баньку истопить!

Прожарить нам одежду надо,

А то кишат, нет силы жить».

 

Дидона рюмзала и выла,

Текло ручьями из очей.

Монисты дергала, крутила,

А сердце - тук-тук-тук- у ней!

 

Разумеется, Дидоне понравились народные умельцы. Целое созвездие ремесел в одной артели. Хорошая дружная ватага подобралась. Да и старший среди них Эней. Хоть из каюты носа не кажет, но личность-то вполне известная. И у хозяйки подворья сердце не камень. Сама видит, что сквозь лохмотья голое тело у мужиков просвечивается, и лапти размочалились, что если троянцы в баньку пойдут, то мочалки и искать не придется. Лапти в шайке с горячей водой распарь, и три друг другу спины. Вот Дидона и завсхлипывала, завыла. Жалко стало троянцев. А вот сердчишко застучало «тук-тук-тук», не из-за жалости, а совсем по другой причине:

Дослышалась, что у Энея,

Не как у всех, а с шишкой шея,

Что волос кольцами завился,

Что кончик носа раздвоился,

 

А это, знала, - страсти знак.

И вот она сказала так:

«Когда бы сам Эней явился,

Ко мне бы сам он подкатился, –

Тогда б он всячины достал …»

Он – шмыг, ну, как с небес упал!

Вот почему так растрогалась Дидона. У Энея была внешность настоящего мачо. А именно о таком страстном любовнике и мечтала Дидона. Скорее всего, троянцы не совсем верно поняли первую реакцию артикуляторши, Она перебирала монисты, как четки, словно по ромашке гадала: выйдет, не выйдет к ней сам Эней.

И слезы её были не слезами сопереживания к бедам троянцев, а слезами умиления к их конторщику. Потому она елейным голоском и предлагает корабельщикам: «Когда бы сам Эней явился, ко мне бы сам он подкатился».

Был один сказочный персонаж, который любил подкатиться к любому новому знакомому, но каждый раз слышал одно и тоже: «Колобок, колобок, я тебя съем!»

Но когда Эней внезапно появился перед Дидоной, как с небес упал. Она для троянцев, у которых были такие простые белорусские имена: Апанос, Пилип, Савка, пир горой устроила:

Вошли в светлицу, покрестились,

Эней и «Отче» прочитал.

За стол в порядке все садились,

Пирог на том столе лежал.

 

Дидона борщ всем наливала,

Кусками мясо в миски клала

И забелила молоком.

 

Распределила всем жаренья,

Кому - кисель, кому – варенья,

Кому печенье с чесноком;

 

Там были сладкие утехи:

Медовы пряники, орехи,

Снетков, изюму решета.

 

Хочется отметить гастрономическую похожесть в двух поэмах застолий и пиршеств, что лишь усиливает моё подозрение, что автор этих двух литературных бурлесков один человек. Даже такая деталь, как подача деликатесов в решете присутствует и а «Энеиде» и в «Тарасе»: Дидона подала троянцам: «медовы пряники, орехи, снетков, изюму решето; а Геба: «Как принесла она колбасы, блинов овсяных в решете, - так захотелось есть Тарасу, что заурчало в животе.»

Следующая картина «Энеиды» только подтверждает мою гипотезу, что автор у двух поэм один. Любое застолье в поэмах заканчивается лихими плясками и зажигательными танцорами с песнями и припевками. Вот финал «Энеиды на оборот»:

Медведем дудка там ревела,

Сопелка гусыней шипела,

Скрипела скрипка под смычком,

 

Девчата песни распевали,

Весну молодки призывали

И шутки разные шутили:

Козу святочную водили,

 

Лося с загнетки убивали,

Дугу в ворота продевали, -

Забавы вволю было там!

И разошелся так Эней,

Что искры брызжут от лаптей…

Набор музыкальных инструментов почти такой же, как и в поэме «Тарас на Парнасе». Вот как началось гуляние и пляски в «Тарасе»: «Тут вдруг на дудке заиграли, плясать богини принялись». А Амур, хватанув чарочку горелки, «играть он начал на сопелке». Адекватно отплясывают герои обеих поэм. В «Тарасе на Парнасе: «А тут и Марс вошел в охоту, сапог он, видно не щадил». А в «Энеиде» задор плясунов не менее пылок: «И разошелся так Эней, что искры брызжут от лаптей!» Как в припевке: «Пляши Матвей, не жалей лаптей».

Что ж, а мне пришлось начинать от печки. На мои догадки ну – честно было получить разгадки. И я поехал в краеведческий музей Городка, где я когда-то присутствовал на костюмированном празднике с героями поэмы «Тарас на Парнасе». Там в парке Аполлон с лавровым венком на голове в обнимку с музами раздавал бесплатно билетики беспроигрышной лотереи. Где и мне выпал счастливый билет.

В ПОИСКАХ ИМЕНИ АВТОРА

Подбросил меня до Городка Иван Павлович Хитько на своем легковом авто. Познакомились мы с Иван Павловичем как раз на фестивале – смотре самодеятельных народных ансамблей песни и пляски всех сел и поселков Городокского района Витебской области.

С ним меня объединяла одна тема и любовь к творчеству автора, создавшего поэму «Тарас на Парнасе». Я взялся за исследование шедевра белорусской литературы. А Иван Павлович уже давно рекламировал, пропагандировал образ Тараса на Парнасе, простого белорусского крестьянина, попавший неожиданно в переплет по житейским обстоятельствам прямо на Парнас, где проживали в давние времена боги.

Хитько умелый резчик по дереву, и сколько он вырезал барельефов на досках с портретом Тараса, один Бог и знает.

Иван Павлович не просто народный умелец, а профессионал. Он преподает на кафедре декоративно-прикладного искусства, доцент Витебского государственного университета художественно-графического факультета.

На обложке книги «Две поэмы» на лицевой стороне художник Слаус разместил картину, где танцуют две пары: Эней и Дидона, а также Тарас с лохматым неуклюжим медведем. На обратном барельефе, что показывал мне Хитько, я увидел выпуклое изображение Тараса и медведя. Мы ехали в Городок после празднования в этом городе «Дожинок». В Беларуси, как и во многих сельскохозяйственных странах, хлебороды осенью и цыплят считают и миллионы тонн зерна, собранного в этот год. И, разумеется, в праздник выпивается рюмка водки, изготовленной из пшеницы нового урожая. Но не это главное.

Президент Беларуси Александр Григорьевич Лукашенко завел хороший обычай в стране справлять «Дожинки», да и другие общественно значимые мероприятия страны, не в столичном городе Минске, а в районных центрах. ПО принципу: где родился, там и пригодился. Этот порядок сплачивает столицу и провинциальные города и села. Я в этом убедился, присутствуя на международном форуме писателей в Заславле, где председатель Союза писателей Беларуси Николай ……………. награждал лауреатов и победителей премиями за лучшие художественные произведения. Такие форумы проходят каждый раз в новом провинциальном центре, а потому лучше познается культурное наследие Беларуси.

Так и «Дожинки». Лукашенко, создав эту традицию, убил сразу двух зайцев. Дожинки создают праздничную атмосферу в районных центрах, и они, готовясь к празднику, хорошеют на глазах. Когда только зарождались «Дожинки» Александр Лукашенко выделял деньги на благоустройство города, в котором проходил праздник, из республиканского бюджета. Сейчас, когда экономика Беларуси окрепла, на «Дожинки» выделяет деньги областной бюджет.

Ехать-то до Городка с Витебска не долго – каких-то 25 километров расстояние между ними. Но сколько интересного мне рассказал и показал Иван Павлович, пока мы мчались по идеально гладкому асфальту шоссе. Ему перед «Дожинками» сделали приличную реконструкцию: спрямили, сделали плавными повороты и менее крутыми стали спуски, не говоря уже о самом асфальтовом покрытии. По нему хоть гонки «Формулы – 1» проводи.

Мы любовались великолепным белорусским пейзажем слева и справа леса, перелески, водная гладь озер, и свежевспаханных полей. А по сторонам нив из соломенных плотно скрученных хлебоуборочной машиной цилиндров были устроены оригинальные скульптурные композиции.

Иван Хитько, как заправский экскурсовод, подъезжая к очередной скульптуре, галантно предлагал мне полюбоваться ею. Как опытный гид объяснял:

- Посмотрите на лево, посмотрите на право!»

Когда же я, улыбаясь, спросил:

- Зачем же ко мне обращаться во множественном числе, я же единственно неповторимый экземпляр?! – Он, немало не смутившись, ответил:

- Соблюдаю правило этикета!

И тут же объявил:

- Вот паровозик из Ромашково, глазами лупает, а вот ветреная мельница крутится, а рядом с ней цилиндрические емкости элеваторов стоят …

Увидели мы по дороге и добродушного, похоже на олимпийского Мишу Медведя, на ступнях лап которого были намалеваны мордашки клоунов – насмешливые глазенки и высунутые изо рта красные язычки.

Подъезжая к Городку, Иван Павлович предупредил:

- Внимание! Обратите свой взор на внешний вид фасадов домов. Это не потемкинская деревня, а приведенные в порядок дома настоящие. Когда вы присутствовали на фестивале, у них к тому же были плоские крыши. А теперь как в маленьких европейских городах эти крыши превратились в скатные, покрытые яркой метало-черепицей. А каковы гоны и цветники скверов и улиц? Мне оставалось только кивать головой. От удивления я язык проглотил, а потому и молчал.

Наконец мы припарковались на обочине дороги и Хотько сказал:

- Дальше мне ехать нельзя – там пешеходная зона. Вы идите, никуда не сворачивая, и увидите краеведческий музей Городка. Может быть, и отыщите в архивах музея след Тараса. Документов там старинных и экспонатов вполне хватает.

И я пошел по свежеуложенной брусчатке пешеходной зоны. Шел, шел и вдруг наткнулся на знаки, которые обозначали, что краеведческий музей близко, совсем рядом. И я встал, как вкопанный, словно витязь на распутье. Только перед витязем лежал огромный камень-валун и, как вы знаете, были написаны пророческие слова о выборе трех дорог – по которой (одной из них) безопаснее можно пройти, где голову потерять можно, где коня и так далее…

А предо мной оказалось не один, а три указателя. И на каждом своя надпись и все про Тараса на Парнасе.

Я подошел к первому серо-розовому валуну, который лежал по левую руку от меня. И прочел на нем надпись, которая восхитила мое воображение, Олег Лейко, известный писатель Беларуси, который написал книгу и о Янке Купалы, написал так о «Тарасе на Парнасе» всего несколько строк, но таких, что трогало душу у любого человека: «Поэма стала патриотичной песней, выражением любви родного слова, мечтой о великом будущем белорусской литературы, поэтизацией восхождения на Парнас».

Несомненно, что Тарас взойдет на Парнас следом за Пушкиным, Лермонтовым, Гоголем и Жуковским. Остался в их когорте и занял на Парнасе свое достойное место.

Я посмотрел на знак, что находился прямо передо мной, это был каменный бассейн с водой, которую пополняли струйки фонтанчиков. Из глубины воды вынырнул Нептун, потрясая трезубцем, и управлял своим движением на воде русалочьим хвостом. Он угрожал трезубцем трехмачтовому кораблю фрегату, рассекающему волны бассейна, с наполненными легким бризом алыми парусами, как в сказочном романе Александра Грина «Алые паруса». И вот этому кораблику под алыми парусами, символу сбывшейся девичьей мечты о романтической любви, угрожают трезубцем?! Притом не только Нептун, а и его помощница Акула. Она, оскалив зубастую пасть, с выпученными, вылезшими из орбит глазами, готова ринуться на любого матроса, который посмеет спуститься с корабля на воду.

А надпись на камне-валуне, который лежал по правую руку, ошеломила меня. Там, там …. А в прочем не буду забегать вперед. Читайте сами:

«Выдающееся произведение белорусской литературы XIX века народная поэма «Тарас на Парнасе» написана в 1855 году!

Дальше у меня помутилось в глазах, и что было написано, я не успел прочитать. А когда после, протерев глаза, я прочел до конца эту надпись, то решил для интриги не рассказывать о моем открытии до поры до времени …

Но и на этом мои открытия не закончились. Я оглянулся назад и увидел … Чудо: прямо на меня из раскрытой книги шагал Тарас. Правда немного отличался уже привычного для меня от своего облика, который создал художник Слаук на обложке книги, и с двумя поэмами: «Энеида на оборот» и «Тарас на Парнасе». На ней Тарас какой-то невзрачный, на полусогнутых ногах в лаптях с онучами, в армяке, подпоясанными обыкновенной пеньковой веревкой, за которую на спине заткнут легонький топорик, на верхней губе короткая щеточка усов, а на голове соломенная широкополая шляпа-бриль, а лапти растоптаны вдрызг. Я же увидел совсем другого Тараса. Из раскрытой книги, в которой слева и справа топорщатся страницы, в середине её образовалась арка и через эту триумфальную арку и выходит человек, тонко чувствующий свое достоинство. У него гордо поднята голова и вместо потрепанной шляпы – канотье на пышную львиную гриву волос, которая спадает на плечи, одет картуз. Усы тоже холеные и пышные, а, не торча в разные стороны, как швабра. И одет Тарас нарядно, хотя и в одежде Тараса чувствуется его свободолюбивая натура. Ворот рубашки – вышыванки на две пуговицы расстегнут и распахнутую грудь, и шею обдувает легкий ветерок. На правом плече у лесника восседает пушистая белочка, подняв хвост трубой, а передние лапки, прижав к шее. Это показывает характер Тараса, такое доверие не каждому человеку, бродящему по лесу, оказывается. Значит лесник относится по доброму к братьям нашим меньшим.

В левой руке Тарас опирается на толстую суковатую палку-клюку. Обут он не в лапти, а в сапоги с короткими голенищами, куда заправлены штанины брюк! Поверх рубашки у Тараса натянута добротная драповая куртка с крупными пуговками величиной с пятак.

С правой стороны у Тараса висит объемистая сумка-кошель. Поясок на рубашке красивый и модный. Из кармана куртки торчит мундштук курительной трубки.

На страницах книги, над аркой приземлился крылатый конь-Пегас. А рядом с Пегасом стоит Храм Аполлоне. Нет, это Пегас стоит около храма бога, покровителя поэтов и деятелей других видов искусства. На колоннах храма висит табличка, чтобы посетители его не засомневались, на которой надпись гласит: «Парнас». Наверху разворота книги на левой странице два ангела. Один с луком и с колчаном орел – Амур. Другой трубит в иерихонскую трубу, надувая и без того округлые щеки.

Чуть пониже ангелов парит Муза с лирой в руках. Муза очень важна для каждого писателя и поэта. Ведь без вдохновения, которое дарит, творцам она, получится не литературное произведение, а бессвязный набор слов, наподобие: «через речку, через мост, липовый березка рос».

У подножья Парнаса стоят, со спокойным выражением лица, Пушкин и Гоголь, а по левому почти отвесному склону горы, - как альпинисты, карабкаются малоизвестные, а может быть и совсем не известные литераторы. Они расталкивают друг друга локтями, ногами. У одного из них, скорее всего у Греча выбили из рук толстенную стопку листов, исписанной гусиным пером, бумаги. И она разлетелась на отдельные листочки, порхающие в воздухе, словно стая белокрылых птиц. Булгарин этой неудачей обеспокоен и «орет», как ошалелый пан.

А Пушкин и Гоголь безмятежно сохраняют олимпийское спокойствие. Ведь они же взлетят на вершину Парнаса, когда придет время, спокойно и величаво, как павы.

Два слова почти одинаково пишутся «пана» и «пава», отличаются всего одной буквой, но какой разный смысл заложен в этих похожих словах …

А на страницах с правой стороны книги «Тарас на Парнасе» наступила глубокая ночь, и на небе блестит позолоченный рожок полумесяца, которому подмигивают яркие звездочки.

Из земли на правой странице вырастают огромные деревья, кроны которых уходят высоко в небо. Стволы деревьев настолько объемны, что размаха рук не хватит их обхватить. И стоящие возле корней дерев мощные звери: лось и медведь, кажутся не такими уж и такими мощными, по сравнению с необъемными стволами лесных великанов – осин и сосен.

На страницах есть и другие персонажи из поэмы «Тарас на Парнасе». Тот же грозный Марс, но только не бритый, как обычно его представляют художники, а с окладистой густой бородой. Гуляют по страницам влюбленные: на юноше венок из цветов, а девушка в тонком легком платьице, которое не прикрывает всю её грудь, и одна грудь обнажена.

За столом пируют боги. Однако, который ослаб от обильного возлияния сивушной горелки и погрузился в крепкий здоровый сон, занимали под лавку.

Когда я немного успокоился от бурного потока информации, потрясшего меня до глубины души, то направился к директору Городокского краеведческого музея Тамаре Николаевне Ивановой. Она с радостью согласилась помочь моему исследованию творчества автора поэмы «Тарас на Парнасе» и поручила старшему научному сотруднику музея Нине Вадимовне Бураковой ознакомить с нужной мне документацией, хранящейся в музейных архивах.

Я сокрушался, что до сих пор имя анонимного автора поэмы «Тарас на Парнасе» не установлено. Меня, когда я прочитал книжку, в которой были опубликованы две поэмы анонимных авторов, просто шокировало то обстоятельство, что авторы, или автор, до сих пор не известны.

- Неужели у тех литераторов, которые раньше читали поэмы, написанные на белорусском языке, не возникло желание заняться поиском имени этого талантливого поэта?! – невольно вырвалось у меня.

- Не надо так плохо думать о нашем старшем поколении писателей – укорила меня Нина Вадимовна, - занимались поисками имени анонимного автора, да еще как настойчиво этим занимались. Возьмите для начала, для расширения своего кругозора о поэме «Тарас на Парнасе» книгу Геннадия Киселева, который так и назвал свою книгу – «Поиски имени», и почитайте. Тогда большая часть вопросов, которые вы задали мне, отпадут сами по себе.

Поблагодарив Нину Вадимовну за совет, я уехал домой в Витебск, и сразу же занялся поисками книги Геннадия Киселева. Но оказалось, что найти книгу Киселева-то огромная проблема. «Поиски имени», что Геннадий Киселев издал в середине 80-х годов ХХ века, стала библиографической редкостью. Куда бы в районные библиотеки я не обращался, там не было ни одного экземпляра.

Одна заведующая библиотеки, увидев мое огорченное лицо, когда она развела руками в стороны, с сожалением сказав:

- Такой книги у нас нет. Но обратитесь в Витебскую областную библиотеку имени Ленина. Там-то наверняка хоть один экземпляр книги, но есть!

Так оно и получилось. Этот экземпляр книги «Поиски имени» писателя Геннадия Николаевича имелся в одном экземпляре и только в читальном зале отдела краеведения. Книга была довольно массивной – более двухсот страниц. И в этом фолианте описывались множество неудачных попыток исследователя установить имя автора поэмы «Тарас на Парнасе», что я сразу же проникся к Киселеву глубоким уважением. Его не испугали многолетние поездки по местам боевой славы Тараса, ни кропотливые поиски «книжного червя» в архивах Витебской области. Ни расспросы, хотя бы не очевидцев, а просто знатоков баек и слухов о полесовщике Тарасе.

Начал Геннадий свои поиски, зацепившиеся за тоненькую ниточку, которая была привезена одним концом за название населенного пункта, в которой якобы, проживал Тарас – в Путевище.

Геннадий долго надоедал жителям Путевища и окрестных сел с одним вопросом, который даже не он выдумал, а сам автор, имя которого и разыскивал Киселев:

Знавал ли кто из вас Тараса,

Что полесовщиком служил.

На Путевище у Панаса

Он возле самой бани жил.

По разному реагировали опрашиваемые на вопрос Киселева. Кто-то равнодушно пожимал плечами, кто-то у виска пальчиком покручивал – 130 лет прошло от первого издания книги «Тарас на Парнасе», которое вышло в свет в 1855 году, то уж давно затерялся след Тараса.

Однажды в компании подгулявших мужчин один из них, слегка усмехнувшись, произнес:

- Да, я слышал эту историю от приятеля моего отца. Был у нас в Пунищах пан Пенас. И был у него лесник Тарас. Однажды отправился Тарас в обход по лесу, да и впотьмах провалился в какую-то глубокую яму. Ураган свалил мощную ель, и под её вывороченными корнями образовался провал. Туда лесник и бухнулся, ударившись головой о какую-то корягу.

- Ну и что? – разочарованно……… Геннадий, - бывают в лесу несчастные случаи и похлеще. Причем тут автор поэмы?

- Да при том, - обиделся мужичок, – когда Тараса вытащили из ямы, он вроде бы как немного свихнулся. Все о древнегреческих богах говорил, о Пушкине, Лермонтове и Гоголе. О застолье на Парнасе с этими богами.

- А потом? – вскричал Киселев – у него появилась маленькая надежда.

- А потом суп с котом – усмехнулся знакомый Тараса. – Как раз в это время около Тараса оказался какой-то грамотей. Он эту историю взял и записал. Но как звали этого писарчука, мой батя не спросил.

Воодушевленный первой находкой, подтверждающей, что не только на свете существовал мифический Тарас, а и писатель, Геннадий уцепился ещё за одну очень важную деталь: про упоминание о фельетоне про Гоголя в «Пчеле» редактора всех газет.

Кстати, я уже упоминал, что редактором «Северной пчелы» был Фаддей Булгарин.

Но Геннадий Киселев более объемно стал изучать этот эпизод поэмы. Он предположил, что автор «Тараса на Парнасе» так четко изобразивший внешность Булгарина, или лично был знаком с редактором «Северной пчелы», или видел его шаржевые портреты и карикатуры на Булгарина.

Была и другая версия: автор ненавидел Булгарина, как и Пушкин, а потому может быть, сам выдумал такую отвратительную внешность Булгарина: «Смотрю и вижу: это сивый, короткий, толстый как кабан, плюгавый, дюже некрасивый, кричит, как ошалелый пан».

Но оказалось на самом деле все оказалось намного проще. В словаре Равинского «О русском гравюрном портрете» написано почти точь в точь, как рисует образ Булгарина поэт: «Несмотря на свою непривлекательную внешность, он свои публикации сопровождал портретами в гравюрах или литографии».

А внешность-то непривлекательная Булгарина описывалась так: «короткоостриженные сивые волосы, лупоглазый, глаза все время слезятся, толстый, крупный нос, обвислые губы.

Вот таким непригожим был Булгарин с молоду. А с возрастом стал более непригожим и отвратительным. «Он растолстел, как кабан» в шутку говорил о нем Грибоедов Александр Сергеевич.

Другой Александр Сергеевич Пушкин в 1831 году напечатал в журнале статью «о торжестве дружбы …» про дружбу «не разлей вода» Булгарина и Греча. Где резко и насмешливо отзывался об этих двух бесов от литературы.

Но лучше всех охарактеризовал свои внешние данные сам Фаддей Булгарин. Скульптор Николай Алексеевич Степанов в 1846-50 годах создал целую скульптурную серию статуэток известных личностей того времени. Статуэтка Булгарина в этой серии была самая удачная, с точки зрения скульптора, самая лучшая. Степанов радовался, как он точно схватил и вылепил черты лица, удалось ему показать экспрессию фигуры Булгарина. Но заказчик обиделся на скульптора:

- Ты бы, Николай Алексеевич, приделал бы к этой статуэтке сзади хвост, тогда из неё получился настоящий черт».

Скульптор Степанов в душе остался доволен оценкой самой модели натурщиком. Но с Булгариным ссориться не захотел. Он быстренько выполнил эскиз новой скульптуры Булгарина карандашом на ватмане, где Фаддей был совсем не похож на себя, или похож смутно, слегка, но зато выглядел средне статистически мужчиной неопределенного возраста.

- Слава Богу – вздохнул Булгарин. - А я, грешным делом подумал, что ты теперь меня ангелом изобразишь.

Степанов, следуя правилу всех торговцев – клиент всегда прав, только плечами пожал. Но статуэтка, к которой прилепил он хвост, стала бы похожа на черта, осталась в его личной коллекции.

Поступок скульптора Степанова напомнил мне восточную притчу о художниках и жестоком хане. Хан пригласил несколько известных живописцев и потребовал поочередно написать его портрет. В этом желании хана не было ничего необычного. Необычна была его внешность: хан был хром, горбат, одноглаз. А портрет должен быть во весь рост. Первый художник написал прекрасный портрет. Хан стоял на стройных ногах, горб у него чудесным образом исчез, а слепой глаз на портрете выглядел вполне зрячим.

Хан приказал отрубить художнику голову.

- Почему, о, мой повелитель? – воскликнул в отчаянии живописец, - я же написал прекрасный портрет.

- Портрет прекрасен, но лжив, - ответил хан. И стража увела несчастного на плаху.

Второй претендент, дрожа от страха, написал достоверную картину.

Но хан приказал казнить и второго художника.

- Я же написал портрет правдиво. О, великий хан. В чем моя вина?

- Портрет правдив. Но разве мои потомки будут гордиться таким уродом?! – ответил хан. И второй живописец стал через несколько минут на голову короче.

А третий художник тоже написал правдивый портрет, но остался жив: Он написал портрет хана, сидящего верхом на коне, и его хромота не была видна на портрете. На плечах хана была накинута бурка и она скрыла горб от посторонних глаз. А слепой глаз хана был не виден. Он сидел на коне, боком повернулся к художнику, который видел его единственный зрячий глаз, взгляд которого был властным и целеустремленным.

- Ты мудрый человек, художник, сказал хан и наградил его щедро.

Скульптор Степанов тоже был мудрым человеком. А история это только подтвердила. Статуэтка Булгарина из личной коллекции Николая Алексеевича дожила до двадцать первого века.

Но писатель Киселев уяснил, что автора «Тараса на Парнасе» надо искать в интеллигентной высокообразованной среде, но все же хорошо понимающего сложную и трудную жизнь крестьянина.

И стал искать причину поведения «ошалелого пана», нападающего на Гоголя: Вот что Булгарин кричит, взбираясь на Парнас: «Полегче, братцы, не душите вы фельетон мой и «Пчелу» … Не то я прикажу газете облаять вас на целый свет, как Гоголя за прошлым летом!!!»

Фаддей обвиняет Гоголя в статье про пьесу «Ревизор», что Николай Васильевич совершенно не знает, не понимает сценического искусства, и ему бы стоило подзаняться драматическим правилам написания сценария. Накинулся Булгарин и на язык Гоголя, с его мягким малорезким колоритом - следует писать на великоросском языке.

Редактор «Северной пчелы» считает, что Гоголь, взявшись за ревизора со своим словарным цинизмом, стал описывать провинциальный городок, с его нравами, привычками на малорусском или белорусском языке. (Не зря автор «Тараса на Парнасе», написавший поэму на белорусском языке дал отпор Булгарину). И начал такое клепать на россиян. И это редактор «Пчелы» пишет про «Ревизора», пьесе ставшей мировым шедевром. ОН же считал, что Гоголь в «Ревизоре» не сказал ни одного разумного слова, а использовал грубую мужицкую речь. Это вызывает у зрителей диссонанс. Русские критики должны дать надлежащую оценку этому слишком эмоциональному произведению Гоголя.

Выходит, что потом один из поэтов скажет правильно о тенденции Булгарина к талантливым людям: «Нам нужны не такие Щедрины, а такие Гоголи, чтобы нас не трогали …».

Хорошо, что за Николая Васильевича вступился Белинский. Он дал ему другую оценку: «Гоголь огромный, тонкий, гениальный поэт и писатель».

Вероятно, слово поэт Виссарион Григорьевич употребил про роман Гоголя «Мертвые души», который Николай Васильевич развел поэмой, хотя там не было ни одной стихотворной, рифмованной строчки, но «Мертвые души» написаны таким богатым, изящным, красивым языком, что все настоящие писатели согласились с мнением Гоголя: Да, это поэтическое произведение, поэма!

А Булгарин пытался разнести поэму «Мертвые души» по кочкам. Редактор «Пчелы» удивлялся, что же за тема освещена в 475 страничных томах «мертвых душ». Правда тут же снисходительно поправлялся, что иногда встречаются разумные мысли, правдивые и яркие замечания, но, в основном, это желание тайно очернить российскую действительность и поэтому пошлую ложь сопровождает плохой тон. А стиль и язык повествования настолько глуп и по-варварски неуклюж.

И тут же Булгарин подслащивает горькую пилюлю, которую прописал для принятия Гоголю. Редактор посоветовал автору «Мертвых душ» бережно и подлежащим образом относиться к своему таланту. Он добровольно отказался от места рядом с образцовым автором романов Полем де Контом.

Гоголь стал классиком мировой литературы, а имя этого образцового Поля вряд ли слышал теперь в нашей стране.

Булгарин, как любая бездарность постарался как можно больше лягнуть талантливого писателя Гоголя. И пытался нанести удар копытом с такой страшной силой, чтобы он никогда не оправился от него. Частично это ему удалось сделать. Продолжение романа «Мертвые души» Николай Васильевич сжег в минуты депрессии.

А время показало, что как раз Гоголь и стал образцом мировой литературы и создателем нового высокого художественного стиля.

Этим стилем ироническим и лирическим, овладел поэт Константин Вереницын, автор легендарной поэмы, написанной на белорусском языке «Тарас на Парнасе».

Геннадий Киселев в своей книге «Поиски имени» рассказал с каким трудом он установил авторство поэмы «Тарас на Парнасе», изданной в 1855 году. До поры до времени «Тарас на Парнасе» был анонимным литературным произведением. Авторство приписывалось разным именитым поэтам того времени, но данные эти не подтверждались. До Киселева никто не попытался разгадать тайну этого шедевра, литературного чуда – «Тарас на Парнасе».

Поиски Киселева завершились успехом. Константин Вереницын родился в июне (1 Июня по старому стилю) 1834 года в Островлянах Витебской губернии. Учился в городской гимназии, получил звание мещанина. Поступил в Горогорецкий институт сразу на 3-Й курс и только он один получил отлично по предметам: история и география, а это говорит об его интеллекте. Вереницын защитил диссертацию об крестьянском белорусском хозяйстве и ему были хорошо известны до мельчайших подробностей и деталей быт сельских тружеников. Находился потом на государственной службе в Молодечинской семинарии, работал учителем географии и истории, чиновником в аппарате путей сообщения, в отделе международных отношений.

Таким образом, Константин Вереницын и смог написать поэму «Тарас на Парнасе», как выходец из низших крестьянских кругов, хорошо знал их речевые обороты, шутки, юмор народа. У него в поэме даже боги ведут сельское хозяйство, и их бытовые условия мало чем отличаются.

Упоминает Константин Вереницын в поэме, где проживал его герой лесник Тарас – в Путевищах. Это село находится на севере от города Витебска. Хотя топографические совпадения не говорят о том, что поэт их взял и скопировал с карты Витебской губернии. Тем не менее, бессмертная поэма «Тарас на Парнасе» крепко связана теперь с именем Константина Вереницына.

Фестиваль «Городокский Парнас»

 

Ко дню рождения Константина Вереницына в г. Городке Витебской области стали отмечать ежегодно уже семь лет подряд праздник белорусского народного творчества белорусской поэзии и фольклора «Городокский Парнас».

На одном из них начальник отдела культуры Городокского райисполкома Витебской области Ковриго Ольга очень задушевно и трогательно произнесла вступительную речь:

- Однажды, лет около 180 назад одному белорусскому шляхтичу, который баловался сочинительством вздумалось написать поэму на местном наречии. В ней античные боги и богини говорили по-белорусски и вели себя как местные жители. Имя автора кануло в лету…

Как умелый оратор Ковриго сделала длинную театральную паузу и продолжила выступление:

- Но не навсегда. Константин Вереницын, уроженец деревни Островляны, воскресни он, был бы изумлен узнав, что его скромной персоне посвящены многие литературоведческие исследования. Новая белорусская литература восстала из руин, из пепла, благодаря шутке, пародии, казусу. Так случается, И не только с нами…

Ольга Ковриго перевела дух, и, оглядев своим взором почтенную публику, которая с таким наслаждением внимала изящному литературному экспромту начальника отдела культуры райисполкома Городка, продолжила в той же манере.

- Автор засмеялся бы, или зарыдал от счастья, узнай он об многих поколениях белорусских школьников и студентов, воспитанных на его шедевре. Об ученых, которые защитили на его поэме кандидатские и докторские диссертации. Об переводчиках, которые заставили говорить «Тараса» на русском, немецком и английском языках. Не обошлись без «Тараса на Парнасе» даже японцы. Но еще больше меня расскажет вам, дорогие гости, представитель редакционного издательского учреждения «Литература и искусство» Денис Александрович Мартинович.

Затем Ольга Ковриго предоставила слово, под бурные аплодисменты, переводчику, поэту, педагогу Витебского государственного университета имени Петра Мироновича Машерова Папковичу Владимиру Антоновичу, сделав небольшую преамбулу к его выступлению:

- Поэзия давняя, любимая страсть человечества. Нет на земле ни одного народа, у которого бы не было поэтов. И вот сейчас один поэт расскажет вам о творчестве своего земляка Константина Вереницына.

Под звуки мелодии гости услышали историю названия деревни, в которой родился Константин Вереницын – Островляны:

- В километрах двадцати от города Городка, на берегу красивого озера расположена деревенька Островляны. Когда-то давным–давно жил там очень суровый помещик. Понравилась ему девушка Ляна, забрал он её у родителей и привез к себе в имение. Но не покорилась девушка нелюбимому. Разгневанный пан приказал отвезти девушку на один из островов озера и оставить её там на погибель. С тех пор и стало зваться селение на берегу озера «Островом Ляны».

Уважаемые читатели, не могу удержаться от того, чтобы не провести параллели этой легенды с реальным литературным произведением великого русского поэта Александра Пушкина «Сказка о мертвой царевне и семи богатырях». В ней Александр Сергеевич показал драму, которая часто встречается и сейчас в семьях между падчерицей и мачехой.

Царь уехал от жены, которая была на сносях, надолго по делам государевым. А ей «в сочельник самый, в ночь, Бог дает царице дочь». Тут как раз царь-батюшка и воротился. Должна быть радость-то какая… Ан нет. У Пушкина драма только начинается. И жена, встретив мужа: «На него она взглянула, тяжелехонько вздохнула, восхищенья не снесла и к обедне умерла».

Так появилась у царской дочери мачеха. Как вы знаете: «долго царь был безутешен, но как быть, и он был грешен. Год прошел, как сон пустой, царь женился на другой».

Царица, новая жена царя любила покрутиться перед говорящим зеркальцем, которое оценивало по достоинству красоту мачехи: «Ты царица всех милее, всех румяней и белее!».

Но однажды правдолюбка – зеркальце ответило, что ответ поверг царицу в шок. Оказывается падчерица – то намного красивее мачехи. Царица не хуже островлянского помещика, решила расправиться со своей «обидчицей» чужими руками. Она, островов около царских кремлевских палат не было, зато лесные чащи, где шныряли злые волки и косолапые медведи, окружали царские хоромы со всех сторон. Вот туда-то царица и направила чернявку вместе с падчерицей, чтобы её прислужница царевну погубила.

Но у Александра Сергеевича драма заканчивается оптимистически, а островлянский помещик поступил более жестоко, чем пушкинская чернявка. Он не допустил, чтобы его слуги из-за какой-то жалости к милой девушке не выполнили его указания.

Но вернемся после этого лирического отступления к «Городокскому Парнасу». На эстрадную площадку городского сквера выходит в модной в то время крылатке с толстенным фолиантом рукописи и с гусиным пером за ухом поэт Константин Вереницын, он устремляет свой взор на зрителей и начинает тихонько разговаривать с ними:

- Вам всем известно, дорогие друзья, из исторических источников, что я крепостной Васильев, уроженец деревни Островляны в 1851 году получил вольную, то сразу же прописался в городские мещане, выбрав себе фамилию – Вереницын. ДА, да! Я именно тот Вереницын, который в нашем Городке 15 апреля 1855 года написал, теперь ставшей очень знаменитой, поэму «Тарас на Парнасе». А теперь эта поэма стала визитной карточкой белорусской культуры и самой Белоруссии.

Вереницын раскрывает рукопись где-то на середине и начинает водить пером по чистой странице, как бы записывая строчки только что сочиненного стихотворения, изредка поглядывая на зрителей:

- Знавал ли кто из вас Тараса, что полесовщиком служил? На Путевище у Панаса, он возле самой бани жил.

На сцену эстрадки парка выходит и Тарас. Заметив поэта, он, засмущавшись, собрался уйти со сцены, но его остановила Ольга Ковриго:

- Не спеши, добрый человек! Посмотри, сколько народа толпится у подножия Парнаса. Ты когда его покорил и в честь твоего восхождения на Парнас и тебя Тарас, у нас происходит настоящий праздник творчества песни, поэзии. В честь тебя и твоего творца Константина Вереницына. Наконец-то вы вместе встретились. Но все люди здесь собрались показать и свой талант.

- Это хорошо, паненка, - добродушно улыбаясь, отвечает Тарас, но мне чего-то не по себе, так как я не увидел нигде ни деревни Путевище, не своей хатенки около баньки барина.

Ему тут же ответила Ольга Ковриго:

- Все течет, все изменяется, Тарас. Путевище просуществовало до 1939 года. Оно было рядышком с деревней Зароново. Но мы можем мысленно перенестись в тот «край прекрасный, ну, словно кто намалевал». Где «цветы пестреют: синий, красный, как будто кто платок постлал». И эти слова не мною придуманы, а поэтом Константином Вереницыным. И открою тебе скорее маленький секрет – поэма «Тарас на Парнасе» - это поистине жизнерадостное и сатирическое произведение, в котором сочетаются тонкий юмор, интрига, оригинальность сюжета. И ты, Тарас, главный герой этой поэмы. Мы сейчас будем подводить итоги районного конкурса: «На лучшее юмористическое произведение» Если и приглашать в жюри нашего конкурса, так в первую очередь нужно только тебя, Тарас, Ведь ты же виновник нашего торжества и тебе и карты в руки. Поможешь нам оценить претендентов?

Тарас указательным пальцем подправил свои пушистые усы и, потерев ладошки, сделал правой рукой отмашку в знак согласия:

- Карты картами, а давненько я в руки шашек не брал. Будем судить быстро и справедливо: «Раз, раз – и в дамки! То есть на первое место в конкурсе».

- Не торопись, Тарас – предостерегла лесника из Путевищ Ольга – не шуми, а вспомни как ты оцени л восхождение на Парнас четырех лучших литераторов России в начале 19 века.

- Да разве такое позабудешь – улыбнулся Тарас, - «Все что-то разом зашумели, народ раздался в два конца, и, словно птицы, пролетели четыре добрых молодца. Вид был у этих не таковский: сам Пушкин, Лермонтов, Жуковский и Гоголь – быстро мимо нас прошли как павы на Парнас.

- Хорошо – одобрила речь Тараса Ольга Коврига, - а у нас в номинации «На лучшее юмористическое произведение» заслужили трое: Козлова Инна Павловна, ученица 8 «Б» класса Иванова Анна и ученица базовой школы Михайлова Оксана. Посмотри их творения и, если не возражаешь и юмор их тебе приятен, объяви благодарность юмористкам.

Тарас не заставил себя долго ждать. Он объявил благодарности выше упомянутым конкурсантам, а потом вручил дипломы. «За творческое мастерство» диплом получил ученик 10 класса города Витебска Буйко Тимур, диплом «Сценическая шутка» получил коллектив драматического кружка Городокского аграрно-технического колледжа, руководитель Овчинникова Людмила и многие другие.

Итог подвела Ольга Ковриго:

- Песни, танцы, поэзия – в общем, не так важно, чем занимается человек. По-настоящему важно, что его душа находится в бесконечном поиске, душа живет в творчестве. Спасибо всем, кто принял участие в празднике, в конкурсе. До новых встреч!!! Праздник удался! Но он не закончился. Фестиваль «Городокский Парнас» будет проводиться ежегодно. Милости просим участвовать в конкурсах, выступать с чтением своих стихотворений, песен, сценками, игрой на музыкальных инструментах.

А на другой площадке города Городка выступают артисты самодеятельных коллективов с хореографическими композициями, песнями и плясками.

Открывает его Ольга Ковриго. Торжественно звучат фанфары, настраивая гостей фестиваля на лирический лад:

- Добрый день, уважаемые земляки и гости нашего города! Мы рады видеть вас на празднике поэзии «Мать – Беларусь, твой сын живет!» У каждого народа есть поэты, величие и значение которых возрастает из года в год. У нас у городчан – это наш поэт – земляк Константин Вереницын.

Праздник продолжается и после выступления артистов. Теперь юноша и девушка рассказывают зрителям об особом значении в литературе, культуре библиотек и книги. Начинает выступление парень.

- Слова книги и библиотека – неразделимы. Задаешься часто вопросом, а что такое библиотека, и что значит она в жизни современного человека? Сразу вспоминается надпись над входом в библиотеку египетского фараона Рамсеса: «Лекарство для души». Эта фраза актуальна и сейчас, хотя разделяют нас тысячелетия. Сколько с тех пор воды утекло, сколько рухнуло цивилизаций, сколько войн и катаклизмов сгинуло в пучине быстротекущего времени, а лучше и кратко о храме книги не скажешь.

Девушка продолжает мысль юноши:

- Часто наступает время, когда человеку необходимо посетить библиотеку, чтобы прочитать и вспомнить о красивом слове, о добром наставлении и библиотека никогда не обманет его и мудрые книги помогут разобраться в самых трудных ситуациях. Библиотека кладезь человеческой мысли, кладовая знаний многих поколений философов, писателей, поэтов, ученых. Она всегда подарит радость встречи каждому из нас с добрым другом – книгой.

- Все знают, - добавляет парень – что не было бы интересных книг, то не было бы и интересных людей, таких как писатели, поэты, баснописцы, драматурги. У нас в Беларуси их много. И на наш праздник приехали писатели и поэты: Тамара Ивановна Краснова-Гусаченко, Владимир Максимович Скорынкин, Борис Павлович Бележенко, Наталья Викторовна Саветная.

Директор Городокского просветительного центра Абрамова Ада Витальевна вручила дипломы самым активным читателям районной центральной библиотеки. Номинаций было много, как и лауреатов конкурсов. Лучшим читателем года стала Тарасова Тамара.

Тарас Парнасский тут же пошутил:

- Моё имя уже звучит в фамилии лучшей читательницы года.

Самой активной посетительницей стала Миронова Фаина, а почетной читательницей абонемента – Евдокимова Раиса. В лидеры читательного зала вырвалась Садовская Светлана, а знатоком белорусской литературы признали Иванову Галину, а рекордсменом по чтению прессы стал Прудников Виктор.

Но не только читателей библиотеки награждали почетными званиями. Самым щедрым дарителем книги в библиотечный фонд оказалась Нина Бычек.

Оказывается на Городокской земле есть много самородков, людей от Бога, которые хорошо слагают стихи, великолепно поют песни, танцуют и играют на музыкальных инструментах. А тут я познакомился с читателями разных разновидностей.

Девушка – ведущая не пропустила так же сказать свое слово:

- Сегодня в нашем празднике засверкали во всей красе герои белорусских книг. Их авторы – выдающиеся представители своего народа. О своей Матери-Родине Беларуси они написали неповторимо, прекрасно, просто и мудро, взволнованно, искрометно, проникновенно и пафосно. Это не просто добротные высокохудожественные произведения. Это своеобразная история жизни белорусского народа, с его нравами, с его борьбой и победами.

- Широко по свету шагает белорусская книга – продолжил юноша. – С каждым годом она завоевывает доверие к себе, находит новых друзей. Все больше переводится белорусских книг на другие иностранные языки и их читают уже и за границей. Белорусские писатели множили и приумножают и теперь славу Беларуси и её народа. Ведь писатели выходцы из глубинной мощи народа и в благодарность за любовь народа отдали ему свои прекрасные, чудные, неповторимые художественные произведения.

- А я желаю вам, дорогие друзья, чтоб на пути самопознания вам повстречались бы лучшие художественные книги. Маленькую частичку их и авторов литературных книг мы вам представляли. Книга для нас как солнце: она и светит и греет.

Юноша от такого сравнения и сам засветился, как солнышко:

- Только при свидании с книгой высвечивается все самое лучшее, чистое, благородное, вечное, что есть в человеке. До новых встреч с книгой и бесценной духовной пищей белорусских писателей.

Вот так на «Городокском Парнасе» ловко и туго переплелись, как в венке сонетов, литература, писатели, поэты, исполнители музыки и танцев, библиотечных работников и читателей, работников Администрации Городокского района и его благодарных жителей.

Все закружились, закрутились на волнах «Городокской лиры».

Небольшой район Витебской области, выбиваясь из сил (он финансирует только сам эти уникальные фестивали в честь своего земляка Константина Вереницына, а если бы областной Витебск сумел поднять этот праздник до губернского значения, а в Витебске столько много(уж не один – это точно) исторических личностей в разных сферах деятельности, не только литературной, то звенел бы этот фестиваль не только в Витебской области, а по всем просторам синеокой Беларуси.

Владимир Крайнев.