Ни­че­го боль­ше

 

 

Пол­ночь, на­ча­ло сме­ны.

     - Да­вай, Са­шок.

Те­леж­ка - с че­тырь­мя ко­ле­са­ми. Жен­щи­ны — без имен. Сы­рой кир­пич. С две­на­дца­ти до шес­ти. На­ча­ли...

     - Да­вай, Са­шок, по­ти­хонь­ку.

 Час, два, три, че­ты­ре, че­ты­ре, кир­пич — с те­леж­ки на те­леж­ку, с ма­лень­кой — на боль­шую, бе­решь не ру­ка­ми, а нут­ром, всё ещё че­ты­ре, нет сил, нет мо­чи, буд­то хва­та­ют те­бя за ру­ки и дер­га­ют, дер­га­ют — вот-вот обор­вут их... Два кир­пи­ча, две ру­ки, две те­леж­ки, пять ми­нут пя­то­го, толь­ко пять ми­нут пя­то­го, те­леж­ка опус­те­ла, под­ка­ты­ва­ешь дру­гую, два кир­пи­ча, две ру­ки, толь­ко жизнь од­на, все­го од­на, ру­ки не дер­жат, не ру­ки — кле­щи, еле мо­жешь за­жать, кир­пи­чи схва­ты­ва­ешь не ки­стью, а пле­ча­ми,  уже пле­ча­ми.

- От­дох­ни, Са­шок.

От­ды­хать нель­зя, то­гда кле­щи ста­нут не­по­слуш­ны­ми; два кир­пи­ча, две те­леж­ки, две ру­ки, тер­петь, тер­петь и ни­че­го боль­ше. Как они вы­дер­жи­ва­ют этот ад­ский труд? Изо дня в день, из го­да в год, доб­ро­воль­но, без при­ну­ж­де­ния... Пят­на­дцать ми­нут шес­то­го... Ко­гда же ко­нец? Со­рок пять ми­нут еще, ес­те­ст­во не тер­пит уже, оно не вы­дер­жи­ва­ет ис­тя­за­ния, те­леж­ка ма­лень­кая, еще од­на, еще, еще, ос­та­лось сем­на­дцать ми­нут, три­на­дцать, во­семь...

- Хва­тит на се­го­дня,— го­во­рит од­на из жен­щин.

-До зав­тра,— го­во­рит дру­гая, и они рас­хо­дят­ся.

И он идёт. Но­ги поч­ти не слу­ша­ют­ся, упал бы, где по­па­ло, и ус­нул, но - нет, и хо­тя ка­ж­дый шаг — уси­лие, внут­ри за­ти­ха­ет; в трам­вае от­клю­чил­ся.

Вот и при­шел, кро­ва-а-а-ать, и сон. Бла­жен­ный сон. И ан­ге­лы. Они ле­та­ют по ком­на­те и едят крас­ные яб­ло­ки. Но не уго­ща­ют. Хо­тя яб­ло­ки у них по­яв­ля­ют­ся из ни­от­ку­да — на то и ан­ге­лы. Яб­ло­ки ан­ге­лы над­ку­сы­ва­ют и вы­бра­сы­ва­ют. Про­снул­ся. Пить. Та­кое чув­ст­во, как буд­то рань­ше и не жил. В го­ро­де — солн­це, от серд­ца от­лег­ло. Лю­бовь — ко всем. Рас­плыв­ча­тая и не­кон­крет­ная. И ни­че­го лиш­не­го в ду­ше. Как у мла­ден­ца.

Вкус­ная во­да из кра­на. Ли­цо — под во­ду. Еще при­лечь. По­стель — мяг­че пу­ха. Но сна уже нет, од­ни фан­та­зии.

Ку­да же он по­пал? Сме­на — все­го шесть ча­сов, а так труд­но. А ес­ли б во­семь? Но как же там вы­дер­жи­ва­ют жен­щи­ны?.. Мыс­ли бро­ди­ли, как труд­ные под­ро­ст­ки ве­че­ром: без це­ли, без на­прав­ле­ния. Вре­мя от вре­ме­ни они воз­вра­ща­лись ... Кто же эти жен­щи­ны?! По­че­му они здесь? Где бе­рут си­лы?

На кир­пич­ном за­во­де уче­ни­ком «но­вень­кий» чис­лил­ся толь­ко три дня и по­лу­чал тре­тью часть от за­ра­бо­тан­но­го, а че­рез три дня он ста­но­вил­ся пол­но­прав­ным чле­ном кол­лек­ти­ва. Три дня — и ты че­ло­век. По­че­му ис­пы­ты­ва­ли имен­но столь­ко, бы­ло по­нят­но. Ес­ли вы­дер­жишь три дня, то, на­вер­но, вы­дер­жишь и че­ты­ре. У змея три го­ло­вы, а у от­ца три сы­на.

К ве­че­ру ру­ки ото­шли. А со­всем не­дав­но при­хо­ди­лось раз­жи­мать кис­ти о по­сто­рон­ние пред­ме­ты: паль­цы, как за­ржа­ве­ли. На го­род опус­ти­лась ночь, ско­ро на ра­бо­ту. Ли­ло­вый свет над го­ро­дом на­во­дил на мыс­ли о сча­стье. Не о том сча­стье, ко­гда кто-то ря­дом. Де­ву­шек во­круг ви­ди­мо-не­ви­ди­мо. Он был сча­ст­лив чем-то дру­гим, и хо­те­лось, чтоб у жен­щин, с ко­то­ры­ми ра­бо­тал, то­же бы­ло та­кое же чув­ст­во. Ему ка­за­лось, что у них его нет. На ра­бо­ту шел рез­во. Про­хо­жих не встре­ти­лось, но со­ба­ки, ко­то­рые про­бе­га­ли ми­мо, ки­ну­лись врас­сып­ную. «С этим — шут­ки пло­хи. Бе­жим, брат­ва»,— ско­ман­до­вал пред­во­ди­тель.

Вре­мя — по­ло­ви­на пер­во­го. Ка­жет­ся, про­шло ча­са три... Во­круг — ночь. С ма­лень­кой те­леж­ки — на боль­шую, с ма­лень­кой — на боль­шую, с ма­лень­кой, на боль­шую, на боль­шую, и ни кон­ца, ни краю, ни кон­ца, ни краю... Хо­чет­ся взять этот кир­пич — ведь он все­го-на­все­го сы­рец — и ку­сать его, зу­ба­ми его; по­бить, пе­ре­вер­нуть те­леж­ку, ра­зо­гнать ее и — вниз, к рель­сам, ту­да, где боль­шая те­леж­ка, те­ле­жи­ще. Нет, это не ка­ж­до­му под си­лу, мо­жет, ря­дом — не лю­ди, а за­вод­ные кук­лы...

— От­ды­хай, Са­шок,— ска­за­ла од­на из жен­щин,— ви­дишь, те­леж­ка сто­ит.

Боль­шая те­леж­ка, ко­то­рая стоя­ла ни­же, на рель­сах, по ко­то­рым кир­пи­чи по­да­ва­ли в печь, стоя­ла, не дви­га­лась. Пе­ред ней стоя­ли еще две те­леж­ки, ко­то­рые  на­гру­зи­ли рань­ше. Жен­щи­ны при­се­ли. На их ли­цах не чи­та­лась ра­дость. Пе­ре­рыв они при­ня­ли ес­те­ст­вен­но, как смерть ко­го-ни­будь из со­се­дей.

Он не­мно­го от­дох­нул, печь об­жи­га по­ка стоя­ла — ее чи­ни­ли, — и по­шел по­смот­реть цех, где го­то­ви­ли сы­рой кир­пич. Здесь бы­ло так мно­го сыр­ца — на те­леж­ках, на стел­ла­жах и на по­лу, что его, ка­за­лось, хва­тит да­же для то­го, что­бы за­гнать в мо­ги­лу са­мо­го Илью Му­ром­ца, не го­во­ря уже о Со­ло­вье-раз­бой­ни­ке. Раз­бой — де­ло на­строе­ния.

Печь ско­ро по­шла.

— Мо­жет, по­си­дим? — вы­ско­чи­ло у не­го.— Еще две те­леж­ки в за­па­се.

— Ты по­си­ди,— со­чув­ст­вен­но ска­за­ла од­на из жен­щин.

— Вре­мен­ные у нас все­гда от­ды­ха­ют,— под­дер­жа­ла ее вто­рая.

 

При­шло ут­ро. Ту­ман под­ни­мал­ся над го­ро­дом. За­ти­ха­ло и очи­ща­лось внут­ри. По­сле ноч­ной сме­ны все­гда бы­ва­ет так.

Ко­гда лег­ко пла­ка­лось

 

 

— Ни­ку­да не по­еду. Ос­та­нусь тут! — кри­чал дед на кры­ше сво­его до­ма.

Во­да уже под­ня­лась вы­ше окон.

Мно­го лет под­ряд он вы­хо­дил на крыль­цо и ви­дел, как сле­ва под­ни­ма­ет­ся крас­ное солн­це. Он ви­дел, как солн­це са­ди­лось, и ему ка­за­лось, что так бу­дет все­гда. Здесь он по­хо­ро­нил баб­ку. Это он пе­ре­жил. Ста­ло ту­пее и бес­смыс­лен­нее, но по-преж­не­му сто­ял дом, сле­ва под­ни­ма­лось крас­ное солн­це, был на мес­те ого­род, все стоя­ло, все бы­ло на мес­те. Ве­че­ра­ми он смот­рел в ок­но, за ок­ном тем­не­ло, ста­но­ви­лось ни­че­го не вид­но, но он знал, что там, за стек­лом.

«Иро­ды. Не тро­гай­те ме­ня!» — кри­чал он двум ми­ли­цио­не­рам в лод­ке, ко­то­рым при­ка­за­ли спа­сти су­ма­сшед­ше­го де­да: свя­зать и вы­вез­ти его. «Иро­ды!» — кри­чал он лю­дям, ко­то­рые умуд­ри­лись-та­ки пе­ре­хит­рить его. «Мо­ре при­ду­ма­ли!». Он кри­чал всем лю­дям, и ему вни­ма­ли два ми­ли­цио­не­ра, при­смат­ри­ва­ясь, как бы по­лу­чше под­плыть к де­ду. По­том его схва­ти­ли...

— Те­перь там мно­го ры­бы. И об­ла­ка от­ра­жа­ют­ся в про­зрач­ной во­де. Там ви­ден дом, ого­род, лес...— рас­ска­зы­вал он мне, ко­гда я при­хо­дил к не­му ве­че­ром и при­но­сил мо­ло­ко в лит­ро­вой бан­ке. Я но­сил ему мо­ло­ко, по­то­му что у не­го не бы­ло ко­ро­вы. А ко­гда он уго­щал ме­ня этим мо­ло­ком, оно бы­ло вкус­нее, чем до­ма. Пар­ное я не пил, а у де­да пил по­че­му-то.

— До­мой хо­чу,— го­во­рил он.

Я не по­ни­мал его.

—   Там же мо­ре, — го­во­рил я ему. – Как ты там бу­дешь жить?

 Я не по­ни­мал, как мож­но хо­теть в мо­ре. Ко­гда я при­хо­дил к не­му, он час­то смот­рел в ок­но.

—   За­чем ты смот­ришь в ок­но? Там же ни­че­го не вид­но.

Он на­ли­вал мне мо­ло­ка.

— Пей,— го­во­рил он, и я пил, и оно бы­ло очень вкус­ное.

— До­мой хо­чу,— го­во­рил он.

— Там же ды­шать не­чем,— до­га­дал­ся я.

— Мне хва­тит,— убе­ж­дал ме­ня он.— Мне хва­ти­ло бы...

 

 

На за­бо­ре си­де­ла де­воч­ка. Мне очень хо­те­лось дру­жить с ней. А ей - нет. Та­кая ма­лень­кая, а уже ко­кет­ка. И всем ви­дом сво­им по­ка­зы­ва­ет: да, ну и что ж?! Раз­ве мо­жет она ко­му-то не нра­вить­ся? Мне то­гда бы­ло го­да че­ты­ре, а ей, мо­жет, пять. Она бы­ла стар­ше: вот что опас­но. Кра­ем уха я слы­шал, как взрос­лые го­во­ри­ли о том, что ко­гда ОН стар­ше, то так и долж­но быть, а ес­ли ОНА стар­ше, то – друж­бе не бы­вать, а свадь­бе – и по­дав­но. Я не знал еще, что та­кое же­нить­ся, но до­га­ды­вал­ся: быть все­гда ря­дом с нею и смот­реть на ее кра­си­вое пла­тье. Пла­тье у нее бы­ло яр­кое и чис­тое: бро­са­лось в гла­за и в ду­шу. Дру­гие де­воч­ки, ко­то­рых я ви­дел рань­ше, бы­ли все­гда ис­пач­кан­ны­ми, ка­ки­ми-то се­рень­ки­ми, а эта бы­ла чис­тень­кой,  не как все. Она бы­ла един­ст­вен­ной. Она си­де­ла на за­бо­ре. Его по­стро­ил отец. От за­бо­ра уже не пах­ло све­жим де­ре­вом, на­вер­но, про­шли до­ж­ди. Он был сплош­ной и вы­со­кий, а до не­го стоя­ла из­го­родь из ло­зы.  И са­дить­ся на неё – не ся­дешь.

По­том ро­ди­те­ли уе­ха­ли из род­ных мест ло­вить пти­цу сча­стья. И ме­ня за­бра­ли. То­гда мне бы­ло, на­вер­но, лет шесть, по­то­му что ба­буш­ка уже под­го­то­ви­ла пе­рья, руч­ку, пла­сти­лин, ко­роб­ку цвет­ных ка­ран­да­шей. Но она так и не уви­де­ла, как вну­чок по­шел в шко­лу пер­во­го сен­тяб­ря, ко­гда дру­гих де­тей ма­те­ри ве­ли по ули­це за ру­ку, а за пле­ча­ми у школь­ни­ков бы­ли ран­цы. Она то­же ему ку­пи­ла та­кой ра­нец...

День был те­п­лый, как раз са­мая ра­дость на за­бо­ре по­си­деть. На нем мож­но си­деть и осе­нью — на стол­би­ке. На стол­би­ке очень удоб­но: но­ги ста­вишь на пе­ре­кла­ди­ну, и си­ди се­бе, сколь­ко хо­чешь. Но осе­нью ве­тер, и зяб­ко, и не гу­ля­ет ни­кто — ни­ка­ко­го ин­те­ре­су нет си­деть — гру­ст­но и хо­лод­но.

Я сто­ял ря­дом и смот­рел на де­воч­ку. Она улы­ба­лась, на­роч­но или от ра­до­сти. Но внут­ри что-то от­кры­лось, со­всем но­вое. Ка­кой бы­ла эта улыб­ка, не вспом­нить. А вот стол­бик, на ко­то­ром она си­де­ла, до сих пор на мес­те.

Ле­том и зи­мой, вес­ной и осе­нью, ко­гда ли­ли до­ж­ди и по ули­це бе­жа­ли по­то­ки мут­ной во­ды, по­сле них  на до­ро­ге ос­та­ва­лись рвы, мне они бы­ли по ко­ле­ни — поч­ти ов­ра­ги, — а в мес­те, где во­да сте­ка­ла ото­всю­ду, с двух сто­рон ули­цы и с со­сед­ско­го ого­ро­да, яма бы­ла, как уще­лье – уто­нуть мож­но. Дождь па­дал круп­ны­ми ка­п­ля­ми, сна­ча­ла — ред­ки­ми, по­том — час­ты­ми, по­том — ли­вень. Еще не­мно­го, и вот уже ре­ки по­тек­ли по до­ро­ге...

Ле­том на ули­це бы­ло мно­го пы­ли, и мы иг­ра­ли ею. Бе­решь пол­ную при­горш­ню и швы­ря­ешь вверх. Кра­со­ти­ща! А как на­до­ест под­ки­ды­вать вверх, то­гда - друг в дру­га. Смот­ришь на ко­го-ни­будь, и не уз­на­ёшь его. Толь­ко гла­за бле­стят. Иг­ра­ли еще в «гор­шоч­ки». То­же пы­лью. Кро­ме пы­ли боль­ше ни­че­го не на­до. Сгре­ба­ешь ее в куч­ку, чтоб по­боль­ше, де­ла­ешь ям­ку, сни­ма­ешь шта­ны и за­пол­ня­ешь ям­ку во­дич­кой. По­лу­ча­ет­ся гор­шо­чек. А у ко­го гор­шоч­ка не по­лу­чи­лось, он про­иг­рал. И все бро­са­ют в про­иг­рав­ше­го свои гор­шоч­ки. Та­кие пра­ви­ла. А ко­гда нет про­иг­рав­ше­го? То­гда бро­са­ют горш­ки в ко­го по­па­ло. Ка­ж­до­му дос­та­нет­ся...

Осе­нью, ко­гда на­чи­нал­ся дождь, мы с ба­буш­кой са­ди­лись воз­ле ок­на. На­сту­па­ла ти­ши­на во­круг, и мы слу­ша­ли дождь. Он уда­рял­ся о кры­шу, о зем­лю, о стек­ла окон, как буд­то во­круг иг­рал ор­кестр не­ви­ди­мых ба­ра­бан­щи­ков.

Му­зы­ка на­рас­та­ет. Гром­че и ча­ще сту­чат па­лоч­ки. По ули­це по­тек­ло, по­бе­жа­ло, хлы­ну­ло. В бес­ко­неч­ный шум зву­ков вли­лась еще од­на ме­ло­дия: то ка­п­ли за­сту­ча­ли по во­де. Гром­че, ти­ше шум до­ж­дя. Вот кап­ну­ло на по­до­кон­ник. Еще раз. Ка­п­ля за ка­п­лей. И вдруг — ли­вень. На по­до­кон­ник по­ли­лась струй­ка. Она как ни­точ­ка. Идут ми­ну­ты. Зву­ки лив­ня за­пол­ни­ли всё.

Дождь кон­чал­ся, и про­гля­ды­ва­ло не­бо — си­нее на чёр­ном. Гус­той цвет был стра­шен и кра­сив, но боль­ше кра­сив. На­сту­пал ве­чер. Си­нее чер­не­ло, а чёр­ное ос­та­ва­лось чёр­ным.

Де­воч­ка слез­ла с за­бо­ра и уш­ла. Она не хо­те­ла иг­рать со мной. Я да­же не на­смот­рел­ся на нее. Она свер­ну­ла в пе­ре­улок. Мне ка­за­лось, что во­об­ра­жа­ет она для то­го, чтоб по­нра­вить­ся. Но  она уш­ла, и да­же не обер­ну­лась.

 

 

В до­ме бы­ла ма­кит­ра. Ба­буш­ка в ней за­ме­ши­ва­ла тес­то. Она опус­ка­ла ру­ку в ма­кит­ру, поч­ти по ло­коть.  Мно­го тес­та при­ста­ва­ло к ру­ке и тя­ну­лось за ней. По­том ма­кит­ру на­кры­ва­ли по­ло­тен­цем. На­вер­но, для то­го, чтоб ту­да пыль не ле­те­ла. Тес­то под­ни­ма­лось, ино­гда да­же све­ши­ва­лось че­рез край. То­гда ба­буш­ка под­хва­ты­ва­ла его... Длин­ным пе­ром она сма­зы­ва­ла фор­мы для хле­ба, ма­кая его в под­сол­неч­ное мас­ло. Фор­мы бы­ли чер­ные и лег­кие.

Ко­гда хлеб вы­ни­ма­ли из пе­чи, он был очень вкус­ным с мо­ло­ком из алю­ми­ние­вой круж­ки. По­том, прав­да, у круж­ки уш­ко ото­рва­лось, и пить уже не­удоб­но бы­ло...

Шло вре­мя. В де­ре­вен­ский ма­га­зин ста­ли при­во­зить хлеб. Бе­лый и чер­ный. Его при­во­зи­ли в обед, и к это­му вре­ме­ни воз­ле ма­га­зи­на со­би­ра­лись все, кто хо­тел ку­пить его. Ко­му хо­те­лось по­го­во­рить, то­же при­хо­ди­ли.

Хлеб про­да­ва­ли в ма­га­зи­не, и те­перь ба­буш­ка ред­ко пек­ла до­ма. Тот, что она пек­ла, да­же на­зва­ние по­лу­чил - «до­маш­ний».

—   А ты зна­ешь,— спро­сил у ме­ня стар­ший двою­род­ный брат,— по­че­му хлеб бы­ва­ет бе­лый и чер­ный?

—   Нет.

Стар­ше­му двою­род­но­му бра­ту я до­ве­рял.

«По­че­му хлеб бы­ва­ет бе­лый и чер­ный? — ду­мал я. – На­до же». Хо­те­лось уз­нать.

- По­че­му? – спро­сил я у бра­та.

     - Ну, слу­шай,— ска­зал он.— Хлеб де­ла­ют на фаб­ри­ке. Мно­го лю­дей. Тол­па.

До­ма хлеб все­гда  пек­ла од­на ба­буш­ка. Ей ни­кто не по­мо­гал.

— Сколь­ко лю­дей? – спро­сил я.

—   Да мо­жет сот­ня.

—   А это мно­го?

—   Ес­ли по­ло­ви­ну на­шей де­рев­ни со­гнать в од­ну ку­чу, то и бу­дет при­мер­но столь­ко.

—   Ого! — ска­зал я.

— На фаб­ри­ке есть два боль­ших ко­ры­та,— про­дол­жал брат.— В них и за­ме­ши­ва­ют хлеб. В од­ном ко­ры­те — бе­лый, а в дру­гом — чер­ный.

— Как гли­ну?

—   Да!

Ко­гда ко­му-ни­будь об­ма­зы­ва­ли ха­ту, уже сде­лан­ную из де­ре­ва, со­би­ра­лось мно­го лю­дей, и по­сре­ди ули­цы го­то­ви­ли ог­ром­ный за­мес. Это боль­шой празд­ник для де­тей. Все­го на­смот­ришь­ся. Гли­ну рас­сы­па­ют боль­шим кру­гом, по ули­це уже ни­кто не ез­дит, это - то­же празд­ник, по­то­му что мож­но но­сить­ся сло­мя го­ло­ву. Кон­ские круг­ля­ши не­сут меш­ка­ми, во­ду льют из бо­чон­ка. Кто-то си­дит на ло­ша­ди и ез­дит по кру­гу, а ло­шадь топ­чет гли­ну. И лю­ди хо­дят по кру­гу друг за дру­гом и то­же топ­чут.

— Точ­но так же на фаб­ри­ке де­ла­ют,— про­дол­жал брат.— В од­ном ко­ры­те, где хлеб бе­лый, но­ги мо­ют, пе­ред тем как в за­мес лезть, а в дру­гом — не мо­ют, чтоб бы­ст­рее.

— И ло­ша­ди топ­чут­ся? — спро­сил я.

—   Нет, ло­ша­ди не топ­чут­ся,— от­ве­тил он,— это ж хлеб все-та­ки.

—   Не ешь чер­но­го хле­ба, - го­во­рил я от­цу, ко­гда он на­ре­зал его.

—   Чёр­нень­кий очень вкус­ный,— го­во­рил он.

— Да, хле­бу­шек се­го­дня, как ни­ко­гда, — по­вто­ря­ла мать.

 

 

— По­про­щай­ся с де­дом,— го­во­ри­ли мне. Я сто­ял воз­ле гро­ба. Де­душ­ка ле­жал с блед­ной лен­точ­кой на лбу ря­дом с вы­ры­той мо­ги­лой.

—   Сы­нок, не бой­ся,— го­во­ри­ла мать.

     Я не бо­ял­ся, я не по­ни­мал, что слу­чи­лось с де­душ­кой. И за­чем с ним про­щать­ся? Рань­ше мы с ним не про­ща­лись. Я не знал, что де­душ­ка не вер­нёт­ся. Я ду­мал, что все жи­вут, сколь­ко хо­тят. И я бу­ду жить все­гда... По­том умер­ла ба­буш­ка. Че­рез де­сять лет  по­сле де­душ­ки. Мы с ней хо­ди­ли по ого­ро­ду, на ме­же рос ду­бок с зе­лё­ны­ми ли­сть­я­ми.

— Бу­дет мне на крест,— го­во­ри­ла ба­буш­ка.

Я ду­мал, что она шу­тит. Из та­ко­го не­вы­со­ко­го де­ре­ва крест не по­лу­чит­ся. Но по­том де­ре­во вы­рос­ло.

Ко­гда я при­ез­жал к ней в по­след­ний раз и спра­ши­вал, как она жи­вет, она от­ве­ча­ла, что хо­ро­шо жи­вет, толь­ко хо­дить ста­ла ху­же, вый­дет во двор, упа­дет и ле­жит, по­ка кто-ни­будь не под­ни­мет. Ве­че­ром все­гда кто-ни­будь за­хо­дит, род­ня, спа­си­бо, хо­ро­шая, а как кто зай­дет, то и под­ни­мет.

А рань­ше ку­да мы с ней толь­ко не хо­ди­ли. На ска­мей­ку, за  за­бор, по­смот­реть, как са­дит­ся солн­це. Или к са­раю. Там жи­ли лас­точ­ки, и ба­буш­ка все­гда за­кры­ва­ла дверь, ко­гда пти­цы уже спа­ли.

Пе­ред сном ба­буш­ка рас­ска­зы­ва­ла что-ни­будь. Ска­зок я не пом­ню ни од­ной. Пом­ню толь­ко, ко­гда вы­учил­ся чи­тать, сло­ва: «Дав­ным-дав­но...»,  и охот­ни­ка с лу­ком, ко­то­рый в ко­го-то стре­лял.

— Что те­бе рас­ска­зать? — спра­ши­ва­ла она ме­ня.

—   Как рань­ше бы­ло? — про­сил я, и слу­шал про ведь­му, ко­то­рая дои­ла хо­зяй­ских ко­ров, про ца­ря, про вой­ну. Ба­буш­ка рас­ска­зы­ва­ла, как за сот­ни ки­ло­мет­ров хо­ди­ли они за­ра­ба­ты­вать на жизнь, и на этой до­ро­ге где-ни­будь я и за­сы­пал.

—    Хо­ро­шо мы жи­вем сей­час, всё есть, — го­во­ри­ла она. – И ни­че­го боль­ше не на­до.

Ко­гда при­ез­жал в по­след­ний раз, то при­вез ей за­вар­ные пи­рож­ные, и она вы­ну­ла се­ре­дин­ку из од­но­го.

— Вкус­но,—  ска­за­ла она.— Ка­кое вкус­ное вы­учи­лись го­то­вить.

Пе­ред тем как ус­нуть, ба­буш­ка мне рас­ска­зы­ва­ла о том, что ви­де­ла, о чём слы­ша­ла. Но боль­ше все­го ме­ня вол­но­ва­ло да­же не это.

— Го­во­ри­ла нам од­на ста­рая баб­ка, дав­но это бы­ло, что при­дет день, ко­гда по не­бу ор­лы с же­лез­ны­ми но­са­ми по­ле­тят, а мир весь про­во­да­ми опу­та­ют.

И ко­гда мне хо­те­лось ус­лы­шать что-ни­будь очень ин­те­рес­ное, я про­сил:

—   Ба­буш­ка, рас­ска­жи про ор­лов.

—   С же­лез­ны­ми но­са­ми?

По­сле ор­лов сон был чу­дес­ный. Ка­ж­дый ве­чер мож­но бы­ло слу­шать про них.

Позд­ней осе­нью, ко­гда на­чи­на­ли то­пить, я за­ле­зал на печь. Там бы­ло ма­лень­кое окон­це. Смот­ришь в не­го, на ули­це дождь, хо­лод­но, а здесь хо­ро­шо, те­п­ло, как  ле­том. На пе­чи су­ши­ли ку­ку­ру­зу, чи­щен­ную, од­ни зер­на. И ко­гда я пол­зал там и грел­ся (Мо­царт в та­ком воз­рас­те уже да­вал кон­цер­ты), то на­шел дыр­ку, ма­лю­сень­кую ды­роч­ку. Вот так на­ход­ка! Я рас­ко­вы­рял ее, она уве­ли­чи­лась. И стал бро­сать ту­да ку­ку­ру­зу, ее мно­го бы­ло — поч­ти вся печь, сна­ча­ла по зер­ныш­ку, а по­том - при­горш­ня­ми. Хо­те­лось на­пол­нить дыр­ку до­вер­ху. Я, на­вер­но, за­бав­лял­ся че­рес­чур ти­хо, по­то­му что на печь за­гля­ну­ла мать.

—   Ку­ку­ру­зы что-то ма­ло ста­ло,— по­смот­ре­ла она по уг­лам,— или мне так ка­жет­ся?

Я по­ка­зал, ку­да де­ва­ет­ся ку­ку­ру­за.

—   Что ж ты тво­ришь?

Да­же не пом­ню, вле­те­ло мне или нет. На­вер­но, дос­та­лось, и по­ряд­ком.

     В окон­це я смот­рел и осе­нью, и зи­мой. От­ту­да бы­ли вид­ны плет­ни, за­бо­ры. На сне­гу все так хо­ро­шо вид­но. Вот кто-то  идет  в чер­ных са­по­гах, и в чер­ной шап­ке. Хо­лод­но, на­вер­но. Или про­ле­тит рас­те­рян­ная сне­жин­ка с угол­ка на уго­лок.

 

 

Ко­гда я был ма­лень­кий, ве­рил в Бо­га. «От­че наш, иже еси на не­бе­си»… С ба­буш­кой мы ра­зу­чи­ва­ли мо­лит­вы.

—   Не бой­ся,— ска­за­ла она, ко­гда мы стоя­ли с ней в са­рае, а на не­бе уда­рил гром. – По­мо­лись.

      Я стал мо­лить­ся. Мне страш­но бы­ло гро­ма. Убь­ет еще. Очень не хо­те­лось, чтоб уби­ло. И мы с ба­буш­кой ра­зу­чи­ли мо­лит­ву: спе­ци­аль­но от гро­ма. И сра­зу ста­ло лег­че, ве­се­лее, я по­ве­рил, что ме­ня не убь­ет, и вы­су­нул­ся за по­рог.

Ко­гда я ло­жил­ся спать, ба­буш­ка или ма­ма кре­сти­ли мне по­душ­ку. Это на­зы­ва­лось «по­кре­стить ме­сто». И по­том, ко­гда ба­буш­ка рас­ска­зы­ва­ла мне, как хо­ди­ли они за три­де­вять зе­мель, по­ля­ми, лу­га­ми,  — в ха­те ста­но­ви­лось тем­но, но не страш­но — над на­ми все­гда ви­тал бо­жий дух. Бог все­гда был где-то ря­дом.

Я но­сил жел­тый ме­тал­ли­че­ский кре­стик, и пря­тал его под ру­баш­кой, пу­го­ви­цы за­сте­ги­вал, чтоб не вид­но. Мы иг­ра­ли во что-то, ка­жет­ся, в мяч, бе­га­ли и рез­ви­лись. И тут я за­ме­тил, что у ме­ня из-за па­зу­хи вы­су­нул­ся кре­стик. На ру­баш­ке его бы­ло не осо­бен­но вид­но, она в кле­точ­ку, а там мно­го и жел­тых квад­ра­ти­ков. Но кто-то из де­тей за­ме­тил его.

— Кре­сто­но­сец! — за­кри­чал он.

— Кре­сто­но­сец, кре­сто­но­сец,— ве­се­ли­лись все.

Мне стыд­но так ста­ло, я по­бы­ст­рее до­мой бе­жать. И так спе­шил, что в ров упал. И ко­лен­ку сбил. Мне стыд­но бы­ло, хоть я и до­мой при­бе­жал, и от де­тей спря­тал­ся. «Бо­же, на­ка­жи их»,— про­сил я его.

На сле­дую­щий день я спря­тал кре­стик, и без не­го по­шел гу­лять. Мне ка­за­лось, что все за­бы­ли уже.

—   Кре­сто­но­сец! — кри­чал со­сед­ский Шур­ка,— с на­ми кре­сто­но­сец гу­лять при­шел.

Ба­буш­ка не толь­ко учи­ла ме­ня мо­лит­ве, ве­ре, но и рас­ска­зы­ва­ла о свя­тых. О них бы­ло слу­шать да­же ин­те­рес­ней, по­то­му что они бы­ли жи­вы­ми людь­ми.

— Ви­де­ли мы,— го­во­ри­ла ба­буш­ка,— свя­то­го. Он по льду шел. Смот­рим, по льду идёт.

— А ка­кой он?

— Обык­но­вен­ный муж­чи­на.

— А по­че­му ж он свя­той?

—  Так по льду бо­си­ком.

— И без оде­ж­ды?

—В оде­ж­де, и в шап­ке, толь­ко бо­сой.

Вес­ной, ко­гда уже со­шел снег, и на при­гор­ке бы­ло су­хо, хо­тя на ули­це бы­ло еще хо­лод­но, мы иг­ра­ли в «вы­би­ва­лы», и Шур­ка, ко­гда бе­гал, сни­мал ва­лен­ки. Все бы­ли обу­ты, а Шур­ка бе­гал бо­си­ком. Но свя­тым он не был, по­то­му что ко­гда но­ги у не­го за­мер­за­ли, он на­де­вал ва­лен­ки и бе­гал в ва­лен­ках.

 

 

И вот я сно­ва воз­вра­ща­юсь в дет­ст­во. То пер­вое дет­ст­во, ко­гда все бы­ло боль­шим. Боль­шие ок­на ха­ты (те­перь они окон­ца), боль­шая го­ра, с ко­то­рой съе­хать на сан­ках бы­ло так здо­ро­во — дух пе­ре­хва­ты­ва­ет.

И вот я сно­ва воз­вра­ща­юсь в дет­ст­во. То пер­вое дет­ст­во, ко­гда лег­ко пла­ка­лось.

Я си­жу с боль­шой лож­кой в ха­те Шур­ки, а его мать кру­тит нам мо­ро­же­ное в та­зи­ке. Си­дит Шур­ка и еще ка­кие-то ре­бя­та, все с боль­ши­ми лож­ка­ми. Под та­зи­ком кус­ки льда. На ули­це жа­ра, в ха­те душ­но, но мы тер­пе­ли­во ждем, ко­гда же бу­дет мож­но, об­ли­зы­ва­ем лож­ки. Мо­ро­же­ное еще жид­ко­ва­то. Но вот мать Шур­ки ку­да-то вы­шла, и он за­черп­нул из мис­ки! И все за­черп­ну­ли. Вот это да! Мать Шур­ки вер­ну­лась и про­дол­жа­ла кру­тить мо­ро­же­ное. Но оно так и не за­твер­де­ло. Она по­смот­ре­ла на нас и ска­за­ла:

—   Лад­но, ешь­те уже.

     Мы хва­та­ли мо­ро­же­ное, хоть Шур­ки­на мать и пу­га­ла, что за­бо­ле­ем, ес­ли бу­дем то­ро­пить­ся. Раз­ве мож­но за­бо­леть от та­ко­го вкус­но­го?! Вот сно­ва я — маль­чик, и го­ню ко­ро­ву в ста­до. Ее по­дои­ли, по­кор­ми­ли, она уже от­дох­ну­ла. Она та­кая боль­шая, ко­ро­ва. Жар­ко. На ули­це ни­ко­го нет. Ни­кто не гу­ля­ет. Жа­ра. Толь­ко ко­ро­ва вре­мя от вре­ме­ни от­го­ня­ет хво­стом мух со спи­ны. Ин­те­рес­но смот­реть на хвост. Кто-то впе­ре­ди то­же вы­гнал ко­ро­ву со дво­ра. Ле­то. Пол­день. Солн­це над са­мой го­ло­вой. Но мне не жар­ко. Его лу­чи вхо­дят в ме­ня, и внут­ри что-то ше­ве­лит­ся.

Ста­до со­би­ра­ет­ся воз­ле реч­ки. Тра­ва там зе­ле­ная, а в дру­гих мес­тах — жел­тая. Ко­ро­ву не обя­за­тель­но гнать к ста­ду, мож­но толь­ко к скло­ну, а по­том по­смот­реть, что­бы она ни­ку­да не свер­ну­ла, а спус­ти­лась. И все. Там, вни­зу, сплош­ной зе­ле­ный ко­вер, а здесь, на скло­не тра­ва по­жух­ла. Тра­вин­ки жел­тые и то­нень­кие. Зе­ле­ная тра­ва — мяг­кая та­кая. По ней хо­ро­шо бе­гать. Толь­ко не очень близ­ко к реч­ке, там ля­гу­шат ма­лень­ких мно­го и мок­ро. А ес­ли хо­чет­ся по мок­ро­му по­хо­дить, то мож­но и по мок­ро­му.

Сна­ча­ла из де­рев­ни уе­ха­ли ро­ди­те­ли. По­том и ме­ня за­бра­ли. Пом­ню, как они уез­жа­ли без ме­ня. Се­ли в ку­зов гру­зо­ви­ка и ис­чез­ли. Гру­зо­вик по­ехал по уз­кой пыль­ной до­ро­ге, ко­то­рой не бы­ло кон­ца. Ку­да они уез­жа­ли? Ведь здесь бы­ло так хо­ро­шо.

 

 

Сно­ва до­мой. По­езд, ночь, там­бур, про­вод­ник в по­тер­том пид­жа­ке. Но я уже не здесь, я уже до­ма. Ме­ня встре­тит мать: «Как ис­ху­дал!» Еще рань­ше я уви­жу за­бор, ко­ло­дец, реч­ку, жес­тя­ных пе­ту­хов на кры­ше, по­хо­жих на жар-птиц. Ко­гда отец вы­ре­зал их из жес­ти, он и сам уди­вил­ся то­му, что по­лу­чи­лось. В на­ших кра­ях та­кие пти­цы не во­ди­лись. А по­том по­кра­сил их крас­ной крас­кой, по­смот­рел и улыб­нул­ся. Я до­га­дал­ся, что он то­же та­ких птиц рань­ше не ви­дел.

Сно­ва до­мой. Вот ка­лит­ка, и аб­ри­кос, ко­то­рый вы­рос из кос­точ­ки. Ве­ран­да, воз­ле нее все­гда бы­ло мно­го солн­ца. Ме­сто здесь та­кое... сол­неч­ное. Мож­но, как рань­ше, обе­жать во­круг до­ма. Мож­но, как рань­ше, пой­ти на ого­род. И вспом­нить дет­ст­во. Та­кое раз­ное дет­ст­во.

 

 

 

Мы жи­ли не­да­ле­ко от го­ро­да. В шко­лу я хо­дил в се­ло, а отец и мать ра­бо­та­ли в го­ро­де. В се­ле бы­ла и реч­ка, ее из до­му вид­но, мы там ку­па­лись, и ма­га­зин, все бы­ло. Но еду мать при­но­си­ла из го­ро­да. И мо­ро­же­ное поч­ти ка­ж­дый день, и все та­кое вкус­ное, в ко­рич­не­вой сум­ке с по­тер­ты­ми руч­ка­ми. Там  все­гда бы­ло что-ни­будь не­обык­но­вен­ное — шо­ко­лад­ки или ман­да­ри­ны, ру­ле­тик или слад­кая кол­ба­ска. Од­на­ж­ды мать при­нес­ла пол­ную сум­ку ви­но­гра­да. Это так здо­ро­во, ко­гда мож­но есть ви­но­град до тех пор, по­ка на­ешь­ся. Сна­ча­ла мы с от­цом ели как лю­ди, по­том - без кос­то­чек, по­том без кос­то­чек и  ко­жу­ры, а по­том на­елись. Труд­но по­ве­рить в это, но на­елись. Ви­но­град ос­та­вал­ся — зна­чит, боль­ше уже не мог­ли есть.

Ве­че­ра­ми мне нра­ви­лось смот­реть, как го­рят в печ­ке дро­ва. Я са­дил­ся воз­ле от­ца и смот­рел на огонь. Отец под­ки­ды­вал по­ле­нья или ку­рил па­пи­ро­су, а дым от нее втя­ги­вал­ся в печ­ку. Дро­ва го­ре­ли спо­кой­но, на них мож­но смот­реть до тех пор, по­ка не за­хо­чет­ся спать. А ино­гда дро­ва стре­ля­ли — гром­ко и не­ожи­дан­но. То­гда мне не раз­ре­ша­ли смот­реть в печ­ку. Зи­мой то­пи­ли уг­лем, и по­это­му на огонь смот­реть то­же нель­зя: ес­ли от­кро­ешь двер­цу — уголь вы­па­дет. А ко­гда свет вы­клю­чить, вид­но, что пли­та крас­ная. До­ма хо­ро­шо. Ут­ром и ве­че­ром воз­ле пли­ты во­зит­ся ма­ма. Как толь­ко она на­чи­на­ет хло­по­тать, зна­чит, ско­ро что-ни­будь бу­дет.

Я опять вспо­ми­наю боль­шую ко­рич­не­вую сум­ку с по­тер­ты­ми руч­ка­ми. Она все­гда бы­ла пол­ной. Ино­гда да­же из-под руч­ки вы­со­вы­вал­ся ба­тон.

— Тя­же­ло,— го­во­ри­ла мать, ко­гда ста­ви­ла сум­ку на пол. А я — бы­ст­рей за­гля­нуть, что там внут­ри. Вме­сто то­го что­бы к ма­те­ри бе­жать, к сум­ке бе­жал.

— Тя­же­ло,— го­во­ри­ла мать.

Я так ни ра­зу и не по­мог ей но­сить эту сум­ку.

Ко­гда  ду­маю о ма­те­ри, вспо­ми­наю ле­то, и она ра­бо­та­ет на ого­ро­де, за се­лом са­дит­ся крас­ное солн­це, и что-то веч­ное в нем. Вот ве­чер. Зем­ля уже тем­ная, а во­да вда­ли еще свет­лая. Тем­не­ет ка­мыш, а мать все ра­бо­та­ет и ра­бо­та­ет. И вот на ого­ро­де уже ни­че­го не раз­ли­чишь.

Я не ви­дел, ко­гда она ло­жи­лась спать и ко­гда вста­ва­ла. Про­сы­пал­ся, зав­трак был го­тов или поч­ти го­тов, и она со­би­ра­ла ме­ня в шко­лу.

Я не пом­ню, что­бы мать бы­ла ко­гда-ни­будь ус­та­лой.

—   Ус­та­ла я,— го­во­ри­ла она, но эти сло­ва не до­хо­ди­ли до мое­го серд­ца. Раз­ве мо­жет та­кое быть?!

 

 

Ско­ро Но­вый год. Ма­ма ку­пи­ла ел­ку и ук­ра­си­ла ее кон­фе­та­ми, яб­ло­ка­ми - их нель­зя сры­вать, до­ж­ди­ком, иг­руш­ка­ми из стек­ла и цвет­но­го кар­то­на. Елоч­ка бы­ла не­боль­шая, она стоя­ла на та­бу­рет­ке и да­же не дос­та­ва­ла до по­тол­ка. Ма­ма ее при­на­ря­ди­ла, ва­ту по­ло­жи­ла на вет­ки вме­сто сне­га. В боль­шой ком­на­те ста­ло ина­че. И внут­ри у ме­ня вме­сте с этим де­рев­цем поя­ви­лось что-то но­вое, ра­до­ст­ное и на­ряд­ное. Но оно бы­ло, ко­неч­но же, не­проч­но, по­то­му что толь­ко-толь­ко воз­ник­ло.

Но­вый год еще не на­сту­пил. До не­го ос­та­ва­лось два дня. На ули­це стем­не­ло, но мать с ра­бо­ты еще не вер­ну­лась. Пер­вым при­шел отец. Он, на­вер­но вы­пил лиш­не­го.

— О-о, елоч­ка! — ска­зал об­ра­до­ва­но.

Он при­нес гир­лян­ду ог­ней, и объ­яс­нил мне, что сей­час сде­ла­ет очень кра­си­во:

— Све­тить­ся бу­дет раз­но­цвет­но.

Я не ве­рил, что он сде­ла­ет кра­си­во, по­то­му что он очень ша­тал­ся. Отец на­чал ве­шать ог­ни на ел­ку. Это бы­ли  раз­но­цвет­ные звез­доч­ки, к ка­ж­дой из них шел бе­лый про­во­док. Отец по­шат­нул де­рев­це, и с не­го упал боль­шой си­ний шар. Он упал и раз­бил­ся на ма­лень­кие стек­лыш­ки.

— Ни­че­го,— отец мах­нул ру­кой.— Ог­ни бу­дут. Кра­си­вый шар раз­бил­ся, и мне уже не хо­те­лось ог­ней.

— Не на­до ог­ней,— про­сил я его.

— Сей­час,— го­во­рил он,— по­тер­пи чуть-чуть.

Он на­ки­нул на ел­ку бе­лые про­во­да, и она вдруг по­кач­ну­лась. Я ни­че­го не мог го­во­рить. Я толь­ко смот­рел. Отец при­дер­жал ел­ку.

— Сей­час... сей­час,— го­во­рил он.

На ней бы­ли вез­де бе­лые про­во­да. Отец на­чал сди­рать до­ж­дик ото­всю­ду и при­кры­вать им про­во­да. Ел­ка опять по­кач­ну­лась. То­гда он взял ее за ствол воз­ле кре­сто­ви­ны и стал бить об та­бу­рет­ку. По­сы­па­лись иг­руш­ки.

По­том она уже не па­да­ла. При­шла мать и под­ме­ла стек­ло. В ком­на­те ста­ло чис­то.

 

 

 

Ко­гда я был ма­лень­ким, то ду­мал, что все лю­ди — оди­на­ко­вы. По­том я под­рос, и мне ка­за­лось, что лю­ди долж­ны быть оди­на­ко­вы­ми. Им толь­ко на­до объ­яс­нить, что это — луч­ше, чем быть раз­ны­ми. Это — пра­виль­нее. Я ве­рил: ка­ж­дый мо­жет стать хо­ро­шим. Ка­ж­дый. Я  и се­го­дня ино­гда так ду­маю. Во де­ла-то.

 

 

 Сно­ва до­мой. В кар­ма­не — би­лет, че­рез пле­чо — ку­сок меш­ко­ви­ны с таб­лич­кой. Медь го­рит. Над­пись гла­сит: In vino veritas. Ис­ти­на – в глу­по­сти. На го­ло­ве кеп­ка — по­след­ний крик мо­ды. Всё кри­чит, все кри­чат. Так на­до, чтоб не от­стать. Знать бы, от ко­го.

До­ма мне ра­ды. Очень силь­но. Осо­бен­но мать.

Ро­ди­те­ли жи­вут на вось­мом эта­же. Я люб­лю си­деть на кух­не. Из ок­на вид­но ре­ку, зе­ле­ный бе­рег — там я бе­гал па­ца­ном. Лю­ди хо­дят вни­зу. Сле­ва — строй­ка.

На­ше­го до­ма уже нет. Его снес­ли. Там сплош­ной за­бор. И пла­кат: «Ос­то­рож­но! Ра­бо­та­ет кран!», а под гру­зом — че­ло­век. Его сей­час за­да­вит. Не­да­ле­ко от этой над­пи­си — еще од­на, на про­ржа­вев­шей таб­лич­ке: «Строй­ка! Вход за­пре­щен!». Ря­дом с таб­лич­кой вы­ло­ма­но не­сколь­ко до­сок в за­бо­ре. Ми­ло­сти про­сим!

Ве­че­ром к ро­ди­те­лям при­шли ку­мо­вья. Все пьют и бе­се­ду­ют, я ем и ста­ра­юсь не ме­шать. Ред­кий гость мо­жет быть не в кур­се. Ко­гда под­вы­пи­ли, уже не го­во­рят о серь­ёз­ном, а так – о том, о сём.

— Ну как, ку­ма, жал­ко до­ма? — спра­ши­ва­ют мать.

—   Пей, кум, не бол­тай,— от­ве­ча­ет она.

 

                                               На­стоя­щие сло­ны

 

Маль­чи­ку по­вез­ло. Он не за­стал го­ло­да, ко­гда не хва­та­ло хле­ба и взрос­лые ели ди­кий ща­вель и кра­пи­ву; и де­ти ели. Он хо­дил в яс­ли-са­дик. Там бы­ли де­ти и по­мень­ше его, и по­боль­ше. Вся­кие де­ти бы­ли. Но иг­ру­шек в са­ди­ке не бы­ло. За­то пес­ка хва­та­ло на всех, и вся­ких де­ре­вя­шек, ко­то­ры­ми мож­но стро­ить до­ми­ки, прав­да, до­ми­ки мож­но стро­ить и без ни­че­го, ру­ка­ми. Са­мые ин­те­рес­ные из них — те, ко­то­рые са­мые вы­со­кие... А мож­но ко­лод­цы рыть. У ко­го глуб­же. А по­том за­ва­лить. А по­том и обе­дать зо­вут. Да­ле­ко слы­шен за­пах греч­не­вой ка­ши.

 

В де­рев­не, где рос маль­чик, иг­ру­шек не бы­ло. За­бав­ля­лись де­ти чем по­па­ло. У не­го отец ра­бо­тал в сто­ляр­ной мас­тер­ской и при­но­сил до­мой ку­би­ки вся­кие: и па­ро­хо­ды, и са­мо­ле­ты, и ма­ши­ны. Все, что хо­чешь. На­до толь­ко пред­ста­вить. Вот это — ко­рабль. Но­сом во­ду так и рас­се­ка­ет. Об­рез­ков из сто­ляр­ки хва­та­ло на всех де­тей. Ес­ли иг­ра­ли «в ма­ши­ны», то все об­рез­ки пре­вра­ща­лись в ав­то­мо­би­ли, ко­то­рые ез­ди­ли во­круг ку­чи пес­ка, а де­ти за ни­ми ла­зи­ли на ко­ле­нях. А по­том все ко­ле­ни бы­ли в сса­ди­нах, и за это до­ма де­тей би­ли ма­мы. Ма­мы учи­ли их. Хо­тя би­ли не всех, на­вер­но. А де­ти все рав­но ез­ди­ли.

А ко­гда «в ма­ши­ны» иг­рать на­дое­да­ло, иг­ра­ли «в са­мо­ле­ты». Все ма­ши­ны  сра­зу же пре­вра­ща­лись в са­мо­ле­ты. Де­ти с де­ре­вяш­ка­ми в ру­ках бе­га­ли по все­му дво­ру са­ди­ка. Ко­гда-то дав­но здесь бы­ла ко­нюш­ня. Ка­кой-ни­будь «лет­чик» це­п­лял­ся за что-ни­будь и раз­би­вал се­бе нос. По­че­му-то ча­ще все­го дос­та­ва­лось но­сам.

А од­на­ж­ды им вы­да­ли на­стоя­щие иг­руш­ки. Всем де­воч­кам вы­да­ли ре­зи­но­вых ку­ко­лок, а маль­чи­кам — ре­зи­но­вых сло­нов, боль­ших та­ких сло­нов, боль­шу­щих. Ку­кол­ки пи­ща­ли, ко­гда их на­жмешь, а сло­ны все бы­ли на­ду­тые. И он при­жал­ся к сло­ну ще­кой, и слон был хо­лод­ный и на­стоя­щий. И у всех маль­чи­ков сло­ны бы­ли на­стоя­щие. А по­том, ко­гда дя­дя сфо­то­гра­фи­ро­вал их — он ска­зал «Птич­ка-си­нич­ка», — все иг­руш­ки за­бра­ли, и боль­ше де­ти их не ви­де­ли. Дя­дя-фо­то­граф ез­дил по се­лам и раз­да­вал эти иг­руш­ки де­тям, а по­том го­во­рил «Птич­ка-си­нич­ка», а по­том за­би­рал иг­руш­ки...

Маль­чик вы­рос. Дет­ст­во он пом­нил по час­тям, и оно бы­ло очень свет­лое, и фо­то­гра­фия ос­та­лась, и все на ней со сло­на­ми и кук­ла­ми. Он ни­ко­го не пом­нит с этой фо­то­гра­фии. Все они те­перь чу­жие лю­ди.

 

 

 

 

Сло­во, ска­зан­ное её го­ло­сом

 

Он хо­дил по го­ро­ду. Он ис­кал её. Она дав­но не  по­яв­ля­лась. Се­го­дня  её то­же не бы­ло. Она не при­шла. Не се­ла на­про­тив и не ска­за­ла: «Ос­та­вай­ся все­гда та­ким. Та­кой ты мне все­гда ну­жен».

Ко­гда она по­яв­ля­лась, внут­ри у не­го воз­ни­ка­ла му­зы­ка. Од­на вы­со­кая чис­тая но­та. Он смот­рел в её гла­за и па­дал в них. Так бы­ло и то­гда, ко­гда они впер­вые встре­ти­лись. Он сто­ял за ней в оче­ре­ди в до­мо­вой кух­не, ко­то­рая в обед бы­ла сто­ло­вой, ве­че­ром — бу­фе­том, в лю­бое вре­мя — ку­ли­на­ри­ей, а на­зы­ва­лась кух­ней. Она на­хо­ди­лась в по­лу­под­ва­ле.

Он по­зна­ко­мил­ся с ней, ко­гда при­шел на обед и стал за нею в оче­ре­ди, а она обер­ну­лась. Он уви­дел ее гла­за. И сра­зу упал в них. Он па­дал и па­дал ту­да, по­ка до не­го на­ча­ло до­хо­дить, что это чу­жие гла­за. Толь­ко то­гда на­чал не­мно­го при­тор­ма­жи­вать. Ма­ло ли что. Они по­зна­ко­ми­лись, не­смот­ря на то, что в кух­не был не­при­ят­ный за­пах. Он, на­вер­но, че­рес­чур за­смот­рел­ся, по­то­му что кто-то за­це­пил­ся за не­го и ог­рыз­нул­ся:

— Да­же кот­ле­ту спо­кой­но про­гло­тить не да­дут.

—   Во­ня­ет здесь,— ска­за­ла она, ко­гда они по­обе­да­ли, и это не­лю­би­мое сло­во ему сра­зу же по­нра­ви­лось. Сло­во, ска­зан­ное её го­ло­сом.

     Она по­ко­ря­ла его всем: взгля­дом, улыб­кой, жес­та­ми. Его лег­ко бы­ло по­ко­рить. Это, на­вер­но, в нем бы­ло за­ло­же­но при­ро­дой. Мно­го в нас за­кла­ды­ва­ет­ся ею: ес­ли ро­ди­те­ли ак­те­ры, то сы­ну или до­че­ри уже обес­пе­чен ус­пех на сце­не. Это бес­спор­но. А ес­ли ро­ди­те­ли, ска­жем, раз­во­дят ло­ша­дей, и у них в кро­ви лю­бовь к ло­ша­дям, то ре­бен­ку сам бог ве­лел то­же раз­во­дить ло­ша­дей. А он хо­чет трам­вай во­дить. Трам­вай во­дить ему нель­зя. По­то­му что он бу­дет об­во­ро­ван и ли­шён ду­хов­ной жиз­ни, он ни­ко­гда не пой­мет, что та­кое лю­бовь к жи­вот­ным и этот не­за­бы­вае­мый за­пах ко­нюш­ни...

 

Как про­сто уст­ро­ен мир. Ко­гда он был ря­дом с ней, то чув­ст­во­вал, на­сколь­ко все лег­ко и слав­но. Он за­бы­вал о том, что есть дру­гие лю­ди, что во­об­ще кто-то есть, кро­ме неё. Мир для не­го был чис­тым и про­зрач­ным. Как воз­дух, как во­да.

 Ино­гда она ве­ла его в ка­кой-ни­будь бар. Толь­ко это и утом­ля­ло. Боль­ше лю­бой ра­бо­ты. Тя­же­лые пор­ть­е­ры, про­пи­тан­ные ни­ко­ти­ном, ду­ши­ли. «На воз­дух бы», — ду­мал он. Му­зы­ка в ба­рах то­же бы­ла тя­же­лой. Бес­ко­неч­ный взлет ре­ак­тив­но­го са­мо­ле­та. «При­стег­ни­те рем­ни».

К тя­же­ло­му воз­ду­ху он при­но­ро­вил­ся: не на­до глу­бо­ко ды­шать. К му­зы­ке  при­тер­пел­ся. В ба­ре не хва­та­ло и све­та, бы­ло пло­хо вид­но. Но не пол­ная же тем­но­та. И он при­вык к ба­ру.

 

«По­че­му лю­ди не жи­вут так, как хо­тят», — по­ду­ма­ла она. Здесь ей очень нра­ви­лось. Она мог­ла бы все ве­че­ра про­во­дить тут. И но­чи. Жал­ко, что ба­ры за­кры­ва­ют­ся так ра­но. И ни один не ра­бо­та­ет до рас­све­та. Ей хо­те­лось бы встре­тить здесь и ут­ро, тут оно на­сту­пи­ло бы поз­же, и сон­ный бар­мен, ей хо­те­лось ви­деть сон­но­го бар­ме­на, лью­ще­го ви­но ми­мо фу­же­ра,  и ус­тав­шие гла­за по­се­ти­те­лей, ко­то­рые сей­час го­рят так яр­ко, так бе­ше­но ис­то­ча­ют страсть. Ей нра­ви­лись за­все­гда­таи. Они ни­ку­да не спе­ши­ли. Пи­ли ма­лень­ки­ми гло­точ­ка­ми, ку­ри­ли, не то­ро­пясь, и раз­го­ва­ри­ва­ли мед­лен­но. Их речь тя­ну­лась, как кок­тейль со­ло­мин­ки.

Ей нра­вил­ся по­лу­мрак. Он все­гда был оди­на­ко­во род­ной, оди­на­ко­во ус­по­каи­вал, оди­на­ко­во встре­чал. Ко­гда она вхо­ди­ла в бар, в нее вры­ва­лась му­зы­ка — да­же ес­ли бы­ло ти­хо — и не по­ки­да­ла ее до тех пор, по­ка бы­ла нуж­на.

Она си­де­ла в ба­ре од­на. Рань­ше она бы­ва­ла здесь с под­руж­кой, но сей­час всё ча­ще без неё. Она пи­ла мус­кат, слад­кий и ду­ши­стый. Он при­ят­но вскру­жил го­ло­ву. Нра­ви­лась ей и ма­де­ра. Она креп­кая, и от нее не­за­мет­но пья­не­ешь; обал­де­ва­ешь ми­гом, да и на вкус она стра­ст­ная и неж­ная. За­ку­ри­ла. Ста­ло не­обы­чай­но лег­ко. Си­га­ре­ты – это му­зы­ка. Вио­лон­чель, или ар­фа. Гла­за у нее за­бле­сте­ли. Поя­ви­лась за­га­доч­ность. Те­перь мож­но и по­смот­реть ту­да. Они ожи­да­ют. Род­ст­вен­ную ду­шу или жерт­ву.

Ей уже ста­ло при­ят­но, му­зы­ка внут­ри при­тих­ла, толь­ко не­мно­го дро­жа­ла зна­ко­мая низ­кая но­та.

Она бы­ла за­мет­на не толь­ко из-за бле­ска ог­ром­ных глаз. Гла­за бле­сте­ли у всех. Оде­ж­да ее при­тя­ги­ва­ла взгляд. Скром­ная до дер­зо­сти.

Она раз­гля­ды­ва­ла гу­ляк. Это мож­но. Па­рень в бе­лом кос­тю­ме — поч­ти принц. Так ста­ра­ет­ся. Та­кие точ­ные дви­же­ния. Но обая­ния-то и не хва­та­ет. Да, рез­ко­ват. А вон тот. Ушел в се­бя. Нет, де­ла­ет вид. Не­сдер­жан. «Я еще очень мо­ло­да, и у ме­ня все впе­ре­ди»,— по­ду­ма­ла она и по­чув­ст­во­ва­ла, что у нее все впе­ре­ди. Всё, всё, всё.

За сто­ли­ком на­про­тив раз­го­ва­ри­ва­ли. Па­рень ей нра­вил­ся все боль­ше, а де­ви­ца его — все мень­ше.

— Да­вай це­ло­вать­ся,— ле­пе­та­ла она ему.

— Нет, здесь нель­зя,— от­ве­чал он по-до­маш­не­му.

—   По­че­му это? Где на­пи­са­но? Кто за­пре­тил? — жуж­жа­ла она.

— Лю­ди во­круг.

— Они пья­ные  в стель­ку. Они не со­об­ра­жа­ют.

— Это мы пья­ные.

— Ну и не на­до, по­жа­луй­ста,— ка­приз­ни­ча­ла де­ви­ца.

Она все слы­ша­ла; и низ­кий дро­жа­щий  звук внут­ри уси­лил­ся.

Над стой­кой взле­та­ли и па­да­ли ру­ки бар­ме­на. В ка­ж­дой – по бу­тыл­ке, на гор­лыш­ках - бле­стя­щие кол­пач­ки. Ди­ри­жи­руя, он на­пол­нял ка­ж­дую рюм­ку. А ко­гда от­ды­хал, воз­вы­ша­ясь над все­ми, то смот­рел по­верх го­лов, да­ле­ко впе­ред, вдаль, как ка­пи­тан ко­раб­ля в пред­чув­ст­вии зем­ли.

О бар! От­дых для ду­ши и серд­ца, по­кой и мир; ты скры­ва­ешь тех, ко­му хо­чет­ся скрыть­ся; по­те­ряв­шим ве­ру — ты да­ешь её сно­ва, по­те­ряв­шим ра­дость —  воз­вра­ща­ешь, и да­же тот, кто по­те­рял на­де­ж­ду, об­ре­та­ет ее, по­тя­нув из про­зрач­ной тру­боч­ки зе­ле­ной жид­ко­сти.

О бар! Гла­зам, из ко­то­рых ис­чез­ла страсть, ты воз­вра­ща­ешь ее, гла­зам, в ко­то­рых ос­та­лась пус­то­та, ты при­да­ешь блеск, и кто раз­бе­рет, от­ку­да этот блеск, из тай­ни­ков ду­ши или из твое­го под­ва­ла; и да­же ес­ли ду­ша пре­сы­ти­лась, ус­та­ла от удо­воль­ст­вий, ты воз­вра­ща­ешь ей мо­ло­дость. О бар! Ты и ду­ша — два со­сед­них зве­на од­ной це­пи...

 

То, что го­во­ри­ли за сто­ли­ком на­про­тив, бы­ло очень хо­ро­шо слыш­но. Как на сце­не те­ат­ра.

— А по­че­му у те­бя зе­ле­ный? — спра­ши­ва­ла де­ви­ца.

— Там ли­кер.

— А у ме­ня жел­тый.

— У те­бя жел­тый ли­кер.

— Зе­ле­ный хо­чу.

— Он че­рес­чур креп­кий.

— При­не­си.

— Мо­жет, хва­тит.

—   Хо­чу,— ска­за­ла де­ви­ца, и па­рень по­шел к стой­ке.

     На до­ныш­ке фу­же­ра ос­та­лось со­всем чуть-чуть, и она чув­ст­во­ва­ла се­бя не­пло­хо, по край­ней ме­ре, звук внут­ри уже не ис­кал вы­хо­да, а стал ти­ше и был не по­стоя­нен, а по­яв­лял­ся толь­ко ино­гда. Па­рень, ко­то­рый ей при­гля­нул­ся, как-то при­бли­зил­ся в про­стран­ст­ве, и, ка­за­лось, при же­ла­нии его мож­но по­гла­дить по го­ло­ве. «Бу­дет скан­дал»,— по­ду­ма­ла она. Вре­мя силь­но за­мед­ли­лось, поч­ти ос­та­но­ви­лось.

Де­ви­ца сно­ва за­го­во­ри­ла:

— Ка­кой креп­кий,— ска­за­ла она.

— Ты же хо­те­ла.

— Зе­ле­но­го?!

— Да.

—   Я це­ло­вать­ся хо­те­ла.

     Па­рень по­це­ло­вал ее. Внут­ри всё прыг­ну­ло. Она всё ви­де­ла. Она чуть не вскрик­ну­ла. Толь­ко со­ло­мин­ку при­ку­си­ла. Тру­боч­ка сплю­щи­лась. Пить из неё уже бы­ло нель­зя.

 

Он хо­дил и за­гля­ды­вал в ба­ры, но её по­ка не бы­ло. По­че­му он не мог най­ти ее? По­то­му что в го­ро­де бы­ло мно­го ба­ров. «Ба­ры — не церк­ви, их не раз­ру­ша­ют», — ска­зал как-то по­эт. Ко­гда он под­хо­дил к оче­ред­но­му за­ве­де­нию, ему ка­за­лось, что она здесь. Он да­же чув­ст­во­вал, что имен­но здесь. Те­ле­па­тия. Но, увы… Её не бы­ло. Те­ле­па­тия — ме­ха­низм тон­кий и сра­ба­ты­ва­ет не все­гда.

Он на­шел ее. «Си­дит. Ку­рит». За­пы­хал­ся, но му­зы­ка внут­ри воз­ник­ла. Но­та про­би­лась. Она улыб­ну­лась.

—   Где-то есть сон.

И пло­ща­ди пус­тые,

И пти­цы

На ку­по­лах пе­чаль­ных хра­мов, — про­чи­та­ла она чу­жие сти­хи.— Ис­кал ме­ня, — ска­за­ла лас­ко­во.

Он по­смот­рел в пе­пель­ни­цу. «Столь­ко окур­ков?!»

— Хо­ро­шо, что при­шел. Мо­лод­чи­на.

Он слу­шал ее и му­зы­ку в гру­ди, му­зы­ку, ко­то­рая за­зву­ча­ла.

«А, мо­жет, ри­ск­нуть?» — по­ду­ма­ла она и по­смот­ре­ла на не­го, убе­дить­ся. Ей вдруг ста­ло так хо­ро­шо, внут­ри что-то бе­си­лось и ду­ши­ло ее, и она ска­за­ла се­бе: «Как же я это рань­ше не при­ду­ма­ла, ду­роч­ка».

—   Я люб­лю те­бя, — ска­за­ла она. «И за­чем бы­ло глу­пить», - по­ду­ма­ла, и по­вто­ри­ла – Я те­бя люб­лю.

 

Он ухо­дил от неё. Бы­ла ночь. Све­ти­ли фо­на­ри. Они ос­ве­ща­ли де­ре­вья. Он шел по ас­фаль­ту. Ас­фальт был. И де­ре­вья бы­ли. И ли­стья на де­ревь­ях бы­ли. Но ду­ши у не­го не бы­ло. Од­ни толь­ко об­рыв­ки. Он не мог со­брать их. Они раз­ле­те­лись.

 

 

Судь­ба

 

Оль­га хо­ди­ла по на­бе­реж­ной. Она слу­ша­ла мо­ре и своё серд­це. Вол­ны то и де­ло бро­са­лись на бе­рег. Лю­ди хо­ди­ли тут же, ря­дом, шар­ка­ли но­га­ми, впи­ты­ва­ли страсть.

Шум волн и стук серд­ца Оль­ги ино­гда сов­па­да­ли, и серд­це ре­зо­ни­ро­ва­ло. Она то­же про­гу­ли­ва­лась. Ша­га­ла мед­лен­но, ды­ша­ла ред­ко и вспо­ми­на­ла то, че­го ни­ко­гда не бы­ло. Вдруг она за­ме­ти­ла, что ря­дом с ней - че­ло­век. В чёр­ном - с го­ло­вы до пят. Не ина­че -  джи­гит. Весь вид его го­во­рил: он здесь не для то­го, что­бы зна­ко­мить­ся, с кем бы то ни бы­ло, но вот слу­чай­но уви­дел де­вуш­ку, и вдруг по­те­рял го­ло­ву.

— Отар, — пред­ста­вил джи­гит са­мое се­бя. — Вы мне по­нра­ви­лись не­мед­лен­но.

         - Вас сра­зил мой кос­тюм,— по­пра­ви­ла Оль­га. «На­до бы­ло бы про­мол­чать», - по­ду­ма­ла.

Ота­ра дей­ст­ви­тель­но сна­ча­ла ув­лёк кос­тюм. Но ко­гда он под­нял гла­за и уви­дел де­вуш­ку... серд­це джи­ги­та вы­ско­чи­ло вон.

— Я при­гла­шаю вас в рес­то­ран. Ка­кой по­же­лае­те. Мо­же­те прий­ти в дру­гом кос­тю­ме, не та­ком кра­си­вом. А этот спря­тать, чтоб не пор­тил­ся.

— А ес­ли я не хо­чу?

—   Как нэ хо­чу?! — джи­гит за­го­во­рил с ак­цен­том. Где же его кин­жал? На поя­се не на­шлось. Вот не­ве­зу­ха!

     Во­круг них поя­ви­лись дру­гие джи­ги­ты, на тот слу­чай, ес­ли не­вес­ту при­дет­ся вы­красть. При­шло ли вре­мя?

Оль­га не зна­ла, как быть. Ей ста­ло как-то не­хо­ро­шо, как-то ху­же. Уди­ви­тель­но, как лег­ко ме­ня­ет­ся на­строе­ние у лю­дей, как бес­при­чин­но.

— Отар, — ска­за­ла Оль­га из­ме­нив­шим­ся го­ло­сом, а из­ме­нил­ся он до не­уз­на­вае­мо­сти — де­ло в том, что я не мо­гу пой­ти с ва­ми в те­атр.

— В рес­то­ран,— по­пра­вил Отар.

— Да, в рес­то­ран. Ме­ня уже при­гла­си­ли.

— И вы пой­де­те ту­да?

—   А что де­лать? Я же по­обе­ща­ла.

—    Кто же вас при­гла­сил? — не от­сту­пал джи­гит. – Кто этот ве­зун­чик?

 «Черт его зна­ет, кто...»

— Вах­танг! — осе­ни­ло  Оль­гу. — Вах-танг.

Джи­гит скрыл­ся. Где его бы­ст­рая ло­шадь, где она, ко­му мож­но по­ве­дать, что есть го­ре джи­ги­та?

Оль­га ос­та­но­ви­лась у при­ча­ла: пе­ре­вес­ти дух. Она смот­ре­ла на те­п­ло­ход, бе­лый, как па­рад­ная фор­ма мо­ря­ка, ко­гда к ней по­до­шел джи­гит, ко­то­рый, ве­ро­ят­но, ис­кал зна­ком­ст­ва: от не­го гус­то пах­ло оде­ко­ло­ном.

— Вы тос­куе­те? Од­на? Без об­ще­ст­ва? — спро­сил на­по­ри­сто и дерз­ко.

 — Нет, нет, нет, — от­не­ки­ва­лась Оль­га.

— Нет - от­лич­но! Вы - ве­се­лая, вам всё – ни­по­чём, ах, дав­но я меч­тал по­зна­ко­мить­ся с та­кой де­вуш­кой. И всё не вез­ло. Но вот уда­ча! Вы толь­ко прие­ха­ли?

— Да.

—   Я так и знал, ина­че мы бы уже встре­ти­лись. Я ис­кал вас вез­де – в Мо­ск­ве, в Тби­ли­си, здесь, но кру­гом пол­но лю­дей. И толь­ко сей­час на­шёл!

— Да?! Я очень ра­да,— ска­за­ла Оль­га и улыб­ну­лась.

—Зу­раб. А вы?

— Оль­га.

—   Оль­га, ве­че­ром  мы идём в рес­то­ран. Са­мый луч­ший.

Джи­гит не стал ждать от­ве­та, он про­дол­жал: о се­бе, о друзь­ях. Оль­гу он на­зы­вал на вы и из­ред­ка на ты. Чтоб при­вы­ка­ла. Она уже пе­ре­ста­ла улы­бать­ся, изо всех сил мор­щи­ла лоб. Но джи­ги­ту бы­ло не до то­го. Он уже пе­ре­шел на ты. По­том за­ку­рил, пред­ло­жил си­га­ре­ту Оль­ге.

- Я не ку­рю, - рас­сер­ди­лась она.

—   Это хо­ро­шо, ко­гда де­вуш­ка не ку­рит,— по­хва­лил джи­гит. – Очень хо­ро­шо.

 Ко­гда он глу­бо­ко за­тя­нул­ся, Оль­ге уда­лось-та­ки вста­вить не­сколь­ко слов:

—   Я не мо­гу  пой­ти с ва­ми в рес­то­ран, - вле­пи­ла она.

 Джи­гит схва­тил­ся за по­яс. Где-то тут дол­жен быть его кин­жал.

—   Ме­ня уже при­гла­си­ли. Я ужи­наю с Ота­ром.

Она хо­те­ла до­ба­вить, что Отар ис­кал ее не толь­ко на Зем­ле, он со­би­рал­ся за нею и в кос­мос. Его не взя­ли на ко­рабль толь­ко по­то­му, что де­нег не­мно­го не хва­ти­ло, и сей­час он за­ра­ба­ты­вал не­дос­таю­щую сум­му. Оль­га не ска­за­ла это­го, но для эф­фек­та она опус­ти­ла сна­ча­ла гла­за, а по­том и го­ло­ву.

— Я за­ре­жу се­бя! — взмах­нул ру­ка­ми джи­гит, но, сла­ва бо­гу, у не­го не бы­ло кин­жа­ла.

По­сле про­гул­ки Оль­га зна­ла точ­но, что го­во­рить, ко­гда идёшь од­на. Толь­ко не от­сту­пать от про­грам­мы. Оль­га бы­ла про­грам­ми­стом. Од­на из её про­грамм оп­ре­де­ля­ла че­ло­ве­че­ские судь­бы, хо­тя это счи­та­ет­ся не­воз­мож­ным — так ду­ма­ет ми­ро­вая нау­ка — по­то­му что че­ло­век су­ще­ст­во мыс­ля­щее и мо­жет оби­деть­ся. Над про­грам­мой «Судь­ба» Оль­га ра­бо­та­ла 3 го­да, и днём, и но­чью. При­сту­пи­ла она к это­му тру­ду в 22 го­да. Тем, кто пло­хо уме­ет счи­тать, под­сказ­ка: Оль­ге пол­ных 25 лет. А те, кто зна­ет ариф­ме­ти­ку, мо­жет и сам сло­жить. При­ят­но ведь и са­мо­му до­га­дать­ся.

Про­грам­ма пред­ска­зы­ва­ла про­дви­же­ние по служ­бе — для слу­жа­щих — и по­вы­ше­ние жа­ло­ва­нья, раз­ру­ше­ние се­мьи и соз­да­ние но­вой, бо­лее креп­кой. Ко­гда раз­ру­ша­ет­ся дом, на его мес­те стро­ят но­вый, бо­лее креп­кий. Но Оль­гу не ра­до­ва­ло то, что про­грам­ма бы­ла без­уко­риз­нен­ной, по­то­му что, как ста­ло из­вест­но в по­след­нее вре­мя, ма­ши­на не спо­соб­на за­ме­нить че­ло­ве­ка, си­дя­ще­го в крес­ле и ме­то­дич­но про­ти­раю­ще­го шта­ны.

Итак, Оль­га со­тво­ри­ла про­грам­му «Судь­ба». Впер­вые в ми­ре. Но она ино­гда гру­сти­ла от­то­го, что её про­грам­ма безу­преч­на, а лю­ди так пред­ска­зуе­мы. От при­ро­ды Оль­га бы­ла де­вуш­кой ве­се­лой и час­то за­бы­ва­ла о сво­ем де­ти­ще. Так ве­се­лые ро­ди­те­ли за­бы­ва­ют о сво­их де­тях.

Се­го­дня Оль­га мно­го улы­ба­лась. Это очень по­лез­но для здо­ро­вья. Вы­дер­жа­ли б нер­вы. Она до­га­ды­ва­лась, что эти улыб­ки – не по­след­ние.

На сле­дую­щий день Оль­га хо­ди­ла по на­бе­реж­ной сво­бод­но, как до­ма. С ней боль­ше  не ис­ка­ли зна­ком­ст­ва. Уже стем­не­ло, фо­на­ри ос­ве­ти­ли вер­хуш­ки пальм и ас­фальт, а лу­на, чтоб не от­стать, ос­ве­ти­ла мо­ре. Но у нее не хва­ти­ло сил ос­ве­тить его це­ли­ком, и по­это­му она до­воль­ст­во­ва­лась до­рож­кой на во­де. Кро­ме то­го, лу­на вы­све­ти­ла ях­ту «Olga». Ях­та, на са­мом де­ле ло­доч­ка с ни­зень­ки­ми бор­та­ми, на­кло­ня­лась, и во­да хлю­па­ла в нее с ка­ж­дой вол­ной. Как тро­га­тель­но! Был не­боль­шой шторм, в ко­то­рый смель­ча­ки ещё ку­па­ют­ся. Ло­доч­ка, оче­вид­но, бы­ла бес­при­зор­ной. Она хо­те­ла за­черп­нуть все мо­ре сра­зу. «Так и я»,— по­ду­ма­ла Оль­га. Ей вдруг за­хо­те­лось очень мно­го­го: пи­рож­но­го «Млеч­ный путь», оно под­ни­ма­ет на­строе­ние, шо­ко­лад­ку «На­ша га­лак­ти­ка», для ра­до­сти, обя­за­тель­но с ро­зо­вой на­чин­кой, спут­ни­ка жиз­ни, в гла­зах ко­то­ро­го уме­ща­лась бы все­лен­ная, и чтоб дер­жал он её за ру­ку креп­ко, чтоб был ря­дом, как пас­тух с овеч­кой, «с ов­цой», - по­ду­ма­ла, и в это же вре­мя чтоб иг­ра­ла му­зы­ка: «Мы же­ла­ем сча­стья вам, сча­стья в этом ми­ре боль­шом». Ко­гда с Оль­гой за­го­во­ри­ли, она да­же не под­ня­ла глаз.

— Не хо­ти­те ли оту­жи­нать в луч­шем рес­то­ра­не? — ска­зал кто-то вкрад­чи­во. Оль­га смот­ре­ла вниз, в те­п­лую юж­ную зем­лю, за­ас­фаль­ти­ро­ван­ную эс­те­та­ми.

— Со­жа­лею, но я  ужи­наю с Зу­ра­бом,— от­ве­ти­ла она.

— Вче­ра с Вах­тан­гом, се­го­дня с Зу­ра­бом?! — уди­вил­ся не­из­вест­ный.— По­чэ­му?

Оль­га под­ня­ла гла­за. Пе­ред ней сто­ял Отар. В бе­лом кос­тю­ме. Ей по­ка­за­лось, что при та­ких об­стоя­тель­ст­вах что-то на­до ска­зать. Па­ру до­б­рых слов.

— Де­ло в том, — ска­за­ла Оль­га,— что Вах­танг ока­зал­ся ни­щим.

— У не­го нет ма­ши­ны? — по­ин­те­ре­со­вал­ся джи­гит.

— Ко­неч­но есть, а как же?! Джи­гу­ли.

Отар стер­пел на­смеш­ку. Он чи­тал, что влюб­лять­ся опас­но. То же са­мое ему рас­ска­зы­ва­ла и ба­буш­ка.

— У ме­ня не «Жи­гу­ли», у ме­ня «Вол­га»,— ска­зал он на вся­кий слу­чай.

— Я не люб­лю ав­то­мо­би­лей,— от­че­ка­ни­ла Оль­га.— И ни­щих,— до­ба­ви­ла она.— Я люб­лю ло­ша­дей.

— Ло­ша­ди нет,— при­знал­ся джи­гит. Серд­це ему под­ска­зы­ва­ло, что луч­ше го­во­рить прав­ду.— Вре­мя ло­ша­дей уже про­шло,— тер­пе­ли­во объ­яс­нил он.

Но де­вуш­ка бы­ла не­пре­клон­ной.

— Вот паль­ма,— мол­вил Отар и по­ка­зал на ствол де­ре­ва. Паль­ме не хва­та­ло вее­ра. Его со­рва­ли от­ды­хаю­щие, чтоб об­ма­хи­вать­ся в зной­ные ча­сы.— Здесь  я бу­ду ждать вас зав­тра,— про­дол­жал от­ча­яв­ший­ся джи­гит.— И по­сле­зав­тра...

— Не на­до ждать, — ска­за­ла Оль­га. — Я не при­ду.

 

Она не при­шла.

 

 

На­ча­ло про­грам­мы

 

Он уви­дел ее на дру­гой сто­ро­не ули­цы. По­бе­жал. Чуть ма­ши­на не за­да­ви­ла. О ней он меч­тал дав­но. С тех пор, как это на­ча­ло у не­го по­лу­чать­ся. Кни­ги о люб­ви он чи­тал за­по­ем. С кем бы ни слу­ча­лась лю­бовь, с ис­пан­цем или фран­цу­зом, он вос­при­ни­мал её так, как буд­то все это про­изош­ло с ним са­мим. И да­же ес­ли влюб­лен­ные бы­ли тем­но­ко­жи­ми, ему все рав­но ка­за­лось, что это он и его под­руж­ка.

Ему не спа­лось уже три го­да. Он гре­зил. Меч­тал и вгля­ды­вал­ся в чу­жие ли­ца, нет ли в од­ном из них ка­кой-ни­будь чер­ты, или чер­точ­ки, или хо­тя бы от­бле­ска той бо­лез­ни, что на­кры­ла его. От та­ко­го об­раза жиз­ни те­ни у не­го под гла­за­ми уве­ли­чи­ва­лись, и гла­за ка­за­лись все боль­ше. И вот он уви­дел ее на дру­гой сто­ро­не ули­цы.

Это бы­ла Оль­га. Она не раз­би­ра­лась в жи­во­пи­си, в му­зы­ке, не уме­ла ис­печь съе­доб­ный торт, и во­об­ще не уме­ла ни­че­го, ди­тя НТР, бес­тол­ко­вое во всём. У ро­ди­те­лей бы­ла и дру­гая дочь, но ку­да ей до Оль­ги. «Про­грам­мист», - пред­став­ля­ла мать свою де­воч­ку гос­тям,  да­же ес­ли они уже зна­ли об этом. Её рас­пи­ра­ло от гор­до­сти.

Он за­ме­тил — хо­тя уже и те­рял власть над со­бой — что кра­са­ви­ца то­же ду­ма­ет о нем. Это бы­ло так, по­то­му что она шла не по тро­туа­ру, а по тра­ве, где стоя­ли фо­на­ри и рос­ли де­ре­вья. Она не ви­де­ла пе­ред со­бой ни­че­го, а ко­гда на­ты­ка­лась на фо­нар­ный столб, ак­ку­рат­но его об­хо­ди­ла, и даль­ше меч­та­ла и улы­ба­лась от ра­до­сти.

 На са­мом де­ле она улы­ба­лась са­ма се­бе: ей при­шла в го­ло­ву од­на па­ра­док­саль­ная штуч­ка. Ее го­ло­ва по­ка­чи­ва­лась на шее с ка­ким-то внут­рен­ним рит­мом. «Все в ми­ре име­ет свой ритм»,— ут­вер­жда­ют лю­би­те­ли си­деть в ка­чал­ках. Оль­ге при­шла очень сме­лая мысль: лю­ди, ко­то­рые ок­ру­жа­ют её,  по­сту­па­ют не так, как нуж­но. «Не­пра­виль­но». В жиз­ни Оль­ги это был тот пе­ри­од, ко­гда она вы­счи­ты­ва­ла фор­му­лу че­ло­ве­че­ско­го су­ще­ст­во­ва­ния — ос­но­ва ее про­грам­мы, из­вест­ной ны­не ка­ж­до­му ма­лы­шу, у ко­то­ро­го до­ма есть пер­со­наль­ный ком­пь­ю­тер, ко­то­рый на­по­ми­на­ет ре­бе­ноч­ку, ко­гда на­до ид­ти по-ма­лень­ко­му, и дру­гие ве­щи, ко­то­рые без ком­пь­ю­тер­ной тех­ни­ки не­осу­ще­ст­ви­мы. Мысль, ко­то­рую об­ду­мы­ва­ла Оль­га, за­хва­ти­ла ее, и чтоб не от­вле­кать­ся на по­сто­рон­ние ве­щи, она при­кры­ла гла­за. Вот идет она се­бе, идет, но... че­рез де­ся­ток-дру­гой ша­гов ей то и де­ло при­хо­дит­ся об­хо­дить ка­кие-то ус­лов­но­сти. И тут ей не­ожи­дан­но по­ме­ша­ли, она вы­ну­ж­де­на бы­ла ос­та­но­вить­ся: пе­ред ней на ко­ле­нях сто­ял мо­ло­дой, от­ча­яв­ший­ся юно­ша с влюб­лен­ны­ми гла­за­ми и в гал­сту­ке. Оль­га до­га­да­лась: это он и за­бе­гал все вре­мя на­пе­ред. Не стол­бы  же. Они и сто­ят-то с тру­дом: бы­ли по­став­ле­ны еще в те вре­ме­на, ко­гда вод­ку пи­ли, как во­ду, так как не зна­ли, что это вред­но, а ду­ма­ли, что хо­ро­шо, ибо при­да­ет сме­ло­сти.

— Что вы хо­ти­те? — спро­си­ла Оль­га у на­гле­ца. Но ей бы­ло ин­те­рес­но по­на­блю­дать та­кую кар­ти­ну: вот она сто­ит, пе­ред нею на ко­ле­нях мо­ло­дой кра­си­вый че­ло­век го­во­рит мо­но­лог, а она слу­ша­ет.

— Я встре­тил вас, — на­чал пар­ниш­ка. «Со­всем не­пло­хо». Он рас­те­рял­ся, но чув­ст­во­вал, что сей­час глав­ное — го­во­рить, не­важ­но что. Лю­ди, ко­то­рые про­хо­ди­ли ми­мо, ос­та­нав­ли­ва­лись, по­слу­шать, о чём тут го­во­рят, и очень бы­ст­ро во­круг них со­бра­лось не­ма­ло на­ро­ду.  Мо­жет, здесь ко­го-ни­будь при­да­ви­ло, или во­об­ще смерт­ный слу­чай?! Все спе­ши­ли на бес­плат­ное зре­ли­ще.

Вдох­нов­лен­ный та­ким ско­пи­щем на­ро­ду, он за­го­во­рил кра­си­во, без фаль­ши. О трёх го­дах под­го­тов­ки ни­кто не до­га­ды­вал­ся. Пуб­ли­ка улю­лю­ка­ла, всем бы­ло ве­се­ло, кто-то при­нес пи­ва, бу­тыл­ку пе­ре­да­ва­ли из рук в ру­ки, лю­ди на­ча­ли ожив­лен­но бе­се­до­вать ме­ж­ду со­бой: о воз­ро­ж­де­нии ис­тин­ных чувств, о при­хо­де  вре­мен но­во­го ре­нес­сан­са...

— Да они ж про­сто ре­пе­ти­ру­ют! — за­кри­чал из тол­пы зна­ток, и очень во­вре­мя, а то ав­то­бу­сы ос­та­но­ви­лись, во­ди­те­лям то­же хо­те­лось по­смот­реть, что тут та­кое, об­ра­зо­ва­лась проб­ка, а ко­гда ми­ли­цио­нер пы­тал­ся ра­зо­гнать лю­бо­пыт­ных, его кто-то на­чал це­ло­вать, и он не знал, что де­лать, рас­те­рял­ся,  по­то­му что дав­но его уже ни­кто не це­ло­вал.

—   Это те­атр од­но­го ак­те­ра! — кри­чал зна­ток.— Они ду­ра­чат нас!

     Так как  в ду­ра­ках ос­та­вать­ся не хо­те­лось, при­шлось рас­хо­дить­ся. Влюб­лён­ный еще не вы­ска­зал все­го, что на­ки­пе­ло, а Оль­ге, с дру­гой сто­ро­ны, бы­ло очень ин­те­рес­но, что че­ло­век го­во­рит так дол­го и без бу­маж­ки, да еще так бы­ст­ро и с та­ким чув­ст­вом.

— Юно­ша,— об­ра­ти­лась к не­му Оль­га. По­сле это­го пар­ня бы­ло не унять. Он го­во­рил все под­ряд, не за­ду­мы­ва­ясь, о чем, но с преж­ней стра­стью.

— Вот это да! — по­хва­ли­ла она.

По­лу­чив пе­ре­рыв, он опом­нил­ся:

— Я при­гла­шаю вас зав­тра на сви­да­ние. Воз­ле афиш. Ес­ли вы не при­де­те, я бу­ду есть зем­лю.— Он уку­сил раз, для при­ли­чия. Вкус был не­обыч­ный. Пыль и то вкус­нее. Он по­смот­рел на Оль­гу, хва­тит ему есть зем­лю, или нет. Ее ядо­ви­тые гла­за мог­ли при­ка­зы­вать все, что угод­но. Зем­ля бы­ла су­хой, ку­са­лась пло­хо. Он хва­тил еще раз. Что-то при­шлось про­гло­тить. «Грам­мов две­сти оси­лю».

— Хва­тит есть зем­лю,— ска­за­ла Оль­га.— Это же чер­но­зем!

«В ко­го же я влю­бил­ся?» — по­ду­мал он, но го­ло­ва у не­го уже ста­ла вспо­мо­га­тель­ной ча­стью. «Так бу­дет со все­ми»,— ду­ма­ли лю­ди, про­хо­дя ми­мо, и ра­до­ва­лись то­му, что их не тро­ну­ло это бе­зу­мие; и сла­ва бо­гу! По­ду­мать толь­ко, что тво­рит влюб­лен­ный — ест зем­лю. А вдруг в зем­ле ка­кое ве­ще­ст­во опас­ное?

— Так, зна­чит, вы при­де­те на сви­да­ние?  

 

Оль­га за­ду­ма­лась. Она вспом­ни­ла свои сви­да­ния. Их бы­ло де­вять. Или де­вят­на­дцать? Сви­да­ние?! Та­кое за­бы­тое сло­во. От­ку­да оно? Из жиз­ни или из меч­ты? Оль­га так дав­но уже не меч­та­ла. Это сло­во бы­ло из меч­ты. Оно бы­ло из ми­ра, ко­то­ро­го ни­ко­гда не бы­ло. И толь­ко од­на она ду­ма­ла, что есть ка­кой-то дру­гой, ка­кой-то осо­бый мир, где есть та­кие сви­да­ния, на ко­то­рые мож­но ид­ти в та­ком пла­тье, ка­ко­го ни у ко­го нет, в та­ком пла­тье, ко­гда на те­бя смот­рит весь го­род, он смот­рит и ви­дит то, что пла­тье во ка­кое, и боль­ше ни­че­го не ви­дит. Ах, го­род, го­род! Где же этот осо­бый мир?!

Оль­ге бы­ло во­сем­на­дцать лет, пер­вый курс на ис­хо­де, вес­на, цве­ты, пер­вые цве­ты из чу­жих рук. Ко­гда при­ру­ча­ют со­ба­ку, мо­ло­до­го еще щен­ка, ему да­ют по­есть из рук. Так вот: пер­вая вес­на, пер­вые цве­ты из чу­жих рук, пер­вое сви­да­ние, ах, под фо­на­рем, под ча­са­ми, при вхо­де в го­род­ской парк. Вход в парк был од­но­вре­мен­но и вы­хо­дом. Те­п­лое сол­ныш­ко, пар в воз­ду­хе, и принц под ча­са­ми. Ча­сы не шли в те вре­ме­на, сей­час, мо­жет, уже идут — дру­гой пе­ри­од, дру­гая эпо­ха, дру­гие влюб­лен­ные встре­ча­ют­ся под ча­са­ми. На сви­да­ние Оль­га при­шла во­вре­мя, для при­ли­чия она опо­зда­ла на три ми­ну­ты, на боль­ше не смог­ла, ее уже жда­ли. Ее ждал Вик­тор, с цве­та­ми, с улыб­кой, в узень­ком гал­сту­ке с кам­нем: дра­го­цен­ным, по­лу­дра­го­цен­ным или стек­лыш­ком, не­из­вест­но. Ви­тек на­оде­ко­ло­нил­ся во­всю, сбрыз­нул пид­жа­чиш­ко оде­ко­ло­ном, а так как тот за­кон­чил­ся, то го­ло­ву он по­лил дру­гим оде­ко­ло­ном, а так как они сме­ша­лись, то по­нять, ка­ким оде­ко­ло­ном он об­ли­вал­ся, бы­ло нель­зя. Оль­га то­же лю­би­ла рез­кие, унич­то­жаю­щие за­па­хи. Как и по­ло­же­но де­вуш­ке, она не на­оде­ко­ло­ни­лась, а на­ду­ши­лась. Они встре­ти­лись под фо­на­рем, то есть под ча­са­ми, и по­шли по пар­ку, рас­пу­ги­вая лю­дей и пар­ко­вых жи­вот­ных: ко­тов, ко­шек и со­ба­ку Ур­ку. В пар­ке был тир, Ви­тек пред­ло­жил стрель­нуть па­ру раз, Оль­га со­гла­си­лась. Они по оче­ре­ди стре­ля­ли в зай­чи­ка, пер­вой по­вез­ло Оль­ге, по­то­му что Ви­тек на­роч­но ма­зал. Зай­чик, бед­няж­ка, дрыг­нув нож­ка­ми, по­вис на гвоз­ди­ке. Оль­га ра­зо­хо­ти­лась, она уби­ла уточ­ку, вол­ка, ка­ба­на, ло­ся и всех ос­таль­ных зве­рей и зве­рю­шек. Ви­тек ра­до­вал­ся: раз­вле­че­ние нра­ви­лось его де­вуш­ке, и бы­ло де­ше­вым. По­ка де­док, ко­то­рый раз­да­вал па­тро­ны, при­во­дил в по­ря­док свою жи­вот­ную бра­тию, Оль­га вы­шла из ти­ра и на­ча­ла па­лить вверх. Са­лют пер­вой влюб­лен­но­сти!

— Нель­зя! — за­кри­чал тир­щик, а ко­гда Оль­га из­ви­ни­лась, он объ­яс­нил ей, что в пар­ке бе­гать с ружь­ем стро­го за­пре­ща­ет­ся, а стре­лять вверх для та­кой юной де­вуш­ки — это так же не­хо­ро­шо, как кру­тить ко­ту хвост. Это не­этич­но. По­сле та­ко­го слу­чая очень ско­ро все воз­душ­ные вин­тов­ки бы­ли при­ко­ва­ны к сво­им мес­там сталь­ны­ми цеп­ка­ми. Оль­га и Вик­тор по­шли в че­бу­реч­ную, где Оль­га съе­ла семь че­бу­ре­ков. Ви­тек за­ме­тил, что ее ми­лое, от­кры­тое ли­цо не гар­мо­ни­ру­ет с ее за­маш­ка­ми. Да и гла­за смот­рят с на­смеш­кой. При­дур­ко­ва­тая ка­кая-то де­вуш­ка. По­том они ка­та­лись на ав­то­мо­би­лях, и Оль­га все вре­мя ру­ли­ла в дру­гую сто­ро­ну, на­смерть пе­ре­пу­га­ла де­душ­ку с внуч­кой, вре­зав­шись в них. Ко­гда слу­жи­тель­ни­ца ат­трак­цио­на на­ча­ла по­кри­ки­вать на Вить­ка и Оль­гу (не­по­нят­но, за что на Вить­ка), Оль­га и тут по­ка­за­ла се­бя. Она  под­ка­ти­ла к бор­ту и крик­ну­ла слу­жи­тель­ни­це:

— Са­дись, ба­буш­ка. Трях­ни ста­ри­ной! Про­ка­чу с ве­тер­ком!

— Опом­нись, дет­ка! — кри­ча­ла слу­жи­тель­ни­ца.— Раз­вер­ни ма­ши­ну. Всех за­пу­га­ла. Ме­ша­ешь лю­дям от­ды­хать куль­тур­но...

Ви­тек по­нял, с кем име­ет де­ло, и его ве­сен­няя влюб­лен­ность рас­тая­ла, как мо­ро­же­ное на солн­це.

Оль­га очень жа­ле­ла, что Ви­тек не по­нял ее. По­том, пол­го­да спус­тя, она по­зна­ко­ми­лась с тру­ба­чом из рес­то­ра­на. Оль­га дол­го не мог­ла по­нять его. Он го­во­рил все вре­мя об од­ном и том же, о том, что он не са­мый зна­ме­ни­тый, не са­мый луч­ший толь­ко по­то­му, что у не­го нет хо­ро­шей тру­бы. Хо­ро­шая тру­ба сто­ит очень мно­го де­нег. Что­бы их иметь, на­до очень мно­го иг­рать на пло­хой тру­бе, вот уже де­сять лет он с ос­тер­ве­не­ни­ем ду­ет в нее, но из та­кой тру­бы ни­че­го пут­но­го  вы­дуть нель­зя. Ско­ро он бро­сит свою меч­ту и бу­дет иг­рать ис­клю­чи­тель­но для за­ра­бот­ка, тем бо­лее что ге­ни­аль­но­стью нын­че ни­ко­го не уди­вишь. Тру­бач все­гда жа­ло­вал­ся на пло­хие тру­бы и ни­ко­гда — на не­хват­ку та­лан­та, ибо та­лан­та хва­та­ет всем.

— Но ведь на од­ной и той же тру­бе мож­но сыг­рать что-то со­вер­шен­но но­вое, со­вер­шен­но ина­че, чем дру­гие.

— Наив, ка­кой наив,— тол­ко­вал тру­бач,— все, что мож­но сыг­рать, уже сыг­ра­но. Тру­ба, нуж­на со­вер­шен­но но­вая тру­ба, не­обык­но­вен­ная тру­ба, ты со­всем де­воч­ка, те­бе не по­нять это­го, мне нуж­на тру­ба, ду­доч­ка, по­ни­ма­ешь, что­бы она са­ма иг­ра­ла, са­ма, что­бы поч­ти без ме­ня.

— Ну и что же? Что ж ты на ней сыг­ра­ешь? Ес­ли ты ей не ну­жен, то на ней и дру­гой мо­жет сба­цать так же... иде­аль­но.

— Да как ты не пой­мешь, что ес­ли б у ме­ня бы­ла тру­ба, то я имел бы ку­чу де­нег.

—   Не по­ни­маю, — ска­за­ла Оль­га. И они рас­ста­лись.

По­сле это­го она про­жи­ла еще пять лет, и все, ко­го она встре­ча­ла, при­дер­жи­ва­лись той же идеи, что и тру­бач. Итак, встре­тив­шись с тру­ба­чом, Оль­га при­от­кры­ла ис­ти­ну. Мо­дель ми­ра, на­ча­ло про­грам­мы. Че­ло­век за­ви­сит от де­нег, от лю­дей, от се­бя.

Ино­гда Оль­га про­сы­па­лась по но­чам. Ей чу­ди­лось, что в нее влюб­ле­ны. Она вы­гля­ды­ва­ла в ок­но. Там све­ти­ли фо­на­ри, а лю­дей не бы­ло. Прин­цы спа­ли мерт­вым сном. На то и ночь, чтоб спать. Не спал толь­ко про­да­вец мо­ро­же­но­го, ес­ли ве­рить его сло­вам. Оль­га по­ве­ри­ла. По­сле зна­ком­ст­ва с ним вы­яс­ни­лось, что она очень лю­бит мо­ро­же­ное, по­это­му он все­гда ос­тав­лял лиш­них че­ты­ре пор­ции. Оль­га съе­да­ла три с по­ло­ви­ной, ос­таль­ное — про­дав­цу. Он был ве­се­лый па­рень, ино­гда по­кри­ки­вал: «Де­вуш­ки — мо­ро­же­но­го», в сквер, где тор­го­вал, по тро­туа­ру под ук­лон въез­жал вер­хом на те­леж­ке с мо­ро­же­ным, как на по­ни. «По­ни маль­чи­ков ка­та­ет»...

— Мо­ро­же­но­го боль­ше нет,— веж­ли­во от­ве­тил он мо­ло­дой по­ку­па­тель­ни­це, ко­то­рая го­то­ви­лась стать сна­ча­ла на­чаль­нич­ком, а по­том и на­чаль­ни­ком.

— А вон те че­ты­ре пор­ции,— от­ра­ба­ты­ва­ла по­ста­нов­ку го­ло­са по­ку­па­тель­ни­ца,— раз­ве это не мо­ро­же­ное?

— Это Оль­ге,— от­ве­чал про­да­вец.

— Че­ты­ре пор­ции для од­но­го че­ло­ве­ка. Не мно­го ли?

— Для нее — нор­маль­но. Прав­да, она съе­да­ет три с по­ло­ви­ной, но по­ло­ви­ну я не про­дам. Ос­тав­шая­ся по­ло­ви­на — моя за­кон­ная.

Для Оль­ги все­гда ос­тав­ля­лось мо­ро­же­ное в шо­ко­ла­де, ко­то­рое она по­еда­ла, свер­кая гла­за­ми.

Од­на­ж­ды ве­че­ром она при­шла на сви­да­ние рань­ше обыч­но­го. Мо­ро­же­но­го у про­дав­ца бы­ло еще мно­го, а не обыч­ные че­ты­ре пор­ции. Ес­ли б оно кон­чи­лось, они мог­ли бы пой­ти гу­лять, а так как то­ва­ра бы­ло мно­го, а ра­бо­чий день еще не за­кон­чил­ся, то Оль­га при­ки­ды­ва­ла, как бы из­ба­вить­ся от мо­ро­же­но­го. Она съе­ла пять пор­ций, но что та­кое пять пор­ций по срав­не­нию с пол­ной та­ран­тай­кой?! По­это­му для на­ча­ла Оль­га взя­ла од­ну пор­цию и швыр­ну­ла ее в не­бо. В этом был тон­кий рас­чет. Не­сколь­ко про­хо­жих ша­рах­ну­лись в сто­ро­ну, как буд­то она под­ки­ну­ла яд­ро — спор­тив­ный сна­ряд. По­том Оль­га взя­ла по пор­ции в ка­ж­дую ру­ку и сно­ва под­ки­ну­ла их. Один гу­ля­ка празд­ный смек­нул - и лов­ко под­хва­тил пор­цию. По­сле это­го дру­гие про­хо­жие то­же ста­ли ло­вить миг. Он на­сту­пил…

По­ка Оль­га под­ки­ды­ва­ла упа­ков­ки с мо­ро­же­ным, по го­ро­ду по­шел слух, что в скве­ре сы­плет­ся ман­на не­бес­ная. Все то­ро­пи­лись к ука­зан­но­му мес­ту. Про­да­вец мо­ро­же­но­го сто­ял за­ча­ро­ван­ный: он до­га­ды­вал­ся — это не­бес­ное бо­гат­ст­во за его счет. По­след­ние не­сколь­ко пор­ций Оль­га спе­ци­аль­но вы­бро­си­ла в сто­ро­ну, чтоб ни­ко­му не дос­та­лось. Ока­за­лось, что всем не хва­ти­ло. Но сре­ди со­брав­ших­ся и тех, кто под­хо­дил, по­шли раз­го­во­ры, что бу­дут да­вать еще, по­это­му лю­ди не рас­хо­ди­лись. Оче­редь не за­ни­ма­ли, по­то­му что это долж­но па­дать свер­ху, де­лать оче­редь не­удоб­но. Один сту­дент, ко­то­рый про­го­ло­дал­ся дав­ным-дав­но, за­лез го­ло­вой в та­ран­тай­ку, но, кро­ме про­хла­ды, там, увы, ни­че­го не ле­жа­ло.

Оль­га пре­дан­но смот­ре­ла на сво­его из­бран­ни­ка и лю­би­ла его в эту ми­ну­ту, его удив­лен­ные гла­за, его вдох­но­вен­ное ли­цо. Она по­до­шла к не­му близ­ко-близ­ко, до­жи­да­ясь, что он по­це­лу­ет ее, а по­том они по­же­нят­ся.

— А это не так уж до­ро­го сто­ит! — об­ра­до­вал­ся про­да­вец мо­ро­же­но­го, ко­гда вспом­нил вы­руч­ку с од­ной те­леж­ки.

На чув­ст­ва Оль­ги он не от­ве­тил вза­им­но­стью. По­это­му они тут же и рас­ста­лись.

— Вот те­бе на рас­хо­ды,— ска­за­ла Оль­га и су­ну­ла ему в ру­ку все свои день­ги.— По­ка, де­ля­га!

Она шла и пла­ка­ла круп­ны­ми сле­за­ми, по­то­му что у нее бы­ли боль­шие гла­за. Это бы­ли на­стоя­щие сле­зы, ко­то­рые не стыд­но по­ка­зать все­му го­ро­ду. Что ей этот го­род?!

Про­шел год или пол­то­ра, а, мо­жет быть, хва­ти­ло и пол­го­да, что­бы чув­ст­ва Оль­ги при­шли в нор­му, а взгляд стал ис­пе­пе­ля­ющ, как пре­ж­де. Это на­до бы­ло про­ве­рить. Бы­ла осень, или вес­на — лю­ди хо­ди­ли в де­ми­се­зон­ных паль­то. Од­на­ж­ды она  при­строи­лась за че­ло­ве­ком сред­них лет. Паль­то на нем бы­ло из доб­рот­но­го ма­те­риа­ла: свет­ло-се­рое, дым­ча­тое, ткань плот­ная, на­вер­но, со зна­ком ка­че­ст­ва. На спи­не че­ло­ве­ка вид­не­лась точ­ка, для обыч­но­го гла­за не­за­мет­ная. Оль­га впи­лась в нее гла­за­ми. Точ­ка за­ды­ми­лась, как буд­то на нее на­ве­ли уве­ли­чи­тель­ное стек­ло. Опыт мож­но бы­ло пре­кра­тить, но она хо­те­ла ог­ня. Огонь поя­вил­ся. За­ши­пе­ло, и крас­ные языч­ки за­ше­ве­ли­лись.

По­сле это­го, сно­ва по­чув­ст­во­вав си­лу и страсть сво­ей на­ту­ры, она ув­лек­лась пар­нем не­дю­жин­но­го здо­ро­вья и твер­до­го ха­рак­те­ра. По вы­ра­же­нию его ли­ца, по его по­ход­ке, по сталь­ным нот­кам в го­ло­се бы­ло вид­но, что он уве­рен не толь­ко в зав­траш­нем дне, но и в том, что по­хо­ро­нят его с по­чес­тя­ми и за­ко­па­ют на­деж­но. По про­фес­сии он был экс­ка­ва­тор­щи­ком. Но Оль­га чув­ст­во­ва­ла, что, не­смот­ря на свою хруп­кость, она спо­соб­на по­ко­рить эту мощ­ную на­ту­ру.

Они встре­ти­лись не­сколь­ко раз, а по­том Оль­га ста­ла за­ме­чать за тем, с кем она уже как-то свя­за­ла се­бя, од­ну стран­ность: он но­сил с со­бой пу­зы­рек с ду­ха­ми и ино­гда ню­хал его, от­вин­чи­вая кол­па­чок. «Эко­но­мит, что ли». Ино­гда и Оль­ге да­вал. Она по­сте­пен­но под­да­ва­лась его влия­нию, не за­ме­чая то­го. «По­че­му он ню­ха­ет из фла­ко­на, а не на­ду­шит­ся?» — ду­ма­ла Оль­га, но спро­сить не ре­ша­лась.

Он ви­дел, что де­вуш­ка скром­ная, и ино­гда те­ря­ет­ся пе­ред ним, по­это­му по­сте­пен­но стал вво­дить ее в свой мир: мир об­ра­зов и де­нег.

— Эту сум­му я имею все­гда, — го­во­рил он с та­кой ин­то­на­ци­ей, как буд­то очень ско­ро на­зван­ные день­ги уже бу­дут не его, — а это кое-что зна­чит.

«Ни­че­го не зна­чит!» — хо­те­ла воз­му­тить­ся Оль­га, но боя­лась на­смеш­ки, она по­ни­ма­ла, что не мо­жет воз­ра­зить ему, что она не пра­ва.

Ве­ра в свою си­лу, в свою стра­ст­ность ша­та­лась. Так ша­та­ет­ся пья­ный. «Ка­жет­ся, я пе­ре­оце­нил свои си­лы». Встре­ча с ма­ши­ни­стом экс­ка­ва­то­ра по­влия­ла на Оль­гу. Ее ис­пе­пе­ляю­щий взгляд стал с тех пор ту­ман­ным. Мо­жет, для ко­го-то он стал и кра­си­вее. Идил­лия кон­чи­лась.

— Вы­хо­ди за ме­ня за­муж,— пред­ло­жил он ей в под­хо­дя­щую ми­ну­ту, с чув­ст­вом так­та, да­вая вре­мя на раз­мыш­ле­ния, не под­го­няя ее. В та­ких от­вет­ст­вен­ных мо­мен­тах то­ро­пить­ся не сле­ду­ет, мо­жет, на­до по­со­ве­то­вать­ся с ма­мой.

— Вы­хо­ди, не по­жа­ле­ешь,— про­дол­жал он спус­тя чет­верть ча­са.— Экс­ка­ва­тор­щи­ки лю­бить уме­ют,— за­ве­рял он, как буд­то обе­щал вы­пол­нить пя­ти­лет­ний план за че­ты­ре го­да. Ему мож­но бы­ло ве­рить.

— Ты ме­ня про­сти, — роб­ко на­ча­ла Оль­га, но она зна­ла, что в эту ми­ну­ту на­до со­брать всю свою во­лю,— про­сти,— ска­за­ла она,— но я люб­лю дру­го­го муж­чи­ну.

Экс­ка­ва­тор­щик ви­дел, как не­уме­ло она врёт. Ну что ж, не лю­бит, не судь­ба.

С тех пор она боль­ше ни с кем не встре­ча­лась.

 

И вот этот маль­чик. 

 

 

Шут­ка при­ро­ды

 

Это слу­чи­лось дав­ным-дав­но, ко­гда я в чу­жом пла­ще, сво­его не бы­ло, вто­рой год без сти­пен­дии, пе­ред но­ябрь­ски­ми празд­ни­ка­ми рвал­ся до­мой. До­ро­га - семь ча­сов на по­ез­де. До­ма мож­но вы­спать­ся, как сле­ду­ет, от­дох­нуть от учё­бы, и, глав­ное, вво­лю на­ес­ть­ся. Хо­тя бы один раз. Вре­мя бы­ло тя­же­лым, ро­ди­те­ли по­мочь не мог­ли: день­ги про­пи­вал отец. До­мой я со­брал­ся ехать в об­щем ва­го­не, в то­вар­ных по­че­му-то лю­дей не во­зи­ли. Жаль. Так, ве­ро­ят­но, бы­ло бы де­шев­ле. Сти­пен­дии не пла­ти­ли. Ее да­ва­ли толь­ко ум­ным, а го­лод­ным — нет. Стои­ло раз ос­ту­пить­ся, и всё шло на пе­ре­кос. Сти­пен­дии не пла­тят, сил для за­ня­тий не хва­та­ет, сес­сия сда­ет­ся кое-как, сти­пен­дии сно­ва нет. Замк­ну­тый круг... А ещё хо­те­лось влю­бить­ся, и чтоб на это от­клик­ну­лись ...

Пер­вый раз я был влюб­лен в Га­лю. То бы­ла пер­вая лю­бовь. Пер­вая шут­ка при­ро­ды, без­вред­ная и без­злоб­ная. Я знал, что Га­ля по­сту­пи­ла; учит­ся и жи­вет где-то здесь, но за два го­да мы так ни ра­зу и не встре­ти­лись. Ино­гда я вспо­ми­нал ее ру­ки, и мне хо­те­лось по­дер­жать их, но без это­го мож­но бы­ло обой­тись: не пи­ща. Я ей был без­раз­ли­чен.

И вдруг, в оче­ре­ди за мной, сто­ит де­вуш­ка, спра­ши­ва­ет что-то и не бо­ит­ся. В та­ком не­на­дёж­ном мес­те, на во­кза­ле. Кто бы из де­ву­шек ни за­го­ва­ри­вал со мной, ме­ня бы­ст­ро ос­тав­ля­ли, по­то­му что тень пер­вой люб­ви ле­жа­ла на мо­ём ли­це, это бы­ло за­мет­но, как жир­ное пят­но на брю­ках, по­ка его не от­чис­тишь в хим­чи­ст­ке. Ко­пе­еч­ная ус­лу­га, не про­хо­ди­те ми­мо.

— Что ты там уви­дел, на по­лу? Мо­нет­ку? — спро­си­ла она.

—   Не­ту там мо­нет­ки! — воз­му­тил­ся я.

—   А что там есть? – улы­ба­лась она.

—   Да я та­кой гру­ст­ный, что всё вре­мя в зем­лю смот­рю.

—   Гру­ст­ным пло­хо жить. Ты, да­вай, ве­се­лей.

—   Мне ско­ро два­дцать лет, - ис­кал я при­чи­ну гру­сти.

—   А мне сем­на­дцать!

Луч све­та в тём­ном цар­ст­ве. Пау­тин­ка, опу­щен­ная в ад.

     Она улыб­ну­лась этой циф­ре, и го­ло­вы всех пар­ней по­вер­ну­лись в на­шу сто­ро­ну, за­пя­ли­лись и му­жи­ки, оде­ж­да ко­то­рых не мог­ла скрыть их пуз, во­кзаль­ная рвань по­во­ро­ти­лась то­же, и да­же ни­щие ду­хом воз­зре­ли на неё. Ведь ко­гда-то и они не бы­ли ни­щи­ми, а так, не­множ­ко бед­ны­ми.  

Мы по­зна­ко­ми­лись. Её зва­ли Ма­ри­на. Она учи­лась в му­зы­каль­ном учи­ли­ще, но с ней не бы­ло страш­но­го фут­ля­ра, из­му­чен­но­го ра­ди­ку­ли­том. Ру­ки у нее не бы­ли длин­ны­ми, как щу­паль­ца, не от­пу­ги­ва­ли, а пле­чо не дер­га­лось. Ее ли­цо бы­ло ве­се­лым, а взгляд про­ни­кал че­рез груд­ную клет­ку и про­би­рал­ся в спин­ной мозг. Гла­за так же бес­це­ре­мон­но ос­мат­ри­ва­ли лег­кие, сби­ва­ли ды­ха­ние. Они за­гля­ну­ли и в же­лу­док, по­то­му что она вы­ну­ла из сво­ей су­моч­ки соч­ник и по­да­ла мне, что­бы я съел. Пой­мал­ся, как ры­ба на крю­чок.

-         Ку­шай, - ска­за­ла она. – Не то­ро­пись.

     Мо­жет, она ещё что ска­за­ла. При­вет­ли­во и дру­же­ски. Во­ло­сы на го­ло­ве у ме­ня под­ня­лись, как у Ро­бин­зо­на Кру­зо, ко­гда он вхо­дил в пе­ще­ру, где уми­рал ста­рый ко­зел. «Не­у­же­ли слу­чи­лось?» Пе­ре­до мной сто­ит де­вуш­ка, кор­мит ме­ня  из су­моч­ки и ещё по­кор­мит, мо­жет быть. Но я не по­ве­рил в это...

Ро­ман­ти­ки ста­но­ви­лись нуж­ны всё мень­ше и мень­ше, уже ка­за­лось, что ни­ко­му и ни­где, с их кой­ко-мес­та­ми в об­ще­жи­ти­ях, бле­ском глаз и ти­ком сер­дец. С этой не­ле­пой чис­то­той в гла­зах, ко­то­рая на­во­дит сму­ту. Тень на пле­тень. Лоск на блеск. Где их зам­ки? Где ко­шель­ки, пол­ные звон­кой мо­не­ты? Где каф­та­ны, рас­ши­тые зо­ло­ты­ми ни­точ­ка­ми? Не­ту? То­гда с до­ро­ги, су­да­ри! Не под­ни­май­те пыль ра­зо­рван­ны­ми баш­ма­ка­ми. Ша­гай­те в про­шлое! И раз, и два. Се­но – со­ло­ма.

—   Я му­зы­кант,— ска­за­ла она.

    Я взгля­нул на нее. Она не мог­ла иг­рать на скрип­ке, ин­ст­ру­мен­те пе­ча­ли. Не мог­ла и в ба­ра­бан бить.

—   Класс фор­те­пиа­но, — ска­за­ла она.

—   Ух ты! – не сдер­жал­ся я.

—   Сыг­раю те­бе, за­слу­ша­ешь­ся.

     За­хо­те­лось взгля­нуть на её ру­ки, и она про­тя­ну­ла их.

     Мы раз­го­ва­ри­ва­ли, и ко­гда она за­гля­ды­ва­ла мне в гла­за, по ко­же на­чи­на­ли ше­ст­во­вать му­раш­ки, друг за дру­гом, как буд­то пе­ре­би­ра­лись на но­вое ме­сто жи­тель­ст­ва.

—   По­еха­ли с то­бой? — пред­ло­жи­ла она ни с то­го, ни с се­го.

—   Ко мне до­мой?

—   Ну да.

—   Вме­сте?

—   Ну, ко­неч­но, вме­сте. 

—   Нет,— ис­пу­гал­ся я.

     Я бо­ял­ся, что она по­едет со мной. Я бо­ял­ся, что она при­кос­нёт­ся ко мне. Это­го хва­тит, что­бы за­пы­лать.

Я взял би­лет в об­щем ва­го­не, мож­но ли до­б­рать­ся в то­вар­ном, спра­ши­вать бы­ло не­лов­ко, не хо­те­лось ка­зать­ся со­всем уж ни­щим. Я по­гля­ды­вал на ее ру­ки, ко­то­рые дви­га­лись, вме­сте с ни­ми внут­ри у ме­ня кто-то во­ро­чал сов­ко­вой ло­па­той.

На ее по­езд би­ле­ты кон­чи­лись, - она так ска­за­ла, -  по­это­му я да­ле­ко не ушёл,  - она бы­ст­ро дог­на­ла ме­ня еще в кас­со­вом за­ле. По­че­му-то хо­те­лось скрыть­ся. Мы по­шли ря­дом. Нам по­встре­чал­ся Майкл, тео­ре­тик ла­пы пре­фе­ран­са, фи­зик-тео­ре­тик, ве­сё­лый и го­лод­ный. Он, ве­ро­ят­но, то­же ехал до­мой: по­ку­шать.

—   У те­бя поя­ви­лась де­вуш­ка! — за­кри­чал он дур­ным го­ло­сом.

     - А-а-а, — раз­да­лось эхо, но тут же при­молк­ло. В за­ле бы­ло пол­но лю­дей - не раз­гу­ля­ешь­ся. За­все­гда­таи во­кза­ла не при­слу­ши­ва­лись к по­сто­рон­ним зву­кам. Всё, что мож­но ус­лы­шать, они уже слы­ша­ли.

     - При­хо­ди­те на чай по­сле празд­ни­ков, — до­ба­вил Майкл, и по­шел по­ку­пать би­лет в об­щем ва­го­не, так как в то­вар­ный бы­ло не дос­тать. – Я кар­то­хи под­жа­рю, - кри­чал он из­да­ли.

Был ве­чер, фо­на­ри, лю­бовь. Бы­ла осень. Это бы­ло дру­гое вре­мя. Бы­ло вре­мя, ко­то­рое не воз­вра­ща­ет­ся. Как не воз­вра­ща­ют­ся мерт­вые: близ­кие и да­ле­кие. Ма­ри­на. Или дру­гое имя. Ко­гда влюб­ля­ешь­ся, имя мож­но по­вто­рять мно­го раз. Оно не на­дое­да­ет и не на­би­ва­ет ос­ко­ми­ну. По­вто­ря­ешь, как буд­то ма­шешь крыль­я­ми.

Мы шли ря­дом, не ка­са­ясь друг дру­га. Мы и без это­го бы­ли сча­ст­ли­вы. Мо­жет, ни­кто не был так сча­ст­лив. По­то­му что для сча­стья нам бы­ло дос­та­точ­но, что­бы край чу­жо­го пла­ща, ко­то­рый был на мне, ка­сал­ся ее кур­точ­ки. Уже на пер­ро­не, ко­гда мой по­езд дол­жен был от­пра­вить­ся, она кос­ну­лась ме­ня ла­до­нью, и вре­мя ос­та­но­ви­лось, ши­ро­ко от­крыв гла­за. А ко­гда мы раз­жа­ли ру­ки, вре­мя сно­ва по­шло, и об­ра­до­ван­ный по­езд тро­нул­ся.

— На­пи­ши мне! — за­кри­чал я, ко­гда опом­нил­ся, но ку­да бы­ло ей пи­сать, ведь у по­ез­да нет ад­ре­са.

 

Я съез­дил до­мой, вер­нул­ся в об­ще­жи­тие. Не­ожи­дан­но ме­ня  на­шёл Майкл. Я не сра­зу по­нял, че­го он хо­чет. 

— За­чем ты де­вуш­ку оби­дел? — ехид­нень­ко спро­сил он.

«Ко­го я мог оби­деть?»

— Юную кра­са­ви­цу, я бы ска­зал, не­от­ра­зи­мую, — про­дол­жал Майкл. — По­че­му это она че­рез по­сто­рон­них пи­суль­ки пе­ре­да­ет?!

Я рас­це­ло­вал Ми­шу, и он от­дал мне за­пис­ку. Там бы­ло всё. Я на­пи­сал ей, по­то­му что ис­то­рия на­ча­лась. А Майк­лу с тех пор я все­гда от­да­вал са­мую боль­шую лож­ку, ко­гда он за­хо­дил на за­пах еды.

В то вре­мя я жил впро­го­лодь. От это­го все вре­мя ка­за­лось, что че­го-то не хва­та­ет. А вот ко­гда слу­чай­но по­ешь, крас­ки во­круг сра­зу свет­ле­ют, все го­лу­бе­ет и ро­зо­ве­ет и хо­чет­ся по­ле­тать. Зная это, я до­ж­дал­ся то­го ча­са, ко­гда смог на­сы­тить­ся, и на­пи­сал ей. Пись­мо, на­пи­сан­ное в та­кие ми­ну­ты, долж­но быть бо­лее при­ят­ным для чте­ния, чем со­чи­нен­ное на пус­той же­лу­док. То­гда часть пус­то­ты, что в же­луд­ке, ло­жит­ся на бу­ма­гу, и при чте­нии та­ких по­сла­ний бе­рет жуть, ше­ве­лят­ся во­ло­сы на го­ло­ве, ино­гда да­же кеп­ка вра­ща­ет­ся во­круг пип­ки.

Мое пись­мо дош­ло, так как при­шел от­вет. От­вет не был чем-то боль­шим, не на­до бы­ло вы­зы­вать но­силь­щи­ка, ста­ро­го че­ло­ве­ка. Это то­же бы­ло пись­мо. В нем бы­ло сча­стье, за­кле­ен­ное язы­ком. Сча­стье — оно не кон­ча­ет­ся, как до­ро­га,  не ис­па­ря­ет­ся, как во­да. Оно — как воз­дух.

Я еще раз пе­ре­чи­тал пись­мо, взгля­нул в зер­ка­ло, от­ту­да смот­ре­ло су­ще­ст­во ди­кое и не­ухо­жен­ное. При­шлось при­вес­ти се­бя в та­кой вид, что­бы и взгляд от­во­дить не на­до и по­смот­реть при­ят­но. Об­лик, а не ви­док.  Я, на­вер­но, пе­ре­стал ка­зать­ся ро­ман­ти­ком, по­то­му что ино­гда де­вуш­ки ни с то­го, ни с се­го ста­ли улы­бать­ся мне. Они еще не ус­пе­ли влю­бить­ся и по­дыс­ки­ва­ли под­хо­дя­ще­го про­хо­же­го, но ко­гда по­ни­ма­ли, что я влюб­лен, тут же на­ду­ва­ли гу­бы по­то­нув­шим ко­раб­ли­ком.

 

«Ты прие­дешь  на ка­ни­ку­лы?! — пи­са­ла она.— Это сколь­ко же ждать? При­ез­жай сей­час.

 

Пись­ма, ко­то­рые я пи­сал ей, бы­ли на­пол­не­ны лю­бо­вью, как бу­нин­ские сти­хи са­да­ми... Но в люб­ви я при­зна­вал­ся ей чу­жи­ми сло­ва­ми. Мне ка­за­лось, что они луч­ше. А мож­но ли им ве­рить? Му­зы­ку, ко­то­рой она жи­ла, я слу­шал ред­ко, по­то­му что это очень ма­ло воз­ме­ща­ло го­лод. Но я ни­ко­гда не за­бы­вал, что му­зы­ка — пи­ща, и чем силь­нее был го­лод, тем луч­ше она ус­ваи­ва­лась. Пись­ма Ма­ри­ны до­бав­ля­ли мне сил, по­это­му их я по­сто­ян­но пе­ре­чи­ты­вал. Как буд­то это бы­ли тво­ре­ния бо­ро­да­тых клас­си­ков.

 

Я по­ехал к ней. Рань­ше не мог, по­то­му что бес­плат­но ни­ко­го ни­ку­да не во­зят, да­же влюб­лен­ных. Лю­бой про­вод­ник взял бы влюб­лен­но­го, ес­ли б точ­но знал, что это он. Но как не оши­бить­ся? А под­вы­пив­ше­го пас­са­жи­ра ос­та­вил бы на пер­ро­не, но ве­зет его, по­то­му что не зна­ет на­вер­ня­ка, пил че­ло­век или он все­гда та­кой ве­се­лый.

В суб­бо­ту, по­сле за­ня­тий, сра­зу на во­кзал. Мне по­вез­ло, был би­лет в об­щем ва­го­не. Мо­жет, этот об­щий ва­гон при­це­пи­ли спе­ци­аль­но для ни­щих влюб­лен­ных. У ме­ня ос­та­ва­лось мно­го де­нег: на до­ро­гу об­рат­но, на два би­ле­та в ки­но и пор­ций на де­сять мо­ро­же­но­го. Но на ули­це до­воль­но хо­лод­но, позд­няя осень, хо­ро­ший хо­зя­ин со­ба­ку уже по­се­лил в те­п­лую буд­ку, ки­нул ей ту­да фу­фа­еч­ку, так что на мо­ро­же­ное день­ги мог­ли и не при­го­дить­ся, зна­чит, пой­дут на пи­рож­ки с го­ря­чим по­вид­лом. Мне не хо­те­лось, что­бы она до­га­да­лась, как ма­ло у ме­ня де­нег. Я при­ду­мал: ос­та­вить день­ги на элек­трич­ку, а не на по­езд. В край­нем слу­чае, от­дам кон­тро­лё­рам но­вую шап­ку.

В го­род, где учи­лась Ма­ри­на, по­езд прие­хал в треть­ем ча­су но­чи. В во­кза­ле бы­ло свет­ло, но про­хлад­но. Пас­са­жи­ры, до­жи­дав­шие­ся сво­их по­ез­дов, цо­ка­ли зу­ба­ми. Де­ти цо­ка­ли зуб­ка­ми, зву­ки по­лу­ча­лись бо­лее чис­ты­ми, чем у взрос­лых. Ми­ли­цио­нер вы­ша­ги­вал ме­ж­ду ря­да­ми, при­слу­ши­вал­ся. Ес­ли в ка­ком-ни­будь мес­те цо­кот за­ти­хал, он бу­дил спя­ще­го, ибо спать нель­зя. Что­бы не от­ли­чать­ся от пас­са­жи­ров, страж по­ряд­ка то­же по­цо­ки­вал зу­ба­ми. «Осень - есть осень», — ду­мал он. Ино­гда он раз­во­дил ру­ка­ми, раз­ми­нал паль­цы, но ни­кто не сле­до­вал его при­ме­ру. Мас­са бы­ла пас­сив­ной. В три но­чи от­кры­ли бу­фет, там был го­ря­чий чай. Не чуть-чуть те­п­лень­кий, а го­ря­чий. На­пои­ли де­тей, у ко­го бы­ли де­ти, ус­ту­пи­ли оче­редь ста­ри­кам, по­том чаю на­пи­лись жен­щи­ны, и, что ос­та­лось, до­пи­ли муж­чи­ны. Го­род ме­ня уди­вил. Ес­ли на во­кза­ле про­ис­хо­дят чу­де­са, то что там, в его серд­це?!

Цо­ка­нье за­тих­ло, все по­чув­ст­во­ва­ли се­бя, как до­ма. Во­круг зда­ния во­кза­ла фо­на­ри от­пу­ги­ва­ли ночь. По­том при­шел рас­свет. Бы­ло ра­но, а так как Ма­ри­на жи­ла на квар­ти­ре, то бу­до­ра­жить не­из­вест­ных лю­дей я не ре­шил­ся. В по­ло­ви­не де­ся­то­го поя­ви­лось солн­це. Оно бы­ло кра­си­вое, но хо­лод­ное. Про­ждав с пол­ча­са у подъ­ез­да, я по­зво­нил в квар­ти­ру. Я на­пол­нил­ся чув­ст­вом, как ка­ст­рю­ля с мо­лоч­ной ка­шей, ко­то­рая на­ча­ла за­ки­пать. Де­нег у ме­ня бы­ло ма­ло­ва­то, за­то мно­го чув­ст­ва, а так как чув­ст­ва веч­ны, то они име­ют пре­иму­ще­ст­во.

Дверь от­кры­ла ба­буш­ка, ко­то­рая за­ра­ба­ты­ва­ла на квар­ти­ран­тах.

—   Ее нет! — от­ве­ти­ла она впол­не вра­зу­ми­тель­но.

     Но ко­гда я по­зво­нил еще раз и объ­яс­нил, что прие­хал из­да­ле­ка, ба­буш­ка рас­ска­за­ла, что Ма­ри­на — чу­до, а не де­вуш­ка, по­то­му что к ней ни­кто не хо­дит, как к дру­гим, а по ве­че­рам она учит­ся, а се­го­дня они по­еха­ли по кол­хо­зам с му­зы­кой, в учи­ли­ще её  це­нят, а прие­дет она позд­но ве­че­ром или но­чью, ко­гда ез­дят вы­сту­пать, то при­ез­жа­ют очень позд­но.

Я воз­вра­щал­ся на­зад, так и не уви­дев ту, ко­то­рой при­над­ле­жа­ло и серд­це, и ра­зум, и пят­на­дцать руб­лей с ме­ло­чью. На­зад я ехал бес­плат­но, по­то­му что всту­пил в си­лу за­кон: влюб­лен­ные те­перь мог­ли ез­дить бес­плат­но. На во­кза­ле мне вы­да­ли та­лон, кас­сир по­ста­ви­ла от­мет­ку. «Те­бе по­вез­ло,— ска­за­ла она.— Рань­ше та­ких льгот не бы­ло», — и улыб­ну­лась.

 

В по­не­дель­ник мне по­зво­ни­ли. Го­лос в труб­ке был зна­ком, что-то на­по­ми­нал, на­по­ми­нал что-то зна­ко­мое. Зво­ни­ла Га­ля. Она не лю­би­ла ме­ня ни­ко­гда, но в то вре­мя, ко­гда она ме­ня не лю­би­ла, это бы­ло не­важ­но. В мо­ло­до­сти мы не де­лим лю­бовь на от­вет­ную и без­от­вет­ную, а де­лим ее на боль­шую, как ка­пус­та, и ма­лень­кую, как кар­тош­ка. Итак, по­зво­ни­ла Га­ли­на. Эта слу­чай­ность ста­ла ма­ло-по­ма­лу ме­шать мне, и хо­тя я слу­шал нев­ни­ма­тель­но, на­до же бы­ло что-то от­ве­тить, на­до бы­ло быть веж­ли­вым, по­это­му я спро­сил:

— Че­го ты хо­чешь?

— Ты дол­жен обя­за­тель­но прие­хать. Я бу­ду ждать те­бя в сре­ду ве­че­ром в об­ще­жи­тии, так что при­ез­жай обя­за­тель­но, ина­че...— Ее го­лос дро­жал, ин­то­на­ции бы­ли ис­крен­ни, ка­за­лось, что ко­го-то пе­ре­еха­ло трам­ва­ем и по­рва­ло кур­точ­ку. Ну­жен был я и боль­ше ни­кто, ина­че... Со­гла­сил­ся. Вся­кий по­сту­пок, ко­то­рый де­ла­ешь или хо­чешь сде­лать, мо­жет при­нес­ти ко­му-то боль. Я со­гла­сил­ся. Со­гла­сить­ся — зна­чит сде­лать мыс­лен­но. Ос­таль­ное — не важ­но. Сдел­ка со­стоя­лась.

В сре­ду я подъ­е­хал к об­ще­жи­тию, где жи­ла Га­ли­на, на го­лу­бом так­си. За­пла­тил по­след­ние день­ги. В то вре­мя день­ги все­гда бы­ли по­след­ни­ми. Сде­лав глу­пость, труд­но ос­та­но­вить­ся. Бы­ло про­хлад­но, да­же хо­лод­но, по­это­му из окон сту­ден­тов вы­су­ну­лось ма­ло. Не се­зон. «Кто это к нам на так­си при­ка­тил?!» Это я при­ка­тил, ре­бя­та. Ко­неч­но, не от боль­шо­го ума. Ско­рее все­го, по ду­ро­сти.

Га­ли­на ме­ня встре­ти­ла в пе­ст­ром ха­ла­те. Здесь бы­ло так при­ня­то: встре­чать в пё­ст­ром ха­ла­те. То­го, кто при­шёл к де­вуш­ке.

Ее го­лос был со­всем дру­гим, обык­но­вен­ным, со­всем не та­ким, как в те­ле­фон­ной труб­ке. Я прие­хал, а зна­чит, по­си­жу, по­то­му что прие­хал до­воль­но из­да­ле­ка, к че­му еще ин­то­на­ции: не эс­т­ра­да. Ко­неч­но же, ни­че­го не слу­чи­лось, она вдруг вспом­ни­ла обо мне, а те­ле­фон в об­ще­жи­тии бес­плат­ный. Как ока­за­лось, её об­ма­ну­ли. Ее об­ма­ну­ли, ме­ня об­ма­ну­ли, нас всех об­ма­ну­ли...

Мы об­ра­до­ва­лись друг дру­гу, как близ­кие род­ст­вен­ни­ки. Мы си­де­ли на­про­тив, и пи­ли ин­дий­ский чай. Она рас­ска­зы­ва­ла, как это слу­чи­лось. Ее об­ма­ну­ли! Я не ска­зал, что это по­мо­жет ей об­ма­ны­вать дру­гих. Хо­те­лось ска­зать, что об­ма­ну­тым де­вуш­кам ре­же пред­ла­га­ют пер­вую лю­бовь, чем не об­ма­ну­тым, но не ска­зал и это­го, не ска­зал я ей и то­го, что не люб­лю ее боль­ше. Мне ка­за­лось, что это за­мет­но и так. Я ей поч­ти ни­че­го не ска­зал. Все, что бы­ло мож­но, я ей уже го­во­рил. Это бы­ло рань­ше. Ка­ж­дый бы­ва­ет об­ма­нут. Но со вре­ме­нем он ста­но­вит­ся ум­ным, как Иван, ко­то­ро­му при­ва­ли­ло.

Мы пи­ли ин­дий­ский чай. На пач­ке был на­ри­со­ван гру­ст­ный ин­дий­ский слон. По­том мы за­ку­ри­ли, слон не то что­бы по­ве­се­лел, но стал бры­кать­ся, а пер­вая лю­бовь, под шу­мок, ре­ши­ла про­брать­ся на­ру­жу. Во ду­ра. Бы­ло мно­го чая и ма­ло ра­до­сти. Внут­ри бы­ло что-то не то. Так бы­ва­ет в ка­ст­рю­ле, ко­гда мо­ло­дая хо­зяй­ка впер­вые ва­рит все ту же мо­лоч­ную ка­шу. Она и пе­ре­со­лит ее, и лиш­ней во­ды наль­ет — хо­лод­ной, — сбе­га­ет ведь, рис не до­ва­рит, мо­ло­ко свер­нет­ся, и все это при­го­рит. Так бы­ло у ме­ня внут­ри. Мы вы­пи­ли весь чай и сло­на вы­бро­си­ли в му­сор­ку. Я со­брал­ся уже к се­бе, в об­ще­жи­тие. Но пе­ред ухо­дом рас­чув­ст­во­вал­ся:

— Не го­рюй. Ко­гда те­бя об­ма­нут, это не са­мое пло­хое, это мож­но пе­ре­жить.

Я да­же хо­тел по­це­ло­вать ее по-брат­ски, зна­чит — в лоб.

— Да­вай вы­пьем ви­на? — пред­ло­жи­ла она.

— Нет, я не пью.

— Как же это ты не пьешь, ес­ли ку­ришь? — спро­си­ла она и, не до­ж­дав­шись от­ве­та, про­дол­жи­ла.— А это хо­ро­шо, что не пьешь, бы­ст­рее по­ве­се­ле­ешь.

— Раз­ве я не ве­се­лый?

— Ве­се­лый,— не спо­ри­ла она, и вы­ну­ла бу­тыл­ку ал­ко­го­ля: крас­но­го ви­на с яр­ко-крас­ной эти­кет­кой. Ко­гда я от­крыл бу­тыл­ку, на нас об­ру­ши­лись за­па­хи дет­ст­ва и юно­сти. Мы од­но­вре­мен­но по­ду­ма­ли, что ви­но — яд, за что оно и бы­ло вос­пе­то по­эта­ми-ал­ко­го­ли­ка­ми. Га­ли­на вы­ну­ла рюм­ки, со­всем ма­лые, на­вер­но, под спирт. Ви­но мы пи­ли так дол­го, что я не за­ме­тил, как она се­ла ко мне на ко­ле­ни. По­том мы це­ло­ва­лись, и это по­ка­за­лось ес­те­ст­вен­ным. По­том мы ку­ри­ли по­след­нюю си­га­ре­ту: од­ну на дво­их. Ко­гда я ушел, за­ме­тил, что чув­ст­ва где-то ос­та­лись. Воз­ле об­ще­жи­тия Га­ли­ны рос­ли ака­ции и дру­гие де­ре­вья. Мои чув­ст­ва по­вис­ли на них. Они, как ви­сель­ни­ки, бол­та­лись на вет­ру.

«Ес­ли б ты прие­хал еще раз»,— пи­са­ла Ма­ри­на.

 

Я от­ве­тил, не знаю, прие­ду или нет, хо­те­лось на­пи­сать что-то та­кое, мо­жет да­же не­при­лич­ное, вот что де­ла­ет с че­ло­ве­ком рюм­ка ви­на, вы­пи­то­го не во­вре­мя. Я на­пи­сал ей, что очень хо­тел ее ви­деть, но не по­лу­чи­лось, а те­перь не из­вест­но, прие­ду или нет, что-то ме­ша­ет, что-то не кле­ит­ся, что-то дер­жит. В то вре­мя врать я еще не мог. Она, на­вер­но, до­га­да­лась, что про­изош­ло не­что. Не­что мог­ло по­вли­ять на ход со­бы­тий. Хо­ро­шо, что не на ход ис­то­рии.

Я на­пи­сал ей, что без нее все труд­ней, но с тех пор, как я при­ез­жал к ней, что-то из­ме­ни­лось. Она мог­ла по­ду­мать, что я влю­бил­ся в ко­го-то, или раз­лю­бил ее, или еще что-ни­будь из край­но­стей. В мо­ло­до­сти бы­ва­ют толь­ко край­но­сти. Всю осень мы бы­ли свя­за­ны не­ви­ди­мой ни­тью, ро­зо­вой, а мо­жет да­же крас­ной, ко­то­рая про­хо­ди­ла из го­ро­да, где жи­ла она, в бо­лее круп­ный го­род, в ко­то­ром и про­мыш­лен­ность раз­ви­та луч­ше и влюб­лен­ных, по­жа­луй, боль­ше. Но не все­гда мож­но взять чис­лом. И вот обор­ва­лась крас­ная нить... То, что я на­пи­сал ей, бы­ло по­хо­же на оп­рав­да­ние. Она мог­ла по­ду­мать, что то­го, что бы­ло, не бы­ло.

 

«Ес­ли б ты прие­хал еще раз»,— пи­са­ла она.

 

До­ро­гу к то­му, ко­го лю­бишь, все­гда хо­чет­ся со­кра­тить. Я по­ехал. При­слу­ши­ва­ясь к се­бе, ис­под­воль оп­ре­де­лил, что чув­ст­ва по­че­му-то не те. Они ле­жа­ли где-то на дне. Так вес­ной ле­жат на дне боч­ки со­ле­ные огур­цы. Я уже си­дел в ва­го­не, ко­гда поя­ви­лись мыс­ли: «Ехать — не ехать». По­езд мчал во­всю. Ка­за­лось, что все вот-вот кон­чит­ся. Вто­рая по­ло­ви­на до­ро­ги по­ка­за­лась длин­нее. Ко­гда вы­шел из ва­го­на, ра­до­сти не бы­ло. Она ис­чез­ла, как день по­сле за­ка­та солн­ца.

И вот мы встре­ти­лись. Ка­за­лось, ни­ко­гда рань­ше я не ви­дел её. Она бы­ла сча­ст­ли­ва, как буд­то ви­де­ла са­мо­го Мо­цар­та. Боль­шой, го­во­рят, был че­ло­век. Она улы­ба­лась так, что все про­хо­жие смот­ре­ли на ме­ня с за­ви­стью. Она бы­ла влюб­ле­на и, зна­чит, пре­крас­на. Ко­гда стем­не­ло, и мы про­хо­ди­ли ми­мо фо­на­рей, те ста­ра­лись све­тить, как ни­ко­гда. Да­же ста­ро­жи­лы не пом­нят та­ко­го яр­ко­го све­та на ули­цах, как в тот ве­чер. Был мо­роз. Снег ле­жал на до­ро­ге, на тро­туа­рах, он рас­сеи­вал не­ви­дан­ный свет фо­на­рей. А я на­пол­нял­ся тос­кой, слов­но вин­ный ма­га­зин ал­ко­го­ли­ка­ми в час вол­ка. Ли­цо Ма­ри­ны бы­ло кра­си­вее, чем на кар­ти­не «Не­по­роч­ное за­ча­тие» Эль Гре­ко, а, по­это­му, на­пи­сав ее порт­рет, мож­но бы­ло стать бес­смерт­ным. Но, не­смот­ря на то, что этот го­род был луч­шим из го­ро­дов, Ма­ри­ну ни­кто не ри­со­вал. Ис­кус­ст­во, по не­дав­но воз­ник­шей тра­ди­ции, пе­ре­ста­ло быть бес­смерт­ным. Оно ста­ло при­слу­жи­вать ко­му ни по­па­дя. В этом са­мом свет­лом го­ро­де, где снег с тру­дом от­ра­жал свет фо­на­рей, не на­шлось че­ло­ве­ка, кто мог бы сде­лать её ли­цо бес­смерт­ным. Ли­цо, улыб­ка... Она улы­ба­лась так дол­го, что, ес­ли бы су­ще­ст­во­ва­ли ан­ге­лы, они бы унес­ли ее в рай, и бог, ес­ли б он был, взи­рал бы на та­кую кра­со­ту по ут­рам, чтоб стать бо­лее бо­гом.

Мы уш­ли по­даль­ше от све­та. Здесь ни­ко­го не бы­ло. Все смот­ре­ли на  фо­на­ри, и по­эты спе­ши­ли опи­сать их не­три­ви­аль­ное све­че­ние. Мы гу­ля­ли. Мо­роз уси­ли­вал­ся. Сю­да я прие­хал по та­ло­ну. При­го­дит­ся ли он на об­рат­ную до­ро­гу? В ду­ше бы­ла мгла или те­мень. Как буд­то бы ее на­пол­ни­ли чер­ны­ми чер­ни­ла­ми «Ра­ду­га». Чер­ни­ла буль­ка­ли, рас­те­ка­лись по все­му ор­га­низ­му. Они за­пол­ня­ли все то, что рань­ше, ка­за­лось мне, все­гда ос­та­нет­ся не­тро­ну­тым. Мо­роз уси­ли­вал­ся для то­го, что­бы ох­ла­ж­дать на­шу кровь, ко­то­рая долж­на бы­ла пе­ре­гре­вать­ся от из­быт­ка чувств. В кон­це кон­цов, я за­мерз, и она за­ме­ти­ла это. Кур­точ­ка на ней гре­ла не боль­ше мое­го паль­то, но ей, увы, бы­ло не хо­лод­но. Ма­ри­на по­ве­ла ме­ня ото­гре­вать­ся в кас­сы ки­но­те­ат­ра.

— Мо­жет, пой­дем в ки­но?

— Что ты, у нас так ма­ло вре­ме­ни,— ещё на­дея­лась она, на­дея­лась на чу­до. Она  взя­ла ме­ня за ру­ки. Не­множ­ко по­дер­жа­ла их и от­пус­ти­ла.

Мы всё ещё гу­ля­ли. Я ус­тал. Вре­мя, ко­то­рое шло без ос­та­но­вок, на­во­ди­ло на нее грусть. Мо­жет, это бы­ла пер­вая грусть. Не бы­ло б толь­ко по­сто­ян­ной, как по­ляр­ная ночь, ос­ве­щен­ная се­вер­ным сия­ни­ем.

Где-то с яро­стью про­би­ли пол­ночь. Пол­ноч­ник, ко­то­рый от­би­вал две­на­дцать раз, не­на­ви­дел свою ра­бо­ту. Мо­жет, он про­бил все­го де­сять. Кто там ста­нет счи­тать. От­ра­бо­тал свое — и спать.

—   Ты ме­ня не лю­бишь, — ска­за­ла она поч­ти без на­де­ж­ды.

     На­до бы­ло от­ве­тить од­ним сло­вом, но у ме­ня не бы­ло это­го сло­ва. Она еще что-то спро­си­ла, и я от­ве­тил, но она, на­вер­но, уже не слу­ша­ла.

 

Фо­на­ри вы­клю­чи­ли. Я шел по ули­це. По ней ни­че­го не ез­ди­ло. Поя­вил­ся ве­тер, по­шел снег, под­ня­лась ме­тель. Паль­то про­ду­ва­ло. Но мне бы­ло не хо­лод­но, по­то­му что внут­ри бы­ло хо­лод­нее, чем сна­ру­жи, и ме­тель со­гре­ва­ла. Она вы­ла и лас­ка­ла ли­цо. Од­ной ей бы­ло скуч­но.

Так при­шел я на во­кзал. Во­круг ше­ве­ли­лись лю­ди. Здесь го­рел свет. Го­род был чу­жой и уди­ви­тель­ный.

 

 

                Есть ещё муж­чи­ны

 

 

—   Он уко­лол ме­ня, Ли­зок.

—   Так ты ж бо­ле­ла.

—   Да, он ска­зал, что это бы­ло.

-         Ги­пер­то­ни­че­ский криз?

-         Дам­ский ка­приз.

-         Не врач, а сюр­приз.

-         Океа­ни­че­ский бриз. Коль­нул ме­ня он, и про­шло всё. Ми­нут че­рез пят­на­дцать. Как ру­кой сня­ло. А врач та­кой мо­ло­день­кий, кра­си­вый, ак­ку­рат­ный. Та­кие как раз и долж­ны ле­чить.

— Так мо­жет фельд­шер он, не врач?

— Фельд­шер не мо­жет быть та­ким при­ят­ным. Я вся рас­тая­ла.

— Да ну, ты врёшь, Та­нюш?!

—   Да нет, не вру. И ко­гда он стал тро­гать ме­ня за раз­ные мес­та, то ус­то­ять я не смог­ла.

—   За ка­кие ж мес­та?

—   За лоб по­тро­гал, за ви­соч­ки.

—   За ви­соч­ки?!

—   И го­во­рит: «Ну, вам, я ви­жу, по­лег­ча­ло. Мо­же­те не­множ­ко по­ле­жать». Как по­же­лае­те, - я вся раз­мяк­ла. «А как со­всем лег­ко ста­нет, мо­же­те ид­ти». – За­чем же ухо­дить? – я ляп­ну­ла.

—    И что же бы­ло даль­ше?

—   Ты да­ма сла­бо­нерв­ная, что даль­ше – то те­бе нель­зя.

—   Да я всё вы­дер­жу, не бой­ся, всё стер­п­лю, ведь очень ин­те­рес­но.

—   Я б про­жи­ла это ещё. И мно­го раз.

—   Так рас­ска­жи ж.

—   Да нет, на­вер­но, нет, да­вай по­том, в дру­гое вре­мя, чтой-то за­стес­ня­лась я. 

Они си­де­ли на ска­мей­ке и раз­вле­ка­ли друг друж­ку. Они встре­ти­лись здесь, в са­на­то­рии «Про­лог». Их по­се­ли­ли в од­ном но­ме­ре. Вче­ра они не ску­ча­ли, и да­же се­го­дня, но, чув­ст­во­ва­лось, что те­мы кон­ча­ют­ся, но­вых ос­та­ёт­ся всё мень­ше, и ско­ро они со­всем ис­сяк­нут. Что же де­лать? Тре­бо­ва­лось све­жее об­ще­ст­во, све­жая кровь, кровь с мо­ло­ком, кровь с пер­цем.

Они не го­во­ри­ли о том, что нуж­ны но­вые зна­ком­ст­ва, но­вые лю­ди, и так бы­ло яс­но, но­вые кос­тю­мы, на­ко­нец, на­до бы­ло ко­му-то по­ка­зать. Та­кое по­эти­че­ское на­зва­ние са­на­то­рия, и поч­ти ни­ка­ко­го об­ще­ния. Об­ще­ние — оно де­ла­ет нас людь­ми. Чем ши­ре его круг, тем ин­тел­ли­гент­ней ста­но­вит­ся че­ло­век. Он да­же сам то­го не за­ме­ча­ет. На­ша жизнь тем и пре­крас­на, что ты ста­но­вишь­ся луч­ше, ино­гда да­же не по­доз­ре­вая об этом. Где же эти но­вые лю­ди, раз­го­вор­чи­вые муж­чи­ны с лиш­ней ко­пей­кой в кар­ма­не, где их глу­бо­ко­мыс­лен­ные раз­го­во­ры, пе­ре­хо­дя­щие в лег­ко­мыс­лен­ный флирт, бол­тов­ня, от ко­то­рой мо­жет за­бо­леть го­ло­ва. Как бы хо­те­лось это­го.

Чем боль­ше мы об­ща­ем­ся с дру­ги­ми, тем боль­ше мы и са­ми ста­но­вим­ся людь­ми. Дру­гой че­ло­век — это мир, боль­шой или по­мень­ше: бы­ва­ют лег­ко­вес­ные, ко­неч­но, лю­ди, про­сто лёг­кие, а бы­ва­ют - боль­ше сот­ни, и два цент­не­ра, и - да­же три. Но это уже не про­сто ми­ры, это — фан­та­сти­че­ские ми­ры. Мы пе­ре­ни­ма­ем от дру­гих луч­шее, что у них есть. Для это­го ино­гда дос­та­точ­но их вы­слу­шать с от­кры­тым ртом, а по­том не­за­мет­но за­лезть им в кар­ман.

Жен­щи­ны жа­ж­да­ли об­ще­ния, как ры­ба по­до льдом жа­ж­дет воз­ду­ха. Ко­гда же ры­ба­ки сде­ла­ют про­рубь. И ры­бо­ло­вы тут как тут. Они про­ру­ба­ют дыр­ку и ра­до­ст­ные ухо­дят до­мой. Ры­ба бу­дет ды­шать. Ка­ж­дый ры­бак чув­ст­ву­ет, как об­ще­ст­во бла­го­дар­но ему за это, а он по­лу­ча­ет мо­раль­ное пра­во  в удоб­ное для се­бя вре­мя  и в удоб­ном мес­те за­ки­нуть се­ти: с чис­тым серд­цем за­нять­ся на­стоя­щей ры­бал­кой, а не вы­ужи­ва­ни­ем ук­лей­ки.

Не ус­пе­ли жен­щи­ны на­меч­тать­ся об об­ще­ст­ве, ве­се­лом и не­на­вяз­чи­вом, в ко­то­ром чув­ст­ву­ешь се­бя рас­ко­ван­но, слов­но в раю, как вдруг пе­ред ни­ми вы­рос­ли, буд­то из-под зем­ли, а на са­мом де­ле поя­ви­лись из-за уг­ла, два ог­ром­ных сим­па­тич­ных муж­чи­ны. «Ах»,— хо­те­ли ска­зать они вслух, но по­лу­чи­лось толь­ко внут­рен­не. Опом­нив­шись, жен­щи­ны при­от­кры­ли рты, что­бы по­тен­ци­аль­ные зна­ко­мые слу­чай­но не про­шли ми­мо. Ку­да уж тут прой­ти ми­мо двух от­кры­тых кра­си­вых ртов?!

Муж­чи­ны бы­ли груз­ные, ид­ти им бы­ло тя­же­ло, ды­ша­ли они в уни­сон, как два ста­рых во­ла, ко­то­рым по­ра на пен­сию, раз­вле­кать де­ти­шек. Но бы­ли они ни­ка­ки­ми не ста­ры­ми, про­сто за пре­ды­ду­щее вре­мя жиз­ни слиш­ком мно­го бы­ло съе­де­но. Это и да­ви­ло на пси­хи­ку. Они уви­де­ли ска­мей­ку, и, хо­тя ска­мей­ка бы­ла ма­лень­кая и по­ло­ви­на ее бы­ла за­ня­та, они по­то­ро­пи­лись сесть, а так как жен­щи­ны си­де­ли по­сре­ди­не, это ж так за­ду­ма­но,  то им при­шлось плюх­нуть­ся по обе сто­ро­ны от жен­щин. Оп­ля, как го­во­рит­ся. По­лу­чи­лось, буд­то си­дят дав­но зна­ко­мые, мо­жет быть, за­ка­дыч­ные дру­зья или од­но­класс­ни­ки, ко­то­рые рас­ска­зы­ва­ют взах­леб о том, че­го они дос­тиг­ли и че­го еще дос­тиг­нут, ес­ли им по­зво­лят дру­гие. Взах­лёб ни­кто не го­во­рил, раз­го­вор ещё да­же и не на­ме­тил­ся, и бу­дет ли он во­об­ще, не­из­вест­но. Ко­неч­но, бу­дет. Он уже на взлё­те. По­то­му что  жен­щи­ны уже при­го­то­ви­лись ох­му­рить двух по­сто­рон­них, поч­ти не­за­ви­си­мых, срав­ни­тель­но мо­ло­дых лю­дей, хо­тя их ли­ца не выражали ничего. Ли­цо – это все­го лишь мас­ка. Гла­за од­но­го из спут­ни­ков крас­ные, как солн­це на за­ка­те зим­ним ве­че­ром, и не­боль­шие меш­ки под ни­ми де­ла­ли взор то ли жут­ко­ва­тым, то ли стра­ст­ным. «За­га­доч­ный взгляд у не­го,— по­ду­ма­ла Ли­за,— на­вер­но, не ус­тою». По­ра бы­ло на­чи­нать раз­го­вор.

— Ах,— вы­рва­лось у нее гру­ст­ное сло­во. Муж­чи­на си­дел с нею ря­дом и раз­ме­рен­но ды­шал. «Ах» Ли­зы он по­чув­ст­во­вал ко­жей. А вот ка­ким имен­но ме­стом, за­ме­тить не ус­пел. Он стал со­всем юно­ша.

— Эти муж­чи­ны та­кие су­ха­ри,— ска­за­ла и Та­ня при­го­тов­лен­ную за­ра­нее фра­зоч­ку для зна­ком­ст­ва. Она её го­во­ри­ла все­гда. По­лу­чи­лось, что су­ха­ри, о ко­то­рых шла речь, бы­ли на­столь­ко су­хи­ми, что их уже и не раз­мо­чить. «Они ско­рее пыш­ки, чем су­ха­ри», — по­ду­ма­ла Ли­за. Но она до­га­да­лась, что под­руж­ка ра­зыг­ры­ва­ет про­ста­ков.

— Я не со­гла­сен,— ска­зал муж­чи­на по­круп­нее. Он си­дел воз­ле Тать­я­ны. Он уже всё по­знал,  все­го дос­тиг, и те­перь по­жи­нал пло­ды, ко­то­рые вы­ка­ты­ва­лись из ро­га изо­би­лия. Пло­ды бы­ли круг­лые и соч­ные, ве­ли­чи­ной с че­ло­ве­че­скую го­ло­ву. Им да­же на­зва­ния ещё не при­ду­ма­ли.

— Это и не уди­ви­тель­но,— про­дол­жа­ла Та­ню­ша,— кто же при­зна­ет се­бя су­ха­рем. Для это­го нуж­но му­же­ст­во. От­ку­да оно у со­вре­мен­ных муж­чин? Нет уже Дон, — она вдруг за­мя­лась, за­бы­ла ко­го, Ки­хо­тов или Жуа­нов, но не рас­те­ря­лась, а гор­до за­кон­чи­ла,— До­нов.

Муж­чи­на, что си­дел ря­дом с Та­ней, вос­хи­тил­ся ре­чью. Внут­рен­не он рад был по­спо­рить с не­по­кор­ной жен­щи­ной.

И он, и его то­ва­рищ, - а, мо­жет на­пар­ник ка­кой, се­рый волк ему то­ва­рищ, а, мо­жет, этих дво­их то­же по­се­ли­ли в од­ну ком­на­ту, - лю­би­ли об­ще­ние, об­ще­ст­во, луч­ше с вы­пив­кой, но ес­ли не­че­го вы­пить, то мож­но и так, хо­ро­шие жен­щи­ны им встре­ти­лись, по­че­му б и не по­тол­ко­вать о том, о сем, тем бо­лее что жен­ское об­ще­ст­во де­ла­ет нас мяг­че, до­б­рее, а ино­гда и сме­лее, и да­же ес­ли б иной раз не стал красть, то, вспо­ми­ная о жен­щи­не, бе­решь: она все­ля­ет в те­бя уве­рен­ность, и то­гда уже ни­че­го не страш­но. Жен­щи­ны. Без них мы ос­та­лись бы ог­ра­ни­чен­ны­ми, нам не хва­та­ло бы ка­кой-то чер­ты, ка­ко­го-то бла­го­род­ст­ва, ры­цар­ст­ва, и че­го-то ещё.

Муж­чи­на, ко­то­рый си­дел ря­дом с Та­ней, очень хо­тел воз­ра­зить этой кра­си­вой жен­щи­не, за­сту­пить­ся за со­вре­мен­ных муж­чин. Мо­жет, и не час­то встре­тишь му­жа в пол­но­вес­ном зна­че­нии это­го сло­ва, мо­жет, и не на ка­ж­дом ша­гу, да, не­мно­го ос­та­лось на­стоя­щих му­жи­ков, но один-то уж точ­но есть.

— Как это нет муж­чин,— на­чал он.— Есть еще муж­чи­ны, я вам ска­жу, что есть по­ка... Еду я как-то в Пол­та­ву. Би­ле­ты кон­чи­лись. У кас­сы — оче­редь. Сто че­ло­век, и все в нор­ко­вых шап­ках. Хо­лод, зи­ма. А в кро­личь­ей шап­ке – ни­ко­го. Не мод­но, ви­ди­те ли, — вста­вил он.

— Пад­ки лю­ди на мо­ду,— с чув­ст­вом под­твер­ди­ла Тать­я­на.

—   Иду к на­чаль­ни­ку во­кза­ла,— про­дол­жал он,— би­лет ну­жен, го­во­рю. По­смот­рел он на ме­ня, по­вел ку­да-то.

—   От­ку­да и ку­да? – спра­ши­ва­ет.

—   Не хо­те­лось бы бол­тать лиш­не­го, - от­ве­чаю.

—    «Ве­роч­ка, дай ему би­лет»,— го­во­рит.

     Да­ли мне би­лет. А лю­ди как стоя­ли, так и сто­ят. Мас­са — это все­гда мас­са. Еще шап­ки на них по три­ста руб­лей. Анек­дот!

— А даль­ше что? — по­ин­те­ре­со­ва­лась Ли­за.

— Даль­ше я ехал в ва­го­не — пус­той ва­гон. В од­но ку­пе за­шел — там жен­щи­на с ре­бен­ком. Сел  воз­ле них, чтоб ве­се­лее, од­но­му скуч­но. Мы раз­го­во­ри­лись. По­том жен­щи­на с ре­бен­ком вы­шла... От­крыл я си­де­ние, и ока­за­лось — жен­щи­на сум­ку за­бы­ла,— ос­та­но­вил­ся рас­сказ­чик.— Свер­ху не­сколь­ко иг­ру­шек ле­жа­ло.

— А под иг­руш­ка­ми что? — не вы­тер­пе­ла Ли­за.

— За­чем же смот­реть ту­да? — по­пра­вил муж­чи­на.— Ма­ло ли что там. Сло­жил я иг­руш­ки в свою се­точ­ку и при­вя­зал свою се­точ­ку к сум­ке жен­щи­ны.

— А что даль­ше бы­ло? — спро­си­ла и Тать­я­на.

— И по­вез я все это до­мой.

— И всё?

— Нет, не все. По­том я это упа­ко­вал.

— И сда­ли в бю­ро на­хо­док, — гор­до вста­ви­ла Тать­я­на. Она ду­ма­ла, что уга­да­ла.

— Нет,— по­пра­вил муж­чи­на.— Упа­ков­ку я от­пра­вил жен­щи­не по поч­те. Ад­рес-то она мне ос­та­ви­ла.

— Ры­царь! — вскрик­ну­ла Ли­за, и жен­щи­ны за­хло­па­ли в ла­до­ши.

Ве­че­ром они все по­шли в рес­то­ран. Пи­ли, тан­це­ва­ли и ве­се­ли­лись. Осо­бен­но по­нра­вил­ся всем «Цы­п­ле­нок жа­ре­ный». Бес­смерт­ный мо­тив­чик.                    

 

 

Зо­ло­тая жен­щи­на

 

Все бы­ло, как и рань­ше, по-преж­не­му пра­виль­но тек­ло вре­мя, по ут­рам она за­во­ди­ла на­стен­ные ча­сы, по суб­бо­там уби­ра­ла в квар­ти­ре, по вос­кре­сень­ям хо­ди­ла в гос­ти. Не­пре­мен­но в гос­ти. При­ят­но по­си­деть сре­ди тех, кто те­бя по­ни­ма­ет. В гос­ти она хо­ди­ла ли­бо к Га­ли­не Вик­то­ров­не, под­ру­ге по ра­бо­те, ли­бо к Са­ше. Га­ли­на Вик­то­ров­на с му­жем дав­но ра­зо­шлась и «жи­ла в свое удо­воль­ст­вие». Что это бы­ло за удо­воль­ст­вие, что за уте­ха та­кая, до кон­ца Ок­са­на не зна­ла, но с Га­ли­ной Вик­то­ров­ной мож­но бы­ло по­го­во­рить по ду­шам. Её хле­бом не кор­ми, но по ду­шам по­го­во­ри, та­кая бы­ла жен­щи­на. Ок­са­на при­хо­ди­ла к ней, и они про­дол­жа­ли раз­го­вор, на­ча­тый на ра­бо­те еще в пят­ни­цу, но не­окон­чен­ный, по­то­му что по­сле звон­ка в ис­сле­до­ва­тель­ском ин­сти­ту­те, где они ра­бо­та­ли, бы­ло при­ня­то все де­ла, и раз­го­во­ры в том чис­ле, ос­тав­лять на по­том. По­сле ра­бо­ты мож­но бы­ло за­ни­мать­ся ис­сле­до­ва­ния­ми, но не­пре­мен­но в оди­ноч­ку, под зор­ким оком, Гла­фи­ры Вах­тё­ров­ны - на­чаль­ни­ка всех учё­ных и по­лу­учё­ных со­труд­ни­ков. Лю­бо­го му­жа от нау­ки тё­тя Гла­ша  мог­ла из­гнать из стен за­ве­де­ния по соб­ст­вен­ной при­хо­ти, опе­ча­тать ка­би­нет с не­множ­ко не­до­пи­сан­ным за­ко­ном Ома. Нель­зя ска­зать, что ящик вах­тен­но­го сто­ла был за­ва­лен шо­ко­ла­дом, но ес­ли ка­кой ум­ник, будь ты хоть кан­ди­дат, хоть док­тор, не по­здра­вил Глаш­ку с днём от­кры­тых две­рей, днём вах­тё­ра, или же празд­ни­ком во­ен­но-мор­ско­го фло­та, а то хоть с днём по­гра­нич­ни­ка, - за­ни­май­ся нау­кой ук­рад­кой, в ра­бо­чее вре­мя.

— Ок­са­нуш­ка, про­шу! — при­вет­ст­во­ва­ла хо­зяй­ка гос­тью.

— Здрав­ст­вуй, Га­лю­ша! — го­во­ри­ла гос­тья все­гда при­ят­ным го­ло­сом, что­бы ус­ла­дить хо­зяй­ку. Они го­во­ри­ли друг дру­гу толь­ко при­ят­ное. И ни­че­го, кро­ме при­ят­но­го.

Са­ша за­му­жем дав­но и раз­во­дить­ся не со­би­ра­ет­ся. У нее сын уже в са­дик хо­дит. Ок­са­на по­зна­ко­ми­лась с ней в ин­сти­ту­те, и ста­ли они под­ру­га­ми — жи­ли ря­дом, вме­сте до­мой хо­ди­ли.

У Са­ши гос­тить бы­ло да­же при­ят­ней. Бы­ло за­мет­но, что они хо­ро­шо жи­вут, что у них все есть; Са­ша гор­ди­лась всем этим и му­жем, ко­то­рый был опо­рой все­му это­му. Бо­гат­ст­во в до­ме – де­ло его на­тру­жен­ных, за­гре­бу­щих рук. Та­кой де­ло­вой, все вре­мя в разъ­ез­дах, все вре­мя за­нят, всё – в дом, а не из до­му, за­бо­тит­ся о хле­бе на­сущ­ном; и сы­на учит. Ко­гда Ок­са­на при­хо­ди­ла к ним в гос­ти, муж Са­ши ку­да-то ис­че­зал. «Де­ла»,— го­во­рил он скром­но, и Ок­са­на чув­ст­во­ва­ла, что она име­ет над ним ка­кую-то власть, так уме­ло он по­ка­зы­вал, что гос­тья же­ны — это вы­ше не­ко­то­рых вре­мен­ных за­бот, это – важ­но, и же­на, ко­неч­но же, мо­жет ото­рвать­ся на ча­сок-дру­гой от дел, ко­то­рые пус­кай по­до­ж­дут. Она мо­жет по­си­деть с гос­тьей — «ин­сти­тут­ская под­ру­га», — вы­пить гло­то­чек ви­на, он по­том про­ве­рит, сколь­ко они вы­ла­ка­ли, по­го­во­рить о том, че­го нет в ма­га­зи­нах, но есть у них, и кто это всё дос­тал, и да­же вы­ку­рить по од­ной си­га­ре­те, на по­со­шок, по­то­му что это вред­но для здо­ро­вья. У Са­ши Ок­са­не нра­ви­лось гос­тить боль­ше, чем у Га­ли­ны Вик­то­ров­ны по­то­му, что там при­ят­ной бы­ла од­на хо­зяй­ка, а здесь сра­зу трое — Са­ша, ее муж и маль­чик. Ок­са­на хо­те­ла и се­бе та­ко­го му­жа, как у Са­ши, но с тех пор, как вне­зап­но вы­ско­чи­ла ее се­ст­ра,  внут­ри нее что-то про­сну­лось, ка­кое-то око за­гля­ды­ва­ло в её ду­шу и под­ска­зы­ва­ло её же го­ло­сом: «Не быть те­бе за­му­жем, Ксю­ша». «Да и сто­ит ли?» — ду­ма­ла Ок­са­на в ча­сы рав­но­ве­сия и по­коя. Стря­пать она не уме­ла, и учить­ся уже не хо­те­лось — на кой ляд. Ужи­ны и зав­тра­ки ей го­то­ви­ла мать. А она уби­ра­ла квар­ти­ру, вы­би­ва­ла ков­ры и хо­ди­ла в ма­га­зи­ны за по­куп­ка­ми. В ма­га­зи­ны ча­ще хо­дил отец, ков­ры Ок­са­на вы­би­ва­ла два раза в го­ду — ле­том и зи­мой, пе­ред Но­вым го­дом. Все это бы­ло ско­рее раз­вле­че­ни­ем, не­же­ли ра­бо­той, и  не тя­го­ти­ло ее. Двух вы­ход­ных в не­де­лю, ме­ся­ца от­пус­ка в го­ду и дру­гих при­ят­ных со­бы­тий хва­та­ло Ок­са­не для то­го, что­бы чув­ст­во­вать се­бя хо­ро­шо, че­ло­ве­ком. А вый­ти за­муж?! Что там, за­му­жем?

И вот эта свадь­ба. И но­вый че­ло­век в до­ме. Ок­са­не сна­ча­ла он да­же по­нра­вил­ся. Но по­том что-то ста­ло ме­нять­ся. Са­мо со­бой. И Лен­кин муж, и са­ма Лен­ка ста­ли как-то не­при­ят­но бе­ре­дить её ду­шу. Вре­ме­на­ми они пря­мо-та­ки не­при­ят­но дей­ст­во­ва­ли ей на нер­вы. Она пе­ре­ста­ла уби­рать в треть­ей ком­на­те — где по­се­ли­лись эти двое, так там ста­ло ещё чи­ще. Она  пе­ре­ста­ла хо­дить в ма­га­зин. А в до­ме всё бы­ло. Она пе­ре­ста­ла за­во­дить ча­сы. Но они шли. Зна­чит, без нее здесь мо­гут обой­тись?! «Чу­жие лю­ди». Но и это не все. Лен­ку как пе­ре­кра­сил кто. С ним все, с ним. А с ней – всё мень­ше. А он и сам не пьёт, и дру­гих не уго­ща­ет. Под­ли­зы­ва­ет­ся к ро­ди­те­лям, на­вер­но. А она мо­лит­ся на не­го. На жал­кие гро­ши мо­лит­ся, ду­роч­ка. Без неё, без Ок­са­ны, без её тру­да, все в до­ме бы­ли до­воль­ны.  Раз­ве мог­ла се­бе она пред­ста­вить та­кой фи­нал?

 

При­шло вос­кре­се­нье. Ок­са­на ку­пи­ла бу­тыл­ку ви­на, «хо­ро­шее и не­до­ро­го», — от­ме­ти­ла, на­строи­лась, как смог­ла, на ли­ри­че­ский лад, и на­пра­ви­лась к Га­ли­не Вик­то­ров­не. «Де­нек вы­дал­ся яс­ный. Зо­ло­тая осень во­круг, и солн­це све­тит доб­ро­же­ла­тель­но. — Ок­са­на по­смот­ре­ла впра­во, вле­во; вверх по­боя­лась.— Что лю­ди по­ду­ма­ют». Она про­шла ми­мо ки­но­те­ат­ра и уви­де­ла но­вую афи­шу: зна­чи­тель­ное ли­цо муж­чи­ны и улыб­ка жен­щи­ны, при­ят­ная, как у Га­ли­ны Вик­то­ров­ны. «Кра­си­во,— по­ду­ма­ла. — И крас­ки не по­жа­ле­ли».

Га­ли­на Вик­то­ров­на встре­ти­ла Ок­са­ну при­вет­ли­во, но не ду­шев­но: мо­жет, ей сни­лись пло­хие сны. Ок­са­на дос­та­ла «Ко­кур», прав­да, ей по­ка­за­лось, что она не так вы­ну­ла бу­тыл­ку из сум­ки, то­ро­п­ли­во и по­спеш­но. И си­га­ре­ту дол­го не мог­ла за­ку­рить, то и де­ло за­ту­ха­ли спич­ки.

На­кры­ли на стол, раз­ли­ли, вы­пи­ли. Га­ли­на Вик­то­ров­на ста­ла по­при­ят­ней, поч­ти как все­гда, но Ок­са­на не ре­ша­лась до­ве­рить­ся ей. Раз­го­вор не шел, го­во­рить о том, о чём они го­во­ри­ли все­гда, не по­лу­ча­лось, а о де­ле как буд­то бы­ло ра­но­ва­то. Вы­пи­ли, еще за­ку­ри­ли.

—   Бе­да у ме­ня,— ре­ши­лась Ок­са­на.

     Га­ли­на Вик­то­ров­на не спе­ши­ла с от­ве­том. Она по­чув­ст­во­ва­ла, что Ок­са­на при­нес­ла ис­то­рию, ко­то­рые слу­ча­ют­ся не так час­то, и хо­те­ла уз­нать ее под­роб­нень­ко. Да и под­руж­ку не­множ­ко по­му­чить.

Пре­ж­де у Ок­са­ны не бы­ло та­ких важ­ных дел, как се­го­дня. Она не пред­став­ля­ла, с че­го на­чи­нать в та­ких слу­ча­ях. Это бы­ло труд­но. Но она зна­ла, что «ко­гда у те­бя бе­да, на­до ид­ти к лю­дям. Они вы­ру­чат, они по­мо­гут».

— То-то я и ви­жу, кис­лая ты се­го­дня,— ска­за­ла Га­ли­на Вик­то­ров­на, — Зять, что ли? — спро­си­ла она.

— Да,— от­ве­ти­ла Ок­са­на.

— Так все­гда бы­ва­ет,— по­со­чув­ст­во­ва­ла Га­ли­на Вик­то­ров­на.

— Я не нуж­на боль­ше в сво­ем до­ме. Без ме­ня мо­гут обой­тись. Я лиш­няя! — Ок­са­на чуть не за­пла­ка­ла, уже дос­та­ла но­со­вой пла­то­чек, но сле­зы по­че­му-то не по­лу­чи­лось.

— Лиш­ние лю­ди — это веч­ная те­ма,— про­дол­жа­ла хо­зяй­ка, — но не по­вод для рас­строй­ства. Они бы­ли, есть и бу­дут. Все они у нас вот тут, - ска­за­ла она и сжа­ла она ру­ку в ку­лак. 

Ок­са­на не по­ня­ла, что име­ет вви­ду её под­ру­га. Ей бы­ло так­же не­по­нят­но, по­че­му Лен­ка, а не она, вы­шла за­муж. «И не кра­си­вее ме­ня, и не ум­нее, и что са­мое обид­ное — сго­то­вить ни фи­га не мо­жет. Я-то и ко­фе, и яич­ни­цу…».

— А как на это смот­рит ма­ма? — спро­си­ла Га­ли­на Вик­то­ров­на.

— А что ма­ма? Для нее ни­че­го не из­ме­ни­лось. Ма­ма тут ни при чем. Ей не нра­ви­лось, что он ку­рил в квар­ти­ре. Но те­перь он на бал­ко­не ку­рит. Ма­му он слу­ша­ет.

— Да! Ка­кой мо­ло­дец!— воз­му­ти­лась Га­ли­на Вик­то­ров­на.— А ты уби­ра­ешь у них?

—   Нет.

—   Они са­ми уби­ра­ют?

—   Да.

— Они, я ду­маю, спра­вят­ся. По­сте­пен­но за­хва­тят и всю квар­ти­ру,  раз­де­лят по сво­ему вку­су, зять про­ку­рит её до по­след­ней ни­точ­ки, сте­ны и по­то­лок про­пи­та­ют­ся ни­ко­ти­ном, а те­бя вы­ки­нут, ска­жут «по­ди вон»... «По­ди, по­ди», - ска­жут. И ко­нец, де­лу ве­нец, — под­де­ва­ла Га­ли­на Вик­то­ров­на.

— Порт­ре­тов по­на­ве­ша­ют да пе­пель­ниц по­на­ста­вят, — до­пол­ни­ла Ок­са­на, и ей ста­ло жал­ко квар­ти­ру, а осо­бен­но но­вые обои. И она всплак­ну­ла. Сле­за са­ма ска­ти­лась на ще­ку. А за нею ещё не­сколь­ко дроб­нень­ких.

Ви­но пах­ло Кры­мом и ра­до­стью. Га­ли­не Вик­то­ров­не за­хо­те­лось на тан­цуль­ки, как бы­ва­ло рань­ше; да до ут­ра.

— Мас­сан­д­ра! — ска­за­ла она. – Эх!

По­ста­ви­ли пла­стин­ку, что-то вро­де ро­ман­са. Пе­вец клял­ся дур­ным го­ло­сом, что го­тов по­ме­реть. Ему мож­но бы­ло и по­ве­рить. Мно­го ума для это­го бы­ло не на­до.

      -    Для ду­ши, — объ­яс­ни­ла хо­зяй­ка. Ду­ша у нее бы­ла ещё та. То, что на­до, там ещё бы­ло. Ещё в из­быт­ке. С лих­вой.

-         Ста­ре­ем, Га­лю­ша, по­ти­хонь­ку, – под­дер­жа­ла те­му гос­тья.

-         Те­ло ста­ре­ет. Но ду­ша - ни за что. Ни за ка­кие ков­риж­ки.

-         Ду­ша – все­гда хо­ро­ша, - со­гла­си­лась Ок­са­на. – В здо­ро­вом те­ле – здо­ро­вый дух.

-         Хо­чешь быть здо­ро­вой ду­рой – за­ни­май­ся физ­куль­ту­рой!

-         Как у те­бя хо­ро­шо, как те­п­ло.

— Кры­ша над го­ло­вой есть, — ска­за­ла хо­зяй­ка и по­смот­ре­ла на по­то­лок, как буд­то там мог­ло быть от­кры­тое не­бо. Ок­са­на то­же по­смот­ре­ла на по­то­лок.

— Эх, ты! — не вы­дер­жа­ла Га­ли­на Вик­то­ров­на.— Си­дишь, сло­жа ру­ки. Что мне с то­бой де­лать? — с од­ной сто­ро­ны, она как буд­то бы и не кри­ча­ла, а по-дру­же­ски, а с дру­гой сто­ро­ны, вро­де и сер­ди­то, с чув­ст­вом, как на ра­бо­те, ко­гда Ок­са­на не справ­ля­лась. — Ни­че­го у те­бя не ос­та­нет­ся. В об­ще­жи­тии жить бу­дешь.

Сло­во «об­ще­жи­тие» по­дей­ст­во­ва­ло. Га­ли­на Вик­то­ров­на за­ме­ти­ла, что взя­ло за жи­вое.

Ок­са­на, по­сле окон­ча­ния ин­сти­ту­та, уез­жа­ла по рас­пре­де­ле­нию от ро­ди­те­лей. И жи­ла в об­ще­жи­тии. «Ма­ма, это — кош­мар!» — рас­ска­зы­ва­ла она ма­те­ри и ужа­са­лась от од­но­го толь­ко вос­по­ми­на­ния, а ведь «она жи­ла там». Ок­са­не уда­лось от­кре­пить­ся и вер­нуть­ся до­мой, ей не по­до­шел кли­мат, хо­тя и при­шлось про­жить там поч­ти пять ме­ся­цев.

— Что же мне де­лать? — не сдер­жа­лась Ок­са­на.

—   На­ли­вай, — ска­за­ла Га­ли­на Вик­то­ров­на.

Ок­са­на на­ли­ла по пол­рюм­ки, по всем пра­ви­лам во­ен­ной нау­ки.

— Впе­рёд! — ско­ман­до­ва­ла Га­ли­на Вик­то­ров­на.

—   За те­бя, Га­лю­ня!

—   Мас­сан­д­ра!

— Алуш­та! – во­всю ста­ра­лась гос­тья.

— Ка­кие ви­на бы­ва­ют, — вос­хи­ща­лась Га­ли­на Вик­то­ров­на.— Нек­тар и эль. Вы­жить их на­до, — пред­ло­жи­ла она во­ен­ное ре­ше­ние.

Ок­са­на не ре­ша­лась спра­ши­вать даль­ше.

— По­че­му ты не спро­сишь, как? — ска­за­ла хо­зяй­ка.

—   Как? — спро­си­ла Ок­са­на. Вся она бы­ла по­рыв и на­де­ж­да.

     Га­ли­на Вик­то­ров­на под­ня­лась со сту­ла. Му­зы­ка кон­чи­лась, пе­вец за­круг­лил­ся с пас­са­жа­ми, на­до бы­ло по­ста­вить что-ни­будь, сти­му­ли­рую­щее твор­че­скую мысль, под­нять­ся к вер­ши­нам обоб­ще­ния. Для это­го под­хо­ди­ли ран­ние «Битлз» или позд­ний Мус­лим Ма­го­ма­ев. Вы­бор пал на бит­лов. Хо­зяй­ка по­ста­ви­ла их. Ах, йе­сте­дей, ах, что бы­ло йе­сте­дей, не пой­му, хоть убей.

     Как «вы­жить их», Ок­са­на не зна­ла. Это ви­де­лось ей не­раз­ре­ши­мым, поч­ти не­воз­мож­ным. Вся на­де­ж­да бы­ла на Га­ли­ну Вик­то­ров­ну. Но по ме­ре то­го, как та рас­ха­жи­ва­ла по ком­на­те, не за­бо­тясь о ней, а под­пе­вая бит­лам или, как их там, би­тю­га­нам,  на­де­ж­да вы­вет­ри­ва­лась. Ок­са­не ста­но­ви­лось не по се­бе.

— Как же мне жить даль­ше, Га­люш? 

— Ты хо­чешь спро­сить ме­ня — где? — спро­си­ла ме­ж­ду про­чим Га­ли­на Вик­то­ров­на. Бит­лю­ки ей, на­вер­ное, нра­ви­лись.

— Ну да.

— В об­ще­жи­тии. В об­ще­жи­тии очень слав­но. При­вез­ли де­фи­цит в ма­га­зин — все уже зна­ют. Не­мед­лен­но. Ко­гда я жи­ла в об­ще­жи­тии, ку­пи­ла се­бе зим­ние са­по­ги. Ав­ст­рий­ские. Жа­лею, что не две па­ры. До сих пор из мо­ды не вы­шли. «Что ты не­сешь?» — хо­те­ла спро­сить Ок­са­на, но вы­шло мяг­че:

— Что ты го­во­ришь? Как ты мо­жешь так?

— А чем те­бе не нра­вит­ся об­ще­жи­тие? По­стель­ное бе­лье ме­ня­ют, ме­бе­лей не на­до. В ки­но хо­ди да пес­ни пой. Гу­ляй, ду­ша.

— Ка­кие пес­ни, Га­ля? Ка­кая ду­ша?

— Ро­ман­сы, час­туш­ки или йе, йе, йе, — Га­ли­на Вик­то­ров­на не мог­ла ос­та­но­вить­ся, - всё, что по­же­ла­ешь. — Ма­ма, го­во­ришь, всем до­воль­на? — спро­си­ла она.

— Да.

—   Так вот, в пер­вую оче­редь ма­ма. От нее за­ви­сит все.

     Под ок­ном ше­ве­ли­лись жел­тые ли­стья клё­на, один из них ото­рвал­ся и от­ча­ян­но по­ле­тел вниз. К стек­лу при­па­ла бу­каш­ка, бед­ня­ге то­же бы­ло не­ку­да при­ткнуть­ся. Га­ли­на Вик­то­ров­на по­до­шла к ок­ну. Не­сколь­ко ли­сть­ев, еще яр­ких, пе­ре­бе­жа­ло с мес­та на ме­сто. На ули­це бы­ло да­же луч­ше, чем в квар­ти­ре. Она глу­бо­ко вдох­ну­ла из фор­точ­ки, раз­дви­ну­ла што­ры из крас­но­го шел­ка, и ком­на­та на­пол­ни­лась све­том.

— Мать долж­на быть про­тив них. Они лиш­ние в до­ме, а не ты. Они же без­дель­ни­ки, да? Жи­вут на го­то­вень­ком, раз­ве нет?

«Нет» — хо­те­ла ска­зать Ок­са­на, но пе­ре­пу­га­лась.

—   Да, — ска­за­ла она.

—    Ма­ма тру­дит­ся, а эти ло­ды­ри жи­вут за ее счет. Или на его зар­пла­ту? Мож­но на неё про­жить?

—    Нель­зя,— от­ве­ти­ла Ок­са­на.— На та­кие-то день­ги. «Лен­ка то­же ест»,— по­ду­ма­ла. Она на­чи­на­ла про­зре­вать.

— Я пе­ред то­бой в дол­гу, Га­ля.

— Ка­кой долг. Моя го­ло­ва – твоя го­ло­ва. Все­гда ра­до­ст­но по­мочь те­бе. Да, Ок­са­нуш­ка, при­ве­ди ты в суб­бо­ту зя­тя, я хо­чу кое-что из ме­бе­ли пе­ре­ста­вить, да за­од­но и по­смот­реть на не­го. Доб­ро?

— А ви­на взять?

— Ви­но с ме­ня. Бу­дет шам­пан­ское.

— Не знаю, Га­ли­на Вик­то­ров­на, как я без те­бя и про­жи­ла б.

— Ты не рас­слаб­ляй­ся. И не об­ма­ни мои на­де­ж­ды. Ко­гда де­ла пой­дут на лад, то­гда и по­пи­ру­ем. Да не це­ре­монь­ся с ни­ми осо­бен­но. Мо­ло­дёжь сей­час на­халь­ная. На го­то­вень­кое так и ле­тит. Ма­ши­ну, квар­ти­ру, день­ги им по­да­вай. Лег­кой жиз­ни хо­тят.  Эти то­же - на тво­ем го­ре хо­тят по­стро­ить се­бе слад­кую жизнь. Так и го­во­ри ма­ме: «Стро­ят слад­кую жизнь на мо­ем го­ре. Же­ни­ха при­вес­ти не­ку­да. Про­хо­ду нет, в ван­ну не по­па­дешь, раз­вер­нуть­ся не­где». Не це­ре­монь­ся, не ин­тел­ли­гент­ни­чай с ни­ми. Пе­ре­са­ли­вай. Лок­тем тол­кай их, вро­де слу­чай­но. Вы­во­ди из рав­но­ве­сия. Тот еще на­ро­дец. Очаг се­мей­ный соз­да­ли се­бе. Квар­ти­ру — ее за­ра­бо­тать на­до. Пусть на Се­вер по­едут за руб­лем, бе­ло­руч­ки, пусть за­ра­бо­та­ют.

«И прав­да бе­ло­руч­ки»,— по­ду­ма­ла Ок­са­на.

— В Ма­га­дан,— ска­за­ла Га­ли­на Вик­то­ров­на.— На­лей еще по рю­моч­ке,— по­про­си­ла она Ок­са­ну.— По по­ло­вин­ке, —  по­пра­ви­лась.

Ок­са­на вы­пи­ла. Но бы­ло не до ви­на. Ис­пор­тить ей жизнь?! За что? Нет. Это им не уда­ст­ся. «Все рас­ска­жу ма­ме. Все, до по­след­ней ка­п­ли. Ма­ма за­щи­тит. Кто еще? Кто, кро­ме ма­мы?  Толь­ко она. А Лен­ка, ведь за ним ни­че­го не ви­дит. Со­всем за­бы­ла про мать. Все те­перь на ме­ня. Как мож­но! Где же ис­ти­на?» — спра­ши­ва­ла се­бя Ок­са­на.

— За­ку­ри,— пред­ло­жи­ла Га­ли­на Вик­то­ров­на.— Че­го зря вол­но­вать­ся. Пус­тяч­ное де­ло. Спра­вед­ли­вость вос­тор­же­ст­ву­ет. Это — за­кон ис­то­рии. От вол­не­ния мы ста­ре­ем. Хо­тя ты еще на два­дцать по­тя­нешь, а мне и три­дцать — ма­ло. Да­ют, ко­гда льстят. Поч­ти со­рок. Три­дцать пять — да­ют. Что име­ем — то и да­ют. Ду­ша вот мо­ло­дая, но, увы, воз­раст да­ют не по ней. Бе­ре­ги се­бя, Ок­са­нуш­ка. Не вол­нуй­ся зря. В суб­бо­ту я те­бя жду.

Ок­са­на глу­бо­ко за­тя­ну­лась, еще, еще. Стра­сти в гру­ди ути­ха­ли, ук­ла­ды­ва­лись, и на­сту­па­ло пол­ное про­зре­ние. Про­свет­ле­ние. «Я – как Эйн­штейн. Ему то­же, на­вер­но, от­кры­ва­лось не­ве­до­мое, ко­гда он за­ку­ри­вал, — по­ду­ма­ла.— Как все еди­но в ми­ре. Как все свя­за­но». О, этот все­гда за­га­доч­ный мир!

 

В суб­бо­ту при­шла Са­ша с маль­чи­ком.

— И-и-и,— со­тво­ри­ла Са­ша улыб­ку, при­ят­ную для Ок­са­ны. По-дру­го­му она уже дав­но не улы­ба­лась.

— И-и-и,— по­вто­рил за ма­мой па­ца­не­нок.

— Зо­ло­той маль­чик,— ска­за­ла Ок­са­на.— Весь в ма­му.

Они про­шли в ком­на­ту, ку­да Са­ша рань­ше не за­гля­ды­ва­ла. Бы­ло за­ня­то.

— Ре­бят­ки-то со­всем съе­ха­ли? — спро­си­ла она.

— Съе­ха­ли, по­зав­че­ра по­след­ние ве­щи за­бра­ли. В об­ще­жи­тии те­перь бу­дут жить. Са­ми се­бе хо­зяе­ва, что хо­тят, то де­ла­ют.

— Чис­то как здесь, — Са­ша при­ва­ли­лась на ди­ван. — Хо­ро­шо у те­бя нын­че.

— Гос­тей жда­ла, — ска­за­ла Ок­са­на и ми­ло улыб­ну­лась. Так, как у Са­ши, у нее, прав­да, не по­лу­ча­лось, но она ста­ра­лась.

— И-и-и,— улыб­нул­ся па­ца­не­нок, а по­том за­стес­нял­ся, по­вер­нул­ся спи­ной к взрос­лым и на­чал вы­ти­рать паль­чи­ком пе­ре­кла­ди­ну, что со­еди­ня­ла нож­ки сту­ла.

— Не тронь, там гряз­но,— при­ка­за­ла ма­ма.

— Ну что ты, Са­ша, там чис­то,— по­пра­ви­ла Ок­са­на.— Там очень чис­то.

 

Се­го­дня Ок­са­на  вы­ли­за­ла всё. Она не толь­ко вы­мы­ла пол, но вы­тер­ла пыль ото­всю­ду, где толь­ко та мог­ла ле­жать — со всех го­ри­зон­таль­ных по­верх­но­стей; боль­ше все­го её ско­пи­лось на бель­е­вом шка­фу. Сня­ла пау­ти­ну со всех угол­ков — пау­ков рас­пло­ди­ли, хоть коф­ту вя­жи, еще не­мно­го — и не прой­ти, зве­ри­нец в до­ме. Ок­са­на не толь­ко уб­ра­ла всех пау­ков (и двух — упи­тан­ных), она так­же за­ме­ти­ла, что ото­шел плин­тус. Ка­кой зор­кий глаз! Ко­гда-ни­будь на­до бу­дет по­чи­нить пол. Слав­ная ком­на­та. Осо­бен­но по­сле убор­ки. В гру­ди Ок­са­ны бы­ло ши­ро­ко, ды­ша­лось лег­че обыч­но­го. Хо­ро­шая ком­на­та, свет­лая. А в квар­ти­ре их це­лых три. Три чис­тых, свет­лых ком­на­ты. Это же це­лый мир. Еще ван­ная, кух­ня. И как она мог­ла до­пус­тить по­сто­рон­не­го в дом?! Ни­что не ом­ра­ча­ло ра­дость. Прав­да, на ду­шу упа­ла тень, ко­гда вспом­ни­ла, как тре­тья ком­на­та бы­ла за­хва­че­на.

Она от­кры­ла ок­но. Ды­шать ста­ло лег­че. Но серд­це все еще по­сту­ки­ва­ло. «Вред­но вол­но­вать­ся, — по­ду­ма­ла Ок­са­на,— от это­го мы ста­ре­ем». Она вспом­ни­ла, что та­кое бро­же­ние у нее бы­ло, ко­гда хо­ди­ла на сви­да­ния. «Глу­пая бы­ла, мо­ло­дая». Нет, то­гда она вол­но­ва­лась по­мень­ше. «Хо­ро­шо как,— по­ду­ма­ла Ок­са­на.— Се­го­дня празд­ник, се­го­дня еще Са­ша при­дет, а зав­тра пой­ду к Вик­то­ров­не».

 

С Са­шей они си­де­ли дол­го. С Са­шей при­ят­но по­си­деть. А по­том она про­во­ди­ла их на ос­та­нов­ку трол­лей­бу­са, и маль­чик в окош­ко по­ма­хал ру­кой.

В вос­кре­се­нье она по­шла к Га­ли­не Вик­то­ров­не. Зо­ло­тая жен­щи­на! Ок­са­на ку­пи­ла бу­тыл­ку мус­ка­та. До­ро­го, ко­неч­но, но что же де­лать?

-         Мас­сан­д­ра! – сжа­ла ку­лак хо­зяй­ка.

-         Алуш­та! - по­вто­ри­ла за нею и гос­тья.

Празд­ник про­дол­жал­ся. 

 

Гос­те­при­им­ст­во

 

Ле­том мы с же­ной едем на Юг. Все едут, и мы то­же. От­дох­нуть и на­брать­ся сил. Сол­неч­ные лу­чи друг за дру­гом, по оче­ре­ди, впи­ва­ют­ся в нас. По­это­му энер­гии у нас все при­бав­ля­ет­ся. Ко­гда воз­вра­ща­ем­ся до­мой, она бьёт че­рез край. Сил у нас хоть от­бав­ляй. По­том мы их от­да­ем ра­бо­те. Все, без ос­тат­ка. За ра­бо­ту нам пла­тят день­ги, мы скла­ды­ва­ем их в ко­ро­боч­ку из-под ири­сок, и ле­том сно­ва едем от­ды­хать. Опять в Крым. Чу­ма­ки ту­да ез­ди­ли за со­лью, и это глу­бо­ко сим­во­лич­но.

Воз­дух по эту сто­ро­ну гор гу­ще, чем по ту, где Сим­фе­ро­поль, по­то­му что го­ры не да­ют ему ра­зой­тись, и он сби­ва­ет­ся в ку­чу. Солн­це здесь то­же не­обыч­ное. Ес­ли дол­го ле­жать на спи­не, то про­гре­ва­ет не толь­ко те­ло, но дос­та­ет и до ду­ши. До­пе­ка­ет.

Мы си­де­ли на ска­мей­ке и смот­ре­ли на сол­неч­ную по­ля­ну. По ней про­гу­ли­вал­ся гор­дый пав­лин. Он вы­тя­нул шею и рас­пус­тил хвост. Два пе­ра ра­зо­шлись как нож­ни­цы. Кра­со­ты бы­ло ма­ло­ва­то. Ос­таль­ные пе­рья лю­бо­пыт­ные вы­дра­ли на су­ве­ни­ры. Обид­но, что из жи­во­го. Так что на хво­сте у не­го бы­ло ма­ло, но на ду­ше хо­ро­шо... Взрос­лым по по­ля­нам хо­дить не раз­ре­ша­ет­ся, а де­тям — мож­но, и ма­мы на­тра­ви­ли де­ти­шек на бед­ную пти­цу с дву­мя перь­я­ми. Два па­ца­на хо­те­ли ок­ру­жить пав­ли­на, но он взле­тел на де­ре­во, по­смот­рел на них свер­ху и по­ду­мал: «Ко­гда кон­чат­ся пе­рья, скру­тят го­ло­ву». От час­тых го­не­ний пав­лин стал пес­си­ми­стом. В этот раз его не дос­та­ли. А в сле­дую­щий?

 

Пав­лин умер, его де­ти уже не име­ли той гор­до­сти, ко­то­рую пом­ни­ли у па­пы. Они ви­де­ли, ка­ко­во жить от­шель­ни­ком, ко­гда во­круг так мно­го все­го, сто­ит толь­ко про­тя­нуть клюв. Гор­дость — к че­му она. Во-пер­вых, от­ка­зы­ва­ешь­ся от кра­си­вой жиз­ни, а во-вто­рых, под­вер­га­ешь­ся го­не­ни­ям. «Наш па­па был ата­ви­стом»,— рас­су­ж­да­ли де­ти, на­ев­шись из рук. Они мог­ли вы­би­рать что вкус­нее, че­го им хо­те­лось, а не что по­па­ло. Что по­па­ло они ели, ко­гда был жив па­па, те­перь — все ина­че.

— Глу­пый был у нас па­па.

— Не по­ни­мал ста­рик  жиз­ни,— рас­су­ж­да­ли мо­ло­дые.

Мы с же­ной уз­на­ли о смер­ти пав­ли­на от на­шей хо­зяй­ки, у ко­то­рой ос­та­нав­ли­ва­лись ка­ж­дый раз. Она по­здра­ви­ла же­ну с празд­ни­ком вес­ны — 8 Мар­та — и сде­ла­ла при­пи­соч­ку о том, что пав­лин у них скон­чал­ся, но по­сле се­бя ос­та­вил па­ру де­ти­шек, они кра­си­вее па­пы, все от­ды­хаю­щие толь­ко и ждут, ко­гда из них мож­но бу­дет вы­ди­рать пе­рья на па­мять о Юге, о Кры­ме, во­об­ще обо всем хо­ро­шем и свет­лом. Уз­нав о смер­ти пав­ли­на, мы со­жгли ко­ро­боч­ку из-под ири­сок, а день­ги на от­пуск по­сле это­го ста­ли скла­ды­вать в дру­гое ме­сто.

В этом го­ду впер­вые мы со­бра­лись на Кав­каз. Ехать в Крым, что­бы  лю­бо­вать­ся на­глой мо­ло­дё­жью, же­ла­ния не бы­ло. О Кав­ка­зе мы зна­ли ма­ло: мо­ре, солн­це и кав­каз­ское гос­те­при­им­ст­во. В Гру­зию ре­ше­но бы­ло не ехать: боя­лись джи­ги­тов. Вы­бра­ли Ад­лер.

Вы­еха­ли в кон­це ав­гу­ста. Од­но­го мы не уч­ли: ко­нец ме­ся­ца. В это вре­мя ка­ж­дая служ­ба стре­мит­ся вы­пол­нить план. В на­ча­ле ме­ся­ца об этом ни­кто не ду­ма­ет. Так нор­маль­ные лю­ди не ду­ма­ют о смер­ти.

Мы слу­чай­но раз­га­да­ли за­гад­ку од­но­го по­ез­да, ко­то­рую не мог ре­шить сам ми­нистр пу­тей со­об­ще­ния. Воз­ле кас­сы я сто­ял пер­вым, за мной — еще двое же­лаю­щих по­пасть на по­бе­ре­жье. Пре­сная во­да им то­же на­дое­ла. Итак, был ко­нец ме­ся­ца: вре­мя со­би­рать кам­ни. Я взял два би­ле­та. Двое за мной  то­же взя­ли би­ле­ты. Как ока­за­лось, в тот же ва­гон, что и мы. Так что ко­гда по­езд на на­шей стан­ции (в Бел­го­ро­де) при­тор­мо­зил, мы, про­бе­жав ка­ких-то сто пять­де­сят мет­ров, очень опе­ра­тив­но, в две ше­рен­ги, в пер­вой - мы с же­ной, а во вто­рой - по­пут­чи­ки, с дос­то­ин­ст­вом вле­те­ли в там­бур. Ве­щи ока­за­лись с на­ми.

— Сво­бод­ных мест нет,— об­ра­до­вал нас про­вод­ник,— но вы не вол­нуй­тесь, сей­час схо­жу к бри­га­ди­ру, всё вы­яс­ним, а ес­ли не вы­яс­ним с бри­га­ди­ром, вы­яс­ним с на­чаль­ни­ком по­ез­да. При­сядь­те по­ка.

Ве­се­лый про­вод­ник, уро­же­нец Гру­зии, ушел ис­кать на­чаль­ст­во. По­езд ве­се­ло бе­жал, мы ра­до­ва­лись, и толь­ко те пас­са­жи­ры, ко­то­рые уже еха­ли дав­но и ус­пе­ли не­мно­го за­быть, ку­да, бы­ли не­до­воль­ны. В про­хо­де их ва­го­на сно­ва тес­но­ти­ща, и сно­ва по­сто­рон­ние со сча­ст­ли­вы­ми мор­да­ми.

« Где же они раз­ме­ща­ют лю­дей?» — спра­ши­вал се­бя ми­нистр.

По­ка еха­ли до Харь­ко­ва, ва­гон был по­лон, но в Харь­ко­ве часть лю­дей вы­шла, и про­вод­ник пред­ло­жил нам два мес­та в од­ном ку­пе. Две звез­ды. В ку­пе мы во­шли, как в род­ной дом, с на­ми еха­ли де­вуш­ки, ти­хие, как мы­ши - по­лёв­ки, раз­го­ва­ри­вать им бы­ло не­ко­гда; они же­ва­ли. Ко­гда мы рас­по­ло­жи­лись и вы­шли в ко­ри­дор, в про­хо­де яб­ло­ку не­где бы­ло упасть от ду­этов и трио. Сво­бод­ных мест для них по­ка не бы­ло.

По­ез­да, ко­то­рые шли на Кав­каз за на­шим, бы­ли за­пол­не­ны лишь час­тич­но, но мы об этом не ду­ма­ли. Не ду­ма­ли об этом и те, кто по­ка сто­ял в про­хо­де, по­то­му что про­вод­ник обе­щал им всё ула­дить, и да, ула­жи­вал. Ино­гда уже на сле­дую­щей стан­ции.

Ран­ним ут­ром, ко­гда еще солн­це не ус­пе­ло как сле­ду­ет вы­полз­ти из-за бу­гра, по­езд подъ­е­хал к мо­рю.

— Ту­ап­се. Де­сять ми­нут гу­ля­ем,— ска­зал про­вод­ник, и, что­бы не об­ма­нуть его на­дежд, мы  вы­шли и по­гу­ля­ли.

Воз­дух был аро­мат­ный, те­п­лый и гус­той. Луч­ше, чем в Кры­му. Нет, о Кры­ме — не вспо­ми­нать. Где-то да­ле­ко, там, в тех кра­ях, по­чил пав­лин и вме­сте с ним часть на­шей мо­ло­до­сти.

— Ско­ро бу­дем в Со­чах,— ска­за­ла же­на.

—   Со­чи,— по­пра­вил я ее.— Си­ра­ку­зы — в Си­ра­ку­зах, а Со­чи — не скло­ня­ет­ся.

—   А то я не знаю. Это – от ра­до­сти.

Воз­ле мо­ря по­езд шел не то­ро­пясь. Он мно­го от­ма­хал по рав­ни­не, по хол­мам, пе­ре­полз че­рез го­ры и те­перь на­сла­ж­дал­ся кра­со­той мо­ря, ко­то­рое то и де­ло вы­гля­ды­ва­ло из-за де­ревь­ев: пальм, ки­па­ри­сов, бам­бу­ка и дру­гой по­рос­ли — че­го у нас не рас­тет, — а так­же обык­но­вен­ных де­ревь­ев: пер­си­ка, грейп­фру­та и тра­вы-му­ра­вы. Мес­та­ми мо­ре бы­ло все­го в не­сколь­ких мет­рах, и я при­дер­жи­вал же­ну, её так и тя­ну­ло в ок­но. Мы еха­ли в Ад­лер. Кро­ме нас, мно­гие еха­ли в Ад­лер, но они со­шли в Со­чи и по­бе­жа­ли к мо­рю, в во­ду. А по­том, ко­гда опом­ни­лись, ока­за­лось, что по­езд ушел.

Мо­ре бы­ло чис­тое, как сле­за. Да­ле­ко в глу­би­не вид­не­лись кам­ни, по­рос­шие мхом, и толь­ко не вид­но бы­ло ры­бок, ко­то­рые от ра­до­сти вер­те­ли бы хво­сти­ка­ми.

По­езд при­шел в Ад­лер уми­ро­тво­рен­ный. На пер­ро­не на нас вдруг на­бро­си­лось мно­го лю­дей, боль­шей ча­стью пре­клон­но­го воз­рас­та. Они пред­ла­га­ли ме­сто для про­жи­ва­ния: на­зы­ва­ли рай­оны, о ко­то­рых мы ни­ко­гда не слы­ша­ли (что и не­уди­ви­тель­но), го­во­ри­ли на­пе­ре­бой, так что, в кон­це кон­цов, в го­ло­вах у нас по­му­ти­лось, и мы не зна­ли, с кем пой­ти. Но вот ря­дом с же­ной поя­ви­лась по­жи­лая гру­зин­ка, по-рус­ски она го­во­ри­ла не­важ­но, но од­но сло­во мы уло­ви­ли очень чет­ко:

— Это в цен­тре.

Это бы­ло дей­ст­ви­тель­но в цен­тре, но не Ад­ле­ра, а Ле­се­лид­зе. Об этом мы по­ка не до­га­ды­ва­лись.

— Ря­дом са­на­то­рий, рес­то­ран, луч­ше мес­та не сыс­кать,— до­ба­ви­ла не­зна­ком­ка.

Же­на, на­слы­шан­ная о кав­каз­ском гос­те­при­им­ст­ве, сра­зу же со­гла­си­лась.

— Да­ле­ко от­сю­да? — спро­сил я.

— На ав­то­бу­се — со­рок ми­нут, мож­но на так­си. Как хо­ти­те,— пред­ло­жи­ла жен­щи­на поч­ти рав­но­душ­но.

—   На так­си,— от­ве­ти­ли мы, не за­ду­мы­ва­ясь. На­до бы­ло прий­ти в се­бя.

     Так­си пом­ча­ло по до­ро­ге, во­ди­тель, су­дя по все­му, зем­ляк, за­ку­рил. Ве­ро­ят­но, до­ро­га пред­стоя­ла не­близ­кая. У нас поя­ви­лось вре­мя по­ду­мать. «Что же это за го­род, ес­ли рас­стоя­ние от во­кза­ла до цен­тра — 40 ми­нут. Ну, по­гля­дим, ку­да он го­нит». Не­мно­го ус­по­ко­ен­ный, я на­чал рас­смат­ри­вать до­ро­гу, ее ок­ре­ст­но­сти, лю­дей. И тут пе­ред на­ми вы­рос­ли щи­ты. Над­пи­си на рус­ском, гру­зин­ском и, на­вер­но, аб­хаз­ском гла­си­ли: здесь на­хо­дит­ся гра­ни­ца. Мы на всех па­рах въе­ха­ли в Гру­зию.

Я обер­нул­ся, что­бы по­смот­реть, как чув­ст­ву­ет се­бя же­на. Она дер­жа­лась мо­лод­цом.

—   Кра­си­вые здесь мес­та,— ска­зал я и под­миг­нул ей, что­бы она не боя­лась.

У ме­ня в кар­ма­не бы­ло пол­но де­нег, как раз на та­кой слу­чай. Во­ди­тель, ко­то­рый вел ма­ши­ну бы­ст­ро, удоб­но, лег­ко, по­лу­обер­нув­шись ко мне, ти­хо спро­сил:

— В ка­кую глушь она вас ве­зет?!

— По­смот­рим,— от­ве­чал я на­ро­чи­то гром­ко.

Все в этих мес­тах бы­ло но­во, не­обык­но­вен­но и за­га­доч­но.

— Я вас от­ве­зу к се­бе,— про­шеп­тал он.

— А где это? — по­ин­те­ре­со­вал­ся я.

— В цен­тре,— от­ве­чал он,— ря­дом ма­га­зин, ры­нок, рес­то­ран, тан­цы. Я вам би­ле­ты дос­та­ну на То­то Ку­ту­ньо. У ме­ня свя­зи.

— Спа­си­бо,— под­черк­ну­то веж­ли­во от­ве­чал я, нут­ром чуя, что здесь не­чис­то,— мы по­смот­рим.

«Да что там смот­реть»,— го­во­рил весь вид так­си­ста, но слов он не про­из­нес. Го­то­вил нас мо­раль­но.

— Сю­да, сю­да... сю­да,— по­ка­зы­ва­ла жен­щи­на,— вот и прие­ха­ли.

— По­смот­ри, по­жа­луй­ста, ты,  — ска­зал я же­не,— но мне здесь не очень нра­вит­ся, да­ле­ко­ва­то, и зе­ле­ни ма­ло, и мо­ря не вид­но.

На ули­це, где жи­ла хо­зяй­ка, дей­ст­ви­тель­но зе­ле­ни бы­ло не­мно­го, ка­за­лось, здесь не­дав­но бы­ла строй­ка. Же­на по­шла взгля­нуть, как жи­вут лю­ди. Она ско­ро вер­ну­лась, и ко­гда мы тро­ну­лись в путь, бы­ла поч­ти сча­ст­ли­ва, и всё го­во­ри­ла, как силь­но ей по­нра­ви­лась и хо­зяй­ка, и эти мес­та.

— По­еха­ли ко мне,— ска­зал так­сист и по­гнал ма­ши­ну с та­кой ско­ро­стью, что за ок­ном все сли­ва­лось в од­ну по­ло­су. «Ле­о­нар­до да Вин­чи не ез­дил на ав­то­мо­би­ле. Ле­о­нар­до да Вин­чи хо­дил пеш­ком».

— Мы же едем не в ту сто­ро­ну,— со­об­ра­зи­ли мы.

— В дру­гую,— не спо­рил так­сист.

— Ку­да же? — не стер­пе­ла же­на. Что зна­чит лю­бо­пыт­ст­во.

— В Гу­дау­ту,— от­ве­тил так­сист.

— Мо­жет, не по­едем в Гу­дау­ту,— со­ве­то­вал­ся я с так­си­стом.

Счет­чик от не­че­го де­лать пе­ре­би­рал циф­ры.

— Че­го там,— от­ве­чал так­сист,— по­смот­ри­те, не по­нра­вит­ся — вер­не­тесь.

— Луч­ше вер­нем­ся сра­зу,— ска­зал я ему твер­же.

— Сра­зу, так сра­зу,— со­гла­сил­ся он.

Ма­ши­на по-преж­не­му мча­лась в ту же сто­ро­ну. Не­сколь­ко ча­сов, и мы в Тур­ции.

Но во­ди­тель умень­шил ско­рость; мы рас­смат­ри­ва­ли паль­мы по обе сто­ро­ны до­ро­ги, ко­то­рые рос­ли здесь так же час­то, как в на­ших кра­ях то­по­ля. Ка­за­лось, мы дви­жем­ся не по на­стоя­щей до­ро­ге, а по ска­зоч­ной: не­обык­но­вен­ные де­ре­вья, не­обык­но­вен­но ров­ный ас­фальт, тро­туа­ры в те­ни пальм, и лю­ди, ко­то­рые  встре­ча­лись ред­ко, шли по од­но­му. Не ина­че - стран­ни­ки.

Ма­ши­на за­тор­мо­зи­ла. Наш так­сист вы­шел из нее, ос­та­но­вил встреч­ную. Он по­го­во­рил с че­ло­ве­ком, ко­то­рый си­дел за ру­лем, на язы­ке, ко­то­ро­го мы не зна­ли.

За про­гул­ку за­пла­ти­ли щед­ро.

- Пе­ре­са­жи­вай­тесь, - ска­зал те­перь уже быв­ший наш так­сист, лю­би­тель эс­т­ра­ды. - Ку­да на­до, вас от­ве­зут.

Мы прыг­ну­ли в ма­ши­ну, это то­же бы­ло так­си, и по­еха­ли как буд­то в об­рат­ную сто­ро­ну.

— В центр, на­вер­ное, мчим,— ска­за­ла же­на.

— Не вол­нуй­тесь, де­ти. Те­перь едем, ку­да нуж­но.

Ма­ши­на как-то по­доз­ри­тель­но за­би­ра­ла впра­во, по­даль­ше от мо­ря, по­бли­же к го­рам. Здесь мы не еха­ли.

— А Вы — так­сист? — спро­си­ла же­на.

— Да, доч­ка, так­сист. Всех на­ших взя­ли, а я до сих пор так­сист.

Ма­ши­на по­вер­ну­лась кор­мой к мо­рю и по­ти­хонь­ку ста­ла под­ни­мать­ся в го­ры.

— Ку­да это мы? — спро­си­ла же­на.

— В го­ры,— меч­та­тель­но от­ве­чал шо­фер.

— Но нам нуж­но в Ад­лер! — за­вол­но­ва­лась же­на. Я то­же за­бес­по­ко­ил­ся.

— Ка­кой Ад­лер, доч­ка? Вы же хо­те­ли от­дох­нуть в го­рах?! — уди­вил­ся шо­фер.

— О го­рах мы и не меч­та­ли,— при­знал­ся я.

— По­слу­шай­те, де­ти. Мне мно­го лет,— ска­зал во­ди­тель.

«А у ме­ня  мно­го де­нег»,— по­ду­мал я.

— Луч­ше­го от­ды­ха, чем в го­рах, быть не мо­жет. По­жи­вё­те у ме­ня, за­ре­жем ба­раш­ка.

Мне за­хо­те­лось ба­раш­ка.

— Мы пе­ре­ду­ма­ли от­ды­хать в го­рах,— ска­за­ла же­на.— На­вер­но, мы по­едем к мо­рю.

—   Не то­ро­пи­тесь де­ти. Сна­ча­ла по­смот­ри­те, а по­том ре­ши­те. По­след­нее сло­во все­гда за ва­ми. У нас очень хо­ро­шее гор­ное озе­ро.

—    А во­да в нем хо­лод­ная? — спро­си­ла же­на. Ей, на­вер­но, ста­ло хо­лод­но.

— То, что нуж­но. Ле­дя­ная во­да.

— А ес­ли вам не по­нра­вит­ся, мой внук от­ве­зет вас,  ку­да нуж­но. У не­го но­вые «Жи­гу­ли», и по ве­че­рам он ез­дит гу­лять в Ад­лер.

Прие­ха­ли. Вда­ли вид­не­лось мо­ре, вни­зу под на­ми, оно ма­ни­ло, но ту­да бы­ло да­ле­ко­ва­то.

— А как от­сю­да до­би­рать­ся до мо­ря? — спро­си­ла же­на.

— Два раза в день хо­дит ав­то­бус в са­мый Ад­лер. Но мы ту­да не ез­дим. У нас есть свое озе­ро...

Еще не­мно­го мы под­ня­лись пеш­ком.

— От­сю­да вид­но поч­ти все мо­ре,— хва­лил во­ди­тель род­ные мес­та.

— Ес­ли за­брать­ся еще вы­ше, то бу­дут вид­ны и ту­рец­кие по­строй­ки,— до­ба­ви­ла же­на.

— Ты, доч­ка, не по­ни­ма­ешь. Че­ло­век от­ды­ха­ет не воз­ле мо­ря, а воз­ле дру­зей. За­пом­ни это.

Че­рез час Ват­то от­вез нас к дя­де, ко­то­рый жил в цен­тре Ад­ле­ра, до мо­ря три ми­ну­ты пеш­ком. Тем­пе­ра­ту­ра во­ды бы­ла два­дцать семь гра­ду­сов по Цель­сию.