Миша Котов, работавший журналистом, как и Сергей внимательно осмотрел обложку. Через изумрудную равнину с зеленой травой пролегала слева направо белесая покрытая меловой пылью тропинка. Вдали у самого горизонта, молочные клубы тумана, укрывавшие, укутавшие своей пеленой жалкий кустарник, уже позолотило рассветное солнышко. Кучевые облака, отяжелев дождевыми каплями прижимались к земле, пытались заглушить, обложить ярко-голубое небо, которое клочками выглядывало между ними и полностью заполняло всё пространство над тучами. Украшав ночью звездочки вверху еще тускло мерцали на небесной синеве. И среди этого природного благолепия, резало глаз вид засохшего на корню дерева. Сухие сучья его, обломившись в какую-ту бурю, валялись на траве. А уцелевшие ветки, корявые и свилеватые, пытались устремиться в небо. Но жизненные силы у них иссякли, и они торчали над землей беспомощно, почти горизонтально.
Название книги взгромоздилось под облаками, а на самом верху в компании со звездами сияло имя поэта – С.Леонов.
- Серёжа, а почему так скромно сокращено – «С.Леонов», а не полно – «Сергей Леонов» обозначил ты себя? – спросил товарища Михаил. – Хотя от скромности ты не умрешь: озаглавил же ты сборник совсем как Тютчев – «Книга стихов». Классиком стать мечтаешь?
- Любой солдат носит в своем ранце маршальский жезл, - отшутился Серёжа.
Котов стал перелистывать страницы сборника и наткнулся на стихотворение «Россия».
- Извини, Сергей Васильевич, - перестал дурачиться Михаил. – Да у тебя и в самом деле есть в поэзии строчки, не уступающие Тютчеву.
Миша, подняв глаза вверх, как бы вспоминая знаменитое Тютчевское высказывание, стал его декламировать:
«Умом Россию не понять,
Аршином общим не измерить:
У ней особенная стать —
В Россию можно только верить».
- А у тебя о России не менее сильно сказано:
«Здесь по прямой линейке – не пройдешь,
И в поле – лоб об ветер расколотишь,
И ноги спеленают ложь и рожь,
Не сохранишь ни духа и ни плоти.
Здесь кто ни останавливался – рос
До неба или в землю – как придется.
Здесь вертикальны ливень и мороз,
А по горизонтали – мчится солнце.
Россия вертикальна на века,
Её года – стволы подобно лесу.
Прямая нить небесного отвеса
Шла так: от Бога и до червяка».
- Небесного отвеса, вертикаль, - вмешалась в их разговор коллега Молюскина. – Да только у нас в России всё как в Париже, только дома пониже и дымы пожиже, но, как сказал Шолохов устами одного казака: «Хоть корявое, но свое». А вертикаль наша и не вертикальна вовсе, а кривовата, косовата, кособока.
- Ты, Матанюшка, повышай свой образовательный уровень-то. Не читала у нашего поэта ничего, а судить о его творчестве на свой лад пытаешься, - парировал язвительную реплику Молюскиной Котов. – У Сергея на твою ехидную подковырку уже есть готовый ответ в этом же стихотворении «Россия»:
«Пусть эта вертикаль наклонена,
Подобно старой той Пизанской башне,
Сто лет уже не падает она,
Ведь угол наклонения - пустячный».
Татьяна Молюскина, скривив губки, отошла в сторону. А Миша продолжал перелистывать страницы и, споткнувшись на одной из них, опять сделала открытие:
- Сергей, да ты, дружище, и на моего любимого Сергея Есенина уже замахнулся?
- Опять ты что-то выдумываешь, фантазер? – отмахнулся, было, Леонов, но, поразмыслив, попросил Котова пояснить его восклицание. - Прочти, что ты там ещё интересненького у меня выкопал.
Миша ткнул пальцем в два четверостишья, которым Серёжа не соизволил даже название дать:
- Послушай, коль не шутишь:
«Не зима, по-сиротски осень
Потихонечку в сердце вошла…
И распутать у мира не просит
Переплеты добра или зла
Полыхают вчерашние грозы,
За холмом, за изломами лет.
Я живу не на полном серьезе
И гляжу я, прищурясь на свет».

Котов захлопнул книгу и, протянув, поэтический сборник, собрался уходить. Но, он отвел руку с книжкой в сторону и произнес:
- Возвращать её мне не надо. Я её тебе эту «Книгу стихов» дарю.
Миша всё-таки попытался всунуть Сергею сборник: «Поставь тогда хоть свой автограф», но Леонов опередил его:
- Прочитай мою дарственную надпись, - сказал он.
Котов открыл первую страницу, которую он вначале пролистал за ненадобностью, раз пустая, то, что её и открывать, и пробежал глазами надпись: «Человеку неподдельной души от автора – на всё доброе!», положил сборник в свой широкий карман куртки, куда входила не только записная книжка, а даже вполне приличный по формату блокнот, а книжечка была не очень толстая, да и не стандартного книжного размера, а уменьшенного – сверху типографская гильотина отхряпала от стандартного размера сантиметров пять и сбоку два, отправился за свой стол, бросив на ходу:
- Ала верды, как говорят кавказцы, произнося ответный тост. А я сейчас подготовлю для тебя ответный спич.
Через минут десять Котов уже подходил к Леонову с листом бумаги, на котором крупными буквами было написано два четверостишья, и протянул его Сергею. Но тот не взял его и с иронией произнес:
- Будь добр прочти свои вирши мне сам. Ты так меленько буковки написал, что мне без очков и прочесть не удается. А я их в ящике стола оставил.
- Ладно, - согласился Миша. – Как прикажете, ваше благородие:
«Чтобы строчки стали золотыми,
Сколько ж ты отсеял лишних слов?
Переплавив истины святые
В тоненькую книжечку стихов?
Ты родился в майский день весенний
Среди двух народных красных дней…
Пусть звучит Леонтьев, как Есенин –
Ведь назвали ж и тебя – Сергей!».
Сережа, молча, листочек у Михаила взял, и тихо поблагодарил, не сомневаясь в искренности, - Спасибо. От души написал?
- А как ты думал? По-другому я не умею, - усмехнулся Котов и предложил, - пойдем-ка на крылечко. Ты покуришь, а я понаслаждаюсь «свежим» воздухом, послушаю тебя, с чего началась твоя поэтическая жизнь. Все гении в раннем детстве начинали творить. А ты? Наверно, года в четыре уже Пушкина читал?
Сергей покачал головой:
- Я в школе стихи вообще никак не воспринимал. Не любил их заучивать, а тем более писать. Поэзия была для меня какой-то слишком высокой материей, для меня непонятной, непостижимой. Да, у Пушкина есть изумительные сказки, но они не совсем для детей. Чтобы понять остальную поэзию Пушкина, вообще требуется достаточно хорошая основательная подготовка. Серьезный и крупный поэт Александр Сергеевич, наш классик, наш Пушкин, наше – всё. Поэтому, хотя у моих родителей и стояли на книжной полке томики литературных произведений Пушкина, классик до поры до времени не трогал мое сердце, а я не трогал классика. Его тома с гениальными поэтическими образами, строчками, рифмами, оставались на полке неприкосновенными. Не прикасался я к этим томам.
- Так, когда же ты начал писать стихи?

Артемовское лето
Попробовал писать стихи Сергей в девятом классе. Тогда в девятом классе экзамены не сдавали и в конце мая, когда на душе весеннее настроение, и она поет, ей хочется любви, девятиклассникам товарищам Серёжи не требовалась зубрёжка. Она «порхая», как вольные птички, писали не шпаргалки, а назначали свидания и писали записки девчонкам. У Леонова Сережи легкомысленное настроение не появлялось. Между ним и его друзьями-приятелями, как будто черная кошка пробежала. Пошли распри какие-то, непонимание.
- Ты, что такой квелый и хмурый, сынок? - спросил его однажды отец Василий Васильевич. – Скоро каникулы. Поедешь на всё лето в Артёмовку к дедушке с бабушкой, там вся твоя хандра мигом слетит.
Но разлады с друзьями не давали ему покоя, и Сергея мучила бессонница. Он и не разобрал в ночной тьме, какая же птичка влетела к нему в окно. Ночью не только кошки, но и все птицы, тоже серы. А может быть, и не птичка вовсе влетела в окно к Леонову, а сама Муза соизволила посетить его? В том, что это была именно Муза, Серёжа понял намного позже.
А пока Серёжка встал с кровати, включил свет и увидел на столе тетрадку с чистыми листами и ручку, лежащую на тетрадной обложке. Вечером он хотел завести новую тетрадь по геометрии, но не успел подписать, мать, Елена Кондратьевна позвала его на кухню. И это оказалось кстати. Это был перст судьбы.
Серёжа взял ручку, раскрыл тетрадь и ему вдруг, захотелось записать о накопившихся проблемах на бумаге. Выплеснуть накопившееся эмоции наружу. Внутри его кипели бурные страсти, жгли сердце обиды, нервы были натянуты до предела, как струны на колках гитары, что казалось, вот-вот лопнут и с тихим звоном скрутятся в спираль. Но писать он стал не обычной повествовательной прозой. Нет, Сергею захотелось зарифмовать строчки, изложить свои мысли в стихотворной форме. Он стал писать двустишиями. Ни о каком чередовании рифм Серёжа не знал, ни об их парности или перекрестности. Подросток стал писать примитивными стихами – виршами, как когда-то начинали писать российские поэты лет 300-400 назад.
Писал паренёк долго до глухой, глубокой ночи, а когда отложил ручку, то оказалось, что Серёжа написал двадцать четыре строчки на одной странице и четыре строчки на другой. Ему казалось, что он описывал свои наивные представления о своем возбужденном состоянии души глубоко и мудро, интересно и захватывающе, что утром без всякого стеснения (была суббота и мама осталась дома, только отец работал) он сказал Елене Кондратьевне:
- Я стихи написал.
Он ожидал бурного восторга или хотя бы сдержанного одобрения, но ничего подобного не произошло. Выражение маминого лица его испугало. Серёжа подумал, что маме плохо стало. У неё было какое-то странное выражение лица: трудно скрываемое удивление и непонимание. Неужели это её сын самостоятельно, без всякой подсказки и наставлений и изложил свои чувства в стихах на бумаге, просидев за столом всю ночь без сна?
Ведь несколько раз Елена Кондратьевна пыталась усадить мальчишку за пианино «Беккер» и разучить хотя бы гаммы играть, но его характера и усидчивости хватало не больше чем на полчаса. А тут сам, не зная правил стихосложения, не обладая никакой техникой написания стихов, взял да и написал их.
Вечером Василий Васильевич, взяв тетрадь и прочитав первые две строчки: «Порою тёмною, ночной, все мыли черные со мной…», спросил сына:
- Ничего себе. Это вправду ты написал сам?
Сергей только пожал плечами, а отец обратился уже к жене:
- Неужели, милая ты моя, наш ребенок вырос.
Прошло несколько дней и ночные бдения продолжились. В тетради появилось из-под пера Сергея нечто невероятное: то ли эссе, то ли стихотворение.
- Как будто бы стихотворение, - сомневался в совершенстве своего творческого поиска Серёжа.
Он перестал беспокоить своих родителей, показывая им свои опусы. Но о чём бы он, ни размышлял за письменным столом в своей комнате, прозаические слова незаметно ускользали из-под его контроля, но вдогонку за ними мчались рифмы и Сергей успевал их ухватить, остановить на скаку, обуздать и стреножить. Скоро стихотворные табуны паслись у него по всем тетрадным листам, забредая даже за поля, отчерченные им когда-то карандашом по линейке, на краешке этих листов. Ставшей теперь поэтической. Каждый день эмоции, бурлящие в его душе, требовали к вечеру усаживаться за стол и зарифмовывать их в тетради.
Он думал, что это наваждение пройдет, как только он приедет к бабушке в Артемовку, в поселок, который находился под Харьковом. Это только он так называл свою любимицу бабу Дуню – бабушкой. На самом деле Евдокия Павловна была для Серёжи прабабушкой. Но такой любви и привязанности к внуку Сергей никогда доселе не видел, ни в своей семье, ни в семьях родственников, ни в чужих семьях.
Поэтому аура любви, исходящая от прабабушки заполняла все окружающее его пространство. И бабушкин сад, казался Сергею садом Эдема – райским садом. Это было самым подходящим местом для поэта. В саду было тихо, очень тихо. Абсолютная тишина изредка нарушалась стуком падающего на землю яблока, шелестом листвы, даже при легком дуновении ветерка. Вечером к этим чарующим слух звукам присоединялся стройный хор цикад-кузнечиков. В высоком голубом небе загустевал и становился видимым даже воздух. Он становился осязаемым, и казалось, что им невозможно надышаться, что, сколько дыши – не надышишься.
Сергею ничего не оставалось делать – дыши и дыши, пиши и пиши. Бурный поток стихотворений, если то, что выходило из-под пера Леонова, можно было назвать стихотворениями, пополняли тетради. Затем Серёжа довольно быстро заметил, что стихи качественно вырастали, а вместе со стихами он сам, как поэт, вырастал, тянулся вверх в высоту и рос, и рос.
Для него классика, один томик которого он уже сумел не только открыть, но и прочитать, был в жизни один очень впечатляющий период для плодотворного творчества. Пушкин назвал его – «Болдинская осень». «Отдыхая» в Болдино написал столько великолепных стихотворений, что раньше не удавалось сделать Александру Сергеевичу за более длительный период ранее. Так для Леонова Сергея наступил такой благотворный период в его поэзии в Артемовке, и называется этот период по аналогии с классическим – «Артемовское лето».
Артемовское лето стало не только яркой вспышкой в жизни поэта Леонова. Отблески его пламени озаряли творческий путь Сергея и в будущем. Из Артемовского лета в памяти всплывут строчки о бабушке Дуне:
«Бабушка Дуня, сходи на базар
Дыню купи заболевшему внуку…
В доме твоем и разор и угар
Терпят часы неизбывную муку.
Бабушка Дуня… четырнадцать лет
Я не бывал у тебя на могиле…
Льется мне в комнату утренний свет,
В доме твоем и меня позабыли
Остановились давно поезда,
Те, что когда-то летели к поселку
Так, что рябила речная вода
Бабушка, ты потеряла иголку…
Шьешь облака, подшиваешь дожди,
Звезды кладешь в расписную коробку.
Ты хоть в окошко свое погляди,
В печку подбрось золотую растопку.
Бликом лет заколышется свет,
Платья твои оживут и рубашки
Бабушка, ты уж четырнадцать лет
Чай не пила из оранжевой чашки».
Но не только минорные воспоминания трогали сердце поэта. Бывали и мажорные, бравурные моменты Артемовского лета Сергея Леонова. Они сверкали и сияли всеми цветами радуги. Рукотворной радуги, которую в яркий солнечный день мог сотворить не Всевышний, а обыкновенный, но очень родной для Серёжи дедушка:
«Здравствуй, вовеки, поселок Артемовка!
Имя твоя – как вода из колодца.
Звонкое, легкое слово «антоновка»
Не произносится здесь, а поется.
Дед по дорожке с лопатой и тачкою
Ходит по саду, ослепительно – белом
Воздух пахучий, как яблоко смачное…
Деда прошу: «Ты мне радугу сделай!
Радугу, дед! Ну, пожалуйста, - радугу!
Шланг вознесется, как хобот слоновый –
Радугу! Радугу снова!».
Вернувшись с каникул из Артемовки в Старый Оскол, Сергей направился в редакцию газеты «Путь Октября» и протянул редактору Николаю Ивановичу Беляеву тетрадь со стихами:
- Просмотрите, пожалуйста, - сказал он Беляеву. – Может быть, и выберете что-нибудь пригодное для публикации.
Николай Иванович бегло пробежал по страницам и воскликнул радостно:
- Есть, есть стихи, которые должны увидеть свет. Я опубликую вот это стихотворение – «Возращение солдата». - Сергей сбросил их на емейл. - Такого оригинального образа про неброский подвиг и мужество советских солдат я ещё никогда не встречал. Как же тебе удалось создать этот уникальный образ солдата-воина, Серёжа? Такое не смогли сотворить, создать поэты, прошедшие через войну. А ты совсем ещё молодой парень, в сущности, мальчишка, показал, что солдаты не погибают, а остаются в памяти народной вечно, как окружающий нас мир, природа, река, туман, дождь. Эти стихи непременно должны увидеть свет. И они его увидят.
«Возвращение солдата»
Бой был долгим и жестоким
Пуля била наугад…
Лишь вода реки глубокой
Знает, как погиб солдат.
Гром войны отгрохотал.
Мирный день засеял пашни
Звали – без вести пропавший,
А солдат… рекою стал
Стал туманами речными.
Мягким паром над землей
Облаками наливными
Он поплыл, поплыл домой.
В кроны сохнувших деревьев
Лился трепетным дождем,
Мчался тучками к деревне,
Где стоял, родимый дом:
И очнулся лишь однажды
От ночного забытья…
Капли в окна били тяжко:
- Мама, Мама! Это я….

Война глазами своих близких
Про Отечественную войну 1812 года, войну русских солдат с Наполеоном, про легендарную битву фельдмаршала Кутузова под Бородино сумел написать поэт Михаил Лермонтов, родившийся на два года позже начала Бородинской битвы. Оказывается можно и не видеть события собственными глазами, не быть его участником, но за счет личного таланта и сопереживания написать так сильно, что никому лучше Лермонтова про Бородино так и не удалось написать.
Сергей Леонов после разговора с Беляевым задумался: откуда он мог узнать трагические страницы Великой Отечественной войны с фашистской Германией, с Гитлером, как он сумел увидеть этот образ солдата, которым так восхищался Николай Иванович, редактор газеты «Путь Октября». После размышлений сделал вывод: он видел войну глазами своих близких. А события воспринимал по рассказам прабабушки, бабушки, мамы. Они оказались на оккупированной территории, по которой фронт прокатывался туда и обратно кардинально по два раза, а локально – многократно, что женщины из рода Леоновых со счету сбились.
Мама Сергея встретила войну, когда ей исполнилось семь лет. Девочка Лена брела с бабушкой Евдокией Павловной и своей мамой по чистому полю, когда немецкие самолеты бомбили поезда на железнодорожной станции. Баба Дуня слышала, что иногда фашистские летчики, возвращаясь после боевой операции на свой аэродром, гоняются даже за одиночными красноармейцами и, снижаясь в пике на предельно малую высоту, носятся на бреющем полете над полем и из пулемета расстреливают растерявшихся и мечущихся по полю наших солдат. Фашистам такая безнаказанная охота на живых людей, видимо, очень нравилась.
Поэтому баба Дуня, увидев возвращающийся со станции немецкий самолет, обхватила за плечи своих дочку и внучку и, пригнув к земле, втроем упали вниз лицом в какую-ту ямку, а может быть, единственное углубление на широком поле, поросшем чертополохом. Серёжкина прабабушка прикрыла всем головы каким-то пальтишком или курткой. Курточка не являлась какой-либо защитой от пуль крупнокалиберного пулемета, выпущенных фашистом из самолета. Но такое уж свойство у человека, когда он не видит опасность, то ему не так жутко и страшно в ожидании неминуемой смерти. А детское любопытство оказалось неподвластно страху.
Лена, лежащая с краешку, под бочком у бабушки, захотела посмотреть, что делается снаружи. И, отвернув уголочек накинутой на голову одежонки, высунула свое личико и взглянула на небо.
Самолет стремительно приближался к беглецам. Еще бы мгновение и зажужжали бы шмелями пули и ужалили бы свинцовыми жалами их тела, а через отверстия-ранки выскользнула бы их жизнь и души устремились бы в небо, ввысь которого и смотрела Лена, повернув головку в сторону самолета. В том, что головку ребенка и детское личико увидел летчик, спасло им, троим жизнь. Немец увидел, что это бежали не солдаты, а беспомощные две взрослые женщины и одно дитя, которое уставилось на него любопытными глазенками.
Сколько времени длилось это мгновение, Лена не запомнила. Но скорость самолета такова, что он пролетел над «укрытием» испуганных женщин за долю секунды. А Лене показалось, что самолет завис в воздухе над ними. А летчик, такой страшный дядя, у которого половина лица была скрыта огромными очками-консервами, высунулся из кабины и внимательно наблюдает за ними, повернув голову в их сторону. Лене даже показалось, что их взгляды встретились на какое-то мгновение, но от этого взгляда ей не стало более страшно. Спустя много лет Елена поняла, что летчик не смог дать очередь по «врагу» именно потому, что увидел высунувшееся детское лицо из-под полы куртки.
Вернувшись домой, женщины увидели, что поселок занят гитлеровцами. У солдат была невзрачная, мышиного цвета форма. Но по их самоуверенному виду было понятно, кто в поселке хозяин положения. По одежке гостей встречают, а по поведению провожают. Баба Дуня и её дочь старались не высовывать носа из дома. А Леночка, как ни в чем, ни бывало, выбежала на улицу, чтобы поиграть с соседскими девчонками.
На улице было пусто, только у сельсовета девчушка заметила какое-то необычное движение и звуки выстрелов. Беспечность девочки не остановила её желание узнать, что же происходит у сельсовета. Она, настороженно озираясь по сторонам медленно двигалась туда, где творилось что-то страшное. Около стен здания сельсовета валялись окровавленные трупы расстрелянных пленных красноармейцев. Около них стоял эсесовец, прижав автомат, который висел у него на ремне на шее, к животу.
- Вег! – прикрикнул дяденька в очень красивой, как показалось Леночке, черной форме.
Она поняла, что он приказывает ей остановиться, так как, убрав руки с ручек автомата, замахал ладонями ей: «Не подходи». А потом жестом ладони показал, чтобы Лена повернула в обратную сторону и возвратилась домой. Нечего смотреть ребёнку на кровавую бойню, на расстрел солдат. После того, как эсесовец тявкнул свое: «Вег!», девочка побежала домой.
А в доме два квартильера-интенданта на ломаном русском объяснили бабе Дуне, что у неё хороший добротный дом и через некоторое время сюда подъедет высокий военный чин, скорее всего генерал и для него необходимо освободить несколько комнат в доме. Заботиться о приготовлении пищи им не придется. Офицеры видят, что живут женщины скудно и все продукты они завезут в дом сами. И готовить им обеды для генерала не придется, у генерала есть личный повар. Зато всё, что будет оставаться после трапезы генерала, все объедки, которые останутся на кухне они могут употреблять в пищу для себя.
Генерал подъехал к дому на шикарном автомобиле, и Лена запомнилась его необычная внешность: огромного роста мужчина был головы на две выше встречающих, великаном. Интенданты говорили правду, к ним в дом поселился на самом деле высокий, очень высокого роста чин.
Генеральская форма была как с иголочки, ладно сидела на его статной, худощавой фигуре и была явно сшита на заказ. Но лицо было болезненно-желтоватого цвета, а один глаз, видимо, после ранения на фронте, прикрывала черная повязка.
Маленькая собачонка Мушка, а маленькая собачка – до старости щенок, отважно бросилась на генерала, захлебываясь, срываясь на визг, со свои лаем.
Леночка испугалась, но не за себя, а за Мушку. После расстрелянных у сельсовета пленных, она знала, чем может закончиться агрессивное поведение Мушки. Её просто-напросто пристрелят. Вон как интендант потянулся рукой к кобуре. Лена топнула на неё ножкой:
- Не смей, Муха, не смей лаять, - но собачонка уже вышла из повиновения. Поэтому Лена одним прыжком настигла собачку, похожую на щенка, схватила её руками и прижала к своей груди. Что-то дрогнуло в лице у генерала. Он протянул руку к девочке и потрепал ладошкой ей волосы.
Денщик вытащил из машины два огромных тяжеленных чемодана и занес их в дом. На ходу спрашивая у хозяек:
- Цимлер, цимлер – где комнаты?
Сергею эти мамины рассказы о войне крепко врезались в память и уже став взрослым, Серёжа вычитал, что в Марефе (это в Харьковской области) размещался штаб танковой дивизии СС «Мертвая голова». Потом Леонов случайно, абсолютно случайно, читая книгу «Все офицеры вермахта Второй Мировой войны», наткнулся на информацию, что командующий этой дивизией, генерал Пауль Хауссер устроил свою резиденцию в этих местах в простой крестьянской избе.
- Мама! – оживленно заговорил Сергей с Еленой Кондратьевной. – В книге есть подробное описание внешности генерала Пауля Хауссера.
Она, выслушав Сергея, кивнула головой:
- Совершенно верно, сынок, именно так и выглядел генерал, который был расквартирован у нас дома в Артемовке. Так говоришь, Пауль Хауссер глаз потерял, ещё воюя во Франции? А говорят, что французы плохо сражались? А генералу-то глаз выбили.
Пауль Хауссер исчез из дома бабы Дуни так же внезапно, как и появился. Немцы отдали поселок без боя. Ушли из Артемовки тихо, скрытно, что наши войска не сразу заполонили освобожденную немцами без боя территорию. Только через день-два появились в доме Леоновых бойцы из разведроты. Тоже спокойно без выстрелов и криков.
Бабе Дуне было около пятидесяти лет, но она была статная, красива, той красотой, которая не у каждой женщины в молодости-то бывает. А про таких русских красавиц, переживающих вторую молодость, говорят: «Если бабе сорок пять, баба – ягодка опять!». Майор, командир разведроты на постой остановился в доме бабы Дуни и стал ухлестывать за ней. У Евдокии Павловны муж, Александр Петрович, за неделю до начала войны погиб на шахте. И она не особенно рьяно отбивала попытки майора пофлиртовать с ней.
В Артемовке был лучший в округе спиртзавод. Территория его была разбомблена, оборудование в разрушенных цехах разграблено, разломано. Но и при немцах небольшой цех выпускал необходимую во все времена продукцию – спирт. Оставались на территории спиртзавода его запасы. Немцы так спешно покидали Артемовку, что не успели уничтожить складские запасы спирта. Не до жиру – быть бы живу.
Полицаи или другие какие-то фашистские прихвостни шепнули особо страждущим бойцам охочим до выпивки, где этот склад со спиртом находится. Спонтанная попойка отдельных солдат быстро превратилась в невольную пьянку. В полном смысле этого слова: солдаты разведроты, где напились, там и валились с ног, засыпая на земле непробудным, мертвецким сном.
Бывшие полицаи спровоцировавшие пьянку, доложили отступавшим без боя немцам. Кто из разведчиков спал мертвецким сном, так и остался лежать на земле, заснув навеки. Мертвецом стал самым настоящим. Немцы пристреливали разгильдяев в упор. А кто попытался оказать сопротивление, таких встречал свинцовый шквал огня.
Когда началась на улице дикая стрельба и канонада, женщины мгновенно спустились в погреб. После, когда стрельба в поселке утихла, в доме бабы Дуни появился чудом уцелевший майор. Размазывая по лицу пьяные слёзы, он несколько раз пытался застрелиться. Но как только подносил ствол пистолета к виску, его рука безвольно опускалась вниз. Иногда его хватала за руку Евдокия Павловна и отводила оружие от виска майора.
Прежде чем спуститься в погреб, Лена была на огороде. Немецкий солдат, забредший в поисках пьяных разведчиков в их двор, сорвал с грядки огурец, откусил для пробы кусочек и, поняв, что огурец не горчит, стал с удовольствием похрустывать огурчиком. Лена солдата не интересовала, он искал еще не уничтоженных солдат разведроты.
Потом немцев выбили из Артемовки очередной раз. Сопротивлялись фашисты ожесточенно. Легкая расправа над пьяными бойцами из разведроты вдохновила их, но напор советских солдат был велик. Они не кричали «ура», пригибали головы, падали в укрытие на землю от свиста пуль, которые роились над ними, как пчелы, гудели, как шмели. Трудно, страшно было подняться снова в атаку, но солдаты поднимались, хотя пули так и продолжали свистеть над их головами и шли вперед. На запад. Вот о возвращении такого простого, может быть, не очень и героического солдата и написал трогательно поэт Сергей Леонов, родившийся после окончания войны через двенадцать лет.

Окружающая нас культурная среда
После опубликования в «Путевке» стихотворения Сергея Леонова «Возвращение солдата», события стали для него развиваться очень стремительно. Дальше опубликовали ещё одно стихотворение, потом ещё одно. И пошло, пошло, пошло…
Сергея пригласили на областной семинар молодых литераторов. Он познакомился в студии «Горизонт» с поэтами Татьяной Олейниковой и Александром Машкара. В студии «Горизонт» подружился Сергей с самобытным поэтом Петром Яковлевичем Рощупкиным. Михаил Котов поинтересовался как-то у Леонова:
- Как ты сумел крепко подружиться с Рощупкиным, Серёжа? Петр Яковлевич намного старше тебя, ты мягкий, интеллигентный гуманитарий, он жесткий прагматичный производственник. Вы же совершенно с ним разные люди, Сергей? Что же общее сблизило вас? Что помогло вам подружиться?
Сергей не раздумывая, ответил, одним словом:
- Поэзия.
Но Котов не отставал и уточнил у Леонова:
- А всё же хотелось мне узнать об этом поподробнее.
- С этим замечательным удивительным человеком нельзя было не подружиться, - стал рассказывать о дружбе с Рощупкиным Сергей Мише. – мы как-то быстро поняли друг друга. Прониклись обоюдно уважением к творчеству каждого и не заморачивались при небольших, не принципиальных разногласиях. Потому и была у нас с ним крепкая дружба до конца его жизни.
- А что тебе нравилось в творчестве Петра Яковлевича?
- Гражданская его позиция, - не раздумывая, ответил Сергей Леонов, как будто ожидал этот вопрос. – В отличие от всех старооскольских поэтов у него она была четкая, резкая и жесткая. Да, он все перестроечные перемены встретил в штыки. Взять хотя бы название его стихотворного сборника «Похеренный век». Но он, как будто почувствовал тогда, что грядет бездуховность и деградация в литературе. У меня не было таких жестких заявлений, выступлений как у него. Но я с Петром Яковлевичем был солидарен. Прочитай мои стихи в «Книге стихов» и ты увидишь некое совпадение моей и его гражданских позиций. Ведь «Книгу стихов» я задумал и подготовил еще в 1992 году, и она лежала и готовилась к публикации в Воронежском издании «Подъем».
- Так, значит, ты «Книгу стихов» просто переиздаешь? – изумился Котов.
- Нет, нет. Моя третья книга не дождалась выхода в свет в Воронеже, хотя была сверстана, откорректирована и отредактирована. Но в издательство пришли и стали в художественном главе его люди с психологией торгашей. Литература должна быть окупаемой, а значит то, о чем пишет поэт или писатель должно хорошо продаваться и покупаться. А многочисленному обывателю что нравится? Порнуха, чернуха, гламурные истории, мистика, колдовство. Вот эти темы они стали продвигать, издавая книги.
- Так почему же Рощупкина и до сих пор не воспринимают властные структуры города, а тебя вот печатают? Кто же тебе помог издать «Книгу стихов», - допытывался Миша.
- Начну с первого вопроса. Я обличаю в стихах не конкретного человека, как Рощупкин, например, Горбачева, Ельцина, а то зло, которое творят неразумные политики.
- Значит, ты был такой мудрый? – опять заёрничал Мишка Котов.
- Да, - кивнул, не смутившись нисколько Сергей. – У меня в этой книжке есть даже такое стихотворение «Мудрость»:
«Вновь по кривой коварство обойдет
И за спиной, смеясь, тихонько встанет.
Не зная лишь, что этот поворот
Я сам себе готовлю и верстаю
Уже мне легче вынести удар,
Чем самому кого-либо ударить.
Мне – жар обид. Он самый чистый жар,
Он переплавит всё и переварит.
К ногам твоим, бросая свой клинок,
Ударишь – рассечешь – я лишь удвоюсь.Учетверюсь и каждый твой прыжок
Мне облегчает бытие и совесть».
- Здорово, Сергей, но ты не ответил мне на второй вопрос, - уже миролюбиво договорил Миша.
- Как это ни банально, но помог мне издать «Книгу стихов» самый первый человек в области – Евгений Степанович Савченко. Притом я ни о чем не просил его, ни о чем. У губернатора есть в штате сведущие люди в культурной сфере. Они посоветовали рассмотреть вопрос об издании моей книги, и он рассмотрел его положительно. Он реальный человек, наш губернатор. У него есть душа! Он не тень какая-то от человека. В этом сборнике есть стихотворение «Тени». Послушай:
«Не верь теням, обретших плоть и кровь.
Она без душ, хоть кажется живыми.
Они пришли, чтоб подменить любовь
Столкнуть с пути и вымаранить имя.
Вокруг тебя они снуют весь день,
Но ты увидишь в лунном освещенье,
Чьё тело не отбрасывает тень
И в зеркале не знает отраженья.
И ты спокойно сквозь него пройдешь
Не тратя слов, не опуская взгляда.
И снова станет тенью чья-то ложь,
Мелькнет – и пропадет за гранью ада!».
- Ты очень хорошо написал, Сергей, - поддержал поэта Михаил. – Но не наивно ли считать, что кто-то сейчас из олигархов, коррупционеров и воров, прочтя твое стихотворение, вдруг испугавшись мук ада, перестанет быть исчадьем его и постарается снова обрести душу, плоть и кровь?
- Время рассудит нас и всё расставит по своим местам, - Сергей оставался непробиваемым.
- Пока солнце взойдет – роса очи выест, - не сдавался Котов.
- Вот-вот, - оживился Сергей Леонов. –
«Время высохло, как море,
А на дне его – хребты.
Человеческого горя
И обломки суеты.
Мы стоим над котлованом
Наших высохших веков,
Над безводным океаном,
Не жалея ни о ком.
Со стеклянными глазами,
Глуповато рты раскрыв…
Так глядят в музейном зале
Очи высушенных рыб».
Друзья немного помолчали, и Сергей продолжил разговор:
- В 1992 году на меня навалились, казалось все напасти. О книге, которой зарубили выход в свет на 15 лет, я уже сказал. И в этом же году серьезно заболел отец. Его готовили к операции, мама сидела около него. На меня свалились все заботы по хозяйству, и оно рушилось и рушилось. Без хозяина и дом сирота. Отец в нашей семье был той осью, вокруг которой вращается наш семейный мир и одновременно был и тем стержнем, на котором этот мир держится. Я в отчаянии и вдруг приезжает ко мне Рощупкин на своем легковом личном автомобиле и предлагает: «Садись в машину, Сергей, поедем на твою дачу и поработаем там немного - картошку выкопаем». Друг он ведь познается в беде. Когда друг подставляет тебе плечо, протягивает руку помощи – такое никогда не забывается. Вот и всегда буду вспоминать Петра Яковлевича.
- Но он так и не стал членом Союза писателей, а ты им стал, - резонировал Котов. – А были у вас в «Горизонте» сильные поэты, которые не сумели пробиться в Союз писателей?
- Был у нас очень сильный и интересный поэт Василий Логинов, - стал вспоминать Сергей. – Он крановщиком на ОЭМК в прокатном цехе работал. Однажды мне поручили в редакции написать о заводских рабочих. Пришел я в прокатный цех в перерыв и Василий спустился ко мне с крана и спросил:
- Я слышал, ты достиг больших высот – стал членом Союза писателей. Правда ли это?
- Да, - говорю, стал. Но ты-то на высоте побольше моей работаешь. Чтобы увидеть тебя, пришлось высоко голову задрать вверх, да так, что шляпа с неё чуть было, не свалилась. А я как сидел внизу за столом редакции, так и продолжаю сидеть внизу.
- А он что? – поинтересовался Миша.
- Сказал мне: «Это разные высоты. У меня если даже кран поломается ничего не случится. Мостовой кран не упадет вниз, а только остановится. У тебя же – другое дело. Если ты вознесся на огромную высоту, то с тебя и спросится больше. Столько сразу критиков найдется, что тебе и не снилось».
- так Василий Логинов абсолютно прав. На него не следует обижаться…
- Я и не обижаюсь, - пожал плечами Сергей. – Я же с ним шутил, а потом прочитал ему стихотворение «Поэты». Он понял меня и пожал руку. А стихотворение хоть состоит из одного четверостишия, но емкое:
«Как боги пели и грешили,
Как черти… нет иных орбит.
Тот, кто поднялся на вершину –
Всегда над пропастью стоит».
- И все, - удивился Михаил. – Надо бы побольше написать, по шире развернуть сильную мысль.
Леонов только усмехнулся:
- Мне самому сначала хотелось написать поясняющие строчки, но подумав, не стал это делать. Ты, что ребенок маленький, чтобы тебе стихи нужно до консистенции манной кашки разжевывать? Помнишь у Владимира Михалева стихотворение «Жаворонок»? кратко, ясно и понятно:
«Гнездо вверх дном, птенцы запаханы,
Вспорхнул и канул в небосвод.
Надрывно охает и ахает –
А люди думает – поет».
Котов оживился:
- А ты хорошо лично знаком с ним?
- Нет, - покачал головой Сергей. – Не сразу я с ним познакомился, не сразу. Но знал, следил за его творчеством. Большой поэт. Ему известный на весь Советский Союз Александр Межиров целую телепередачу посвятил. Встречаясь с ним у меня появилось ощущение свежего ветра. Он стеснительный был очень. К собеседнику относился с особым трепетом. Никогда его не перебивал. Когда мне пришлось разговаривать с ним по заданию редактора, то беседа сразу заладилась. Было интересно и по-дружески мы разговаривали как два разных человека, которые давно не виделись. У Михалева ни капельки спеси, ни крошки высокомерия.
- А мне говорили, - перебил Сергея Мишка, - что он скорее походит на блаженного, чем на известного поэта.
- Те, кто говорит, мало разбирается в людях, - возразил Леонов. – Но доля истины есть и в их словах. Он не был юродивым, но блаженным в самом лучшем, в самом хорошем христианском смысле этого слова он был. Его мало интересовал быт, а поэзию он боготворил. Когда я вошел к нему в комнатушку, то увидел, что на столе только кружку с чаем и ломоть хлеба, а на остальной площади столешницы в беспорядке лежали рукописи, тетрадки, листы, книги. Из мебели: табуретка да кровать. В такой комнате мог бы жить нищий бродяга – дервиш, да ни у того, ни у другого, собственного жилья не бывает. Поэтому Михалев был дервишем, которого заселили в эту комнатушку. Во всех других комнатах жили его многочисленные родственники.
- А кто еще тебе помогал в поэтическом становлении?
- Александр Филатов, Леонид Андреев, Игорь Чернухин, Виктор Белов и, конечно же, Владимир Молчанов – руководитель белгородской писательской организации. С их помощью к 1990 году я издал две книги «Разговор» и «Вектор времени».

Поселок за границей
В начале 90-х рухнула не только мечта поэта Сергея Леонова выпустить третью книгу стихов в Воронежском издательстве, к своему 35-летию, её издали в Белгороде, рухнула вся страна – Советский Союз рассыпался осколками союзных республик, разрушился на части. Его любимый поселок Артемовка оказался за границей, в Украине.
А грозное оружие сверхдержавы, ракеты, своими же руками мы стали «распиливать» под надзором представителей оставшейся единственной чужой сверхдержавой – Америки. С радостью и злорадством следили американские наблюдатели-надзиратели за нашим садомазохизмом - уничтожением ракет, про которые ещё недавно хвастливо заявлял Хрущев, что мы их штампуем и выпускаем в неограниченном количестве, как сосиски.
Скорбь и гнев людей по развалу великой страны отразилась и в творчестве поэта. В стихотворении «Поселок за границей» Сергей передает свое беспокойство за родную Артемовку:
«Как дышишь ты, поселок мой родной?
- Теперь уже троюродный, наверно,
Шепнул мне мимолетный бес ночной…
… Как эхо передергивает скверно!
Здесь ложь, как нож, приставили к векам,
Родство – как перерезанное горло:
И не хлестали вишни по щекам
Толпу безумцев, что к провалу перли!
Кормили, как вернувшихся родных
Залетных, наглых, цепких флибустьеров,
И гром не опрокинулся на них,
Не полились с небес огонь и сера:
Разрезали родство на сто частей
И съели, проклиная тихих предков
За бедность и уродливость детей
И даже за горчичный вкус объедков».

А самого Сергея от такого поворота событий охватывает страх: в его родном доме начинается пожар, а родные люди, ликуя, прыгают, пляшут вокруг огня, как дикари-папуасы в ритуальном танце, не понимая всей степени беды, которая обрушилась на их совместный дом:
«Мне страшно от того, что вам не страшно,
Смотреть, как мир заполоняет тьма
И тот, кто жаждет битвы рукопашной
Объявлен просто сдвинутым с ума.
Мне страшно от того, что вам не страшно,
В болото погружаться день за днем.
И то, что страшно мне – для вас пустяшно,
И по колено – океан с вином.
Двух ровных линий в мире не найдется,
А под умом, нашедшим параллель,
Весь мир кривых так шумно засмеется,
Что вновь прицел собьют, исчезнет цель.
Мне страшно, что чума – на оба дома,
А в тех домах и ухом не ведут
Уже горит за городом солома,
За ней – пожары долгие придут».
Сергей Леонов сожалеет, что его пророчество не замедлило сбыться. От домов остались одни головешки, а протрезвевшие, опомнившиеся от безумия люди пытаются построить новый дом на пепелище. Но, когда полыхал пожар, поэту казалось, что наступил конец света. И он написал стихотворение с таким названием – «Конец света»:
«Он уже состоялся давно
И прошел как-то так… незаметно
Свет закончился. Стало темно.
… Спит галактика наша пустая.
Спит, разбрызгав добытый огонь
По планетам, по пыльным тропинкам,
И уже не почует ладонь,
Что за ней – вековечная льдинка».
Так, что этим своим «Концом света» предрекает поэт катастрофу планетарного масштаба. В мировых войнах не бывает победителей.
Сергей Леонов, в отличие от близоруких, мнящих себя шибко дальнозоркими, политика задолго до финансового мирового кризиса почувствовал крах монопольной политики Америки. Но он не клеймил позором вторую мировую супердержаву за подлую политику двойных стандартов к «нашим» и «вашим» сторонам. Он… искренне жалел, что американцы на какой-то момент, малюсенький момент, испытали торжество «победы». Не Сергей, а другой поэт-классик, уже предупреждал обманчивость таких побед: «Где пораженье от победы, ты не сумеешь различить». А Леонов жалеет американцев предвидя гибель и второй супердержавы. Нет противостояния, нет борьбы, движения и любой живой организм стареет, дряхлеет, становится слабым и уязвимым для других, кое где бывших более слабых противников. Поэтически Сергей Леонов высказался так:
Упершиеся в землю два быка
Две сверхдержавы, шар земной крутили
Пока борьба пылала, и пока
Ей мотор водой не заглушили
… Россия! Виртуально ты жива!
Шумит базар обмена и обмана.
Сюда порой заглянет голова.
Сам Джексон из-за моря-океана,
Но ты, заокеанский славный Рим,
Избавившийся от врага навеки,
Ты знай: он был будильником твоим!
Гляди – заснешь и не поднимешь веки
Он был твоим партнером по борьбе
Тот русский, мускулистый, истый воин.
Он не давал расслабиться тебе
Средь виски, девок и бандитским боен
Он был твой тренер, твой иммунитет
От слабости, и в космос «Союзы».
И ты искал космический «ответ»
Важнее дружбы были эти узы.
Теперь ты – как бессмысленный поток,
Лишившийся и русла, и плотины,
Во все концы по шарику потёк
И ждут тебя болотные низины.

Кроме демонстрации силы, американцы кичились и другой своей ценностью – своей демократией. Недаром символом Америки считается Статуя «Свободы», взметнувшаяся с факелом над земным шаром, несущая свет демократии всему миру.
Российские политики, после потери мощной и сильной страны, быстро и хорошо усвоили уроки демократии американских учителей. Сергей, приехав в Москву на литературную сессию в литинститут, воочию убедился в этом.

Литературная сессия с историческим уклоном
Сессия начиналась 3 октября 1993 года, и Сергей Леонов взял заранее билет на поезд Старый Оскол – Москва. Но в Москве в Белом доме, парламенте России, и здании парламента нашего демократы назвали по образу и подобию американского, назревала смута. Александр Руцкой на каждом углу заявлял об одиннадцати чемоданах компромата на Ельцина, а Руслан Хасбулатов предлагал президента отстранить от власти, объявить ему импичмент. Елена Кондратьевна с беспокойством относилась к этим заявлениям и стала даже отговаривать сына:
- Серёжа, может быть не стоит ехать в такое время на сессию. Какая уж литературная учеба, когда в Белом доме оппозиция с оружием забаррикадировалась. А когда оружие в руках у обеих противоборствующих сторон, то по закону твоего же литературного жанра, оно обязательно, хоть в финале пьесы выстрелит. Вместо сессии попадешь ты, сынок, как кур в ощип, в самое пекло начала гражданской войны.
Но у Сергея уже был билет на поезд на руках и пути, как ему казалось, к отступлению были отрезаны, а моторчик оптимизма и настрой на сессию в литинституте были включены.
- Бог не выдаст, свинья не съест, - ответил он и отправился на железнодорожный вокзал. Поезд приходил в Москву утром в четыре часа. Поэтому у Сергея было достаточно времени, чтобы после сна в вагоне разместиться в общежитии и успеть к началу занятий в литинституте.
Входя в вагон, ему вспомнились слова из стихотворения его любимого современного поэта Вадима Шефнера:
«Люблю вагонов и кают
Геометрический уют.
Здесь украшений лишних нет,
Здесь дерево, металл и свет».

И действительно, вагонное купе всегда казалось Сергею уютной компактной машиной времени. Вечером был в Старом Осколе, а проснулся, проехав в полстраны с юга на север, в Москве.
Метро в четыре часа еще не работало, но Сергей был уже на третьем курсе и, зная, как добраться до общежития надземным транспортом, пошел на остановку троллейбуса.
Что политическая битва в стране переходит в военную стадию, ему уже стало известно вчера вечером в девять часов. Вагонное радио глуховатым голосом просипело, что в столице и на всей территории Москвы объявлено чрезвычайное положение. А на остановке Сергей убедился, люди готовятся к гражданской войне. Про гражданскую войну, про ярость и дикость людей одной нации, готовых убивать друг друга из-за каких-то политических разногласий он знал только из спектакля по пьесе Михаила Булгакова «Дни Турбинных», а теперь видел не на сцене, а наяву.
Троллейбус на остановке был, но стоял как-то странно не вдоль улицы, а поперек её. Его токоприемники, стрела, были скинуты с электропроводов и болтались, покачиваясь над кабиной, торчали, как усики гигантской гусеницы на голове. Водитель сидел на скамеечке для пассажиров на остановке, а троллейбус облепили, как мухи, люди с хмурыми серьёзными лицами, объяснявшие всем подходившим, что машина на работу не пойдет, она будет использоваться, как кирпичик для изготовления баррикады.
Два или три, Сергею было не до точного счета, стояли впереди, за остановкой и тоже готовились стать очередными кирпичиками. Булыжники – всегдашнее оружие пролетариата, повстанцы из мостовой не вытаскивали, подготавливаясь к бою. На остановке давно уже был уложен слой асфальта.
Сергей не успел перекинуться словами с мятежниками, как у «усатому» троллейбусу элегантно, прошуршав тихонько шинами, подъехал автобус с тонированными затемненными стеклами. Из него вышли 10-15 крепких парней в гражданской одежде, но с военной выправкой и, ни слова не говоря, покатили троллейбус на середину улицы, поставив его параллельно остановке, но на некотором расстоянии. Затем «мордой» автобус, как отвалом бульдозера затолкали транспортное средство под электролинию. Командир этой действенной, слаженной, дисциплинированной группы, поманил пожилого водителя троллейбуса, докуривавшего свою сигарету, сидя на скамеечке остановки, пальчиком. Так подзывают к себе взрослые ребенка, еще мало что понимающего, а зачастую ничего не говорящего. Водитель бессловесно, понявший надлежавшим образом жест командира, швырнув метко окурок в урну, поднялся со скамейки и направился в кабину своей машины. Кончики «усов» уже не болтались хаотично, а впились в электролинию и были готовы принять первую порцию энергии, чтобы отправить троллейбус выполнять обычную работу: везти пассажиров, кружась по своему маршруту по московским улицам.
- Аппарат к полету готов, - сказал водителю командир.
Точно таким же макаром были установлены в одну линеечку и остальные троллейбусы. Их по сигналу командира стали без лишней суеты и толкотни заполнять пассажиры.
Оставшиеся на улице «повстанцы» взяли в оборот крепкие парни. Они мирно побеседовали с каждым из них, а после беседы, взяв бережно двух мятежников под ручки, завели арестованных без шума и пыли в автобус с затемненными стеклами. Никто из соратников не бросился на их защиту и безразлично проводил их взглядом.
Сергею показалось, что он попал в сонное царство, когда все в округе застыли в летаргическом сне: слышат, понимают, что происходит, но не двигаются, пальцем не шевельнут, чтобы изменить ситуацию. Поэтому и действуют и двигаются как соманбулы, как лунатики, подчиняясь силе влияния дисциплинированных и уверенных в себе парней. Эта картина не походила на те страшные сцены гражданской войны из «Дней Турбинных», а рабская покорность повстанцев не возмущала, она удивила Сергея.
Севший рядом с ним на сиденье троллейбуса однокурсник Алексей, офицер в отставке, предложил:
- Выходим около Белого дома. Посмотрим, какая там катавасия началась, - и Леонов не возражал, а раз сказано, то и сделано.
Однокурсники вышли из троллейбуса и добрались до белого дома. Но уже здание парламента было до их приезда обстреляно снарядами из пушек тяжелых современных танков и они, танки, как гигантские черепахи, покрытые бронированным панцирем, прижавшись всей массой к мостовой, стояли поодаль. Черный дым, валившийся из окна, загоревшиеся от взрыва снаряда кабинеты, закоптил стену Белого дома, и на ней четко обозначилась вертикальная черная полоса.
Кто знает, может быть, строчки из начала стихотворения «Россия» родились у Сергея Леонова именно в эти минуты?
«Россия – вертикальная страна.
И не надейтесь на горизонтали.
Так ангелы по схеме собирали,
Столбом, поставив дали – времена.
Так ставили, должно быть на «попа»
Вносили в исторические двери.
Шли грузчики вселенские – толпа!
Но габариты некому измерить
Здесь люди знали; всяческий огонь
Подвластен только вертикальной тяге,
А на горизонталь поставлен конь,
По ней летит стрела, несутся флаги».

Но то, что у Белого дома Сергей Леонов почувствовал дыхание грозы, это совершенно точно. Здесь уже против парламента стояла не только милицейское оцепление, но и толпы народа. Она шумела, бесновалась, но и её милиция без труда разогнала. Оружие не применяли. В ход пошли баллончики со слезоточивым газом «Черемухой». Молчаливых зевак милиционеры вообще не трогали.
К танкисту, выглянувшему из люка, смачно откусывающему от краюхи хлеба и куска колбасы и неторопливо жующему этот импровизированный завтрак, подошла плачущая старушка.
- Сынок, что же это вы творите? Не в войну же играете, а в живых людей стреляете.
Молодой парень, дожевав и проглотив остатки пищи, повернул к старухе голову, сморщившись недовольно, сказал ей лениво:
- Иди отсюда, бабка… Отдыхай! Не проводи здесь пропаганду. А то не ровен час…
Бабушка не стала дожидаться, что может произойти этот, не ровен час, ушла домой. А Сергей и Алексей, молча, стояли, не зная, что же ещё может произойти страшнее артиллерийского обстрела народного парламента из пушек тяжелых танков. И дождались.
Послышались автоматные очереди. Но стреляли не в людей, а в сторону белого дома. Огонь был таким плотным, что после нескольких минут пальбы на чистых, белых, гладких стенах парламента появились темные щербинки, оспинки. Это определил Сергей визуально. А в ушах Сергея стоял такой гулкий треск, что ему показалось, что где-то в глухом лесу сложили огромную кучу из сухих сучьев в единый костер и подожгли его. Он горит, гудит, трещит, потрескивает неизвестно где: то ли сзади, то ли спереди, то ли с боков. Но от этого непонимания ужас, что он может, полыхнув таким жаром, что спалить насмерть стоящих рядом с ним людей и его Сергея тоже, не уменьшался. Наоборот, увеличивался.
Алексей и он находились как будто в состоянии продолжающегося до бесконечности кошмарного сна. Чтобы выйти из этого кошмара, начавшейся гражданской войны, они вышли из толпы и, свернув на боковую улочку, оказались в другом мире. В этом мире поразило молодых литераторов, размеренно текла обыкновенная мирная жизнь. Будто и не лупили снарядами из танков по Белому дому, не строчили по нему, по его стенам пулями из автоматов невольные стрелки.
Людям хотелось хотя бы виртуально мира, а не ужасов войны. И они стояли в очередь у газетного киоска, чтобы купить свежую желтую или серо-буро-малиновую прессу и узнать, сколько тысяч народу собралось рядом с ними на площади возле Белого дома, кого убили или ранили, и что об этом заявил президент Ельцин. Молодая мама угощала своего малыша фруктовым соком, а её муж, отлучившись от них на минутку, чтобы купить пачку американских сигарет, воровато озираясь, взял вдобавок к сигаретам, да и купил баночку пивка. А у Сергея уже рождалось четверостишье:
«Я ветром времени разъят
На клочья мыслей и событий.
И разворована, как сад,
Душа – на яблоки открытий
Теперь – искать и подбирать
Себя на разных остановках,
Пока накопленную кладь
Не распродали по дешевке.
И я однажды – соберусь,
Из всех осколочков составлюсь,
И отразится в сердце Русь
И то, что от любви осталось».

«Мудрое» решение
Завизжали, завыли сиренами, пробиваясь сквозь поток машин и людей, мигая проблесковыми маячками машины-кареты скорой помощи и, подъезжая к Белому дому.
- Пойдем, посмотрим, кому будут оказывать медицинскую помощь – белым или красным, - предложил Алексей.
Сергей согласился, и они опять окунулись в военные проблемы. Близко, как утром, им уже подойти к парламенту не удалось. Уткнувшись в какой-то дощатый временный забор, стали разглядывать через его щели, что же творится на площади. Рядом с ними возникали и рассыпались на части неорганизованные, аналогичные компании и группы, распуская сплетни и слухи:
- Патриарх Алексий II уже поехал в Штаты, - говорил мужичок бомжеватого вида, но с интеллигентской рассудительностью и всезнайством.
- Зачем? – удивился крепкий, плотный парень.
- А, чтобы американцев уговорить – ввести к нам в Москву войска и остановить эту драчку.
-Я больше на Бога надеюсь, хоть и говорят, что на Бога надейся, а сам не плошай, на нас таких, чем на патриарха и американцев, - резонно, даже с некоторой долей обиды, отозвался на ответ интеллигентного бомжа парень.
У Сергея и Алексея после этой политкорректной беседы мелькнула запоздалая мысль – на экзамены спешить им надо, а не думать: уговорит патриарх американцев ввести войска или проблема рассосется сама собой. Не, не сговариваясь, на экзамен решили не ходить. Настроения не было. Не обязательно его сдавать именно сегодня. Могли же, например, они на поезд не взять билетов.
- Пойдем, Сергей, в общежитие, там хорошо, тихо. Отдохнем от стресса отойдем. В общаге прохладно, поэтому купим водки. И согреемся и немного успокоимся, - выдвинул программу совместных действий Алексей и добился полного понимания. В ушах Леонова еще гудел, как прибой шум бурлящей страстями толпы и комментарии о происходящих событиях его утомляли.
Водку хоть и купили, но пока не пили, а купить купили. Много и нервно курили одну за другой сигареты. Дело не в военном ужасе, а в политике. Если бы не было политического решения и волевого приказа, то и стрелять бы из танков никто из военных по Белому дому не посмели бы. Но, как бы, ни штурмовали парламент, победы не будет, ни у одной стороны – они обе останутся в проигрыше. Кто-то, таких было мало, всё-таки сходили и сдали экзамены. Они-то и стали отмечать удачу первыми, поднимая высоко стаканы с водкой для тоста и чеканя, веселясь и посмеиваясь над политизированными товарищами, из-за отсутствия оных, им всем без исключения преподаватели поставили зачеты.
Но веселье продолжалось недолго. Вечером был объявлен комендантский час и в общежитие вошли человек 15-20 в камуфляжной форме. Они рассыпались по этажам, учинили тотальный шмон. Проверили документы у каждого проживающего в общежитии и выспрашивали подолгу: почему все люди, заселившиеся в один день 3 октября 1993 года, приехав из разных городов; с какой целью, каковы их мотивы приезда в Москву; случайно ли совпало, что массовый приезд иногородних произошло именно 3 октября или же это было кем-то организовано. А если организовано, то кто этот умелый организатор?
Сергей стоял и объяснял парню в камуфляжной форме, на шее которого болтался автомат, что они студенты-заочники литературного института приехали на осеннюю сессию, которая и начинается 3 октября. Разговаривал парень, о котором Леонов ничего не знал: где он служит, кому подчиняется, кто ему и его товарищам дал приказ провести тотальную проверку в общежитии, очень вежливо, не проявляя никакой агрессивности. Но, когда «следователь» делал какое-нибудь резкое движение, то дуло его автомата каждый раз упиралось в брюхо Сергея. Про «брюхо» Сережа, конечно, преувеличивал, не было его у Леонова. Но ощущение телом ствола оружия – весьма пренеприятное. Ему становилось в этот миг не по себе - оружие, есть оружие и выстрелить из него владелец автомата может в любой момент. Например, когда ему вдруг покажется, что Леонов ежится не от неприятного прикосновения дула автомата к его животу, а замысливает напасть на вооруженного человека, с целью завладеть автоматом. Знакомый Алексея немного подвыпил и зашел случайно к приятелю, когда военный допрашивал Сергея Леонова. Хмель не всегда лучший советчик, как вести подвыпившему человеку в экстремальной ситуации. А Женя, так звали дружка Алексея, решил подшутить над «следователем»:
- Командир, - сказал человеку в камуфляже Женька, - Серега давно проникся глубоким уважением к Борису Николаевичу Ельцину и он не собирается его взорвать. В его чемодане лежит не взрывчатка, а книги – учебники и художественная литература русских классиков, известных писателей. Можете открыть чемодан и проверить мою правоту.
- Ты прав, как граф, а граф был жулик, - спокойно отреагировал на шутника спецназовец. - Поиздеваться, покуражиться надо мной решил, развеселенький ты мой? Смотри, как бы тебе поплакать не захотелось.
Тут бы Женьке и промолчать: смеяться над людьми с оружием, действительно занятие неблагодарное, скорее опасное. Но его понесло, и он задал спецназовцу язвительный вопрос:
- А что вы мне можете сделать? Ударите, отматерите? Тоже мне агент Ноль-ноль-семь.
Про агента Ноль-ноль-семь Женя зря ляпнул, с агентом он переборщил.
- Вы, гражданин, никак пьяны? А распивать спиртные напитки в общественном месте строго запрещается, - завелся спецназовец.
- А где вы видите у нас общественное место? В туалете что ли?
- Общежитие – общее житьё, место общественное, - пояснил Жене военный.
Затем, ткнув его стволом автомата в грудь, резко скомандовал:
- А ну-ка, не вякать! – и потянулся рукой во внутренний нагрудный карман пиджака, который выпирал с наружи бугром из-за засунутой туда початой бутылки водки. – А не гранату ли ты там прячешь?!
- Нет, - замотал головой Женя.
А спецназовец уже доставал бутылку водки, которую Женька закупорил на всякий случай свернутым в трубочку клочком бумаги. Спецназовец вытащил «пробку», понюхал, чтобы удостовериться, а водка ли содержится в бутылке, подошел к помойному ведру из которого ребята только что протерли тряпкой грязный пыльный пол и вылил медленно, не торопясь водку в мутную воду ведра под гробовое молчание Сергея, Алексея и Жени.
Когда спецназовец ушел, выполнив «карательную» миссию, Женька закричал, перечисляя всевозможные эпитеты в его адрес. Алексей оборвал его, повторив уже произнесенное военным короткое слово: «Не вякай!».
Сергей стоял, не комментируя, а потом у него вырвалось: «Жадность!».
- Какая жадность, - возмутился Женя. – Жалость, что вояка нам всю обедню испортил? Выпить хотели, а он нам не дал. Правда, Серёжа? Ты хотел выпить?
- Я хочу не выпить, а пить. И не жалость я сказал, а жадность, - ответил Леонов. – Так стихотворение у меня называется:
«Я – любитель хрустальной воды
И всегда представляю: из крана
Льются ломкие жидкие льды
И текут из далекого края
И блестит вода и поет,
То весёлым покроется газом
В рот рекою втекая как в грот
Это сгустится, крепчая и разом
Облипает посуду свою
Накопив сногсшибательный градус.
И тогда ощущаю, что пью
В смеси дьявольской горе и радость
И – вбираю гремящий поток
Облаков и лозы виноградной.
Только делает каждый глоток
Душу живу все более жадной».

Алексей, выслушав Сергея, сказал:
- А я бы стихотворение назвал не жадность, а жажда.
- Когда у человека жажда, - стал объяснять свой выбор Леонов, - то, добравшись до воды, он с жадностью впитывает в себя живительную влагу чистой хрустальной воды. И его душа также желает жадно пить чистую воду, а не эту вот мутную грязную жижу.
Сергей пальцем указал на помойное ведро и добавил:
- Мне муторно сегодня что-то. Как будто в душу наплевали.
Уже лежа на койке последняя фраза ему про плевок в душу всё вспоминалась и вспоминалась. Пока не выкристаллизовалась в стихотворную строфу:
«Плевок фортуны, в чей летишь ты лоб,
Златым клеймом на коже застывая,
И гениальность – проба высших проб –
Глаза слепит и скуку навевает.
Ты в каждом повороте исполин,
Пока твой брат близнец так низко пал:
Безвестен, честен и провинциален.
Ничуть не хуже он плетет венок
… И то он рад, что ходит, как челнок
Меж офисом, базаром и жилищем
… Кому-то гений, для кого-то нищий,
Что не попал фортуне под плевок».

Алексей, утром выслушав родившееся ночью в душевных муках и терзаньях стихи Сергея, сказал:
- Как это тебе удается рассказать о том, что и мы, видим, но не замечаем? – и, не дожидаясь ответа, продолжил, - но жизнь устроена так – гении рождаются в провинции, а в столицу приезжают, чтобы заявить, что они гении и самоутвердиться. Не боись, Серёжа, прорвемся. Ещё не вечер.
Сергей взглянул в окно6 сияло утреннее солнышко, день предвещал быть теплым и светлым. А у него в висках застучало:
- Хмурое утро, серые дни. Серое утро, хмурые дни.
Что творилось в душах его друзей, Сергей Леонов не знал, но предполагал. Проходя хмуро мимо белого дома, они увидели, как перед парламентом люди возлагают яркие букеты цветов в память о погибших. Подножие Белого дома с черной задымленной полосой превращалось в траурный мемориал: резали слух пафосные выступления ораторов. Тучка, как занавеской прикрыла солнечный диск и утро, которое воспринималось душой, как хмурое, стало и в самом деле хмурым утром.

Странник
У Михаила Котова по дороге в редакцию, всё крутилось в голове четверостишье Сергея Леонова «Поэты».
- Надо же, - думал он. – Одни испишут кипу бумаги, а почитаешь, задуматься от этой писанины не о чем. Без сожаления всю испорченную бумагу, превращенную в макулатуру можно выбросить в мусорную корзину. У Сергея же почитаешь в стихотворении «Поэты» всего четыре строчки, а я уже неделю от такого неожиданного образного Леоновского сравнения как чумовой хожу.
В дверях Миша столкнулся с коллегой – журналистом Олегом Дудичем.
- Ты не только под ноги себе смотри, но и по сторонам поглядывай, - посоветовал Михаилу Олег. – Хорошо, что я тебя притормозил. Если стоял бы на дороге столб, так ты бы себе белобрысый лоб разбил. О чем только думаешь, чем озабочен с утра?
- О «Поэтах», - машинально ответил Миша.
- О каких поэтах? - изумился Олег. – Ты не заболел случайно? По виду внешнему об этом не скажешь?
- Ай, - отмахнулся от Олега Михаил, - не дурачься! Как здорово написал Сергей своих «Поэтов».
«Как боги, пели и грешили,
Как черти… нет иных орбит.
Тот, кто поднялся на вершину
Всегда над пропастью стоит».

- Понимаешь, Олег, стоя на вершине, ты оказываешься над бездной пропасти. Путь творца тернист и труден.
Дудич отрицательно покачал головой.
- Ты неправ, Миша. Творец никогда не стоит над пропастью. Он витает в облаках.
- Это ты не прав, - не согласился с Олегом Михаил. – Посмотри на кинорежиссера Никиту Михалкова. Творец такой, что лучше не придумать, а наши собратья - тележурналисты на Никиту Сергеевича, как цепные собаки набросились. И то им не нравится и это! Чуть ли подхалимом не обзывают за дружеские отношения с Путиным.
- Мишенька, дорогой ты мой, - заулыбался Олег. – Да на Михалкова как на творческую личность никто не замахивается и не бросается. Его грызут и пытаются разорвать на части, как функционера-чиновника. Он же председатель Союза кинематографистов, возглавляет многие общественные организации и делает различные политические заявления, которые некоторым телевизионщикам не нравятся.
- А за что наш редактор постоянно набрасывается на Сергея, на члена Союза писателей России. Разве достигнутая им высота, вершина не является причиной для нападок и придирок на него со стороны редактора? – не сдавался Миша, защищая Леонова от нападок уже Олега. Но у Дудича были свои аргументы.
- Журналистика и поэзия – разные стили, разные жанры творчества. Иногда поэтический дар Сергея, его образность помогают журналисту Леонову, а иногда мешают. Не всегда у поэта есть журналистская жилка. Вот и Сергей иногда не видит прямой сюжетной линии, ведет её как-то витиевато и читатель не схватывает главное в материале. Хромает, нет, прихрамывает кое-где фактологическая часть его статьи, правильная компоновка и изложение фактов. А редактор… Он не бросается на Сергея, он скорее относится к нему довольно снисходительно. И прощает ему кое-какие странности…
- Вот, вот странности, - ухватился за это слово, сказанное Олегом, Михаил. – Если бы ты читал стихотворение Серёжи «Старнник», то не обвинял бы его в странности. Он сам себя считает странником, говорящим странности, которые на поверку оказываются истиной. Если хочешь, я прочту тебе из этого стихотворения несколько четверостиший.
Олег Дудич милостиво кивнул головой, и Миша стал декламировать:
«Странна моя речь,
Потому что я странник от Бога.
Странна моя речь!
То пышна, то, как нищий убога.
Странно мое Слово,
Хрипящее под сапогами…
Поэтому речь
Полыхает причудливо странно
Ей надобно течь –
Запрудили границами страны!
Последнее слово
Тут скажет оставшийся странник.
К суду неготовы,
Т речь его кажется странной».

- Ну, как тебе «Странник»? - спросил Михаил Олега, прочитав стихи Сергея. - Понравился?
- Да, - ответил Дудич, - но ты пойми – поэзия – это сама литература, а проза – хлеб. О нашем хлебе насущном, каким бы творцом он ни был, не стоит забывать иногда. У Сергея Леонова имеется огромный интеллектуальный ресурс. Но у любого человека, самого творческого, есть свои биоритмы. Результаты работы зависят от них. Есть спады и подъемы и у творца. Сегодня он написал чётко, ясно, понятно. Ровненько, пряменько – залюбуешься. А завтра срыв: неряшливо, малопонятно, странно, посредственно. И вырисовывается не прямая линия, а некая кривая синусоида из спадов и подъемов творчества людей.
Олег сделал акцент, напирая особо на слово «странно». Его видимо задело за живое стихотворение Сергея «Странник». Михаил решил еще больше подлить масла в огонь.
- Как ни странно, - сказал он Олегу, - Серёжа хорошо понимает и про неряшливость прозы и про прямолинейность линий и фраз. Да только выводы от умных доводов Леонов делает обратно противоположно от своего суждения. Для него ровная и прямая линия – это смерть и неряшливые несуразные кривые – жизнь. Послушай-ка его стихотворение «Линия»:
«Тень неряшливой строки
Безразмерно – гениальна.
И ищу её фатально,
Комкая черновики.
И неровная судьба
Гениальна беспредельно
И расхристанного лба,
И уделом безземельным.
В детстве было так: тетрадь
В ней должны на всех линейках
Ровно палочки стоять
Нарисуй тот строй, сумей-ка
У меня толпой пычуг
Эти палочки кривились.
Я однажды понял вдруг,
Чья рука иль Божья милость
Не давали горизонт
Протыкать двум параллелям.
Кривизна брала на понт
И качала, как качели
Кардиограф нас учил,
Что судьба – кардиограмма:
… Если сердце не стучит,
Линия проходит прямо!».

- Логика у Сергея железная, - вступил в спор Олег. – Да только, если спады будут явно зримыми, а подъемы максимально велики и эмоциональность будет зашкаливать, то эта кардиограмма – аритмия сердца и здоровье пациента, который пришел на прием к кардиологу, ни к черту не годится. И за грань черты между черным и белым, если не будет эта грань размыта расплывчатым серым цветом, полученным от смещения черного и белого, можно и принять ту самую прямую линию. Контрастные цвета всегда разделяет четкая прямая линия. А значит, пациент скорее мертв, чем жив. Поэтому поэзия в век скоростей и бешеного наплыва информации мало востребована. Людям не до лирики в этой суматошной, беспокойной жизни. Они озабочены одним – где бы и как бы побольше заработать денег.
- Я думаю, что Сергей не согласился бы с тобой. Он, как и ты, видит, что две стихии: холод и огонь разделяет прямая. И она идет точно так же между ними, как четко разграниченный черный и белый цвет. Только для него холод и огонь – это форма постоянства. И если в человеке нет или того или другого, вот тогда он мертв. Я прочту тебе три четверостишья из стихотворения Сергея Леонова «Холод» и тебе будет проще понять его мировоззрение.
«Вечером огонь в печи запляшет,
Разрывая ночь на тьму и свет,
Бликами пространство перепашет…
Ни в огне, ни в стуже – смерти нет!
На границе двух различных жизней
Жарко от мороза и огня.
Мне не нужно только дешевизны.
Тихонького, тепленького дня.
Серого как эти за окном
Суеты мелькающие лица:
Ни огня, ни стужи – ни в одном».

- Наверно, мы с Сергеем антипода, - задумался Олег. – Но проще всего судиться и винить за ошибки других, чем брать ответственность за промахи и ошибки на себя.
- Ты работаешь с Леоновым дольше, чем я, но так его до конца и не понял, - сказал Миша. – Он работал журналистом в очень смутное время, время перемен и то, что не позволили сказать Сергею, как публицисту, он эзоповским языком, а иногда очень резко и остро, сказал правду о сегодняшнем дне. Сергей Леонов как раз понимает свою линию летописца, и он взвалили весь груз ответственности на себя. Отрекся Серёжа от всего земного, как чернец, черный монах, который своим отшельничеством и молитвами хранит веру в Бога и добро на нашей грешной земле. Вот как он выразил свою принадлежность к вере в добро и служением ему в стихотворении «Черный монах».
«… Я слишком тяжел. Я ломаю асфальт на бульваре
Пойду и за мною – канавы, глубокий разлом.
Меня нагрузили всем тем, что какие-то твари
Должны были сами нести – вчетвером, вшестером…
Куда там! Всей сотнею тысячью иль миллионом.
Да краску под тяжестью – в черный спадаются капюшоном
Такое лицо, что за полночью гаснет рассвет.
Я просто материя, сжатая в малом объеме,
Покрытая цветом космической черной дыры…
Планеты и звезды в моем размещаются доме,
Во мне пропадают бесследно чужие миры».

- Откуда у него такое мрачное настроение? – удивился Олег.
- Из детства и юности, когда Сергей впервые осознал, что жизнь состоит не только из материнской ласки и бабушкиной любви, а из конфликтов с взрослыми, ссорами со сверстниками, размолвок с друзьями, - пояснил Дудичу Котов. – Он мне как-то рассказывал, что первой его стихотворной строчкой была такова: «Порою темною, ночной, все мысли черные со мной». Так что это монохроматическая цветовая гамма у него прослеживается на протяжении всего творчества.

Резекция по Вальфуру
Когда в Воронеже по меркантильным рыночным отношениям не стали печатать стихотворный сборник Сергея Леонова, на его голову свалилась ещё одна беда. У его отца, Василия Васильевича обострилась застарелая болезнь – язва желудка.
С такой болезнью нужна тихая, спокойная жизнь и специальная диета питания: ни острог, ни жирного, ни мучного, ни сладкого, ни соленого есть нельзя. Можно кушать как дитю малому – манную кашку, да желательно не на молоке.
Но энергичному механику Леонову, работающему по принципу туго закрученной пружины – хочешь, не хочешь, а сам цикл суматошной работы заставляет его крутиться. Пружина, приведенная в действие, уже не дает, не позволяет остановиться и передохнуть.
Бывало, Сергей эти указания по телефону под полночь сам слышал лично, нужно было ехать в гараж и проверять, не замерз ли антифриз, залитый в радиатор автомашин. Директору сообщили в одиннадцать часов вечера прогноз погоды – температура ночью упадет до 30-35 градусов мороза. А директор не доверяет жуликоватому снабженцу. Боится, что он по дешевке купил некачественный антифриз и он, замерзнув в такой жуткий мороз и превратившись в лед, разорвет трубки радиатора и выведет технику всего автопарка из строя в один момент.
Какая уж тут диета. В таких условиях Василию Васильевичу вовремя манную кашку не удавалось кушать. В больницу его увезли на скорой помощи. У Сережиного отца поднялась температура, и он слабел с каждой минутой.
- Ну, сделайте хоть что-нибудь, чтобы сбить температуру, - умоляла медсестер и врачей Елена Кондратьевна, щупая лоб мужу. – Он же огнем пылает, жаром так и пышет.
- Не беспокойтесь, милочка, - увещевал её врач. – Мы предприняли все необходимые меры.
Но Елена Кондратьевна не смогла поверить словам, она же, видела, что её супругу становится хуже и хуже, и взорвалась:
- Вы, наверно, что-то проморгали!
Этими словами Серёжина мать еще больше настроила медиков против себя.
- Не надо учить меня, как надо лечить больных. Мы всё сделали правильно. Да, самочувствие у него плохое. А что вы хотите? Возраст-то преклонный. Ветерок дунет, а человек в таком возрасте и зачихает.
Но благодаря усилиям и настырности Елены Кондратьевны, Василия Васильевича отправили в областную больницу, в Белгород. Сопровождали его и Сергей и жена. Серёжа ехал с мамой. На нем лица не было, а она пыталась крепиться, но слезы беззвучно и непрестанно текли по её щекам. Пока в Белгороде медсестры колдовали над пациентом, проводили манипуляции процедурного характера, к Сергею и маме подошел лично заведующий хирургическим отделением. Сначала он поговорил спокойно и недолго с Еленой Кондратьевной, а потом подошел к Серёже:
- Сын? – спросил он его.
Когда Сергей утвердительно кивнул, то завотделением пригласил его к себе в кабинет. У Сергея сердце зашлось от недоброго предчувствия, но, сжав волю в кулак, послушно пошел один, без матери в кабинет врача.
- Нам сообщили из Старого Оскола, что у вашего отца нет внутреннего кровотечения. Мы еще раз проверили эту информацию, сделали анализы. Но, как сказали бы хирурги, мы теряем больного. Поскольку, кровотечения нет, то у него ухудшение здоровья, скорее всего, связано с онкологией. А такую болезнь как рак без тщательной подготовки с каждачка не вылечишь, а тем, более не изучив состояние больного, нельзя приступать к операции. Хотя ещё несколько минут назначил её, но пришлось всё отменить. Так что собирайтесь и уезжайте домой. Сообщите об этом матери. Сергею стало плохо, его качало из стороны в сторону, когда он выходил кабинета в коридор. Когда врач вынес свой вердикт, Сережу, будто ледяной водой окатили или кипятком. Только одна мысль стучала набатом в голове: удержать на лице хорошую мину при плохой игре. Пусть мать до поры до времени не узнает всю тяжесть положения отца.
Мать наотрез отказалась уезжать, не поехал домой и Сергей. Но и в больнице мать не могла находиться, и себе сердце рвала и негодовала, действовала своим отчаянием на мужа. Они оставили телефон дяди и двоюродной сестры Сергея и поехали к ним на квартиру.
Сергей вышел с дядей на балкон покурить, когда в прихожей зазвонил телефон.
- Срочно приходите в больницу, - приказал спокойный, но строгий голос медсестры.
Не вдаваясь в подробности, они сразу же положили трубку и Сергей, выхватив её у двоюродной сестры, услышал только короткие гудки.
- Хорошо, что я отказался выпить с дядькой самогонки, - подумал он, так как ему и дяде пришлось подхватить под руки маму, чтобы она, обессилев от дурного известия, не рухнула в беспамятстве на пол.
Очутившись в больнице, заведующий хирургическим отделением сообщил как в анекдоте две новости: одну хорошую, одну плохую. Во-первых, онкологическое заболевание не подтвердилось, а во-вторых, после того как всё хорошенько проанализировали, обнаружили длительное, но скрытое кровотечение в желудке. Василия Васильевича срочно готовят к операции и необходимо согласие близких родственников, то есть жены и сына.
- Так что же мы будем сидеть в больничном коридоре всю ночь, дожидаясь, начала операции? – спросил Сергей.
Он почему-то считал, что операции делаются только днем, а к вечеру все хирурги разъезжаются по домам. Согласие он и мама подписали, но сидеть бестолково всю ночь у двери больного Василия Васильевича, куда их ни за что не пустят для Елены Кондратьевны будет мучительно. И ему будет очень жаль не только отца, но и мать. Поэтому очень удивился, когда услышал, что операция начнется через час, максимум через полтора.
Елена Кондратьевна сидела в отделении хирургии, опустив безвольно руки на колени. Наклонила она вниз и голову и, упершись взглядом в одну точку, замерла, как изваяние. А Сергей метался по комнате, как тигр, попавшийся только-только в клетку.
Вскоре вышел из операционной врач-анестезиолог в профуниформе, синей курточке и штанишках. Он вытер пот со лба и вытащил из пачки сигарету и, чиркнув по коробке спичкой, жадно затянулся. Сергей сделал стойку, как охотничья собака перед дичью и преданными глазами уставился на врача. Врач понял его немой вопрос, и тоже молча кивнув головой, помахал еще и ладошкой:
- Спокойно, парень, всё в порядке. Наркоз сделан. Больной погрузился в глубокий сон.
Но Сергей не удержался и спросил:
- А что за операция будет?
- Резекция по Вильфуру, - машинально произнес на профессиональном языке врач и, увидев недоуменный взгляд Сергея, пояснил, - удалят часть желудка, где язва была и будет он, как молоденький мальчик. Есть может всё, что захочет. Разумеется после операционной реабилитации.
Операция закончилась удачно, и Василий Васильевич прожил еще двенадцать лет. Но у самого Сергея навсегда остался шрам от переживания за больного отца, услышав слово «рак», когда надежда на удачный исход операции тлела, как уголь уже подернутый серым пеплом.
Тогда-то у него и вырвались из кровоточащего сердца слова стихотворения «Раковый корпус».
«Между этой бетонной скалой
И синеющим куполом неба
Только воздуха жиденький слой
И кусок беззаботного хлеба.
Полукруглою башней пробит
Слой тумана…
Там души, как птицы,
Вылетают из окон – в зенит,
Поручая телам – приземлится».

А через двенадцать лет Сергей написал стихотворение-реквием:
«Отец ушел и, кажется, остыла
И поседела в августе земля.
И мертвым светом солнце осветило
Так рано замолчавшие поля
… И, кажется, горели всюду свечи,
Подсвечивая снимки-образа,
А в комнате его молчали вещи
Как памятники, глядя мне в глаза».

В семье денег было не так уж много. Помогли похоронить отца люди. Отозвался редактор – Надежда Кравченко, друг детства Саша Куценко, который для Сергея еще будь он мальчишкой, был эталоном, генеральный директор ОЗММ Олег Клюка.
Когда Сергея спрашивали, сколько ему надо на похороны денег, он переадресовывал вопрос к матери, бормоча невнятно:
- Я не разбираюсь в стоимости ритуальных услуг.
Поэтому кто знал Василия Васильевича, тот и помог. Чужим горе или беда не бывают. А Сергей посвятил «Книгу стихов» памяти отца. Самое огромное богатство у Сергея Леонова – его творчество.

Горе
Огромной трагедией для страны был развал Советского Союза. Но были и те, кто ликовал и визжал от восторга от этого события. Как будто не на похоронах страны присутствовали, а на её возрождении. Спустя много лет Владимир путин скажет, оценивая события тех лет: «Кто тянет народ назад, к тоталитаризму, у того нет ума. А кто радуется развалу Советского Союза, у того нет сердца».
Теперь уже большинство жителей страны и не только пожилые люди, а и молодежь считают, что у тех, кто разрушил Советский Союз, не было ни ума, ни сердца.
Сергей Леонов тяжело переживал эту трагедию. Его любимая Артемовка оказалась за границей, и это было для Серёжи огромным горем. Свое стихотворение, написанное по этому поводу, Сергей так и назвал «Горе».
«Не объяснить тому, кто не терял,
Кто не разломлен надвое несчастьем,
Кто ни к кому навек не прирастал, -
Так сросшихся однажды – рвут на части
Несросшиеся духом и родством,
Пусть больно вам, но между вами межи,
Вас только разведут, но не разрежут,
И зарастает временем разлом.
У сросшихся – особенная боль.
Топор небес ударит в сердцевину,
И дерево, разрубленное вдоль,
Так долго сохнет каждой половиной».
Тот, кто способствовал разрушению разваливать страну, целенаправленно действуя, и хотя бы знал за что. Этими людьми руководили жадность, алчность и тщеславие. Но за ними следовали не только обманутые, но и обыкновенные плебеи, которые трескучие фразы принимали за истины, а фальшивые, лицемерные слова за правду. Об этих плебеях и написал стихотворение Сергей Леонов:
«Плебеи не выносят тишины,
Она им так закладывает уши,
Что собственные им тогда слышны
Мычащие, бормочущие души
Молчанье – отражение твое,
Уроду страшно в зеркало вглядеться.
Пусть музыка вопит и в стены бьет
Они шумны, они крикливы с детства
Они идут по миру с топором
Утробного, торжественного рёва
Мир так же отвечает им добром,
Даря им озарение коровы».

От Сергея Леонова досталось не только плебеям, но и интеллектуалам. Под его кинжальный огонь иронической критики попали два лауреата Нобелевской премии Александр Солженицын и Иосиф Бродский, когда-то проживавшие в Советском Союзе и получившие эту премию, как только выехали за рубеж. Солженицына Сергей сравнивает с Робинзоном Крузо, оказавшемся отшельником в Америке, в процветающей стране, а не необитаемом острове. Он считает, что Александр Солженицын, сбежавший из тюрьмы, заключил себя добровольно в другую тюрьму. Существует поговорка: «В своем глазу бревна не разглядел, а в чужом увидел маленькую соринку».
Сергею Леонову представляется, что в жизни Александра Исаевича всё произошло в обратном порядке:
«Бедный, бедный, бедный Робин Крузо,
Где ты был? Куда же ты попал?
На песок пролива Лаперуза,
На банкет, похожий на обвал.
Где твой попугай, шальной транзистор,
Повторявший имена свобод,
Новых эмигрантов и артистов
Заклинавший наши души свистом:
Времечко счастливое придет!
Вот во тьму и канули обломки
Красного большого корабля
Мы идем по жизни, как по кромке
Пропасти, куда уйдут потомки
Прокляв нас и беды нам суля.
Времена мотыги или тяпки
Да клочок землицы островной,
Да еще волной прибило тряпки,
Как подарки от заморской бабки.
Вот финал свободы неземной».

А про Бродского Сергей Леонов не удосужился написать даже рифмованное стихотворение. Он написал стихотворение, посвященное Иосифу белым стихом – верлибром.
К этому стихотворению Сергея «На Голубом экране» прицепился зануда Мишка Котов:
- У тебя, Сергунь, не стихотворение, а какая-то загадка, похожая на эту самую из цикла анекдотических вопросов к армянскому радио. «Что слаще сахар Бродского или речь Троцкого» и Армянское радио отвечает мудро: «Оба евреи».
- Ну, тебя в баню, Миш. Я в этом стихе прогноз делаю. Помнишь, Иосиф Бродский написал патриотическое стихотворение: «На Васильевский остров я приду умирать». Так вот умирать на Васькин остров он не пришел. И родственники не привезли его бренные останки и не схоронили их на Васильевском острове в Санкт-Петербурге, который называют «Северной Венецией» за его острова и каналы. Иосифа Бродского похоронили в настоящей, а не в Северной Венеции. Где он ни с боку, ни с припеку. Так вот и я предполагаю, что может быть, выполнят волю поэта и перезахоронят во второй раз уже всё-таки на Васильевском острове.
Миша раскрыл подаренную ему Сергеем «Книгу стихов» на 148 странице, и сказал:
- Дай-ка я хоть несколько строчек прочту из твоего пророчества:
«Когда я увидел Иосифа Бродского
На мертвом голубом экране,
На мертвом синем экране, под слоем словес…».

Друзья немного помолчали.
- Серёж, неужели ты думаешь, что во всем нашем бедламе виноваты только диссиденты? – спросил друга Миша. – Но, ведь, много о чем говорили, они оказалось правдой. Зато, думая о нравах капитализма «человек человеку – волк», это обыкновенная советская пропаганда. Мы теперь удивляемся и ужасаемся, что капитализм прикрывался демократией, а на самом деле действительность-то страшнее, чем мы думаем.
- Я никого не обвиняю, мне горько осознавать, что мы позарились на яркие этикетки дрянных заморских товаров, поверили фальшивым словам о демократии и купились, как когда-то папуасы за стеклянные бусы отдавали золото, так и мы расстались без сожаления с теми ценностями, о которых теперь лишь вспоминаем.
Сергей Леонов, не останавливаясь, с прозы перешел на язык поэзии, продолжая начатую тему:
«Мы вынуты из прошлого,
Как из ружья патрон
И на чердак заброшены
Во тьму и хлам времен
Не вызваны, а вырваны
И брошены вничто
Глаголившими выспренно
Про это и про то
То запады, то выпады
То мрак, то свет любя,
Так безвозвратно вынуты
Мы сами из себя».

Нельзя войти дважды в одну воду
Сколько раз порывался Сергей Леонов посетить свою легендарную Артемовку, но каждый раз поездка срывалась. Возникали какие-то другие неотложные дела, и поездка на свою милую, малую родину откладывалась на неопределенное время. И вот свершилось. Сергей съездил в Артемовку.
Вернулся из поездки мрачнее тучи. Но если Болдинская осень для Пушкина не повторилась дважды, то поэт Леонов привез и второй раз из Артемовки массу впечатлений, пусть в основном и минорного звучания.
- О чем загрусти, Сергей? – окликнул задумавшегося и притихшего за столом Леонова Олег Дудич.
- Да вот не могу найти для очерка положительного народного героя, а потом Артемовка не дает покоя. Думал, повидаюсь с родственниками, друзьями и слетит с меня хандра, исчезнет ностальгия, и я напишу много интересных трогательных стихотворений.
А привез только боль и горечь. Такие и стихи написал. Вот «Погост» ничего и комментировать не надо – всё и так понятно:
«Затоптали бабкину могилу
Отыскать, наверно, не смогу
Нож, топор, кастет, булыжник, вилы
Прочь от рук – себя поберегу
Армия ушедши, вы разбиты!
И молитву глушит только Бог,
Да вот эти чахлые ракиты.
Затоптали… Только в свитке неба
Всё листает кто-то облака.
Ну, а может, небо – тоже на быль?!
Просто – звездный мусор – свысока».
- Никак, Сергей, ты и сам зазвездился, - удивился Олег. – Чего хмуришься, когда написано такое стихотворение высокой нравственности и гражданственности. Ты должен гордиться.
- Эх, Олег, чему гордиться, если сломан дом и его разобрали на кирпичи и по кирпичику растащили. И дым Отечества мне не сладок и не горек. Он для меня просто обыкновенный дым от сгоревших деревянных конструкций дома.
- Так значит, в Артемовке сгорел дом бабушки Дуни и его развалины разломили и растащили на кирпичи? - огорчился Олег. – А где же ты ночевал, Серёжа?
- В доме, - сказал Сергей приятелю, - он физически уцелел. И даже в одной из комнат стоит старенький рояль «Беккер». Но я имел в виду дом, как метафору. Ведь дом это не хатка или квартира, не только то, где проживаешь. Это та аура и атмосфера, без которой ты чувствуешь себя бездомным и одиноким.
- Но ты же встречался со своими родственниками, родными? Раз дом уцелел, физически, как ты считаешь, то живет в нём кто-нибудь
- Бывают родственники по крови, - вздохнул Сергей, - оказываются для тебя намного дальше, чем родственные души чужих людей. Хотя эти люди вроде бы и чужие, они не родные по крови, но по духу близки тебе и роднее. Думаю, дом тот, скорее всего, будет продан, а с ним и рояль «Беккер».
- Серёжа, так это такой великолепный сюжет! – цинично воскликнул Олег, не обращая внимание на подавленное состояние Сергея. – Поэт для того, чтобы писать шедевры должен быть нищим и голодным и оскорбленным.
- Я написал два стихотворения, не дожидаясь твоей подсказки, Олег, - ответил Дудич Леонову. – А уж, каково они написаны – судить не мне:
«Покаемся! Мы разобрали дом
На кирпичи, разъяли речь на звуки.
Звучало «Храм», сменили букву – «Хром».
Звучало «Муки», грянули «Разлуки».
Толпою междометий «ох!» и «ах!»
Гостинцами бессвязных отрицаний
Бредем в чужих лесах и голосах
Мы – проклятые нашими отцами.
Но никакие храмы не спасут,
Здесь нужно время, твердое, как камень
Из миллионов кирпичей – минут,
Тогда и храм взовьется над веками».

- А второе стихотворение про что?
- Про «Старый Беккер». Так оно и называется, - отозвался сразу на вопрос Сергей. - Мне кажется, что и вещи имеют души и содержат частицу того человека, кому они принадлежали. Говорят, что Дмитрию Менделееву периодическая система химических элементов приснилась во сне. Вот нечто подобное произошло и со мной. Мне ли приснился сон, что Старый Беккер ожил, почувствовав пальцы моей матери на клавишах, или же этот сон снился мне и моей маме одновременно. Но это возвышенное состояние и соприкосновения классической музыки, сонату Шопена, неслышно звучащей в комнате, где стоял рояль, и позволило написать мне трогательное, на мой взгляд, и лирическое стихотворение:
«Старый «Беккер» проснулся от тонкого звона струны
Тихой полночью… в отблесках звездного рая.
Нынче снились ему звуковые печальные сны.
Будто мать молодая… сонату Шопена играет
В этом доме все спали, дешевым упившись вином
И никто не услышал печального странного звука.
Старый «Беккер» раздумывал, глядя в ночное окно:
«Кто там клавиши тронул?
И чьи там пригрезились руки?»
Эти люди во зле, для которых он стар и смешон
И не нужен нисколечко вместе с забытым Шопеном
Старый «Беккер» подумал, что лучше б ему умереть,
Что уже не дождется летающих пальцев.
И качнулись педали… Но тихо заплакала медь,
И часы утешали ночного страдальца.
Звезды в окна летели…
На клавиши сыпался снег
Из открывшейся форточки, сыпался с вечного неба,
И уже это был полусон, полубред, полусвет…
Вновь играли на нем и играют какую-то небыль.
Зал концертный плескался, как море, и свет набегал,
И играла ноктюрн пианистка в оранжевом платье,
И на улице снежной проснувшийся дом засиял
Всеми окнами – в полночь, родню принимая в объятия
И за тридевять темных, немых километров и лет
Снился матери сон… Не хотела она просыпаться.
Снился дом в переулке и «Беккер», которого нет.
Ноты, клавиши, звезды… легчайшие звезды на пальцах».

- Потрясающий образ. Почти по Дстоевскму6 «Красота спасет мир». У меня по коже мурашки побежали, и волосы на голове дыбом встали, - восторгался Олег. – Ты и меня заставил мозгами пошевелить, на меня тоже вдохновение накатило. И я придумал образ сегодняшнего положительного героя – это Иванушка-дурачок.
- А почему же не Иван-царевич? - удивился Сергей.
- Да, много сказок сложено и про подвиги Ивана-царевича, но что он может добыть для народа? Если невесту себе, отыскивая, стрелу не в сторону запустил, и себе в жены пришлось брать лягушку. Потому что стрела упала на кочку, где та квакушка сидела, - энергично стал доказывать Олег свою точку зрения. – А вот Иван-дурак, Иван-крестьянский сын, на самом деле не такой и простак. Из всех переделок сухим из воды выходит за счет своей смекалки, за любую трудную работу берется и выполняет её в срок, притом без всякого финансового обеспечения, инструмента и механизмов. Вот ты про Ивана-дурака и напиши поэму сказку.
- Так это же будет современная сказка, - хитро улыбнулся Сергей Леонов.
- Да, - подтвердил Дудич, - современная сказка.
- Так я уже написал стихотворение «Современная сказка» без твоей подсказки, - засмеялся Сергей Леонов. – Слушай:
«Так, ребятки, и пошло:
Брать не дерзостью, а мерзостью,
Брать не честностью, а местностью,
Брать не совестью, а новостью,
Брать наветом, а не новостью
Путая добро зло.
Так родные повелось:
Слово с пловом перемешено,Дело телом перепутано.
Приоделась правда кривдою,
А душа-то с телом – врозь.
Взялись душу ту отхаживать.
Дымом хату отгораживать,
В бочку с дегтем мед помешивать,
Толокно в реке замешивать,
Пешехода наземь смешивать,
Мертвеца за распотешивать…
Получилось – вкривь и вкось!
Печи есть, да обездровлены,
Есть дрова, да обеспечены,
Жилы есть, да обескровлены,
Краски есть, да обесцвечены,
Есть и кровь да обезжижена,
Масло есть, да обезжирено!
Есть хозяин, да без совести,
Совесть есть, да без хозяина».

Леонов, вздохнув, замолк. Дудич стал его тормошить:
- А говорил, что без моей подсказки написал современную сказку. Но ты не написал про Ивана-дурака, а рассказал очередной раз в какой мерзкой обстановке мы живем. Что нам всегда чего-то не хватает, зимою – лета, осенью – весны. А где положительный герой?
- Я тебе уже говорил, что я ищу образ положительного героя, - ответил Сергей.
- Но сейчас сказал, что написал современную сказку, - продолжал возмущаться Олег, – а какая же, сказка без положительного героя? В сказках добро всегда побеждает зло. Значит, если вокруг так плохо и царят силы зла, то значит, в сказке должен появиться положительный герой, который победит зло и отстоит справедливость, делая добро.
- Я еще который уж раз повторяю – я ищу положительного героя. А в моей сказке он уже обозначен, но тоже не найден. Его нашего сказочного Ивана и в сказке тоже ищут.
«Ищет умная милиция
Не в столице, а в провинции.
Дан приказ: «Найти Ивашку
Хоть в музее – свет-крестьяшку!
Чтоб умен был, да без подлости,
Чтобы скромен, да без робости,
Чтобы мёд из дегтя выловил,
Чтоб ночлег у ветра вымолил,
Чтоб работал за копеечку,
На весь мир, как на семеечку,
Чтобы дом отстроил заново,
Чтоб глаза не пялил за моря!
Чтоб жену не бил дубиною,
Красил холст – одной рябиною,
Чтоб любил землицу-матушку.
И еще – нашел не знаем, что».

- Что ж, - прокомментировал, подытожил разговор Олег Дудич. – Сказка ложь, да в ней намек, добру молодцу урок. Может и осенит нас когда-нибудь, что же нам искать…

В поисках призрачной свободы
Работая журналистом, Сергей Леонов, казалось, был вроде далек от стихии рынка. А он, по мнению некоторых младореформаторов должен был отрегулировать все экономические процессы страны. Но подолгу службы Сергею приходилось хоть каким-то боком, краешком касаться, то одной стороны, то к другому кусочку рыночной экономики.
Он видел, кто из его знакомых занимается бизнесом, вдруг на его глазах разбогатели, построили коттеджи, купили новенькие дорогостоящие автомобили-иномарки. А после смерти отца Сергею с матерью приходилось жить трудновато. Материальное положение их было, прямо сказать, никудышное. Пенсии Елены Кондратьевны хватило бы с хлеба на квас перебиваться, да и Сергей Леонов получал в газете негусто…
Зато самому ему приходилось работать в жестком режиме, график выпуска газетных номеров через день заставлял Серёжу крутиться, как белка в колесе. И, когда ему предложили стать заместителем директора по коммерческой деятельности в типографско-издательской фирме, он согласился. Никакой работы не чурался, к любому ритму, режиму, графику после журналистской работы он сможет приспособиться, считал Сергей.
- Ты осуждаешь многих новоявленных русских, а сам лезешь в эту грязь, - сказал с сожалением ему Олег Дудич и задал вопрос в лоб. – Почему ты уходишь, Сергей? Халявных денег захотелось?
- Сколько я буду зарабатывать и сам еще не знаю, - спокойно ответил Олегу Леонов. – Но зато я буду волен в своих поступках и решениях. Как наработаю, так и полопаю. Даже, заработав немного, не огорчусь. Я буду свободен, а это главное в моем выборе.
Олег Дудич с сомнением и сожалением покачал головой:
- Социализм, говорят – это организованная безответственность, а неорганизованный стихийный рынок социально безответственен. Твоя свобода окажется призрачной. По твоему менталитету ты не сумеешь, не поступать бесчестно, а придется обманывать клиентов, граждан. Вот скажи, сколько получает пенсии твоя мама, бабушка? Но вы с мамой вдвоем как-то существуете, но разве хватит твоей бабушке той мизерной пенсии, чтобы как-то свести концы с концами?
- Моя бабушка войну пережила и никто ей не помогал. Пенсии не получала вообще, а воспитала, вырастила дочь и маленькую внучку. Она после такой жизненной школы на любую пенсию проживет. Наше же поколение вряд ли сумеет это сделать. А о призрачности свободы это ты зря… Если не мечтать о ней и своем месте в жизни, то для чего и жить?
- Ты не прав, Сергей, - не согласился с доводами Леонова Дудич. О чем бы высоком и прекрасном не мечтал человек, какое бы свое место в истории не определял он, судьба по-своему распорядиться и поставит его на то место, которое ему предназначено. Тебя же она выделила уже это место: журналистика, литература, поэзия – твой конек. Зачем ты хочешь сменить коней на переправе?
- Возможно, я рискую. Но, кто не рискует, тот не пьет шампанское, – закончил и так затянувшийся разговор Леонов.
Но Олег Дудич вцепился в него как репей. Не хотелось ему, чтобы такой сильный и интересный журналист, как Сергей Леонов, ушел из газеты.
- Ты знаешь, что сказала черепаха Тортилла, которую играла в последней версии советского фильма «Приключения Буратино или Золотой ключик» Рина Зеленая, Дуремару? Напомню. Она сказала, что никогда не отдаст золотой ключик человеку, который считает счастье, как деньги, а деньги за счастье.
Сергей улыбнулся и постарался отшутиться.
- Конечно, счастье не в деньгах, а в их количестве.
Но об уходе из журналистики в погоне за призрачной свободой, вскоре Сергею Леонову пришлось пожалеть. Малому бизнесу препятствовала монополия крупных бизнесменов, а наступивший через какое-то время мировой финансовый кризис похоронил его мечты о жизненном достатке.
Весть о том, что Сергей Леонов вернулся в газету, Михаил Котов встретил с радостью. Он, поздоровавшись с Сергеем за руку, долго не отпускал рукопожатие, а тряс, тряс руку, приговаривая:
- Я рад, искренне рад, Серёжа. Какой вывод сделал ты, работая в бизнесе?
- Я многое понял, Миша, - поблагодарив друга за теплые слова, ответил Сергей. – Жизнь должна восприниматься такой, какой она есть. В реальной жизни не бывает одной правды, бывает очень много-много маленьких неправд. Указать на то, как глупо порой живет наш народ – просто. Намного труднее признать тот очевидный факт, что сам принадлежишь к этому самому народу. И это не глупость других людей, а твоя собственная глупость.
Теперь Сергей воспринимал действительность острее. И когда ранние размышления и теперешний опыт слились воедино, возможно, и родились эти строки.
«Когда меняли тьму на тьму
Меж ними завиднелось что-то
В густом тумане и дыму
Но разбираться нет охоты…
Я поселился на меже,
Где тьма одна и тьма другая
Меня обходят, объезжают
И свет горит на этаже
Я лишь меняю свет на свет,
Не принимая ночи бывшей
И этой всё заполонившей
На множество грядущих лет.
Я понимаю: нет, так нет.
Нас обманули в пошлой драке,
Но ставлю над ущельем бед
В ночи светящиеся знаки».

Через некоторое время Олег Дудич полюбопытствовал у Миши:
- Я перед уходом из редакции газеты интересовался у Леонова: «Какая причина, какой побудительный мотив был у него, чтобы распрощаться с любимым делом?». Может быть, тебе, как другу, хоть сейчас он что-то объяснил? Мне тогда выяснить причину не удалось.
- Да и сейчас я конкретные вопросы по этому поводу Серёже не задавал, - ответил Котов. – Но из разговора я понял, что он стал сомневаться в силе печатного слова, а зарабатывать на жизнь как-то надо было. Вот он и пошел в коммерцию. В подтверждение своих мыслей я натолкнулся на одно стихотворение Сергея.
«Мы бросили слово в неравный бой,
С материей простой и бессловесной.
Гремел и выл металл, и этот вой
Втекал в наш дом и назывался песней.
Звенел металл и на листах бумаг
Вовсю печатал денежные знаки.
Скрипач умолк…
И стал тряпицей флаг,
И слово не вернулось из атаки».

- О, да! - воскликнул Олег. – Я читал раньше и подобное у Сергея в стихотворении «Посох».
«А нынче сам – стал посохом безмолвным
Молчи и не гляди древесным глазом!
Ты захотел всё так же безгреховно
Жить в этом веке – так смири свой разум.
Здесь ныне только дерево безгрешно –
Безмолвное, без языка и силы».

- Возможно, твоя догадка, Михаил правильна. Конечно же, Сергею не хотелось быть безмолвной деревяшкой, посохом, который ведет в неизвестность. Но и класть другим «святым» поклоны, наверно, тоже не хотелось.
- Мне тоже кажется, что Серёжа всё-таки верит: не все слова «не вернулись из атаки», а что-то и уцелело. И это, побывавшее в бою слово, может снова блеснуть, измятую тряпицу поднять высоко над головой, превратив снова в боевое знамя, - согласился Котов с Дудичем. - Сергей Леонов, как поэт, всегда умел подобрать такие слова, которые без надрыва и эмоциональной фальши убеждали людей, что добро победит зло. А один убежденный в своей правоте и действующий во благо всего общества человек намного сильнее ста тысяч других индивидуумов, которые преследуют только свои личные, корыстные интересы. Да и надоело Серёже выбирать из двух зол наименьшее. К тому же, поняв, что в мире, где властвует золотой телец, главный принцип: заплатил бабки и можешь к бабке не ходить – все твои проблемы будут улажены, решены, он решил защищать интересы добра словом.

На улице безбожной…
В день Петра и Февронии они символ супружеской православной пары, про которые в сказках говорится: «Они прожили в любви и согласии вместе всю жизнь и умерли в один день», Сергей направился в храм. Священник познакомил их с новой традицией славить в этот день крепкие и дружные семьи, а также подробно рассказал в подробностях об истории женитьбы князя на девушке-простолюдинке.
- Тебе понравился рассказ священника? – спросил Сергея Михаил Котов. – Как прихожане реагировали на проповедь?
- Да все слушали с восторгом, - ответил Сергей, - значит понравилось. Как умело говорит о семейной паре батюшка. Меня, в общем-то, тоже история заинтересовала, хотя я и раньше слышал её.
- В общем? - встрепенулся Котов. – а если были частности, то какие из них тебе не понравились? Давай-ка выкладывай мне, как на духу.
- Мне не понравилось, что священнослужитель обвинил коммунистов в развале крепких семей в России. У меня отец был коммунистом, но наша семья была крепкая и дружная. Мы уважали старших и любили младших. Тем и другим старались помочь: о пожилых позаботиться, отдавая им дань за их прошлые заслуги, детей лелеять и холить в надежде, что и они будут впоследствии заботиться о своих стариках. У моих друзей и знакомых были разные судьбы, но все стремились создать семью и сохранить её. Случались ссоры, конфликты и если муж слишком распоясывался и вел себя в быту неадекватно, то у жены был самый весомый аргумент для восстановления мужниного благоразумия - это звонкая фраза: «Пойду и пожалуюсь в партком. На твои художества и чудачества». Действовало безотказно. Страхом мужа не удержишь около себя, но не каждый ультиматум «противник» может проигнорировать. Угроза – это не всегда оружие агрессора. Её применяют очень часто и успешно и дипломаты. Кстати, никогда у нас не было такого, чтобы все были поголовно коммунистами.
- Настроение-то было – атеистическая идеология, - отметил Миша. – Мой знакомый, вспоминая голодное послевоенное детство, написал одно четверостишье, которое характеризует атеистическую пропаганду:
«Разбита церковь, нет к ней веры –
Уж до войны, как без креста.
Уж до войны… Начало эры,
Как с дня рождения Христа».
- На церкви сняли колокол еще до войны. Не разрушили, не разбомбили церковь вместе с колокольней фашистские самолеты. А его сбросили со звонницы комиссары, борясь с религиозными настроениями крестьян. Считалось, что религия – опиум для народа.
- Но никто не запрещал верить в Бога, если ты не вступил в коммунистическую партию, - парировал Сергей Леонов. – Я вот об этом и говорю в своем стихотворении «На улице безбожной».
- Не было в нашей стране даже при советской власти ни одной улицы с таким названием – улица Безбожная, - вступил в разговор с порога, появившись в редакции, Олег Дудич. – И нечего всё валить на атеистическую идеологию. Церковь была отделена от государства, но её верующие посещали. Совершали обряды: крещения, венчания, отпевания покойных родственников. Так что, Сереженька, улица безбожная – это плод твоей фантазии.
- Это метафора, - ответил на выпад Дудича Леонов. – Помнишь слова песни: «Мой адрес не дом и не улица, мой адрес – Советский Союз». Безбожная улица – это аллегория. А мы все жили не только на Безбожной улице, а в атеистической безбожной стране. Но я показал в стихе не страну, а Безбожную улицу:
«Она продута вдоль и поперек
Ветрами слов, моя родная улица.
То Запад льет, то гонит сушь Восток…
Здесь на асфальте в сушь и то распутица
Но я её люблю еще… пока…
Я здесь еще могу найти в сумятице
Хоть одного хмельного чудака,
Который за добро – добром расплатиться.
Я знаю дом его… там двор изрыт,
И там в ночном окне, в «хрущевке» старенькой
Ночь напролет порою свет горит
Там все прямые книгами заставлены
Другого не придумать ничего
Впитает чью-то боль бумага белая…
Кто, как не Бог в той комнате его
Работу чудака творит и делает?
Кто, как не Бог его отгородил
От рева за стеной, от грязи уличной?
Над улицей Безбожной пара крыл
Несет Его – от рынка и до булочной».
- Ну, ты, Сережа, и загнул: Безбожником-то сам Господь Бог заинтересовался, а сам Безбожник, как Ангел окрыленный Богу служит? Хотя у Евтушенко есть тоже парадоксальные строчки на эту тему: «Поверьте – самый страшный черт, поверьте – это бывший ангел», - удивлялся неординарному мышлению Сергея Леонова Олег.
Сергей же решил его подцепить и подсечь на крючок цитаты Евтушенковских стихов.
- Это ты, Олег, в точку попал: «Самый страшный черт – это бывший ангел». Только мне думается, что он и ангелом-то никогда не был… Так прикидывался или маску примерял суперангельскую. У меня по этому поводу стихи написаны. Я тебе прочитаю пару четверостиший:
«Я перелистывал женские лица.
Странный учебник мне в руки попал.
Вся исцелованная столица
Шла к Сатане на вакхический бал
… Век изуродовал душу и тело:
Бабы, ругаясь, играют в футбол.
Парень в колготках, торгуясь умело,
В номер борделя мужчину повел».
Олег пошел в наступление:
- Так значит, вакхические сатанисты сильнее проповедников и ангелов. Ты только констатируешь факты, Сергей. И у тебя, значит, нет никаких шансов победить этих подонков в одиночку. Один в поле – не воин. А они кодла. «Кодла» по блатному банда, которой руководит вор в законе. Но пришло слово «кодла» не из воровского жаргона. «Кодло» - пкрестьянски означает – гусиное стадо, объединившееся вокруг одного опытного вожака-лидера – гусака. И «кодла», поскольку это единое стадо и в первом и во втором смысле – сильно своей силой и массой. И мы слабы перед ними.
Сергей без всякой преамбулы стал отвечать:
«Они слабы. Их жулик позовет
На фестиваль, на торжище, на свадьбу.
Где всем свободам господин-расчет…
Им выпить бы и хоть кого обнять бы
Они слабы. У них иные лбы.
Там небу – хоть убей – не разместиться.
Там мысли – точно в засуху грибы,
Но ты их не дразни – судьбою птицы
Ведь крыльями об землю бьют и бьют,
Не зная, что не крылья-то, а руки…
Они слабы, но без твоих причуд
Они сильны и без напрасной муки
Они сильны… Когда ты одинок
И замолкаешь после долгой речи.
Ты к ним – на небе будущем жесток.
Они к тебе – в земной бесславной сече».
- По-твоему выходит, Серёжа, что мир жесток и несправедлив? – спросил Леонова Котов. – Тогда почему ты так жестко отстаиваешь в своей поэзии справедливость? Почему в тебе столько гнева к разрушителям страны?
- Защищать справедливость – это честь, которую не каждому человеку оказывается, - спокойно ответил Сергей Леонов на первый вопрос Миши и тут же стал отвечать и на его второй вопрос:
- Да, Миша, я злюсь и гневаюсь, негодую на людей, которые не любят свою страну и заботятся только о себе, делают ей во вред. Но, как сказал известный поэт, «Кто живет без любви и без гнева, тот не любит Отчизну свою». А я люблю свою Отчизну, хотя как мы уже один раз спорили, что дым Отечества уже не сладок и не приятен.
«Я взял развод – от долгих рассуждений,
От вечных неоплаченных долгов
И как из каземата в день осенний,
Я выпущен, велением богов
На волю, в поле, в лес, где лист опавший!
Я встал спиной – к безумным и больным.
Отечество. Твой дым уже вчерашний,
Теперь в лесу и в поле – просто дым!».

Поэзия и проза – очень разные жанры
К 80-летию первого главного редактора «Зорь», члена Союза писателей Геннадия Степановича Ларковича, при поддержке губернатора области Евгения Степановича Савченко, вышел сборник избранных повестей и рассказов писателя «Ни суда, ни прощения».
Михаил Котов, отправляясь на презентацию книги Ларковича, предварительно несколько раз перечитал все произведения от корки до корки. Ему особенно понравилась повесть «Чиста, как ангел небесный». О первой робкой нежной любви юноши и девушки, окончившейся трагично. И он даже написал стихотворение на эту тему, которое прочитал Геннадию Степановичу, когда Ларкович остался один:
«Чиста ты, как ангел небесный
Твой облик во мне не угас
Я спел бы прекрасную песню
В сиянии радостных глаз
Но трель соловья на рассвете
Несмел… Не сумел перебить
Лишь эхо, лишь эхо, в ответе:
«тебя не смогу полюбить».
Зачем же она прошептала
Не мой, а судьбы приговор?
Но ангела больше не стало –
Лишь месяц выходит в дозор
А тройка – родная ж сторонка
Выносит меня на простор.
И лишь колокольчик негромко
Ведет с моим ангелом спор…».
- Благодарю тебя, Миша, за такое внимание к моему творчеству, - растрогался писатель. – Я в юности тоже увлекался поэзией. Работая на полевом стане механиком-мотористом, писал в стенгазету сатирические стихотворения. Их механизаторы на «Ура» воспринимали. А потом понял, что моя стихия – проза. Стихи же, хорошо, что я сам это вовремя понял, бездарны. Для полевого стана они и годились, кому-то казались даже верхом совершенства, но я переключился на прозу. Технику стихосложения постиг. Могу редактировать, править стихи. И, как редактор, редактирую даже поэтические произведения, мне удавалось это хорошо делать, но в поэзию сам уже не стремился. А вот Сергей Леонов стал крупным поэтом.
- Вы хорошо знали Сергея Леонова? – спросил Миша.
- Да, я, когда стал главным редактором «Зорь», даже переманил Сергея к себе и относился к нему по-отечески, как к сыну. Он своими поступками и широтой души напоминал мне пушкинского Петрушу Гринева из «Капитанской дочки». Такой же чистый и искренний, открытый. В то время Леонов был влюбчивым парнем. Он девушкам и женщинам, которые ему нравились, такие чудесные стихи посвящал, что диву давался. Но был, как и сейчас, скромен. Чтобы не причинить неприятность, даме неловкость, Серёжа в посвящениях не ставил имя или фамилию предмета своего воздыхания, а указывал лишь инициалы.
- Недавно мне коллега объяснял, что поэзия не только помогает журналисту, но когда-то и мешает сделать какой-нибудь чисто технический, специфический, экономический репортаж. А вы рискнули в свою газету пригласить Сергея Леонова, узнав его только по стихам. Не разочаровались ли вы в нём, как в журналисте потом? – спросил Миша Ларковича.
- Я люблю толковых людей, - сказал Геннадий Степанович, – и много им прощаю. Были у нас и с Сергеем недомолвки, но не на творческой почве. Любую политическую тему, как бы остра она не была, Сергей излагает блестяще. Великолепно пишет очерки, сильна его гражданская позиция. Вот тут Леонову поэзия не мешает, а помогает – «Поэт в России больше, чем поэт!».
- Но вы печатали в «Зорях» не только статьи и стихи Леонова. – Миша сказал эту фразу скорее утвердительно, чем вопросительно. Он знал и читал стихи Сергея, напечатанные в литературной странице газеты. – Не было ли это в некотором роде протекционизмом к своему любимцу.
- Мне приносили иногда такие стихи, в которых поэзия и не ночевала, - покачал головой писатель. – Их читать было можно с трудом, не то чтобы восхищаться. Если нет таланта, то его никогда и не будет. А поэзии не научишь. А стихи, написанные рукой ремесленника, можно чуточку поправить, улучшить, отшлифовать, но в основном приходилось делать главное – смять и выбросить листок бумаги с дилетантскими или точнее с графоманским текстом в мусорную корзину. Рифмы у Сергея сложные и похожи на странную тонкую вязь кружев, мысль точна и закончена. Прочитаешь от точки до точки – ничего лишнего, высвечиваются в его стихах такие яркие сложные образы, как у Бунина в прозе. Поэтому мне не приходилось править стихи Леонова. Некоторые не печатал. Страничка литературная не безразмерная, а править не правил. Можно было сразу в набор посылать.
- А вы видели и понимали, как это у Сергея всё так ловко получается? – поинтересовался Михаил Котов.
- Он, если это можно так сказать действовал в поэзии очень правильно, - ответил Ларкович. – Не чесал правой рукой левое ухо. Один поэт очень метко сказал о такой небольшой черточке в деле любого профессионала, которая, несомненно, была у Сергея: «Не знал я повара такого, чтоб он вращал очаг вокруг жаркого». Оно и верно. Земля вращается вокруг солнца, а не солнце вокруг земли.
- Но если Сергей Леонов был, как вы сказали, крупным поэтом, то зачем он растрачивал себя на журналистской стезе?
Геннадий Степанович задумался:
- Как бы тебе точнее и проще объяснить, - сказал он. – Да я не буду ничего тебе объяснять, а прочитаю четверостишье Павла Мелехина, и ты сам всё поймешь:
«Нас кормит жизнь, а не искусство
А мы в искусстве с головой
И потому бывало скудно
С едой и прочей ерундой».

Встреча с «Карагодом»
С Владимиром Протопоповым Сергея Леонова познакомила главный редактор «Зорь» Надежда Петровна Кравченко. Вокально-инструментальный ансамбль «Карагод» Владимира был в 80-е годы самым любимым и обожаемым ансамблем Старого Оскола.
- Они были обожаемыми и любимыми друзьями, есть и будут, - сказал Котову Сергей Леонов про творческую группу «Карагод». – Идут годы, меняются люди, менялось даже название ансамбля, но Владимир Протопопов и «Карагод» продолжают радовать оскольчан своим творчеством.
А тогда при первой встрече Сергея с «Карагодом» надежда Кравченко зашла вместе с участниками ансамбля в комнату редакции, Гед за одним из письменных столов сидел и работал Леонов, и представила его Протопопову:
- А вот наш поэт, - указала надежда Петровна. – Пообщайтесь, может быть, его стихи на музыку положите.
Кравченко как в воду глядела. Всё так и получилось. Протопопов, послушав стихи Леонова, действительно загорелся сотрудничеством с Сергеем:
- Здорово, что в «Зорях» есть такие люди, как ты, Сергей, - сказал Владимир. - Только стихи для песни нужно писать по-особому. Нужно, что певучие были стихи. Принес мне однажды поэт текст, а там слово «дремучая» оказалось. Притом встречалось несколько раз, не пение, а коровье мычание какое-то получилось: все «му» да «му».
А тут подошла вскоре встреча с представителем города-побратима Севастополем. Взглянул Владимир на строчки Сергея Леонова, посвященные городу герою Севастополю:
«Мы верим и знаем - Отчизны просторы
Под вашей защитой, под вашим крылом,
И Старый Оскол и Герой Севастополь -
Сегодня, как братья за братским столом.
И снова работа – не ради наград,
И снова уходят на рейд корабли,
И руки крепки, и ракеты крылаты –
Вы слава и гордость Российской земли».
И сказал:
- Слова из песни «Севастопольский вальс, помнят все моряки» знают и поют во всей России. Я напишу музыку к твоим стихам, Сергей, в темпе вальса. Пусть звучит наш с тобой вальс о Севастополе, а песня называется «Два города-брата».
Теперь, когда Старый Оскол стал Городом воинской славы, они как будто угадали славное будущее для нового вальса о Севастополе. И заслуги городов в Великой отечественной войне признала страна.
Еще три песни тендема поэта и композитора попали в нотный альбом «С «Карагодом» по жизни. Песни и инструментальная музыка».
- Что дало тебе это творческое содружество? – спросил Леонова Котов.
- Я слушал свои стихи в исполнении профессиональных актеров, - задумчиво произнес первые слова Сергей, а потом загорелся и с воодушевлением чуть ли не выкрикнул, - Это было на концерте в ДК «Комсомолец». Стихи мои зазвучали в песне. Впечатление невероятное. Я слушал музыку, слова, но казалось, что это не я написал стихи, а кто-то более талантливее, более умелый. Вот какую силу придает слову музыка.
- Не тогда ли пришли тебе строчки о попсе и «звездах», такие ироничные и едкие, - спросил Сергея Котов и на память прочитал две строфы:
«Любой моторчик вентилятора
Талантливей людей попсы.
И ток, вступивший в роли автора
И тикающее часы.
Встречаю ветряную музыку,
Куда вам «звезды» до попсы!
Играет флейта в щелке узенькой
Такое милое старье».
Сергей кивнул головой:
- Я не запоминаю точно, когда я написал то или иное стихотворение, но «Карагод», его музыка, песни – это всегда встреча друзей. Когда я захожу в тупик в какой-то, вроде неразрешимой проблемы, иду слушать светлые, легкие, народные песни Владимира Протопопова. И вдруг в мозгу вспыхивает яркое пламя. Это вспышка дает такой творческий импульс, что непреодолимая проблема перестает казаться трудной, а представляется мелкой и ничтожной, которую разрешить – раз плюнуть. У ансамбля особая аура и она не дает сбиться с отличной мысли, даже если был какой-нибудь неприятный разговор и работа. Послушаешь ребят – душа перестает болеть, становится на душе светлее. Как будто божий дух снисходит ко мне с небес на нашу грешную землю
- А как вы работали с Владимиром над песнями. Ты писал стихи, а он потом музыку? – спросил Миша.
- Это как получится. Для первой совместной песни написал я стихи. А иногда он мне предлагал тему песни, а мне оставалось только воплотить её в стихи, - ответил Сергей.
- И воплощалось блестяще, - добавил Михаил. – Как впрочем, и твой любимый поэт Петр Яковлевич Рощупкин. У Протопопова написаны песни и на его стихи.
- Начинал как композитор Владимир Протопопов в семидесятые годы, когда я еще был начинающим поэтом, а Петра Яковлевича уже тогда знали, как умелого мастера художественного слова. В сборнике, о котором я упоминал, вошла песня на стихи Рощупкина «Земля Старооскольская», - сказал Сергей Леонов.
В конце разговора Михаил решился задать Сергею нескромный вопрос:
- Я понимаю, что песня-душа народа и ты подпитываешь свою энергию, слушая песни «Карагода». Но иногда на тебя нападает меланхолия и у тебя возникают мрачные образы, как «Черный монах», например. Так что же тебе освещает путь в твоей келье, затворник?
Сергей не раздумывая, ответил:
- Зеленая «лампа», - и прочитал несколько строк из стихотворения «Лампа».
«О, зелёное солнце мое
Под метелью листов белоснежных!
Заросло лихолетьем жильё
Обложила мой дом неизбежность.
Здесь давление жизни в алмаз
Превратило светящийся воздух
И надежнее линзы для глаз
Не найдешь ни на суше, ни в водах».

Моторчик оптимизма действует
Как бы не было тяжело осознавать суровую действительность, но матушка-природа сама по себе настраивает поэта на оптимизм и моторчик оптимизма у Сергея Леонова включается иногда против его воли, даже когда он просто вкусно хрустит листом капустным. И рождаются такие оптимистические строчки, в которых звучит веселая воодушевляющая музыка:
«Капуста состоит из хруста,
Подмерзшего на злом ветру.
А ветер так хрустит капустою,
Стеклом звенит – как на пиру.
Мир поделен стеклом – на холод
И окольцованный уют,
Где ходиков хрустальный молот
Звенит, и это – зорю бьет
Луна, вся в белых снежных хлопьях
И днем качается в стекле…
Вот печку разожгут холопья,
Ведут коня, и ты – в седле».

Для Сергея Леонова важно не только к творчеству подвигнувшее его Артемовское лето. Он не может представить свою родину Россию без её зимы:
«Мороз, как воду, память закует
В прозрачную святящуюся форму
И в тишине хрустальной день идет
И домик мал и мальчик кошку кормит
Отец с большою ёлкой на плечах…
Зима, ты останавливаешь время,
Пока наш милый север не зачах…
…Еще живет мое родное племя».

Но и лето в Старом Осколе дарит поэту удивительные находки. На металлургическом комбинате варится сталь в электропечах. И рядом с трубами-великанами, которые не чадят и не коптят голубое небо, уживается березка. Она покачает головой, словно благословляя ручеек с живительной чистой водой, дарящий Сергею прохладу в жаркий июньский день. И слагаются оптимистические строчки:
«Природа тут, как девочка, вольна
Смеется на руках у великана.
Резвится от огня защищена
У входа в гулкий мир прокатных станов.
Так осторожно не шагал ещё
Наш век по нежной зелени планеты.
Тут хоть на час мой разум защищен
От мыслей о конце земного света».

А когда прохлады родника недостаточно, то у Сергея возникает желание дождя. Одно свое стихотворение Леонов так и назвал – «Желание дождя».
«Мне хочется, чтоб ливень капель света
Перекрестил машинное стекло
Косой и мокрой рукописью лета,
Чтоб даже туче – сделалось светло».

Он сам просветлел душой, прикоснувшись к благодати природы, и того же желает мрачной, темной почти черной туче: ну пролейся быстрее дождем на землю, освободись от бремени и ты вновь станешь светлым молочно-белым облаком.В другом стихотворении у Сергея возникает эта же картина в ином образе: его небо, закрытое густой пеленой облаков, не удручает. Леонов считает, что оно задумалось о чем-то.
- А может быть, облака – это занавески в небесных окнах? – осеняет его и появляются строчки:
«Небо думает… облаками
И клочками слепых дождей…
Открываются окна рая,
Перезвон, перестук миров!
Ты стекло оттолкнешь и – в небо,
Над листами гремящих крыш.
Позабудешь про быль и не быль,
Светом в облаке пролетишь».

Стали классическим афоризмом стихи известного поэта: «Люблю грозу в начале мая, когда весенний первый гром, как бы резвяся и играя, грохочет в небе голубом».
Наверняка запомнится и образ человека-молнии, созданный Сергеем Леоновым:
«Человек, сложившийся из молний,
В дом вбежал сквозь тонкое стекло
Громом, кутерьмою дом наполнил
И ушел… И сделалось светло.
Кислород запенился в бокалах
Три глотка три вздоха – и всю ночь
Ощущенья ветра и вокзала,
Легкий поезд, прибывший точь-в-точь.
Искры молний, угасали в стеклах,
Плыл мой дом, на стыках грохоча,
Как по рельсам, по проспектам мокрым…
Ветер пел у правого плеча».

Поэт Сергей Леонов работает над новой книгой стихов. Кто знает, сколько прекрасных мгновений она доставит истинным любителям поэзии?
В очерке использованы стихи Сергея Леонтьева