Эпиграф 

И внутри него -  человека – что-то развернулось, огромные пространства открылись там. И хотелось заполнить их чем-то таким, чем-то настоящим. Но, где оно это настоящее?! Где найти того, кто поможет? Этот  тот был вроде и человек, а может и не совсем человек. Но кто бы он ни был, это была живая душа. И мальчик, не задумываясь, отдал бы всего себя этой душе. Только бы разыскать её, его, того… Но где он, и кто он?! Учитель, наставник, герой? А, может быть, Бог?

И он начал искать его в потемках, а, может, и в полной темноте. Телесного или без, он разыщет его. Ему откроется…       

Николай Душка «Причина ночи»

 

                                                                     Сорок лет спустя

 

Прочитал я «Мастер и Маргарита» Булгакова через два года после выхода её во «вражьем» Мюнхенском издании «Посев» в 1970г. Мой приятель  каким-то образом  ставший обладателем литературного шедевра, долго обещал дать прочесть «Мастера и Маргариту», но всё тянул и тянул чего-то.

Наконец, поставив условие читать книгу у него дома, (-Антисоветская, - с загадочной таинственностью произнес он.) дал мне сроку три дня: вечером сразу после работы в пятницу и в выходные: субботу и воскресенье.

Но, я как сел в уголочке на кухне, с книгой в руках при свете настольной лампы, так и не смог до субботнего утра оторваться от чтения.  Прочитал «Мастера и Маргариту» одним духом, в один присест. Несмотря на драматическое, даже трагическое события, проза Булгакова изобиловала такими комическими эпизодами, что сначала я заулыбался, потом засмеялся, а затем хохотал до слез.

Когда  приятель и его жена пришли на кухню завтракать, спросил его:

- И что же ты нашел в «Мастере и  Маргарите» антисоветского? Обыкновенная критика чиновников, нашей бытовой действительности, безалаберности. Вот Гоголь в «Ревизоре»  так хлестко высмеял чинуш, что его произведение увидело свет только после благословения на то самого царя Николая Первого.  К чему нужна была тебе эта конспирация?

- Издана книга не у нас, а за рубежом, - ответил он. – А за распространение запрещенной литературы есть уголовная статься. Увидел бы тебя кто-нибудь из «доброжелателей» с этой книгой в руках, звякнул бы куда надо и сотрудники конторы, с которой я не хочу иметь ни каких столкновений,  меня как владельца этой книги, могли бы запросто отправить на Магадан. Его хоть и называют Солнечным, но уж лучше летом греться дома на даче у костра, чем зимой в Магадане на солнце.

И вот сорок лет спустя, мне повезло прочитать роман Николая Душки «Причина ночи», напечатанный в Красноярском журнале «День и ночь». А где же, как не в журнале «День и ночь» мог быть опубликован роман с таким созвучным  названием журнала – «Причина ночи». Это не просто совпадение, а судьба. Памятуя свой предыдущий  опыт, спросил:

- На сколько времени я могу рассчитывать для прочтения «Причины ночи». У меня есть в запасе хотя бы три дня?

- Не надо торопиться.  Читать прозу Николая Душки надо вдумчиво. Это не бульварное чтиво, а проза очень высокого уровня и, возможно, для кого-то читать роман «Причина ночи» покажется трудным делом. Некоторые, а такие случаи уже были, не смогли дочитать произведение до конца. Не все понимали философию романа.

Несмотря на такое «грозное» предупреждение, история чтения «Причины ночи» полностью совпала с чтением мной когда-то запрещенной книги Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита». Сначала я заулыбался, читая фантасмагорические  строки Душки, потом засмеялся, а потом захохотал до слез. Небрежно смахнув слезинку со щеки, да так, что соленая влага коснулась моих губ, я вдруг почувствовал еще и горечь. Ведь у меня не только был радостный смех до слез, но и горестный смех, сквозь слезы.

Читая взахлеб роман Душки «Причина ночи», последнего смеха сквозь слезы я сразу и не ощутил. Горечь не только во рту, а и на душе возникла потом, после осмысления романа. Как и «Мастера  и Маргариту» Булгакова я перечитал  несколько раз «Причину ночи»  Душки. Этого мне показалось мало и я стал изучать, исследовать блистательную прозу Николая Николаевича по главам, по абзацам, построчно, по фразам, вникая в его каждое слово.

 

Трио (три «О») Гончарова и тройное  направления тематического вектора творчества Душки

 

Три самых крупных и тематически объединенных одной идеей произведения Гончарова начинаются на букву «О»: «Обыкновенная история», «Обломов», «Обрыв»… Названия, выставленные в ряд, открывают для читателя и смысл задуманного автором. Обыкновенная история молодого человека Обломова, который мечтает  добиться своим умом, энергией, успеха в обществе, заканчивается плачевно. Фамилия Обломов из-за лени, пассивности, её носителя стала нарицательной для всех российских мещанских обывателей, предпочитающих  мечтать лежа на диване об успехе, не шевеля пальцем, чтобы добиться его. И все эти мечтания приведут их к одному концу – обрыву. Под лежачий камень вода не течет.

У Николая Душки вышли в свет тоже три весомых произведения тоже тематически связанных между собой названиями – «Проигранное время», «Ограниченное  пространство», и «Причина ночи». Шло наше общество, твердо, уверенно, радостно к светлому, будущему, да почему-то темная ночь застала нас в дороге. Растеряли, проиграли в пути мы бездарно отпущенное нам время, безграничные географические  просторы Родины-России сузили в ограниченное, в тесное интеллектуальное пространство, которое замыкается в примитивную цепочку:   изнурительная работа, отдых, с обязательным пьянством,  бездуховный дом.

Вот и задумался талантливый писатель Душка о причинах наступления ночи вместо торжественно обещанного светлого будущего. В том, что Николай Душка настоящий талантливый писатель, сомневаться не приходится. Да он не член Союза писателей России, но хочется снова вспомнить слова из романа Булгакова «Мастер и Маргарита».  Когда вахтер остановил пособников Волонда: Клетчатого и Бегемота, потребовав предъявить удостоверения: «Пропускаются на мероприятия только  писатели и члены Моссовлита». Клетчатый возмутился:

- Ни у Федора Достоевского, ни у Льва Толстого никогда в жизни не было удостоверения члена Союза писателей.  Но прочитайте их книги и вы сразу убедитесь, что они были очень хорошими писателями.

Прочитав «Причины ночи» Николая Душки, тоже поймешь – он настоящий писатель. Кроме перечисленных произведений «Проигранное время» вышло ещё в 1987 году  в Воронежском издательстве  журнала «Подъем»  и «Ограниченное пространство» в Белгороде в 2004 году. У Николая Николаевича были опубликованы в Белгородском  журнале «Белые кручи» три рассказа. Видимо число три любимое у Душки. Его роман «Причина ночи»  так же состоит из трех  частей: «Потёмки», «Просветление»,  «Темнота». Если учесть, что в «Потёмках» Душка иносказательно намекает на события сталинской эпохи: цыган ищет книгу 1934 года издания, в которой бы говорилось о выращивании свиней и кроликов, а как бы ему одному, чтобы никто не узнал про его тайный  замысел прикончить свинью, которая выросла, стала хитрым, умным, опасным кабаном. В 1934 году 1 декабря в Смольном произошло убийство Кирова, который стал набирать популярность в партии и становился на пути  у вождя. Тогда и начались «Потёмки».

Так неужели события нашего времени, которые происходят в  «Темноте» мрачного сталинского культа личности, обозначенного как «Потёмки»? У Николая Душки  в романе «Причина ночи» идут два параллельных сюжета: события сегодняшнего дня и действуют в них наши современники, а во втором сюжете упоминаются творческие люди, создавшие Великие художественные произведения, прославляющие и удовлетворяющие веру в Бога, а также  деяния и самого Бога, начиная от сотворения мира.

Вторая сюжетная линия идет и у Булгакова в «Мастере и Маргарите», пишется как роман в романе. Николай  Душка  использует в «Причине ночи» этот же прием.  У него тоже имеется роман в романе, но Душка пошел  дальше Булгакова – начинает историю не с появления среди людей Мессии, а с появления, как творения Бога по своему образу и подобию людей, начиная их род от прародителей Адама и Евы.

В «Потёмках» условно  первый сюжет обозначен как «дорога», а второй «время душить». В последнем три (опять три)  эпизода. В первом хозяин забивший свинью, опалив  щетину золотистой соломой, облив тушу водой, соскреб грязь даже с ушей свиньи, приглашает соседних ребятишек душить свинью. Зачем? Да как объяснил  детям  беззубый старик: «Шало будет шладким». Перед тем, как устроить кучу-мала, мальчик спрашивает хозяина про уши свиньи, которые раньше были прегрязнючие:

- А почему ей уши раньше не мыли?

На наивный вопрос хозяин отвечает простодушно:

- Да всё было некогда.

Зато чувствует неловкость фотограф от беспечной радости детей, уминающих в прыжках тушу забитой свиньи  и отказывается фотографировать их на память: «Объектив запотеет, а плёнка кончилась».

В селе все знали фотографа, а Леонардо да Винчи  не знал никто. Вот такой простенькой  фразой связывает Душка с фантастическим эпизодом, в котором душат кабана художники Леонардо да Винчи, написавший «Тайную вечерю». На полотне апостолы клянутся в любви и верности своему Учителю, а Христос пророчески предсказывает: «До того, когда прокричит петух в ночи, один из вас трижды отречется  от меня, а второй предаст». Его современник Микеланджело Буанарроти  ещё более велик. Ни один в мире скульптор не смог создать лучше произведения, чем его «Давид». Совершенная фигура невысокого Давида, победившего  богатыря, силача Голиафа, восхищает любого зрителя. Давид вроде бы спокоен, положил небрежно на плечо пращу, из которой и влепит он смертоносный камень в голову Голиафа, а глаза наполнены решимостью  и мужеством перед опасной схваткой: не силой, а умом выиграл сражение с Голиафом Давид. Победителей, как говорится, не судят. В правилах того времени не было указано можно ли применять в честной борьбе метательное орудие, которым можно поразить врага не приближаясь к нему на расстояние.

В эту элитную  группу художников эпохи   Возрождения, по-иностранному – Ренессанса, затесались и наши  современники – Пабло Пикассо и   Сальвадор Дали. На пикнике захотели шашлычок покушать.

Если бы нашелся  в наше время художник по силе равный Карлу Брюллову и смог  бы  перенести кистью на холст, о чем так сочно  смачно и иронично написал Николай Душка, то картину можно было бы назвать по аналогии с Брюлловской   не «Гибель Помпеи», а «Гибель кабана» или «Победа Титанов». Прочитайте несколько строчек Николая Душки, и вы согласитесь со мной: «… кабан. Зверь был похож на черта, который никому не вредил, с черной шерстью и выразительным преданным взглядом. Шея у него была толстой, затылок – могучим… с неослабевающей силой.»

Микеланджело, видя, что Пикассо не справляется, тоже взялся за шею, он чувствовалось, анатомию изучил в совершенстве, потому что схватил за самую глотку. Бугры мышц  у Боунарроти  вздулись,  и кислород почти перестал поступать.  «Задушат годы».  Все предчувствовали «шашлык». Леонардо уже приготовил кружку и штык-нож. Пол-литровую  эмалированную кружку он пока  отставил в сторону и принялся очищать луковицу. «Закусывать меня».

Леонардо всем мешал, ходил вокруг, рассуждал о форме, критиковал кабана за обжорство, за потерю совершенства, которое есть у диких животных.

- Отойди, - серчал Микель. – Стань к забору. Немного терпения, братья по разуму.

- Человек по природе своей – титан, - вещал Леонардо от забора.

- Разойдись! – крикнул Буанарроти по командирски и все разбежались в стороны.

Могучий Микеланджело  поднял тушу над головой, кабан болтал ногами, но оторванный от земли, он был, конечно, бессилен, как Антей, против Геракла.

И Микеланджело крикнул:

- Проща- а – а – ай!

- А – а – а – й, - выстрелило из его горла и кабан погиб.

Сальвадор, который уже немного поостыл, толковал Пабло:

- Видишь, каковы Титаны, не то, что мы с тобой. Смахнули нас, как пушинку».

Так разве после такой красочной  картины идет хоть в какое-то сравнение, зарезанная втихаря цыганом свинья. Его кабан тоже упирался в землю копытами, не хотел умирать, но палач-убийца пощекотал соломинкой в ухо и кабан сомлел, после щекотки животика его мышцы и вовсе расслабились. Хитростью взял кабана цыган. Свинья завалилась на бок. И мысли её утекли. 

Когда  цыган с окровавленным ножом появился во дворе и его спросили, куда же  подевалась свинья, тот бесхитростно ответил, показывая на нож-то:

- Убежала.

Раз во дворе свиньи нет, значит, убежала. А на нет  и суда нет. Какая же это к черту  темнота, это ещё потемки.

Другая параллель в романе условна названа  Душкой «Дорога». Если до этого я часто упоминал направленность вектора художественного  произведения Николая Душки по идейному содержанию и тематике в сторону одного классика русской литературы  Михаила Булгакова, то «Дорога» созвучна с произведением другого классика Николая Гоголя,  где прохиндей Чичиков едет на бричке по России-матушке, встречается с различными людьми очень разными по характеру и по поведению.  Рядом по соседству находятся хам и жаднюга, безмозглый прожектор и пьяный бретер. Пороки нашего общества того времени расписаны Николаем Васильевичем великолепно.

Николай Николаевич описывает  советский период нашей страны, следуя  народным оценкам, данным каждому правителю персонально.

- Как же люди жили при Ленине?  - Как в тоннеле. Позади темно, а впереди видели свет.

- Как при Сталине?  - Как в трамвае (автобусе, троллейбусе)  - половина сидят, половина дрожат.

- При Брежневе? – Как в самолете: один управляет, а остальных тошнит.

Вот по дороге жизни  - едут, идут, передвигаясь  от одного населенного пункта до другого люди.

 В  открытом кузове грузовой автомашины, лязгая от холода зубами,  дрожат на ветру и приплясывают шейк, чтобы совсем дуба  не дать два молодых парня, укутав третьего  младшего в бараний тулуп.  Водитель, выглянув из кабины,  просит шейк не танцевать. Запрещено. Не положено. Если он не остановит  эти танцы-шманцы, его того-этого посадят: половина сидит, половина дрожит.

 Дальше едут родственники  на вертолете. Тут, скорее всего у Николая Душки выведена  характерная черта времени Хрущева. На вертолете куда угодно можно полететь, в любую сторону: влево,  вправо, вперед, назад. Можно подняться выше, опуститься ниже и без всякого аэродрома сесть, приземлиться на любом пятачке свободной земли. Всё хорошо, только дальность полета в пространстве весьма ограничена и зависит от времени: на сколько часов,  дней, лет, залито в бензобак горючего. Истратишь время, проиграешь его, летая бестолку, и можешь  не найти того открытого кусочка земли, где бы можно было приземлиться.

С самолетом и разъяснять  уже никому не надо. А то, что одного крыла нет, но летчик всё ещё  порулить желает, то же понятно.

- Сказать, что крыло отвалилось, не могу,  могут машину забрать, не дадут управлять ею с такой неисправностью, - говорит летчик.

Вот и летает самолет с такой существенной поломкой: взлет -  посадка, взлет – посадка и нет пока ни аварий и крушений. Стоит только груз, то бишь, пассажиров для противовеса посадить вовремя на противоположные от крыла стороны и все дала-то.

 В прямую Николай Душка ни о политике, ни о политиках не говорит.  Он умело использует язык притч.  Показывает на единичном примере общую тенденцию, а в общей ситуации  дает возможность увидеть каждому читателю, что-то личное для себя.

Вот и оценку Ленина  данную народом Николай не берет под сомнение. Он разъясняет свое  отношение к  вождю пролетариата через восприятие прохожего к памятнику Ленина. Ленин (памятник)  вроде бы протягивает руку вперед туда, где восходит солнце, а на самом деле его ладонь загораживает приезжему свет, исходящий от солнца. От  этого в городе становится пасмурно, серо,  как будто и нет яркого солнечного света ни впереди тоннеля, ни сзади.

Зато в последующей встрече с памятником прохожий обращается к нему как к старому знакомому и тут же корит себя за такую вольность:

-  Нашел себе старого знакомого. Кто такой ты и кто Ленин.

Вдруг замечает, что глаза-то у Ленина, как бельма, не видно глаз-то. Голуби, нагадив сверху, сделали вождя слепым. Выкинутая вперед рука уже никого не призывает идти к светлому будущему, а взывает о помощи. Ленин просит о сострадании, а не зовет к борьбе за диктатуру пролетариата.

Но разве дело в вождях? Душка рисует такой страшный образ не руководителя, а обыкновенного водителя, что мурашки бегут по коже. Хотя с виду это милый добродушный мужчина.

Писатель по-гоголевски   одушевляет даже автобус, на котором работает водитель-монстр. Но Николай Душка не  пыжится, чтобы сравняться с такими мастерами слова как Булгаков или Гоголь, стать с ними вровень. Он  равняется  на  их талант в своем  романе, он упоминает фамилии этих  классиков с благоговением, но у него свой стиль, свой язык, свое восприятие событий, а это значит  -  восходит на литературном небосклоне новая звезда самобытного незаурядного писателя.  Посмотрите сами, какую картину нарисовал Душка про автобус и его водителя.

«Автобус мчался по дороге, оставляя за собой пыль веков. Пыль проникала в него легко, потому что её было слишком много,  и она не исчезала  ни через час, ни через два, не садилась и не вдыхалась, хотя все дышали аккуратно, без остановок. Автобус кряхтел и пыжился, бухтел и покашливал, спрыгивал с кочек и перескакивал ямки.  Он шагал по деревням, переваливаясь с боку на бок.

 Водитель брал всех, но билеты всем не давал. Деньги он себе забирал, все до копейки, копейка тогда рубль берегла.  С деньгами что тогда, что сейчас – ничего не изменилось. А вот с билетами…  Водитель их не давал. Да их и не брал никто.  Он так крепко руль держит.  А пока будет отрывать, руль и загуляет. Он так вцепился в этот руль, как утопающий за соломинку. Ну, как у него билет  попросить. Да он зарежет за копейку. Лицо у водителя было не красное, как солнышко, оно у него было нормальное, приветливое, лицо трудяги, а не купца. Доброе слегка запыленное лицо и нужные всем глаза, которые следили за дорогой. Хорошие глаза, хороший водитель.

Маленький, оборванный, грязный и шумный автобус покинул Градикс.  Выхлопные газы он выбрасывал вовнутрь.  Поплохело уже многим.  Водителю только не могло стать нехорошо, он не замечал этих сине-фиолетовых разводов перед глазами.  Его серое лицо, вытянутое вперед было покойным  (хочу отметить гениальную находку Душки:  лицо было покойным (т.е. покойника), а не спокойным), шерсть, которая   росла из ушей не пожухла, а наоборот, топорщилась. Желтые зубы уверенно выглядывали изо рта (Зубы выглядывали изо рта – потрясающе). Водитель  мурлыкал какой-то мотивчик, и хвост его шевелился в такт музыке, он исправно отслеживал мелодию.

И вот случилось что. Хвост вырвался на свободу, встал торчком, у водителя глаза налились ненавистью, он со свистом всосал в себя воздух, руки, которые держали руль, удлинились и почернели – точно у паука – и он сказал кому-то невидимому.  Сказал с таким презрением, что в эту  минуту лучше было не видеть его глаз:

- Мы на прямой дороге к светлому будущему!

И люди, все люди, кого он вез, с билетами или без, заулыбались и захихикали, все до одного, и свиньи радостно захрюкали, и петух закукарекал, красный, с красными сережками, глаза некоторых людей засияли, заблестели понимающе и зло».

 

О радости

         - Одна в жизни радость, - говорят бывалые люди. – Бывает так плохо, так тяжело, а как выпьешь, то вроде бы и ничего.

Но, разумеется,  есть радости и без эликсира бодрости. На поиски их уходят годы, иногда и вся жизнь.  У Николая Душки на это есть свой взгляд.

Радость нужно выстрадать. За ней недавно стояли в очередях, но и они исчезли. Это было большое облегчение, но радость-то стала какая-то покупная, продажная что ли. Да и форма, в которую сейчас облекают радость, не всегда соответствует внутреннему содержанию.  Поэтому писатель считает, что о пьянстве нельзя  не сказать, ибо  молчание почти преступно.

Пьяному море по колено, да лужа по горло.  У пьяного душа нараспашку, ей хочется развернуться, как гармошке, она поет. Но чтобы духовное и за деньги.

Если обратиться к древним, то вспомнилось, что перед каждым своим подвигом Геракл пропускал  рюмочку другую для храбрости. Ученые мужи заспорили, но их споры решили одним ударом. Надо было отыскать трактат Данила Косого «О радости». На манускрипте  он написал «Завещаю труды отечеству». Кому они достанутся, он знал по опыту, но выхода не было.

- Да, в вечность метил, - заметил ученый академик.

- А попал в могилу, -  закончил второй, улыбаясь, они, академики любили читать Вильяма Шекспира и про Эммануэль. – А труд свой Данила унес с собой. Если понадобиться, то откапают.

Но старшему академику откопать зарытый в землю талант, мешал экскаваторщик.  Тот как всегда считал, что ни в одном научном труде без полбанки никогда не разобраться. Вот как считал пролетарий. И пролетарий умственного труда завопил:

-  Молчать! Государственное дело! А государство это Я – Я – Я – Я!

- Понял, ваша ученость, - сник и сказал почтительно после окрика пролетарий.

- Как ты сказал?

- Ваше высочество.

Один из приближенных принес труд  Данилы академику:

- Вот, что искали.

Главный открыл тетрадь:

- Светлой памяти учителей своих, Фре и Фро и себе горемыке, посвящаю.

- Авангардно, -  подумал шеф.

«Чувства вторичны» – начиналась первая глава, но тут академик заметил, как кто-то заглядывает ему через плечо.

- Нет уж дудки, - подумал он и закрыл фолиант.

В академии шеф закрыл фолиант  в сейф и никто не мог его извлечь оттуда.  Он и лежит там по сию пору.

 

О пьянстве

 

         Вторую часть романа «Просветление» Николай Душка начинает с размышлений мальчика о времени, в котором школьник живет, и о равенстве между людьми.  В долгих беседах с другими они никак не могут понять, почему  между людьми равенства-то нет.

Это  во Франции, в которой революция произошла более чем сто лет назад, чем в России,  выдвинули лозунг, который будоражит  умы людей до сих пор. Свобода, равенство и братство. У нас-то  долго держался, да и до сих пор  держится лозунг  из другой триады слов:  православие, самодержавие, народ. Поэтому наши воины,  а войны случались в России частенько, шли в бой за Веру, Царя и только потом за Отечество. Народ, который и составляет Отечество, всегда был на последнем месте.

Кто-то жил лучше, потому что воровал, а друзья не могли, трудно было идти против совести. Да и зачем, когда все равны. Все вокруг кричат,  вопят о нем, а его нет и похоже не предвидится. Не  происходит и смычка города с деревней.  Мальчик  все это сам прекрасно видит:

«Город наступал на село нагло,  с высоты взирая на жалкие домишки, которые ощетинились острыми заборами и  густыми бурьянами.  Городские дома с каждым днем затаптывали  поселковые лачуги. А ученики из поселка были веселыми.  Может быть, они повзрослели раньше остальных. Их лица уже тогда были просветленными, а остальные думали, что  светлыми».

Тогда было иначе. Это было другое время, время бескорыстия. Мальчикам повезло, посчастливилось жить тогда. Никогда это уже не повториться. Ведь бескорыстие –  большая  помеха в жизни.  После него следует отречение от себя. А как же жить-то без себя родного, любимого?

А мальчик жил ни в деревне, ни в городе. Он жил на станции. Его душу наполнял стук колес поездов, уходящих в никуда и приходящих из ниоткуда.  Он замечал, что  у людей, выходящих из рабочих поездов какие-то непонятные лица. Такие лица бывают у тех, у кого измотана душа.

Другие не могли скрыть, что из них душа-то вынута полностью.  У третьих часть души оставалась внутри, но было видно, что её уже не удержать ни стиснутыми зубами, ни сжатыми кулаками.

 Душам видимо не было места в этих телах, и они правдами и неправдами покидали их.

У друзей не было пока своих мыслей, но когда они появились, тонкие как паутина, они просветлились. И остановить это сияние мысли было нельзя. Происходило это и потому, подмечает Николай Душка, что природа-то намного  совершеннее нас. У неё само по себе происходит  очищение о обновление.

«Дождь лил и лил на мостовую, на асфальт тротуаров, очищал воздух. Мыл асфальт, мыл до тех пор, пока он не стал чистым, пока не вымыл. Они вышли из школы, в этот вымытый воздух, на этот чистый асфальт, и их души, их души тоже очистились. И вдруг стало так хорошо, чисто стало внутри, так чисто, что чище не бывает… Внутри открылась вечность».

Но чувство одухотворенности только подчеркивало что равенство силой  не добиться и в природе его  не существует: один выше, другой ниже, сильнее, слабее, добрее,  подлее. И такую разницу  индивидуумов не изменит никакая эволюция.

После, когда мальчик станет юношей, он увидит не равенство, а карикатурное равенство. Николай Душка умело передает читателю впечатления юноши:

«Было заметно, что пассажиры электрички помечены. Может сам Господь Бог положил на них ладонь свою и уровнял по высоте и достоинству… те, у кого росту было побольше, горбились, чтобы не казаться выше. Те же, кому  сгибаться спинами  было несподручно стояли с кривыми ногами. У кого-то шея была слишком короткой – ему так было удобнее всего, а кто-то оказался приплюснутым целиком, не повезло».

 

А судьи кто?

 

         В «Просветлении» Николай Душка не отступается от своих двух  параллельных сюжетов, от романа в романе, но он до предела сокращает расстояние между двумя параллельными прямыми линиями. Ровно  настолько, насколько  эпоха великих художников Тициана и Эль Греко, отделена от современного мира. В мире, в котором    живет мальчик, ставший уже юношей, и его друг, еще никем не признанный, самодеятельный художник Прима.

Среди  троих университетских друзей (опять трио) юноша,  Шахимат, Прима. Прима  выделяется  особо: он умеет летать. У него и походка-то была стремительная, летящая, парящая. Вот как описывает его Николай Душка:

«Непревзойденный, необыкновенный, несравненный Прима – сын своей матери и отца,  а не своего народа, для красного словца, духом равен Леонардо да Винчи, красотою – Рафаэлю, летел на всех порах, парил по улице Сумской города Харькова.  Он, широко шагая,  взлетал над тротуаром, как будто под ногами его была не Земля, но Луна. Прима задерживался в воздухе  на миг другой, на вечность дольше, чем  другие граждане и гражданки, выгуливающие самого себя. Он любил парить, и, хотя, его тело время от времени касалось земли, душа летела, она не чувствовала касаний».

Про Леонардо да Винчи Душка упоминал не случайно.  Прима, как  и великий  мастер, написавший портрет Моны Лизы с загадочной  улыбкой  Джоконды, написал портрет знакомой девушки Лизы. Очень красивый, но… как сказал сам Прима: «Извини, Лиза, вдохновение подвело». Зато портрет маленького Принца был  не только загадочным, он был многим, даже не понятным.

Николай Николаевич    ситуацию  с оценкой мастера художника во времена Тициана и сегодняшнего сопоставляет, вернее, противопоставляет друг другу.  Но воскликнуть: «О, времена, о, нравы!» - нельзя.  Не понимающих суть художественного изображения хватало во все времена, а завистников тем более. В «Разоблачении Эль Греко» великий мастер Тициан умеет распознать настоящее сокровище, от фальшивого ремесленничества: «Сеньор Тициан гулял по острову и  запылил башмаки. Как заходить в храм с пыльными ножищами?

- Заходите, сеньор, - пригласил его войти красивый молодой человек, юноше с живым лицом и греческим носом. – Мы с парнями расписываем купол. Заходите, посмотрите святых. Мы их с себя пишем, никакого подвоха. Вам надеюсь,  понравится. Святые молодые, красивые.

- А как с благочестием?

- Пренормальненько. Так и светится в глазах. Можно души читать. Святость её не спрячешь.

- А как звать тебя?

- Доменико я.

Тициана пронзили взгляды святых и ангелов.

- Художник где?

- Все мы художники.

- Автора?! – восторгался пришелец.

- Да здесь я, - ответил Доменико, - туточки.

- А как ты себя величаешь, творец душ?

- Эль Греко я, - гордо ответил Доменико.

 Тициан предложил Эль Греко стать его учеником, хотя бы формально.

«- Никого нельзя научить, - сказал Доменико, - Неужели?! Откуда ты знаешь

- Мне открылось. Можно выучить водить рукой, но огонь? Он не передается.

- Я этого не знал, - сказал мэтр. – Похоже на правду».

Доменико почуял, что нашелся тот человек, который понял тебя.  А он так хотел найти родственную душу. Ведь его окружали до сих пор люди, и у всех у них была одна душа. Их души были   так похожи, как будто Бог их отрывал от какого-то куска ветоши, и рвал небрежно, клочьями, разбрасывал налево и направо, лишь бы всем досталось:

«И тут Эль Греко увидел небо. Он – творец и я – творец, - подумал Доменико и стал витать в небесах».

Сцену с обсуждением новой работы Эль Греко «Кающаяся Мария Магдалина» Душка выписал  с особой тщательностью:

« - Я думаю, что кающаяся  Мария Магдалина не может быть образцом раскаяния. Во-первых, слишком неубедителен взгляд.  Он скорее гордый, чем смиренный («с себя писал» - хмыкнул кто-то), а во-вторых, покаянию, сдается мне, не помогает прозрачная одежда, которую для такого случая можно было бы заменить   на более скромную, - сказал ученик Тициана.

- Кто ещё что заметил? – спросил мэтр.

- Мне показалось, что на картине очень много голубого. Мария находится как будто на небесах, где и так хорошо, и не зачем ей каяться. А взгляд скорее выражает желание поговорить, а не раскаяться. Но мы-то знаем кто её собеседник.

- Еще кто что думает?

- Я тоже думаю, что Доменико не удалось показать раскаяние. Вы только посмотрите на её левую руку.

- Рот нарисован – не придерешься, но никакого раскаяния на нём тоже нет.

- Смотрит слишком холодно, - ляпнул ещё один подмастерье.

Все замолчали, и Тициан решил дать свою оценку:

-  Когда Доменико открыл холст, все мы оказались  на небесах. Мы почуяли воздух. Потому что он нарисовал его. Если бы воздуха на картине не было, никто бы его не почувствовал. Мария Магдалина – само совершенство, мы полюбили её, так неужели Господь её не простит?!

У мэтра выступила слеза, она медленно появилась из-под века, и он её смахнул тыльной стороной ладони.

- Дети мои, - не сдержался Тициан. – Среди нас появился мастер». 

С  Примой было всё по-другому. После написания им картины «Маленький Принц», комната в общежитии стала проходным двором. Среди посетителей  «выставки» была парочка осведомителей:

« - Кто эти двое, такие чистые? - спросил юноша у Примы. 

- Снаружи чистые, – поправил он. – Снаружи чистые, а внутри нечистые.

- Как тебе этот рисунок? – спрашивал один осведомитель другого доносчика.

- Доволен всем малыш и против нас не выступает. Рад пацан, что жизнь такая, а не другая.

- Так, что рисунок без изъяна?  И всё в нём прекрасно?

Почему они оба называли картину рисунком? Чтоб унизить Приму, наверно.

- Так он же не боится нас?!

- И, правда. Должен ведь бояться. Так и доложим».

За то что «Маленький Принц»  нарисованный персонаж, а не сам художник (хотя он тоже никого не боялся) не боится их служек  государства, которые себя возомнили государевыми Слугами, Прима попал в психушку. Как вышел он из больницы, история не менее интересна, сколь и парадоксальна. Нормального человека не должны держать в психбольнице с зарешеченными окнами. Но, чтобы освободить из психушки даже здорового человека, необходима комиссионная проверка. И вот  комиссия собралась, и первый вопрос Приме был необычен:

-  Есть ли Бог?

- Я студент физфака.

- Отвечайте прямо.

- Бога не было, нет,  и не будет.

«Молодец, дал им жару, - подумал Бог, -  не зря одарил я его талантом».

Приму обследовала дюжина психиатров, переодетых в людей (столько же было и апостолов у Христа). Дальше Николай Душка связывает парой реплик, как будто два конца ниточек в узелок завязал, события на Украине тех лет и с происшедшими год назад:

«Чи знаете вы ридну мову? – спросила женщина с кавказским акцентом.

- Звыйчайно, - ответил художник. Но в глазах проверяющих стояло застывшее: «Отвечайте прямо!»

 - Знаю, -  уточнил Прима».

После такой небольшой разминки  приступили к профессиональной проверке. Не медицинской, разумеется, а чтобы узнать, каков профессиональный художник Прима, адекватно ли он оценивает других живописцев.  Внесли картины. Они были, конечно же, не настоящие, а жалкие копии, сделанные с похмелья.

Приме показали два пейзажика, сделанные добротно, почти с фотографической точностью и он, переступив свое я, сказал, что эти картинки ему очень нравятся. Художник  понимал, что членам  комиссии-то они нравятся точно, поэтому таков был и ответ. Шла игра в поддавки.

Когда принесли последние две картины: портреты членов Политбюро и людей Малевича, Прима чуть было не накололся на провокацию, но после небольшой борьбы с собственной совестью сказал:

« - Эти люди мне нравятся, - показал принесенный выводок.

Член комиссии небольшого ранга облегченно вздохнул. Он болел за Приму. Было видно, что больны комиссионеры, а не Прима».

Приехав   в Харьков художник хотел, как все провинциалы покорить город, но после психушки это желание его пропало и он с грустью подумал:

« - Как быстро я разучился летать».

 

Темнота

 

Третья часть романа так и называется – «Темнота».  А дорога по которой старенький автобус с хорошим и одновременно ужасным водителем возил людей в «Потёмках» из одного населенного пункта в другой появляется опять.

Как будто и не было никакого «Просветления».

Николай Душка кропотливо подбирал названия частям романа «Причина ночи», как впрочем, и к названиям своих первых двух произведений. «Проигранное  время» и «Ограниченное пространство». В то время, когда юноша учится в университете  была очень популярной песня, в которой звучали вот такие слова под бравурную музыку: «Шагай вперед, комсомольское племя, Шути и пой, чтоб улыбки цвели. Мы покоряем пространство и время. Мы, молодые хозяева земли».  

Состарились комсомольцы семидесятых, так  и не став хозяевами земли. Не добились земного рая на нашей грешной земле. Комсомольскую  песню петь сегодняшние хозяева земли петь не будут. А вот название книг: «Проигранное время» и «Ограниченное пространство» останется в веках. Подробно останавливаться на них не буду. Не стоит о крупном явлении упоминать всуе. Это отдельная тема. Ею займусь позже.

А пока поговорим о дороге в третьей части романа «Темнота». Не адская тьма кромешная, а темнота ночи. Ведь основная-то физическая, а не политическая причина ночи, это вращение  Земли вокруг своей оси. День сменяется ночью, встает солнце и начинается новый день. День и ночь – сутки прочь. А Николай Душка отправляет юношу путешествовать в стареньком автобусе из Лежачего камня в Старый Пруд (хорошие названия, ничего не скажешь: «Под лежачий камень и вода не течет», а «В тихом пруду черти водятся»).

В «Причине ночи» Николай  Николаевич  первую главу назвал «Потемки», не сумерки, а именно потемки. В сумерках ещё что-то можно разглядеть, а в потемках  каждый из нас когда-нибудь да возмущался:

- Чего я смогу разыскать в  потемках?

А в сумерках все-таки хоть что-нибудь, да увидишь.

 Во второй части «Просветление» много говорится о просветлении мысли. Душка нигде не обмолвился, чтобы с пафосом можно было воскликнуть: «Меня постигло озарение». Озарение никогда не приходит вдруг. Оно приходит, когда просветленные мысли смогут подготовить почву для открытия, тогда и приходит озарение, и дает возможность человеку разумному (хомосапиенс) выбрать тот единственно-правильный вариант решения.  А возглас  Архимеда, открывшего закон физики: тело, погруженное в жидкость, вытесняет массу воды, такого же количества, что и масса тела, «Эврика!», когда ученый погрузил в воду, налитую в ванну свое тело и вода выплеснулась через край, миф. Как и миф о том, что лорду Ньютону упало на голову яблоко и он,  потерев шишку от  ушиба на голове, открыл закон всемирного тяготения.

Мальчик, став юношей, потом молодым человеком, уже вырос в настоящего мужчину, сел в автобус.

«Рейс был последним. За окнами автобуса появились первые еще робкие сумерки. Водитель закрыл   дверь в салон, отгородился от окружающего мира, потом задернул и шторку у себя за спиной, отгородился и от  ближнего пространства, остался почти наедине со своим  стальным конём», - так неброско, простенько вырисовывает Николай Душка приготовления в путь водителя уже давно знакомого  мужчине.  Но именно от этой простоты, последующая картина и кажется более ужасней. В ограниченном салоном пространства, безвременно уходили в мир иной пожилые люди, много  сделавшие для окружающей их молодежи. Да и теперь вот тоже пытались ей как-то помощь.  Прошла предстартовая лихорадка, привокзальная суматоха закончилась,  и запихал добряк-водитель всех желающих уехать в салон автобуса, хотя свободных мест не было, утрамбовал их там, как охапки сена в стогу, балагуря и шутя.  Старики уступили места молодым – жить им осталось немного и первыми же не выдержали тесноту - стояли, прижавшись плотно набившись в салон, как селедки в бочке, но место, куда можно упасть потерявшим сознание дедам и старухам,  находилось.

Их выносили сначала бережно, ногами вперед. На тот случай, если дедок придет в себя, знал бы в какую сторону двигаться дальше. Неписанное правило –  ногами вперед действовало на протяжении всей дороги.

Этот мор невелик, как тот, который  прошелся тяпкой по всем жителям земли. У водителя сначала нашлись добровольные помощники. Потом помощники вошли в раж и выкатывали с удовольствием бессознательных стариков  из салона на улицу, на обочину дороги, как бревнышки на лесоповале.

Водитель подогревал их лозунгами:

«- Выходи, не задерживай, - покрикивал он, -  ногами вперед! Ни шагу назад!». И они  от вдохновения хотели выкинуть по ходу старика, который ещё стоял  на ногах. Шофера рассмешили молодцы-помощники, он хохотал до коликов в животе.

А за окном наступала темнота.

В следующий раз в автобусе  и свободные места  были, но добряк-водитель не взял мужчину принципиально:

«- Не возьму, -  отрезал или отрубил водитель. Ты жалел стариков.

- Поеду следующим автобусом.

- Это исключено. Тебя никто не возьмет.

- Меня узнает любой водитель?

- Каждый шоферюга. Я – мастер портретного жанра.

Автобус  зарычал, рявкнул, оскалил зубы, выбросил из-под колес ком земли, кусов асфальта и помчался в темноту.

 

Беспросветная жизнь

 

Николай Душка  показал, что беспросветность жизни наступает в такой  же суете, суматохе, торопливости, как и смерть стариков в автобусе.

Неужели люди живут, чтобы торопливо есть, быстро рвать пищу кусками и глотать, не прожевывая в заводской столовой. Куда же все торопятся, зачем спешат все? А может не зачем,  а по привычке, которую вырабатывает завод.

Каково сравненьице Николая Николаевича? Никто уже не помнит, что вырабатывает, какую продукцию, а зато все знают, что он вырабатывает привычку работать.

А после работы. Выпить любили все. Поголовно. Пили же кому можно и кому нельзя. Потому что человек не может жить и без духовной пищи, а её  не бывает без  выпивки.

Но как поет Вика Цыганова про русскую водку, которая многих сгубила: «Хорошо едрена мать, да только меру надо  знать». А кто эту меру знает-то?.. Говорят, был  конкурс – кто, сколько выпьет: стопку, кружку, бутылку, ведро, бочку. Кто доходил до кружки, кто до бутылки, один богатырь ведро пытался осилить, но финал был один и тот же  - скоропостижно после излишнего возлияния – наступал крепкий здоровый сон. Почти все участники  валялись на стадионе вповалку, заснув мертвецким сном. И последний  пьяненький  мужичок, прежде чем приступить к побитию рекорда спросил судей:

- А можно я начну  с конца?

С какого такого конца? – недоумевало жюри.

- С бочки – пояснил мужичок.

Он выпил бочку, ведро, бутылку, кружку, стакан…  Ему ассистенты несут на подносе последнюю стопку, а два других чемпионскую красную ленту через плечо и огромную круглую медаль на всё пузо, а мужичок закочевряжился,  стопку пить не желает:

- Ша, ребята! Я свою меру знаю.

Одно настораживало приехавшего на работу в Старый Пруд мужчину, даже отпугивало: неумеренность жизни духа. Пили не по-человечески  много, воображение разыгрывалось, редкий индивид мог сдержать его, редкий безумец. От этого случались и драки, и поножовщина, и насилие… Не со зла, нет, - от избытка страсти.

Достать водку можно было  в любое время суток.

- Бутылочку паленой, бабушка.

- Паленой нет, вся сортовая.

- А что же такая дешёвая?

- Так ворованная же, сынок.

- А то все пугают паленой.

- Так им же с этого прибыль. С вашего брата.

- Вот сволочи.

Душка  приводит пример, когда в те, другие времена было можно сесть в той же общественной точке за столик, вынуть  душу и без боязни положить тут же, рядом. Потом после пары кружек пива подняться, забрать душу и в путь. А если её случайно забудешь, кто-нибудь более свежий, окликнет:

- Студент, забери душу, пригодится ещё.

Почему же теперь  нет движения души, порывов в незнакомое, неизведанное, в никуда?

Только когда по приезду мужчина  пришел устраиваться  в общежитие, тогда не было ещё той суматохи и торопливости. Николай  Душка очень оригинально передает ощущение  неопределенности мужчины:

«Он сидел в каком-то зальчике. Женщина рядом с ним сказала:

- Сейчас выйдет моя доча!

Женщина была очень полной, занимала много места и сильно давила его (какой же вес надо иметь, чтобы сильно давить  место, мягким местом)

На сцену совсем небольшую, возвышение в полметра, выскочили танцовщицы.  Цветные лоскуты прикрывали срамные места.

- Какая чудная фигурка у моей девочки! – нахваливала  мама свое чадо.

Слова текли как мед.

- Танец главное, а не фигурка, - возразил он.

- Какой танец?! Ты не знаешь, что восхищает мужчин?!

Балерины заиграли телами, запрыгали. Что это было?! Разгул необузданных страстей  или полет неукротимого духа. Не поймешь. Почему-то хотелось всплакнуть.

- Смотри не пропусти!  - толкнула его собеседница. На маму она не тянула.  Гляди в оба.  Одна из девочек подпрыгнула, и зависла в воздухе. На самом ли это деле? Она грациозно повернула голову к маме и  подмигнула. Потом сделала ножницы. Или шпагат. Поиграла плечиками и мягко опустилась на сцену. Спланировала, как бумажный самолетик.

- Это у неё от меня, - сказала мама.

- Вы тоже так умеете?

- Нет,  не пробовала, боюсь высоты. Побаиваюсь. Немножечко, - соблазнительно, не по-матерински поводила глазами, - но для вас…

Неужели взлетит?!

Но если  глубже проанализировать этот разговор мужчины с женщиной, то и здесь  за неторопливостью интеллигентного немного ироничного диалога,  можно увидеть скрываемую умело маскируемую суету и торопливость.

Женщина торопится, спешит  жить и предлагает своему собеседнику на выбор: себя или дочку. Её бы устроило  и то и другое. Ничего, что она не сможет заставить свое грузное тело изящно взлететь над сценой, но душа-то…

От этого «или-или» и придумал Николай Душка это диалог. Не запела душа мужчины, не запросилась она в полет, не захотела парить  ни рядом с душой прекрасной балерины, ни с душой великолепной заботливой матери.

Не оттого ли мужчине казалось всё в мрачных тонах, а жизнь беспросветной, потому, что однажды судьба подала ему знак. Был звоночек с того света. Это был вовсе не мелодичный звон. Постучали в дверь необычным предметом: острым ножом или кончиком косы.

Кто  ходит в саване с косой известно: костлявая старуха-смерть. Но смерть в романе у Николая Душки не безжалостный палач, а как Волк из сказки про семерых козлят: вежливая, можно сказать даже  ласковая,  да еще и мамой прикидывается. Но разве кто-то добровольно откроет дверь смерти? Тем более, что приснилось всё это мужчине, приснилось…

 

Восьмое чувство или 50 лет после сотворения мира

 

Многих великих художников изобразил в  параллельном романе  «Причина ночи» Николай Душка.  Все они поработали во славу Господа Бога. В последней третьей части романа писатель рассказывает историю не о втором пришествии Христа на Землю, а о второй встрече Бога с изгнанными из рая Адамом и Евой.

«- Что вы тут делаете?

- Мы соскучились по отчему дому, - винился Адам.

- У нас ностальгия, - сказала Ева.

- Не верю ни капельки.

- Попробовать с того дерева, что дает долголетие, - Адам понял, что проболтался. – Мы хотели только пожевать, а потом выплюнуть.

- Как, ты научился врать? – удивился Бог. – Я тебя учил этому, Адам?  Бессмертия захотели?

- Ева учила, а умирать так не хочется.

- А надо, дружок, - сказал Бог. – Я ещё и накажу вас.

-  Не надо кары. Господи! – испугался Адам.

 – Пожалуйста, прости нас, - расчувствовалась Ева.

- Пожалеть можно, простить нельзя. Я заберу у вас восьмое чувство.

- Нам ведомо пять, - держал ответ мужчина.

- Мне – шесть, - заявила женщина.

- Какое шестое, скажи Ева? – спросил Адам.

- Когда чуешь опасность нутром и избегаешь её, в последний миг не зная, как это получилось.

- Молодец, Ева, - похвалил Бог. – Недаром ты главная в семье.

- А седьмое что? – спросил Адам у Повелителя.

- Да  почти то же самое. Догадка.  Интуиция. Просветление мысли. Прорыв  в незнаемое. Уразумели?

- У  меня было такое один раз, - сказал Адам. – Когда садил картошку. Вдруг мелькнуло разрезать её пополам.

- И у меня было два раза, - соврала Ева.

-   А восьмое, Господи? - с надеждой спросил Адам.

- Не скажу, - изрек Бог.

- Может,  мне скажете? – Ева так и стелилась.

- Нет, Ева, зря стараешься. Не положено, не принято, не скажу. Пора вам, дети мои, и на грешную землю. Да и у меня дела есть. Плодитесь  дальше, - напутствовал их Господь. – Идите, ибо люблю вас.

- Как же они теперь будут жить, без восьмого-то, - подумал Бог. Может не надо было так сурово? Ладно, пускай. Да чего убиваться? Заслужат, верну. А сейчас пока поживут так.

С высоты он посмотрел на землю. Ничего там не изменилось. Внуки и правнуки Адама  шевелились внизу, проливали пот. Никто не жалел о восьмом чувстве. Таких не было».

Так  Бог и не раскрыл тайну, не раскрыл нашим прародителям, первым людям на Земле Адаму и Еве, не узнали они, что же означает восьмое чувство. Следуя его примеру, не раскрыл эту тайну читателям романа  Николай Душка. Зато сообщил о жизненном финале мужчины. Он сидел в парке. Не двигался и не шевелился. Сначала исчезло время года. Наверно, это была золотая осень. Когда легче растворится в природе. А потом остановилось время. Не надо было ничего чувствовать и мысли застыли, остановились. Птицы в вышине не махали крыльями, и солнечные лучи не падали.

-  Как бы исчезнуть, - подумал который раз, - безвозвратно.

- Да это запросто. Пара пустяков, - подумалось чужими словами. Или это кто-то заговорил. Голоса в  голове появились.

- Не голоса, это – я, -  сказал кто-то милейший.

Лицо у него было чистое, красивое, без морщин, какое-то идеальное лицо (по образу и подобию своему создал Бог человека).

- Кто Вы? – спросил он, понимая, что, тот читает его мысли, и даже малейшие желания, как букварь.

- Я – посланник, - несколько торжественно объявил приятель.

Сначала появились сумерки. Но они кончились враз. Темнота сгущалась. Наступила ночь. На четырнадцатый этаж поднялись легко и быстро. Как на второй. Посланник был вынослив, как марафонец. Часть выносливости перешла и человеку.

- Упал он, что ли?

- Нет, прыгнул. Посмотри, как расправлены руки.

В вышине летали души. То были птицы и, может быть, кто-то ещё. В Старом Пруду в это время было утро.

 

С Николаем Душкой я встретился на презентации в Российском обществе современных авторов его романа «Причина ночи». Слышал разные мнения, в одном   склонялось  в  большинстве, вот оно обобщенное:

- Зачем нужен  читателю очередной суицид? И так вокруг столько темного, мрачного, и тут такой  печальный конец.

Душка не стал объяснять свой замысел.

Перечитывая очередной раз роман «Причина ночи» меня привлек эпизод о том, как из изнуренных  бестолковой, бессмысленной  жизнью людей исчезают из их тел души. Которые не удержать живущим на бездуховном автоматизме людям: поел, выпил, поспал, на работу. Ни стиснув зубы, ни крепко сжав кулаки. На  меня тоже снизошло просветление.

Если душа исчезла из тела, которое ещё живет и здравствует, значит, умерла душа. Вот почему читая первую сюжетную линию, условно названную Николаем Душкой «Дорога», мне постоянно мерещилась фамилия его тезки – Николая Васильевича Гоголя.

Омертвевшие, умершие души, при живом теле. Да, это же «Мертвые души». Только Гоголь назвал так свою поэму, чтобы гротесково  разоблачить прогнившее российское чиновничье и аферистов типа Чичикова. Душами называли живых крестьян. С них чиновники и брали подушевой налог. А раз крестьянин умер, но хоть в ревизских сказках и числится как живой, душа, то есть человек – мертвая. Смех, да и только.

У Николая Душки  ситуация в романе  «Причина ночи» пострашнее  Гоголевской. В нём действуют живые люди с мертвой душой или совсем без души. О злых и жестоких людях говорят: «Бездушный ты человек».

Причина ночи в том, что темнота и наступает от бездуховности человека.

Мальчик, юноша, мужчина, вспомните, как описывал он,  долго разбирался, всю свою жизнь, почему же нет равенства на Земле. Однажды в электричке увидел у бездушных, равнодушных (ровные души) пассажиров это «равенство». Высокие горбились, чтобы не казаться таковыми. У кого спина не гнулась, стояли, скривив  ноги. Хорошо было тем, у кого короткая шея, а кого судьба приплюснула и вовсе – не повезло.

У всех бедолаг-пассажиров, они и сами этого не понимали, не знали, потому и не страдали от такой потери, не было восьмого чувства – человеческого достоинства.

 Но не было в финале никого  и суицида. Мужчина не захотел бессмертия, не продал свою душу дьяволу. Его даже добряк-водитель с сатанинским хвостом в свой автобус не взял, пешком топать 150 верст  отправил.

Об умершем человеке говорят: «Он отдал Богу душу». Мужчина и отдал Богу душу. В финале романа звучит: «Утром  в вышине летали души. То были птицы, и может, кто-то ещё».

А разговор двух обывателей:

- Упал он, что ли?

- Нет, прыгнул. Посмотри, как расправлены руки.

Вспомните строчки написанные Душкой про маму и балерину:

«Поиграла плечиками и мягко опустилась на сцену. Спланировала как бумажный самолетик».

Душа мужчины, забранная Богом, взлетела высоко в небо. Тело пыталось, рвалось в полет, руки расправились для полета. Мужчина и не был-то, ни на каком  четырнадцатом этаже. В парке он подпрыгнул, пытаясь ощутить чувство полета, но тело мягко опустилось на землю. Спланировало его тело как бумажный самолетик.

У Николая Душки его восьмое чувство, чувство собственного человеческого достоинства присутствовало всегда. Понятно и почему он любил число три. Неразлучная троица – Отец, Сын и Святой дух, всегда переполняли его мятущуюся душу. Она, душа Николая Душки, была огромна, в отличие от тех маленьких сморщенных, шершавых душ людей с серыми лицами.

При жизни создал себе Душка памятник нерукотворный. Силой своего воображения он предоставил художнику Приме создать один памятник, сразу всем троим (трио) друзьям.

Прима поставил их памятник на постамент основателю университета. Выше всех воспарил Прима, он был как эскимо на палочке,  но палочки под ногами не было, но они не болтались в беспорядке, а сомкнуты и загнуты назад. Края его огромнейшего плаща реглана накрывали плечи друзей. Правое – юноши, левое – Шахи.

У Примы огромная грива, волосы до плеч и классическая улыбка Моны Лизы. В лицах друзей просматривалась жажда просветленности, стремление к поиску истины, но и безнадежность маячила. Каждый из них одной ногой был не на пьедестале, а в пропасти.

Картина называлась «Навстречу знаниям», но так как Прима  изобразил её в виде шаржа, то трио стояло спиной к университету, уходили от него, шагая в ту сторону, где расположены пирожковые, закусочные и даже: да,  да – рюмочные.

Мне кажется, что на самом деле никогда в природе не было, не существовало этой троицы. Я имею в виду троих университетских друзей. В этой троице объединилась вся ипостась самого Душки. Прима – это творческое начало и личное «Я» - Николая Николаевича, Шахи – это его роль обыденная, обыкновенного человека, а юноша – символизирует мятущуюся душу Душки.

А может быть, Николай Николаевич имел в виду другую троицу: гоголевскую Птицу-тройку. Если вспомнить пародийно изображенного Душкой современного стального коня  - автобуса, который роет землю колесами, копытцами и вылетают из-под них грязь и куски асфальта.

Но, конечно же, не этот обшарпанный, задрипанный автобус вывезет русскую литературу к новым вершинам. Только такие творческие люди, как Николай Душка, опираясь на плечи литературных мастеров, творцов, предыдущих поколений, писатель выбрал для своей опоры Булгакова и Гоголя, вывезут её снова на мировой уровень. Есть  две стихии, созерцать которые никогда не устаешь – смотреть на огонь, наблюдая, как языки пламени трепещут на ветру  и на вечное как сама жизнь течение воды, когда солнечные блики сверкают по её поверхности и отгоняют прочь темноту. Теперь я знаю, что не хватало этой паре. Не хватало третьего элемента – прозы Николая Душки. Читая его романы,  трудно оторваться от страниц книги. В них есть всё: комическое и трагическое, правда и истина. И не в пропасть шагают университетские друзья, а в вечность.

 

Вероятность ноля, равна нолю…

 

Прописные истины

Это только, кажется, что прописные истины так незыблемы, нерушимы. Взять хотя  бы широко известное чеховское изречение: «Театр начинается с вешалки». Сказал это Антон Павлович в начале XX века, а вот в начале XXI века мало кому известный режиссер Евгений Бурин громогласно заявил: «Театр  начинается не с вешалки, а с репертуара».

В литературе для писателя, как и для моряка очень важно название книги. Моряки говорят: «Как корабль назовешь, так у него и судьба сложится». Хотя никто статистику не ведет, но если судно имеет название «Победа», как у капитана Врунгеля, то не страшны ему, ни моря, ни океаны, ни киты, ни акулы. А убери из названия предлог «по» и станет имя судна «Беда», то сгинет оно в пучине моря. Как пить дать утонет и пойдет ко дну.

Издатели любят, когда писатели дают книгам название точно, отражающее суть художественного произведения. Например «Война и мир» Льва Толстого. Сразу ясно, что речь идет в романе об Отечественной войне 1812 года и о мире после неё. Или «Преступление и наказание» Фёдора Достоевского. Прочитал название и понимаешь без подсказки прописную истину юриспруденции, неотвратимости наказания за любое совершенное преступление.

Хотя есть и другое направление в литературе: в названиях повестей, романов, поэм, стихотворений  должна быть загадка, некая тайна. Назвал Николай Островский свою книгу «Как закалялась сталь»  и только после её прочтения узнаешь, что в книге не про сталеваров, а о закалке характера человеческого.

Писатель Николай Душка не стал отходить от первого и основного способа классиков называть свою книгу, изданную в Белгороде в 2004 году, и назвал свой роман «Ограниченное пространство».

Читателю становится сразу же понятно, что в книге будет говорится о сложных, а может быть даже тупиковых ситуациях, возникающих из-за каких-то ограничений литературного героя во времени и в пространстве, но… Слишком емкое  содержание заключается в понятии «Ограниченное пространство». Пространство бывает географическим, жизненным, духовным, культурным и даже космическим. Границы исследования космоса для нас ведь тоже пока ограничены из-за несовершенства технических средств для этих исследований.

Но в этом многообразии пространств, которые при желании можно ограничить, и есть изюминка автора. В названии можно чётко уловить смысл художественного произведения, но из-за многомерности пространства не сразу поймешь таинственную загадку его, не дочитав до конца. На мой взгляд, эта интрига и удерживает читателя в напряжении и заставляет с интересом углубляться во внутренний мир героев на протяжении всего повествования, и даже вызывает потребность перечитать роман. По несколько раз перечитать.

Для героя романа «Ограниченное пространство» Виктора Петровича, преподавателя университета № 4 пространство ограничено со всех сторон и во всех его перечисленных ипостасях.

На это намекает художник – оформитель книги. Виктор (он молодой, начинающий преподаватель) изображен на обложке с огромной головой и тонкими ножками, играя на воображаемой скрипке с закрытыми глазами. Педагог зажат рамками условности и условиями с трех сторон. Слева и справа наклонные линии,  сложенные из букв названия романа – «Ограниченное пространство» пересекаются внизу и, если бы ножки не были бы маленькими, то и придавили бы их эти линии сразу. Сверху клин соединяет линия параллельная полу.

Виктор пытается сыграть симфонию своей души, да нет у него скрипки. А границы условного треугольника не позволяют  музыкальным звукам выплеснуться наружу.

Эти рамки треугольника, ограничивающие его интеллектуальное пространство, схожи с мифическим Бермудским треугольником, в котором бесследно исчезают судна воздушного и морского флота вместе с экипажами и пассажирами, так и не успевшими подать при кораблекрушении международный сигнал SOS – «Спасите наши души!».

Вот как Николай Душка описывает атмосферу на собрании перед первым сентябрём в зале университета № 4:

«Это длинная комната с низким потолком. Спереди возвышение, едва заметное. На нём длинный стол. Красная скатерть. Предупреждение об опасности. Преподаватели, мастера, воспитатели, няни ждали. Чувствовалось – ждали чего-то важного. Очень важного.

- Главного ждем, - бодрился мастер Тучка.

- Важная птица, - поддевал окружающих мастер Фомич.

Мы находимся в случайном времени, в случайном пространстве, случайные люди окружают нас.

И вот в дверь вошел директор. Всех скосил страх. Дыхание прекратилось. Виктор попытался избавиться от удушавшего ощущения. Но он опоздал: оно уже прошло ему в самую душу. Ненависть, которая поэтически струилась из глаз директора, могла стереть всё живое, а не только то, что он видел перед собою».

Потом Виктор услышит у местного поэта такие перлы, которые давали характеристику этой атмосферы ненависти и страха:

- Когда был я рыбой (молчи, как рыба, и всё будет тип-топ) еды мне хватало.

А вот кислорода всё мало и мало.

Не зря художник изобразил героя романа на обложке музыкантом. «Музыку он постигал во время шествий на кладбище. Чтобы не отвлекаться не горе, музыканты выпивали. Каждый знал свою норму, и потом они играли для тех, кто шел и кого несли. Музыканты играли только на похоронах, ибо только в горе люди могли по-настоящему воспринимать то, что вечно. Душа ребенка впитывала музыку жадно».

Ограничен был Виктор и в географическом пространстве. Прописка на краю области обошлась недорого – 5 рублей. Удачно он снял и комнату в городе – всего-то за 30 рублей. В специально отгороженный угол вошла специально очень узкая, меньше по ширине, чем односпальная кровать – койка. Если бы хозяева поставили односпальную, то некуда было бы поставить стул и стол. А так всё вошло.

«Пространства в углу ему хватало и для занятий и для сна, и даже для того, чтобы мечтать. Именно благодаря этому бесплодному занятию, а также маленькой зарплате ему удалось спастись от болезни потребления – заразиться мог бы запросто. Многих она захватила, затянула, заглотнула».

В этом случае ограниченное жизненное пространство Виктора в быту спасло его духовность, принесло ему пользу. Но безжалостная  обывательская мораль потребления требовала три вещи: «защититься» - написать диссертацию, «закатить свадьбу» - жениться, «получить» квартиру. Штурмовать узкую дверь, чтобы «защититься» пытались многие, но само слово «наука» было вроде, как и под запретом. Опубликовать свою научную работу, не привлекая  в соавторы,  кого-нибудь из руководства, было нельзя.

 

Среда обитания

Около  кабинета физики Виктора привлёк звук катящегося по наклонной плоскости шарика, который на её краю падал вниз на лист металла. И вдруг произошла атака звуком. После акустического давления на серое вещество, которое провел преподаватель Курочка, Виктор находился в шоке. Именно так устно и назвали сослуживцы Курочки его тему – «Шок». В документах она значилась как – «Неадекватная расстановка акцентов».

Затем герою романа Николая Душки пришлось услышать забавный диалог. После длительных проклятий физика Курочки в адрес другого физика – Фарадея студент предложил ему:

«- А его матом.

- К доске! – крикнул Курочка, как будто крикнул военное: «По машинам». И уже спокойнее – Идиот!

- Фарадей нормальный физик, - прикинулся студент.

- Ты идиот, - уточнил преподаватель.

- Не имеете права оскорблять личность, - заявил студент и, тогда, вероятно, преподаватель поднял его над землей, потому что студент завопил правдоподобно:

- Ухо, мое ухо!».

Проводя лекцию в аудитории со своими студентами, Виктор  сделал тоже акустическое открытие. На стадионе шум упорядочен – рукоплещут форварду, забившему гол, а не забьет – вратарю. Орут: «Шайбу, шайбу», хотя играют не в хоккей, а в футбол. Тут единство и гармония. А вот на перемене  шум идет не упорядоченно, а многосторонне, с перекрещивающимися мотивами и лейтмотивами. Звуки становятся громче и громче, аудитория наполнилась звуками. Наступило динамическое равновесие. Шло живое общение, все радовались. А преподаватель нет, он оцепенел.

На помощь педагогу пришел мастер Тучка. Для студентов он как отец родной:

«- Берегите здоровье, - сказал он. – А студентов я сейчас успокою.

- Что-то не затихают. Даже шумнее стало.

- Это они мне радуются. Сейчас чувства малость схлынут и приступим. Мои ребята станут послушными.

- Муромцев, - вспомнил мастер маму Муромцева. – Сядь! – и снова помянул маму.

Студенту Свойских он объяснил по родному, по-свойски, что надо тише. Но только с третьего раза студент понял, что к нему обращаются».

Таких шаржевых, гротесковых зарисовок у Николая Душки много – он почти полностью состоит из них. Читая роман «Ограниченное пространство» улыбаешься, смеешься, хохочешь. Ведь это же наша обычная жизнь. А потом уж приходит размышление Виктора о бацилле потребления, которой он не мог заразиться по простой причине – не имел денег на чрезмерное потребление и поражаешься автору Николаю Душке, в его провидении и пророчестве. Он в событиях начала 90-х годов увидел, к чему может привести  «Общество потребления» - к духовному обнищанию, к ограниченному интеллектуальному пространству. А это пострашнее, чем бытовая неустроенность. Там в узком ограниченном жизненном пространстве мечтать можно.

Из Виктора среда обитания  высасывала жизненные соки, силы и если к первым своим лекциям, семинарам штудировал по пять-шесть книг, то несколько позже уже довольствовался двумя-тремя. До проведения занятий только по одному учебнику он ещё не докатился.   Учебное  заведение, где преподавал герой романа Николая Душки, носило громкое название университет, хотя совсем недавно оно называлось более прозаически – профессионально-техническое училище. Злопыхатели называли его – технилищем, а ещё циничней – гносилищем.

«Мастер Тучка прямо утверждал в курилке, что это гнойник на теле общества.  «Чирей, - говорил он. – И нам тут приходится работать». В училище брали любого  гражданина, у которого окончено восемь или семь классов. Брали, если и нет восьмилетнего образования.

- Возьмем, - отвечал директор.- Лишь бы напильник в руках держал».

Да академий они не заканчивают, но они приступают работать на четыре года раньше тех, кто получает знания в вузе. И быстрее пополняют ряды общества потребления. Но это одна из запретных тем.

Все окружающие Виктора люди, запретные темы выносили наружу, как мусор. А он носил их в себе. Так он стал мало-помалу лишним человеком. Лишние люди не афишировались, чтобы не заразить общественное сознание. Оно оставалось здоровым, как бывший след оледеневшего мамонта.

Питался Виктор в буфете  и иногда по наивности спрашивал:

«- Пирожки свежие?

На что обаятельный продавец отвечал:

- Принесли сегодня, - тем самым давая понять, знать не знаю, ведать не ведаю, а если клиент хочет познакомиться, то зачем начинать издалека».

Но бывали и в буфете праздники. Заказывали пирожки на юбилеи, праздники, иногда на поминки.

Однажды Виктор съел на таком празднике девять пирожков, позабыв  о приличиях.

«В среде мастеров подобные приличия считались пережитком: они мешали свободно выражать отношение к пище.

- Интересно, почему у нас свобода веры есть, а свободы потребления пищи нет? – говорил мастер Бутузов.

- Так надо, - отвечал ему мастер Тучка и наставник Бутузов примолкал, ибо, когда Тучка потреблял пищу, у него возникал нимб, который отпугивал».

Вот какую парадоксальную фразу написал Николай Николаевич. Нимб, воссиявший над мастером, насыщающим свою утробу пирожками на халяву, отпугивает его коллег и воспитанников. Но никто не обращает внимания на Тучку, когда он матом бичует студентов, пытаясь охладить их горячие эмоции и юношеский пыл.

Язык романа напоминает социальную сатиру. Поскольку лирический герой Николая Душки Виктор мягкий интеллигентный человек, то всё повествование писателя не острая, злая или, если сказать точнее, злободневная сатира, а мягкая, интеллигентная ирония. Николай Николаевич, как продолжатель гоголевской традиции в литературе, не отступает от своих принципов и в «Ограниченном пространстве». Возможно, читателю покажется, что мною приводится чересчур много цитат из романа Николая Душки. Но, рассуждая о прозе этого великолепного русского писателя, и не  показывать его образный язык: аллегория, метафоры, фантасмагория, эпитеты – история мне никогда не простит такого кощунства.

Первая часть романа называется «Перемена места» и Виктор ищет свое место под солнцем. Он меняет жилье, место работы, образ жизни. Со студенческой скамьи попытался заняться наукой, но там уже махровым цветом расцвела коррупция, и это отпугнуло от поприща ученого молодого человека. Не принесло ему удовлетворения и преподавание. Сеять доброе, вечное в душной атмосфере закутка ограниченного пространства тяжело, а может быть и невозможно. Не удивительно, что творческие искания Виктора заходят в тупик. Ничего не изменяется в его жизни. Ведь и в  очень  точной науке математике существует правило: от перемены мест слагаемых сумма не изменяется.

 

Обитатели земли обетованной

Во второй  части романа, которую Николай Николаевич назвал «Земля обетованная» он препарирует (кабинет свой Виктор так и называет не преподавательская, а препараторская) такую тонкую материю, как взаимоотношения между педагогами и их воспитанниками.

Виктор исследует, разбирая по косточкам поступки студентов, и писатель рассказывает о его мыслях, наблюдениях нам. Хоть и говорят, ничто не вечно под луной, но поступки  и поведение школяров мало отличается от описанных ранее буйств «бурсаков-байстрюков» в «Очерках бурсы».

Мало чем отличается и отношение воспитателей к воспитанникам. Только одно дело читать о Содоме и Гоморре, а другое дело находиться самому в этих славных  городах. Земля обетованная для многих народов считается, чуть ли не раем на Земле, священным местом, но никак не ассоциируется с Содомом и Гоморрой. И всё-таки…

«С шестого захода  ректор подписал Виктору бумагу на заселение в общежитие:

- Если будет спрашивать комендант, скажешь – молодой специалист.

Виктор кивнул. Движение опередило мысль. Ректор заледенил волю вошедшего: он не знал, кто перед ним, а действовать привык наверняка. При первом знакомстве подчиненного надо было заставить солгать. Директор, черт возьми, до сих пор не сменил табличку на кабинете -  ректор со всеми так действовал: давал материально, забирал морально».

Интересный диалог произошел у Виктора с вахтером общежития, куда бросился педагог, не чуя под собой ног.

«- Девочек нет, - сказала вахтер.

- Девочки не нужны, -  ответил Виктор. – Я к коменданту, я – молодой специалист, - соврал он вахтеру. Это надо было коменданту врать, но он для надежности соврал и вахтеру.

- Сынок, - сказала вахтер. – Зачем ты к нам?  Пожил бы сначала.

- А сами-то вы как?

- Я на боевом посту. – Вахтер вынула из-за пазухи пистолет. – А ну показывай  документ!

Виктор полез в карман за паспортом.

- Не надо, - сказала вахтер. – Шутка. С молодыми сам становишься молодым. Вижу, что не хахаль. Комендант вон. – Показала на дверь».

В университете имелся официальный документ, который назывался – «Единая студенческая хартия». Чтобы он не пылился, его поместили в рамочке под стеклом. Но читать его никто не читал. В  употреблении была иногда неопубликованная  другая хартия. Виктор вскоре узнал некоторые пункты из неё:

«способность чувствовать выше способности думать. Не глуши в себе страсть, насилие губит личность.

Если педагог заметил, что ты красишься, и хочет помешать тебе, напомни ему, что красота спасет мир.

Пользуйся своими чувствами, пока они живы.

Помни – чувства не вечны.

Много было ценного в неопубликованной хартии, много и бесценного».

Николай Душка, чтобы показать явление наиболее обобщенно, присвоил всей троице компании, которая вела двойную жизнь наиболее распространенные русские фамилии: Иванов, Петров, Сидоров. Компания занималась в кружке  авиамоделирования. Кружок – это маленький круг в огромном круге.

А огромным кругом, огромным миром наслаждения для троицы было общее занятие вдыхать эликсир бессмертия, засунув головы в полиэтиленовый мешок. Сердца их наполнялись покоем и радостью.

В детстве, чтобы успокоить детей, Сидорова поили родители пивом, а Петрова из чайной ложечки водкой. И они спали как убитые. А Иванова били всегда, когда он мешал, поэтому он и был самым терпеливым. «Жизнь каждого – есть тайна», - такой девиз тройка приняла всем сердцем.

Умело показал Николай Николаевич попытки Виктора повлиять на умы разыгравшихся студентов, когда они как краснокожие индейцы втыкали острия «дротиков» в спины и в другие мягкие места на теле. Чтобы прекратить волну: а – а – а, у – у – у, вау, педагог нарисовал на доске круги мишени и предложил не калечить друг друга, а на оценку пулять дротиками в доску. В десятку никто не сумел попасть.

Пробовал привлечь студентов и к моделированию конкретного конвейера, на котором им предстоит работать на производстве. Они уже мельком видели конвейер, но одни его как бы и не заметили, а другие  вроде бы не запомнили:

«Виктор нарисовал два барабана, на них студенты натянули  ленту, обозвали её бесконечностью, тут же появилась станина.  Заземлили двигатель, работать стало безопасней. Поставили коробку скоростей, Сибиркову захотелось, чтобы у конвейера была разная скорость. Вспомнили передаточное число и передаточные отношения.

Марине тоже понравилось дорисовывать, хотя в воздухе витало: «Не женское это дело».

- Любая лента может растянуться, - сказал педагог.

- Поставим механизм для натяжения, - предложил Олег. И хотя Галя ему нашептывала: «Брось ты эти механизмы», он, молодчина,  её не послушал.

Вот так стали творчески заниматься те самые дураки, придурки, полудурки, как называли их мастера. И когда педагога после прекрасной лекции вызвал к себе проректор, Виктор ожидал похвалы. И, что же он услышал?

- Неплохо для первого раза, - сказал проректор.

- Вы говорите то же самое, что я на лекции, - посмотрел Виктор на своего прямого начальника.

- Если бы, - улыбнулся тот, - вы говорили тогда то, что я вам сейчас рассказываю, мне не пришлось бы битый час объяснять вам материал, который вы читали, так и не поняв сути.

Тут, конечно, Виктор и попался. Но у него была  козырная карта. Он вспомнил о ней только сейчас. Это был козырный туз. Ха – ха – ха!

- По этому материалу у меня есть научная работа, - сказал он, чтобы впечатление было сильнее.

Впечатление родилось ущербным. Оно не могло прожить долго. Проректор сначала несколько замешкался с ответом, но потом взял себя в руки.

- Советую вам сделать упор на профессиональной  подготовке, как бы то не было, но это главная тема для преподавателя, и за это, в конечном счете, я вам плачу!».

А с каким обаянием и любовью написал Душка о мастере Бутузове. Портреты великолепных ученых на стенде угнетали его – никаких тебе Ньютонов и Платонов. Бутузов принес портрет неизвестного изобретателя сальника и объяснил свой выбор:

« - Я жил с ним», - объяснил он».

Никто возражать Бутузову не стал.

Хорошо показал в романе Николай Душка, что с виду мягкий и добрый человек Виктор имеет упрямый характер и твердо идет к намеченной цели – передать самым закоренелым двоечникам некую сумму знаний. Хотя назвав упрямством это качество Виктора я погорячился. Виктор был не упрямым, а упорным.

Двоечник  Гена на его занятиях выглядел паинькой. Он уловил в характере молодого  педагога, что-то, что напоминало ему отца:

«Он не покрикивал на него, а говорил: «Сядьте» и ждал пока Гена сядет. Или говорил: «Вы мешаете»  и ждал. Гена нарочно мешал, тогда преподаватель повторял: «Вы мешаете», но уже громче.  В третий раз подходил он к столу и говорил то же самое. Гена не решался дать волю чувствам. Ему казалось, что преподаватель похож на отца тем, что терпит даже тогда, когда другой не стерпел бы. Гена помнил, как после долгого предолгого терпения отец его избивал так сильно, что и пошевелиться было нельзя…».

А Виктор, получив от проректора вводную:

- Двойки не ставить! – решил поставить тройку и Гене… Авансом. 

Но и экзамены когда-то заканчиваются и… наступили каникулы.

 

Каникулы и после них

Каникулы – это  глоток свободы. Николай Николаевич попытался передать состояние души Виктора в дни относительной свободы – во время каникул: не только душа, он сам рвется на простор.

«Лыжня тянулась всё дальше от города, казалось, она проходит вокруг земли, человек бежал и бежал на лыжах, город за его спиной исчез, чужой, конечно же, город, как всё, что окружало его в сознательной жизни».

Но бесконечность лыжни оказалась миражом, не огибала она земной шар. За вершиной холма Виктора ожидало разочарование:

«Он поднялся на холм и увидел вдалеке на линии горизонта стелу, которая взмывала вверх, к самому небу. Это были дома. Они почти не отличались от снега. Они стояли величественно, как бы сознавая свое могущество».

Зато в университете стало тихо. Но тишина шарахалась в сторону, когда группа «Пли» музыкантов тяжелого рока приходила на репетицию. Рок был запрещен в принципе. Массовая преступность студентов подтолкнула разрешить играть «Пли» на дискотеках:

«- О, наш любимый педагог! - закричал вдохновенно руководитель группы Виктору. – Садитесь, будете публикой.

- Роо-ок! – завопил Грюндигов, затряслись стены, задрожали стекла, стало не по себе. Чувствовалось, что эта стихия известная музыкантам».

Во время каникул преподаватели посещали университет, чтобы  подготовиться к следующему началу занятий. Николай Душка показал репетицию педагогов, когда они упражнялись в скорости наклеивания на себя масок:

«Виктор подошел к Бикфорду:

- Проверь меня, попросил он.

- Полное неподчинение. Успокой их, - дал вводную физик.

Виктор мигом нашел стандартную маску:

- Молчать! – заорал он. – Вы люди или звери?! Мыслящие существа или взбесившиеся собаки?!

Бикфорд уже был в маске студента, лишь бы не били». И так удачно пришлось ему изобретение греков, что пока Виктор остановился, физик даже вздремнул маленько.

- Ты особенно не тренируйся, - советовал он, – тут важно не перебрать. Лучше вообще не будоражить воображение, чем перегореть.

- А если это непредвиденное?

-  Импровизировать. Это лучше всего. Только фальшивить нельзя. Неправду они чуют нутром.

- Да, я тоже это замечал. Как это им удается?

- Не знаю, но, похоже, теория тут отстала».

Атмосферу торжественности начала нового семестра Николай Душка описал блистательно. Его величество Ректор первым вышел на трибуну и как верховный главнокомандующий обращается к войскам: «Товарищи солдаты и матросы, сержанты и старшины, офицеры и генералы!», точно также обратился к аудитории и Ректор:

- Товарищи преподаватели, мастера, воспитатели, няни! – начал он.

Мастер Тучка хмыкнул. Приличного места ему не досталось, поэтому пришлось сидеть на первом ряду.

- Что случилось? - спросил Ректор.

- От вашего голоса у меня  шевелятся волосы, - ответил Тучка.

Ректор улыбнулся. Или оскалился».

Голоса других преподавателей Ректор не слышал. Хотя они кричали, вопили беззвучным криком, но мощные стены темного «подвала», куда забросила их судьба не пропускали их наружу. А обитатели, эти современные дети подземелья из-за тьмы не могли увидеть:  слышит ли их крики кто-нибудь.

Пока подпольщики мучились сомнениями: как же воспринимать наставления ректора, мастер Фомич придумал, как поступить.

Про его изобретение автор Душка рассказал так: «Фомич занимался собой. Он тренировал память. Запоминал фразу, сказанную с трибуны, а потом старался её забыть, затереть в памяти».

Манипуляцию затирания или растирания полученной информации Фомич довел до совершенства. Если в народе говорят о таких умельцах: «В одно ухо влетает, в другое вылетает, то у мастера сказанные ректором слова вылетали сразу в два уха. В оба уха, как корабельные речные шлюзы, вытекала любая информация, которой пытались засорить мозги мастера Фомича.

Но вскоре Виктор убедился, что не только у Фомича после каникул появилась амнезия. Позабыли пройденный материал в первом семестре и студенты. Но педагог не сдавался тому пессимизму, который царил в кругу других преподавателей.

«Пусть думают, думают, мозги пусть у них варят и варят, - успокаивала преподаватель истории.

- Было б чем варить, - радовался математик.

- Только одна девочка в группе знает, как сосчитать процент.

- Главное, - сказал Курочка, - чтоб сидели тихо. Чтоб сидели тихо, чтоб сидели тихо!

За ним пошли и другие: скоро звонок».

Николай Николаевич показал его старания в такой зарисовочке:

«- Чем отличается железо от стали?  - спросил Виктор Петрович.

- Разумеется, железо не сталь? -  хитро улыбнулся Свойских. Он не знал, чем отличается, но своим высказыванием  подтолкнул группу к размышлению.

- Да это любой знает, - обиженно заявил Грюндигов. Сам он, конечно, немного подзабыл разницу, но главное другое: Грюндигов подзадорил публику. Подпитал коллективную мысль.

Муромцеву думать не хотелось, но другим он не мешал. Сидел тихо.

- Железо мягче, - вспомнил Герман.

- Особенно если его на зуб попробовать, - добавил Свойских.

- Разница в количестве углерода, - выплыло у Жукова.

- Конечно, - подтвердил Свойских, - а то пугаете нас».

 К Виктору неожиданно для него, подошел после уроков двоечник Гена. Попросил  объяснить задачку по математике. Педагог почти на пальцах показал логику решения, его алгоритм. Гена просиял, а математичку на уроке озадачил:

- Надо же, разобрался со сложной задачей.

Вскоре удивился Гениному интеллекту и сам. Объяснил про работу дробилки. Материал отскакивает от лопаток к специальной плите и дробится:

«- В какую сторону крутится вал? – спросил Виктор у Гены, и Гена толи потому, что чувствовал за собой должок, толи потому, что преподаватель спросил его так, как будто и не надеялся дождаться ответа, толи еще почему, сказал внятно:

- В эту, - и показал пальцем.

 Группа ахнула.

- Докажите, - предложил педагог.

- Потому что тут стенка твердая, - обосновал студент. В глубине души он понимал, что не следовало раскрываться. Теперь он станет похожим на других, ему, наверно, придется думать.

- Садитесь, четыре. – Группа еще раз ахнула, но никто не возразил педагогу. Гена сел, посидел чуть-чуть и  встал, заходил по аудитории: он волновался. Так высоко его никогда не оценивали.

- А можно я посмотрю? – спросил он.

- Можно, - ответил Виктор.

В журнале действительно стояла четверка».

Преподаватели стали удивляться, а потом и завидовать. У новичка появились успехи. Студенты, когда не могут ответить по другому предмету стали уже приводить такие аргументы: вы плохо объясняете по своему предмету, и мы не понимаем его, а вот Виктор Петрович…

 

Самооценка подвела

Видимо, слухи об успехах Виктора дошли до самых верхов, и произошло то, чего педагог не предвидел. Атмосфера ненависти наполнилась грозовыми разрядами:

«На ближайшем заседании ректор,  итожа дела и подвиги коллектива, как бы, между прочим, спросил Виктора:

- А как у вас дела, Виктор Петрович?

Преподаватель, как и положено, по уставу гарнизонной и караульной службы, поднялся, стал смирно и как ни в чем, ни бывало, доложил:

- Хорошо ».

Виктор совершил ошибку, сделав самооценку. Хорошо – это четверка. Когда педагог поставил оценку «четыре» Гене, это вызвало восторг у группы и у самого студента, но ставить оценку себе… Николай Душка так описывает реакцию Ректора на такой противоправный проступок новичка-педагога:

«… ректор уже не скрывал своего раздражения, оставалось полшага до ненависти. Но он сдержался и только бросил фразу в президиум, как кость собакам:

- У нас есть преподаватели, которые до сих пор не знают, кто оценивает их труд.

Елизавета Федоровна, признанный лидер, вспомнила старое:

- Да он и меня пытался поучать в прошлом семестре.

Начались бесчисленные проверки и гонения на преступника, посягнувшего на права верховного командования. Николай Николаевич в конце романа показывает как оценили «проступок» Виктора, его деятельность на поприще образования на одном из собраний  ректор говорил очень правильные общие слова:

- В университет приходят только те, кто  готов отдать нашим детям все свои силы, а если потребуется, то и саму жизнь. Но разве может работать нормально тот, кому нет никакого дела до судеб наших студентов? Отчитал и домой! – крикнул Ректор, выстрелив глазами в Виктора.

Преподаватель помимо своей воли захолодел и задеревенел. Молодой мастер, который сидел рядом с Виктором, кипел от негодования.

«Ну, сволочь, - думал он про Виктора. – Ну, сволочь же».

- Мы не можем день и ночь надзирать за каждым, - продолжал Ректор. – Нас мало, - показал он рукой на президиум и президиум расправил плечи.

- Сколько можно выступать в роли палачей? – ударил Ректор кулаком по трибуне. Фанера треснула».

Далее  произошло невероятное. Однажды в России уже проводили гражданскую казнь над известным писателем, который в своих произведениях проповедовал революционные идеи. Его поставили, закованного в кандалы, на колени у позорного столба на площади. Затем палач взял шпагу – символ дворянской чести и достоинства и сломал над головой опального писателя.

Николай Душка предложил свой сценарий гражданской казни над опальным педагогом. Ведь ректор указал на президиум, что у «верховной власти» не хватает рук проводить экзекуцию над провинившимися педагогами, и нашелся добровольный палач:

«Мастер, сидящий рядом с Виктором, не выдержал. Он снял с себя ремень, сделал из него петлю, набросил её на  шею Виктору и стал затягивать. Мастер понимал, скорее не умом, а спинным мозгом, во что может обойтись такой поступок. Но он решился, и никакая сила не могла уже остановить его. Сколько гнусных выскочек видел на своем веку! И все они становились ему костью поперек горла.

Когда мастера оттянули от Виктора, преподаватель уже не дышал, но его быстро привели в чувство.

- У нас ещё один вопрос, - сказал ректор, как ни в чем, ни бывало».

 Как разбирался ещё один вопрос, Виктор узнал позже. Ректор уходил на повышение, и начиналась новая эпоха.

Николай Душка в  эпилоге романе прослеживает эволюцию отношений в университетском обществе, ставя вехи на её пути. Первую часть автор назвал «Перемена места» - герой повести пытается путем перемещения во времени и пространстве найти для себя землю обетованную, где царят райские условия.

Вторую часть романа автор так и назвал – «Земля обетованная». Но не раем она оказалась, а адом. Но герой произведения «Ограниченное пространство» с честью прошел чистилище.  Стирая случайные черты (третья часть романа и названа Душкой «Сотри случайные черты») с лица своих подопечных студентов, Виктор старался сделать  из них специалистов, воспитать в них честь и достоинство в условиях атмосферы ненависти и страха.

Однажды его спросила девушка:

- Как же нам оставаться людьми тут?

Она поставила педагога в тупик.

Он сам не знал, как ему самому остаться в университете человеком. Поэтому  наступление новой эпохи после его «гражданской казни» стало  неожиданностью. И не только для героя Николая Душки.

Сомнительно и утверждение педагога, что эта новая эпоха наступила, в самом деле. Ведь ректор-то ушел на повышение.

Но, в противовес этому сомнению, Николай Николаевич пытается внести в симфонию души Виктора, которую он все время пытается сыграть, не имея скрипки, на воображаемом  им музыкальном инструменте, оптимистические нотки.

Финал у Душки получился впечатляющий:

«Виктор Петрович вошел в аудиторию. Он был хрупкий, как стеклянный сосуд. Разбить его было запросто. Но студенты сидели тихо, и было слышно, как жужжала муха. Виктор сел на стул. Группа молчала. Прошло много времени, как показалось Виктору, когда кто-то зашептал. Преподаватель поднялся. Шептала Галя. Он посмотрел на неё без укоризны.

- Меня, Виктор Петрович, нервировать теперь нельзя, - сказала Галя.

Она ждала, что преподаватель спросит: «Почему?».

- Почему? – спросил Виктор.

- Мы с  Олежкой ждем ребеночка, - сказала она, уверенная в его в счастливом будущем».

Николай Душка был уверен в счастливом будущем. Говорят, что нет пророков в своем Отечестве, но автор «Ограниченного пространства» имел дар предвидения. Он знал, что общество потребления приведет население страны не только к материальному, но и к духовному обнищанию, сузив рамки свободы до ограниченного пространства.

Сейчас в воздухе носится идея о востребованности таких индивидуумов, как герой романа Николая Душки – Виктор. Открыто говорят, что эмоциональные интеллектуалы – редкая порода людей. Может быть, потому, что очень сложно вдаваться в детали, когда тебя несет, быть страстным и апеллировать к фактам. Однако в России сочетание именно этих качеств, позволяет делать открытия, на основе которых и создается новая эпоха.

Поскольку пророческие предсказания сбываются, хочется верить предвидению Николая Николаевича о светлом будущем России. Хотя сколько раз нам казалось, что оно вот-вот наступит. Так зачем же верить в него снова и снова? Но без веры в будущее невозможно раздвинуть границы «Ограниченного пространства». Ведь ограничить его до ноля невозможно. Существует математическое определение: «Вероятность ноля, равна нолю».