Среда, 08 февраля 2017 23:38

Пилигримы, пииты, цари

Оцените материал
(2 голосов)

Пилигримы, пииты, цари

(поэты Серебряного века)

Предисловие

В 2016 году по проекту Вячеслава Заренкова «Созидающий мир» и по просветительной программе Санк-Петербургского отделения Союза писателей России издана книга «Поэты Первой Мировой войны: антология». В этой антологии соавторы: составитель Анатолий Соколов и редактор Борис Орлов не только сделали подборку стихотворений и подготовили краткие сведения о творческом и жизненном путях поэтов Первой мировой войны, но и представили читателям их взгляды, как очевидцев на те горестные и трагические события того времени. Война началась с рокового и принципиального выстрела серба с соответствующей фамилией Данилы Принципа, которым был убит в Сараево эрг-герцог Фердинанд. Германия в ответ предприняла неадекватные меры, оккупировала территорию небольшого государства братьев-славян и Россия оказалась вовлеченной в этот стремительный и странный водоворот событий армейского противостояния воюющих сторон, стран, коалиций.

Вот так выстрел Данилы Принципа оказался той зажженной спичкой возле пороховой бочки. И она с гулким громом и грохотом разорвалась, да так, что отголоски этого взрыва разнеслись по всему миру: на западе - до Соединенных штатов, на востоке – до Японии. Словно тайфун, цунами поднял на дыбы волны мирового океана, водного и воздушного, что они несколько раз, опоясав Земной шар, и даже сорвали с древнего Московского Кремля герб России – Двуглавого орла, который и символизировал, что наша страна находится в центре мира и лежит и в Европе и в Азии.

Почему председатель Санкт-Петербургского отделения Союза писателей России Борис Орлов выбрал для книги «Поэты Первой мировой войны: антология»? Он сам объясняет читателям. Первая мировая война в советских учебниках, как только не называлась: империалистической, несправедливой, грабительной, разрушительной… А ведь это Германия напала на Россию.

Первая мировая война долгими десятилетиями оставалась белым пятном в истории России. Те немногие незначительные эпизоды, о которых рассказывалось в учебниках, часто искажались или показывались двусмысленно. Бывало, что и факты-то передергивались.

Но все течет, все изменяется и в последние годы, особенно лет 10-15 назад стали появляться книги и информация, где говорилось о патриотическом подъеме русского народа, народа в начале войны, о подвигах русских солдат, офицеров и генералов. Оказалось, что вооруженные силы Российской империи спасали союзников на германском фронте.

Совсем мало было известно в нашей стране о русских поэтах, которые участвовали в Первой мировой войне. Причина в этом проста, как горькая редька: В России началась Гражданская война, и участники Первой мировой стали воевать по разные стороны баррикад: появились белые и красные, и каждый из них за будущее той России, какой он лично хотел её видеть. Одни поэты стали воевать в Красной Армии, другие в Белой гвардии. Стали стрелять друг в друга, брат шел на брата, сын на отца. И об этой братоубийственной войне так ярко написано нашим гениальным прозаиком Михаилом Шолоховым, что все трагические картины, которые происходили в Гражданскую войну, как будто встают у нас перед глазами.

Борис Орлов считает, что если бы наш народ не расколола надвое Гражданская война, Россия была бы самой передовой в мире, как в духовном плане, так и в научно-техническом. Это подтверждают биографии и произведения поэтов, не по своей воле оказавшихся за рубежом. В антологии показаны мысли и чувства русских поэтов-воинов, не равнодушных к будущему многострадальной Родины.

Отметил поэт Борис Орлов, что термин, появившийся во времена, так называемой «хрущевской оттепели» - поэты «Серебряного века», слишком субъективный. Его «изобретатели» включили в круг поэтов серебряного века только близких им по духу и мировоззрению творцов. Большинство русских поэтов, живших за пределами Советского Союза, и выпали из этого круга.

Составители антологии Анатолий Соколов и редактор Борис Орлов не смогли рассказать обо всех поэтах Серебряного века. Но они сделали первый шаг по восстановлению исторической справедливости. Русскую литературу невозможно разделить границами различных государств. Она создавалась, и будет создаваться всегда и везде, где живут русские люди, объединенные любовью к исторической Родине. Русская литература была и останется на все времена единой и неделимой. Русская литература и является тем могучим золотым звеном, которое и объединяет наш народ.

Когда-то в Российской монархической империи существовала формула, на столпах которой зиждились наши три, как когда-то казалось, непоколебимых основы и истины: «Вера, цари и Отечество». Вот с этим девизом «За веру, царя и отечество» и шли в бой русские воины и поэты. Но царь Николай Второй сам отрекся от престола, когда Первая мировая война. То есть лопнуло среднее звено этой знаменитой триады. И, казалось бы, рухнула вся цепочка крепких связей Российской империи. Говорили же на Руси в древности про глупых недалеких людей: «Без царя в голове». А тут выходит, что Россия-то оказалась обезглавленной?

Обычно на Святой Руси, когда враги нападали на Родину, то становился главнокомандующим именно царь император, или Великий князь. А если в самый разгар войны царь вдруг отрекается от престола? Все пропала Россия?!

Ничего подобного! Борис Орлов и Анатолий Соколов в книге «Поэты Первой мировой войны: антология» показали, что и царские особы во время войны становились защитниками Отчизны, глубоко веря в Бога.

Первая глава

Царские родственники и монархисты

Владимир Палей

Поэт Владимир Палей родился в Санкт-Петербурге в семье великого князя Павла Александровича и графини Ольги Валерьевны 9 января 1897 года. Когда Володе исполнилось пять лет, родители увезли сына во Францию. Там Володя научился читать и писать на нескольких языках. В совершенстве говорил на французском и английском языках.

Но родителям показалось этого мало. Владимир, как отпрыск романовской династии, по их мнению, должен был стать военным. В 1908 году молоденький граф приехал в Санкт-Петербург и поступил в Пажеский корпус военно-учебное заведение для молодых аристократов. Каково было заниматься им и постигать военное искусство, написал юный Михаил Лермонтов в своем стихотворении: «Молитва юнкера»:

Боже небесный спаси меня

От куртки тесной,

Как от огня

В нерадиловки меня не ставь

От маршировки меня не ставь.

Еще б, о Боже,

Алехин глас

Как можно реже

Тревожил нас.

Я Бог Всевышний,

Хорош уж тем,

Что просьбой лишней

Не надоем.

Стихотворение и впрямь похоже по слогу и по складу на молитву. Шепчи её речитативом. Авось и услышат.

Владимир и во Франции изучал поэзию знаменитых русских поэтов – Пушкина, Лермонтова. И лермонтовская «Молитва юнкера» раззадорила молоденького графа. Он в 1910 году написал свое первое стихотворение. И не только на русском языке писал Владимир. Он много стихотворений написал на английском и французском языках. Но нигде их не опубликовал. Относился к своему поэтическому творчеству очень критически и требовательно.

Когда началась Первая мировая война, Владимир полон патриотического энтузиазма. Он поступает в декабре 1914 года в императорский гусарский полк, а уже в феврале 1915 года отправляется на фронт. Он стал постоянным участником в боевых действиях армии.

Несколько раз Владимира посылали в разведку, где проявил храбрость и самоотверженность. За что получил военный орден Анны 4-й степени, ему присвоили звание поручика.

Соратники уважали и любили его. 18 августа 1915 года Царским Указом Владимиру были пожалованы княжеский титул и фамилия Палей. В перерывах между боями князь писал стихи. Понюхав пороху, Владимир Палей, подражая немного Лермонтову, но уже не по-мальчишески, как юный Мишель, а на полном серьезе, хорошо понимая реальную опасность гибели, под заунывный посвист пуль над головой, лежа в окопе, у него рождаются стихи под названием «Молитва воина»:

Огради меня, Боже, от вражеской пули

И дай мне быть сильным душой…

В моем сердце порывы добра не заснули,

Я так молод еще, что хочу, не хочу ли –

Но всюду, во всем я с Тобой…

И спаси меня, Боже от раны смертельной,

Как спас от житейского зла,

Чтобы шел я дорогой смиренной и дельной,

Чтоб пленялась душа красотой беспредельной

И творческой силой жила.

Но, коль Родины верным и преданным сыном

Паду я в жестоком бою –

Дай рабу Твоему умереть христианином,

И пускай, уже чуждый страстям и кручинам

Прославит он волю Твою…

Владимир не выпрашивает в молитве Богу остаться в живых, но, как говорится, береженого Бог бережет. Но поручик уже научился не кланяться каждой прожужжавшей пуле над его головой, не шарахаться от разрыва артиллерийского снаряда. Он просит Бога спасти его смертельной болезненной раны, от которой мучительно и долго будешь ожидать безжалостную старуху с пустыми глазницами и острой косой на плече.

В молитве поэта Палея одна просьба: остаться христианином, а своей смертью прославить волю Господню. Ведь поэт и офицер видел, как в лазарете мучаются его раненые солдаты, с которыми он вместе ходил в атаку.

Только не каждый раненый солдат выживал в полевом госпитале, хотя сестры милосердия старались изо всех сил снизить боль от тяжелого ранения, и вселить солдатику надежду на выздоровление.

Так думал офицер, поручик Владимир Палей, А поэт Палей пишет стихотворение «Сестры милосердия», в котором Владимир сравнивает медицинских сестер с ангелами земными. Пусть у них нет за спиною крыльев, но милосердия в их душах с избытком. И если раненым солдатам не хватает дозы успокоительного лекарства, чтобы не скрипеть зубами от невыносимой боли, то в душе медицинских сестер полная чаша живительного бальзама. А на белых косынках девушек спереди надо лбом краснеет крест.

Глядя на этот крест даже те раненые, которым уже терпеть боль невмоготу испытывают умиротворение. Появляется в их сердцах и надежда на выздоровление. Читателю следует внимательно прочитать строчки стихотворения «Сестры милосердия»:

Сестры милосердия, ангелы земные,

Добрые и кроткие, грустные немного,

Вы бальзам пролившие на сердца больные,

Вы, подруги светлые, данные от Бога.

Вам – благословение, сестры душ усталых,

Розаны расцветшие, там, на поле битвы,

И в крестов сиянии, ярко-ярко алых,

Тихо принимавшие раненых молитвы…

Поэт Владимир Палей осыпает сестер милосердия эпитетами, как конфетти на празднике Эры милосердия: сестры добрые, кроткие, светлые и даже немного грустные. Интерес вызывает и последняя строчка стихотворения «Сестры милосердия», в которой они принимают из уст раненых молитвы, явно родилась из народной поговорки: «Ваши бы молитвы, да Богу в уши». А сестры милосердия и стремятся переправить молитвы раненых именно по адресату: Богу в уши. Ведь сами-то сестры – ангелы, хоть и земные, но служат Богу.

Прекрасна у Владимира Палея в этом стихотворении и метафора: «И в крестов сиянии ярко-ярко алых». Ведь именно от красного креста на белых косынках медсестер Первой мировой войны и родилась идея создать миротворческую организацию «Красный крест». Но Владимир Палей хороший поэт, и у него сияют кресты у сестер милосердия: «ярко-ярко алые». Цвет вроде бы один и тот же, но эпитет алый – возвышенным.

Но не всем солдатам помогают молитвы и их самих и сестер милосердия. Это понимает и поручик Палей, и в сентябре 1915 года у села Речки проходили похороны погибших солдат, с которыми еще вчера Владимир шел в атаку. И он пишет стихотворение: «У солдатского кладбища»:

Мягко разостланы дерна квадратики

Набожной чьей-то рукой…

Спите, соколики, спите, солдатики,

Вам здесь простор и покой.

Небо над вами сияет безбрежностью,

Тихо мечтают поля,

Приняла вас с материнскою нежностью

Эта сырая земля.

Русь защищая, ребята бывалые,

Долго дрались вы с врагом…

Спите, родимые, спите, усталые,

Под деревянным крестом.

Жертвы борьбы с лицемерной державою

Вы – не покинутый прах!

Вечною памятью, вечною славою

В русских вы живы сердцах!

Стихотворение Владимира начинается благостно, умиротворенно. Могилки солдат «мягко» устланы дерном – квадратиками. Да и обращается к павшим воинам совсем по-отечески нежно: «Спите, соколики, спите, солдатики». А парню-то всего восемнадцать лет. Но об отцовском отношении к соколикам говорит фраза, что их приняла «с материнской нежностью» - сырая земля. И это логично согласно народному присловью: «Мать сыра земля».

Но, в заключительном четверостишье в голосе поэта врываются нотки тревоги и сожаления: солдаты сражались упорно и геройски, но оказались ни в чем не повинными жертвами Мировой политики. Владимир Палей прекрасно понимает, что война, начатая в 1914 году разведена Германией, где правит кайзер Вильгельм Второй кузен русского императора Николая Второго. То есть «лицемерный» немецкий кайзер являлся двоюродным братом русскому императору.

И применить термин «братоубийственная война» к Первой мировой войне можно не только в переносном смысле, но и в прямом.

Но поэт на солдатском кладбище клянется, что вечная память и вечная слава сохранится на века в русских сердцах. И как клятва звучит возглас Палея: «Жертвы борьбы с лицемерной державою вы – не покинутый прах!»

Немцы говорят: «Война – войной, - обед по – распорядку». А русская душа даже на войне требует любви. Владимир Палей и в этом не исключение. Он пишет нежное, лирическое стихотворение:

Не зажигай огня… Останься… Помолчим…

Зачем нам говорить, когда в вечерней сказке

Ты грезою полна и я мечтой томим…

Не зажигай огня… Светильник юной ласки

Еще горит в душе и мне еще светло,

Останься… Помолчим и сбросим жизни маски.

Молчанье – ключ златой к тому, что в нас жило

И чем мы до сих пор еще чудесно живы.

Но зря шептали мы – оно от нас ушло…

О, помолчим: слова так беспощадно лживы…

Оне – соблазн живой, оне томят меня,

А молча дум твоих ясней мне переливы.

Останься… Помолчим… Не зажигая огня…

Первая страстная любовь поэта уже, взмахнув широким крылом, покинула его душу, но она сопротивляется и кружит над головами влюбленных, делая круг за кругом, и не решается исчезнуть навсегда.

Лирический герой несколько раз повторяет, как заклинание прерывистую, будто дыхание перехватывает, фразу: «Не зажигай огня… Останься… Помолчим…». Глаза – зеркало души и герой боится, что он может увидеть во взоре своей любимой девушки отчуждение. А молчание требует, что бы и голос не выдал, что случилось: были оба влюблены, а любовь не получилась!

Это горько, больно, но… надежда-то умирает последней. Вот и умоляет лирический герой: «Останься… Помолчим… Не зажигай огня…».

А вдруг опять пробежит между ними шальная искра и любовь возвратится вновь.

Потому у поэта и появляются такие замечательные сравнения: «Молчанье – ключ златой» и «слова так беспощадно лживы».

К лету 1916 года Владимир подготовил к печати первую книгу стихов. Она вышла в Петрограде под очень скромным названием: «Сборник». Тем не менее, так делали не только начинающие поэты, а и классики. Например, многие известные поэты не придумывали яркие названия для своих книг, а называли их просто: «Избранное». У Владимира Палея в «Сборник» вошло 86 стихотворений. И книга получилась солидная, да и стихи интересные, трогательные, сентиментальные, героические, божественные. Можно убедиться в этом прочитав стихотворение, которое поэт написал, еще обучаясь в Пажеском корпусе, еще до войны. Называется стихотворение Палея «Зимний вечер». Оно чистое и наивное:

На улице летят пушистые снежинки,

Слезами падают замерзшие оне.

В камине чуть горят последние лучинки

И старые часы бормочут на стене.

А в холоде души, забывшей трепетанья,

Когда я, наконец, один с твоей мечтой,

Забытая любовь, забытые лобзанья –

Все сыплется во мглу, слезинка за слезой.

Как видно из лирических стихов Владимира, он был влюбчив, и считал каждую любовную связь вечной и нерушимой. Но он не был обычным ловеласом и переживал каждую размолвку огромной жизненной трагедией. Оттого-то и кажется кадету падающие с неба пушистые снежинки не манной небесной, а слезами, замерзшими от охлажденных чувств. В такие тяжкие минуты хочется любому из нас поплакаться на плече старшего товарища, надеясь, что тогда хоть немного полегчает.

И Палею, вылив свою душу строчками стихов «Зимний вечер» на чистый лист бумаги, и вправду полегчало. Чуть позже поэт пишет:

Как на сердце вдруг стало тихо

Среди наскучившего дня…

Наверно, кто-то помолился

Душою чистой за меня.

Наверно, кто-то незнакомый,

Далекий, старый и простой,

Мой образ вспомнил промелькнувший

Своею тихою мечтой.

Свое двадцатилетие в январе 1917 года встретил в Царском Селе со своими родственниками, но захворал. Болезнь крепко вцепилась в тело юноши, и он к военной карьере уже не вернулся. В Царском Селе он мог бы хорошо подлечиться, но через месяц с лишним в Петрограде произошла февральская революция, а затем и Великая Октябрьская.

В Петрограде Временное правительство перестало существовать, и Керенский тайно эмигрировал в Америку. А 16 марта 1918 года председатель Петроградской ЦК Моисей Урицкий издал предписание: всем членам семьи Романовых явиться в Чрезвычайную Комиссию на улицу Гороховую, дом 2. Урицкий предоставил Владимиру Палею сделать выбор: или отказаться от отца, или отправиться в ссылку в Сибирь, или на Урал.

Князь Палей, русский офицер от отца не отказался, и в апреле 1918 г. вместе с другими ссыльными его отправили в Екатеринбург. А через месяц, в мае – в Алапаевск. Там Владимир пишет стихотворение, читая его, сердце кровью обливается:

Как ты жалка и окровавлена,

Моя несчастная страна!

Ты от позора не избавлена!

Ты в эти дни коснулась дна.

Терзают нас часы недужие

Нигде не видно берегов

И в горести враги наружные,

Добрее внутренних врагов.

Это было время, когда на белый террор Корниловского мятежа, Советская власть ответила красным террором. Насилие с любой стороны порождает ответное сопротивление. И еще не закончившись Первая Мировая война, перерастает еще в более ужасную фазу – началась Гражданская война. Вот почему Владимир Палей считает, что «враги наружные, добрее внутренних врагов». На обычной войне сражаются солдаты, а на гражданской – братья… Которые с таким остервенением рушат братские узы.

Вторая часть стихотворения Палея содержит гнев недоумения: Родину мать, как Иисуса Христа распинают на кресте её же сыновья:

В страницу славы непочатую

Вонзилисьгрязные мечи –

И перед Родиной распятою

Одежды делят палачи.

И длится страшное видение,

Блестит смертельная коса…

О, где же Бог?.. Где провидение?!.

О, как безмолвны небеса!!!

В этом отчаянном крике лирический герой не ожидает ответа. Он явно видит как сверкает острое стальное лезвие «смертельной косы».

Это стихотворение поэта оказалось пророческим. Он будто предвидел свою смерть. 18 июля 1918 года князь Владимир Палей был убит и сброшен в шахту Новая Селимская в 18 километрах от Алапаевска. Вместе с ним погибли и его родственники: великая княгиня Елизавета Федоровна, великий князь Сергей Михайлович, князь Иван Константинович, князь Константин Константинович – младший, князь Игорь Константинович.

Но не только гнев и обида за распятую Родину кипели в душе поэта Владимира Палея. Он считал, что его родной край светел как «заветный алмаз». И как блеск этого алмаза соединяет в душах народа сказку и быль: «где сказка и любовь сплетаются в одно». На этой сказочной любви к Родине, к России и держится наша страна, как на плечах могучих Атлантов держится Мир на нашей Земле.

Эти мысли поэт и изложил в стихотворении без названия:

Мы все таим в душе свой мир необычайный,

Где сказка и любовь сплетаются в одно,

Где счастье не дивит нас, словно гость случайный,

Тот мир, где быть царем невольнику дано.

Все то, что попрано насмешкою людской,

В тот мир перенесли мы грустною рукой.

Как светел этот край, заветный наш алмаз!

Как этот уголок хорпош в своей печали!

В нем все правдивое, за что отвергли нас,

В нем все прекрасное, о чем мы умолчали…

И там над жертвами людей, плывите вы,

О, грезы – облака душевной синевы!

Счастье, оказывается, уже не удивляет поэта, а кажется ему миражем. Но, как только развеются миражи, аристократ видит мир иной: им управляет не царь, а бывший невольник. Который насмехается над царскими отпрысками.

Владимиру Палею трудно понять только одно, а почему же в этом родном краю, сверкающем алмазным блеском благородства, появились подневольные люди, добывающие эти алмазы во глубине Сибирских руд. Почему умалчивали все прекрасное и чистое. Вот так великим философом предстает перед читателями поэт Владимир Палей. И он считает, что угнетенная душа, черпая людские «невзгоды, становится и светлей и чище». Этими словами и заканчивает стихотворение поэт:

Так, угнетенная душа светлей и чище

Становится подчас лишь для самой себя,

И каждый человек – незримое кладбище

Того, с чем он пришел, надеясь и любя.

19 октября в Алапаевске власть оказалась в руках Белой Армии, и состоялись похороны невинно убиенных князей. Изуродованные тела их извлекли их шахты, и были временно погребены в склепе городского собора. В июле 1919 года эти гробы были вывезены в тыл армии Колчака, в Читу. Позже останки обрели покой в склепе Храма Святого Серафима Саровского при русской миссии в Пекине.

2 ноября 1918 года Русская Православная церковь в изгнании канонизировала царя Николая Второго и его семью вместе с другими мучениками, включая и жертвы в Алапаевске. В связи с этим событием изображение Владимира Палея появилось на иконе новых Российских мучеников. Эта икона находится в монастыре Пресвятой Троицы в Джордано вилле, Нью-Йорк. Он изображен в военной форме и со свитком в руке. В июле 2009 года Генеральная Прокуратура России посмертно канонизировала князя Владимира Палея.

Олег Романов

Князь Олег был правнуком императора Николая Первого и четвертым сыном известного русского поэта великого князя Константина Константиновича, который публиковал свои стихи под псевдонимом К.Р. Родился Олег 15 ноября 1892 года, а в десятилетнем возрасте был зачислен в Полоцкий кадетский корпус. Олег Константинович учился прилежно, и выделялся среди сверстников своими способностями и начитанностью. В 1910 году, окончив кадетский корпус, поступил в императорский Александровский лицей. Олег Романов стал первым из членов императорского дома, поступившего после военной службы в высшее гражданское учебное заведение.

Необыкновенно талантливый князь Олег мечтал стать писателем. И с детских лет его кумиром был Александр Сергеевич Пушкин.

Поступив в лицей, Олег написал стихотворение о древней Византии. В нем чувствуется влияние Пушкина на Олега Романова. В хрестоматийном произведении «Песнь о Великом Олеге» звучит, что тезка князя собирался прибить свой щит на дверях Царьграда, а Константинополь русским городом. Во время Византии Софийский Собор в Константинополе был православным храмом, но после, во времена Османской Империи в небо взвились исламские Минареты.

Эти впечатления и воспоминания и подвигли князя Олега Романова написать стихотворение о Византии:

Остатки грозной Византии,

Постройки древних христиан,

Где пали гордые витии,

Где мудрый жил Юстиниан –

Вы здесь, свидетели былого,

Стоите в грозной тишине

И точно хмуритесь сурово

На дряхлой греческой стене…

Воспряньте, греки и славяне!

Святыню вырвем у врагов,

И пусть царьградские христиане,

Разбив языческих богов,

Поднимут Крест Святой Софии,

И слава древней Византии

Да устрашит еретиков.

Олег Романов не видит влияния в современном мире Византии, где родилось православие, и Греции. Он видит «остатки грозной Византии, постройки древних христиан». А о древних греках поэт говорит еще жестче. У него они «хмурятся сурово на дряхлой греческое стене».

Но все же греки родоначальники Христианской веры, и Олег обращается с призывом и к грекам и к славянам: «воспряньте, греки и славяне! Святыню вырвем у врагов». Поэт мечтает не силой восстановить православие в Византии, а проникновенной верой в Бога. Еретиков трудно переубедить мячом, а вот, если воздвигнуть крест животворящий над куполом Софийского Собора, то слава древней Византии сразу же возродится.

Олега Романова после окончания Императорского Александровского лицея, в котором учился и его любимый поэт Александр Пушкин, зачислили в лейб-гвардейский Гусарский Его Императорского Величества полк. Он хорошо учился и окончил лицей с золотой медалью. А вот Александр Пушкин стал гениальным поэтом, а вот с математикой он был не в ладу. Его даже не аттестовали по этому предмету. В выпускном аттестате не ставятся двойки и колы. Но учителя лицея нашли выход. Пушкина не аттестовали по математике.

А Олег Романов уже продвигался по карьерной лестнице на военной службе, и был произведен в корнеты в 1913 году. Возможно, сыграло одно очень важное событие в России: в 1913 году отмечалось 300-летие дома Романовых. Но Олег, хоть и мечтал стать писателем, но военную службу он нес исправно.

Если человек талантлив, то он талантлив везде. Олег Константинович чтит своего прадеда Великого Князя Константина, который не счел нужным стать императором, так как был уже великолепным поэтом. Он стал обыкновенным гражданином, который видел не только парады и блеск дворцов, а понимал и тяжелое, а иногда и нищенское положение народа. И для него Отчизна и дорогая, и бедная да несчастная. Еще в лицее он стал патриотом, и мечтал облегчить участь народа. В его стихотворении «Гроза прошла…» об этом и говорится:

Гроза прошла… Как воздух свеж и чист!

Под каплей дождевой склонился скромный лист,

Не шелохнет и дремлет упоенный,

В небесный дивный дар влюбленный.

Ручей скользит по камушкам кремнистым,

По свежим берегам, по рощицам тенистым…

Отрадно, в сырости пленительной ручья,

Мечтами унестись за трелью соловья…

Гроза прошла… а вместе с ней печаль,

И сладко на душе. Гляжу я смело в даль,

И вновь зовет к себе отчизна дорогая,

Отчизна бедная, несчастная, святая.

Готов забыть я все: страданье, горе, слезы

И страсти гадкие, любовь и дружбу, грезы

И самого себя. Себя ли?.. Да, себя,

О, Русь, страдалица святая, для Тебя.

Стихи Олега вначале кажутся обычными, лирическими, воспевающими красоту родной природы. После грозы лирический герой упивается чистым и свежим воздухом в наступившей тишине, когда отгремели громы и утих ветер. Даже листва замерла, и её шорохи не слышны.

Зато ручей, напоенный дождевой водой: «скользит по камушкам кремнистым». Радуются преображенной природе малые птах, слышны соловьиные трели, и поэту хочется «мечтами унестись за трелью соловья…».

Но эти строчки, которые я привел выше, лишь прелюдия оратории, посвященной Олегом Романовым своей Отчизне.

Он готов забыть все: «страданье, горе, слезы… И самого себя». Вдруг поэт встрепенулся, и словно споткнувшись о камень легкий поперек дороги, задает себе вопрос: «Себя ли?...». Олег Романов твердо убежден, что он готов принести для Отчизны и себя. Положить свою жизнь, сказать высокопарно, на алтарь Отечества. И Олег Романов с дрожью и горечью в голосе восклицает: «О, Русь, страдалица святая, для Тебя».

Поэт не говорит Россия, Российская империя, а, уходя к истокам Родины, называет её кратко и нежно – Русь! Вот за неё родимую он готов забыть и себя.

Поэт понимает, что его страдания совсем не сравнятся с его страданиями. Это стихотворение Олега Романова стало пророческим в его судьбе.

Когда началась Первая Мировая война, Олег забывает свою любимую работу. Он еще в 1911 году к столетнему юбилею лицея выступил с инициативой факсимильного издания рукописей Пушкина, которые хранились в музее лицея. Он заботливо следил за неуклонной верностью воспроизведения подлинника. И успел сделать до начала войны первый выпуск.

Тут Олегу Романову предлагают не идти на фронт, а стать ординарцем в Главной квартире. Князь же добился разрешения остаться в своем полку. Об этом решении Олег Романов написал в своем дневнике: «Мы все пять братьев идем на войну со своими полками. Мне это страшно нравится, так как это показывает, что в страшную минуту Царская семья держит себя на высоте положения».

В августе 1914 года князь Олег пошел со своей частью на фронт. Но уже 27 сентября был тяжело ранен. В телеграмме Верховного Главнокомандующего сообщалось о его геройском подвиге. Она была лаконична, но даже в скупых строчках видна отвага князя Олега:

- При следовании застав нашей передовой кавалерии, были атакованы и уничтожены германские разъезды. Частью немцы были изрублены, частью взяты в плен. Первым доскакал до неприятеля и врубился в него корнет Его Высочества князь Олег Константинович.

Раненого князя Олега положили в лазарет Витебска. Вскоре прибыла телеграмма и от Государя Николая Второго. Корнет был награжден ордером Святого Георгия 4-ой степени. В госпиталь приехали и родители Олега. Отец его Константин Константинович, поэт с псевдонимом К.Р. – Константин Романов, сказал сыну:

- Тебя наградили орденом Святого Георгия 4-той степени, Олег, а я тебе привез нашу священную семейную реликвию и тоже такой же орден Святого Георгия и тоже 4-ой степени в подарок. Им был награжден твой дед генерал-адмирал Российского флота великий князь Константин Николаевич. Все военные награды у нас передаются из поколения в поколение. Твой дед Константин Николаевич передал этот Орден мне, а теперь я передаю его тебе. Носи, гордись и выздоравливай побыстрее.

- Но меня уже наградил таким же орденом Государь, - сказал Олег.

- Не беда, полный Георгиевский кавалер должен иметь на груди четыре креста. А ты радуешь своего деда-то – это новыми стихами.

- Да, папа, я пишу в редкие минуты затишья. Но военных впечатлений еще мало. А вот стихотворения, написанные перед войной, есть. Мне вспомнился Пушкинский «Евгений Онегин» - роман в стихах, и какие красочные картины мирного быта нарисовал Александр Сергеевич, диву даюсь. А ведь такой же уют был и в нашем доме.

- Так дай черновик этого стихотворения мне, - попросил сына отец. Я ведь тоже поэт, и мне будет приятно узнать, как ты пишешь. Надеюсь, что твой стиль будет созвучен с пушкинским?

У Олега выступила испарина на лбу, но не от волнения, а просто поднялась температура. Мать вытащила из сумочки кружевной платочек, и промокнула бисерные капельки на челе сына, а он протянул отцу листок бумаги с текстом стихотворения, написанного каллиграфическим почерком.

К.Р. взял лист и прочитал:

Уж ночь надвинулась. Усадьба засыпает…

Мы все вокруг стола в столовой собрались,

Смыкаются глаза, но лень нам разойтись,

А сонный пес в углу старательно зевает.

В окно открытое повеяла из сада

Ночная, нежная к нам в комнату прохлада.

Колода новых карт лежит передо мною,

Шипит таинственно горячий самовар,

И вверх седой прозрачною волною

Ползет и вьется теплый пар.

Баюкает меня рой милых впечатлений,

И сон навеяла тень сонной старины,

И вспомнился мне пушкинский Евгений

В усадьбе Лариных средь той же тишины.

Такой же точно дом, такие же каморки,

Портреты на стенах, шкапы во всех углах,

Диваны, зеркала, фарфор, игрушки, горки

И мухи сонные на белых потолках.

Константин Константинович, не выпуская лист с написанным стихотворением, прокомментировал:

- Не зря ты, Олег, столько перелопатил факсимильных рукописей Пушкина. Язык твоего повествования живой и яркий. Ты не только вспомнил о Евгении Онегине в доме-усадьбе Лариных, ты наполнил её особенной аурой, которая присуща в любой дворянской, аристократической семье. Правда, атмосфера немного сонливая, и пес у тебя сонный, и у самого глаза слипаются, и даже на белоснежном потолке ползают сонные мухи. Зато картину оживляет горячий самовар. Он у тебя таинственно шипит, пыхтит и пускает вверх струйки пара. А метафора про этот пар уникальна: «И вверх седой прозрачною волною ползет и вьется теплый пар». Динамику придают два глагола: пар ползет и вьется. Ужом скользит из-под крышки и стремительно взовьется вверх прозрачной струйкой.

- Спасибо, папа, ты меня вдохновил своими впечатлениями. Они такие мастерские и тонкие.

- Так, мастерство поэта начинает появляться после вот таких дискуссий, - кивнул отец, и тут же спохватился. – Олег, на тебе лица нет. Ты отдохни немного, а то я тебя заговорил, жужжу и жужжу, как надоедливая муха.

12 октября в Витебском лазарете Олег Константинович скончался на руках родителей.

Рана его оказалась смертельной. Олег Романов, ему было 21 год, стал единственным членом Российского Императорского дома, погибшим на фронте Первой Мировой войны. Князя Олега похоронили в имении отца Осташово Московской губернии. В 1916 году родители построили Храм-усыпальницу, но в 1920 году могила Олега Константиновича была подвергнута осквернению и разгромлена.

Местные жители крестьяне, которые помнили нежную и ранимую душу Олега, перезахоронили княжеские останки на сельском кладбище. Гроб сельчане перенесли на руках на другой берег реки Рузы. И предали земле возле храма Святого Александра Невского. Знаковое захоронение сделали простые крестьяне.

Но и тут не нашел успокоения прах князя Олега. В 1934 году храм был взорван, а кладбище снесено.

Зато спустя много лет в Александровском лицее была учреждена медаль имени князя Олега Константиновича, которой награждается лицеист за лучшее сочинение по отечественной словесности. На медали начертан лицейский девиз «Для общей пользы». И слова князя Олега, написанные им незадолго до гибели: «Жизнь не удовольствие, не развлечение, а крест».

В 2010 году в Полоцке было создано Полоцкое кадетское училище. В нем бережно хранят память о князе Олеге Константиновиче.

Князь Федор Касаткин – Ростовский

Он родился 1 ноября 1875 года в слободе Чернянка Курской губернии – русский поэт. Драматург, перевозчик и публицист, автор гимна Добровольческой армии, участник Первой Мировой и Гражданской войн.

Николай Федорович Касаткин – Ростовский, отец Федора из древнего княжеского рода был членом Государственного Совета.

Как поэт Федор Касаткин, проявился еще в Пажеском корпусе, из которого он был выпущен подпоручиком. Он под псевдонимом Ф.К.Р. – Федор Касаткин – Ростовский, опубликовал свой первый поэтический сборник в 1900 году. Сборник стихотворений князь Федор посвятил великому князю Константину Константиновичу, известному под псевдонимом К.Р. – Константин Романов. Поэтому Касаткин умело позаимствовал у великого князя псевдоним. Созвучие у К.Р. и Ф.К.Р. есть, несомненно. В 1912 году к столетию войны с Наполеоном написал песню «1812-й год». И эта песня победила на конкурсе патриотических песен.

Спустя год в 1913 году Федор Касаткин переложил на русский язык вальс Арчибальда Джойса «Осенний сон». Начинается вальс с грусти. И звучит минорно, навевая тоску и воспоминания, что пролетели лихим эскадроном весна и лето, и наступила осень – предвестница холодов:

Тучи низко кружат над садом,

Ветер, воя, бьет в окно…

Сердце, тоскуя, плачет о прошлом,

Призрак счастья исчез давно.

Опустел наш сад, и напрасно взгляд

Ищет солнца луч в серой дали.

Кончен сон златой, плачет сад пустой,

И в ответ ему сердце щемит.

Природа и человек будто соревнуются между собой, кто же сильнее из них изобразит свое страдание: тучи опустились почти до земли. И издали не видны макушки золотистого сада. Даль подернулась серой пеленой, а ветер остервенело воет и бьет в окно.

А как мучается лирический герой? У него сердце плачет и тоскует о прошлом, а потому так щемит, что боль трудно переносить. Зато и человек и природа сходны в одном: Золотой солнечный луч потускнел и стал призрачный, а у человека уже нет золотистых счастливых снов, и призрак счастья ускользнул в серой дали.

Но, если природа самодостаточна, то лирическому герою требуется не только созерцание увядающего сада, а необходимо простое человеческое общение. И поэт Федор Касаткин и показывает смятение лирического героя:

Друг мой, где ты? Прежней сказки

Нежной, страстной, хоть миг верни;

Своей лаской, как луч, ясной,

Сердца сумрак ты озари.

Друг мой, где ты? Призыв страстный

До рассвета звучит, как стон,

Но напрасно жду ответа, -

Кончен светлый сон.

Выходит, что диалог с другом не получился. Глас вопиющего в пустыне никем не услышан – ни Богом, ни другом.

В Первую Мировую Федор Касаткин получил ранение, и четыре контузии. Он получал направления в госпиталь, но всегда настаивал на возвращение в строй. И повсюду – в блиндаже и в окопах, в деревенской избе и в иссеченной осколками снарядов роще – заносил он в свою походную тетрадь возникающие поэтические строки. Вот из этих стихотворений и предлагаю уважаемым читателям прочесть «Исповедь»:

Он ночью был в атаке тяжко ранен,

И перевязанный в пустой избе лежал.

Усталый взгляд его был смутен и туманен

И тихо он священнику шептал:

«Я знаю, я умру… Я это понял ясно,

Я с жизнью примирен, не смею я роптать,

Но мучит мысль одна… Ведь будет так ужасно,

Когда про мой конец моя узнает мать.

От детских лет мы с нею жили дружно,

Делились мыслью каждою своей…

Про то, как я страдал, ей говорить не нужно,

Что думал про неё, о том скажите ей.

Послушайте…» - И, в трепетном сиянии

Мерцающей свечи, он долго говорил,

Про жизни дни свои, про прошлые желанья,

О том, как мать он искренно любил.

Шла тихо исповедь, порою прерываясь,

Молился пастырь, слушая слова,

Безмолвно было все… Лишь где-то удаляясь,

«Ура» в окопах слышалось едва.

В стихотворении «Исповедь» Федор Касаткин затронул трудную тему: Что же испытывает воин, лежащий на смертном одре. Тяжелораненый солдат не боится своей смерти. Он знает, что ему не выжить, что умрет. Корчась от невыносимой боли, раненый просит у священника лишь одно: не сообщать матери о его мучениях. Он горячо её любит, и не желает, чтобы мать переживала из-за его страданий.

Что дух солдата вот-вот покинет бренное тело, поэт сравнил с мерцающим огоньком горящей свечи: Одно дуновение ветра, и огонек погаснет, как жизнь воина.

Особенно сильно сказано Федором Касаткиным про войну, про её суть в последнем четверостишии:

Шла исповедь, порою прерываясь,

Молился пастырь, слушая слова,

Безмолвно было все… Лишь где-то, удаляясь,

«Ура» в окопах слышалось едва.

Шла исповедь, но и война идет и продолжается. Исповедь прерывается, но пастырь в это время безмолвия не нарушает тишину. А молча ложится. Раненый уже не воин, а его друзья-товарищи снова идут в атаку, и слышится, хотя чуть-чуть слышится, их далекое «Ура!». Это «Ура» удаляется. А смерть приближается стремительно.

А что же чувствуют солдаты, идущие в атаку с криками «Ура!»? Об этом поэт рассказывает в следующем стихотворении:

В ночь, когда тусклы во мраке

Звезд мерцающих огни,

Ты о тех, что ждут атаки,

Мыслью сердца помяни.

Вспомни: где-то там далеко,

У разрушенных бойниц,

Средь траншей, во тьме глубокой,

Много близких, милых лиц.

Много там тоски, волнений…

Мощи духа средь людей,

Много там трудов, лишений,

Снег и холод средь траншей.

Но, как свет звезды во мраке,

Край родной для них всегда,

С верой ждут они атаки…

Помолись за них тогда.

На исповеди мерцала в пустой избе только свечка. В этом же стихотворении князя Федора Касаткина мерцают над солдатами, засевшими в глубокой траншее перед рывком в бой, тусклые звезды.

Но поэт считает, что ярче всяких звезд светит и сияет русским воинам – край родной. Вспоминая о нем, у солдат, как наяву, встают перед глазами лица близких и родных, которые любят и ждут, когда же они вернутся домой.

Скептически относится Федор Касаткин к хваленой Европе, о которой только и мечтают аристократы. Там можно прожигать жизнь в шумных ресторанах и спускать деньги до последнего рубля в казино. Но я об Европейских «прелестях» говорю сухим языком прозы, а князь Федор ярко выразил свои мысли поэтическим словом:

Бескрасочная жизнь Европы современной

Для нас, взращенных русской шириной,

Узка, сера и Родины согбенной

Бессмертный дух мы чуем над собой.

Здесь шири нет и силы нет привычной

Ни в мыслях, ни в поступках, ни в делах,

Там даже в гибели, безумно хаотичной,

Какой неподражаемый размах…

Вот как считает Федор Касаткин: жизнь Европы бескрасочная, она узка и сера, и нет в ней главного: русского широкого размаха. А Россия для солдат – мать родная, они поглядели своими глазами на Европейские «ценности», душой чуют бессмертный дух Родины, её «неподражаемый размах», её силу и ширь, в которых захлебнутся любые попытки захватчиков.

Во время революции Федор Касаткин перенес трагические события: большевики расстреляли его мать и сестер. Он вступил в Добровольческую армию, сформировал под Новороссийском Сводно – гвардейский полк, и даже написал гимн Добровольческой армии «Трехцветный флаг». Российский треколор воспевался князем Федором:

Подобно витязям-варягам,

Чтоб воедино Русь собрать,

Идет на бой с трехцветным флагом

Без страха смерти наша рать.

Ей не страшны в пути лишенья,

Смешон кровавых страхов бред,

Она несет нам возрожденье

В сиянье радостных побед.

Начавший каплей незаметной

Она сплотилась в грозный вал,

Над нею флаг родной трехцветный

В лучах рассвета засиял.

К нему все те, кто сын России!

К нему все те, кто правды ждет!

Туда, где главы золотые,

К Москве он смелых приведет!

В 1919 году князь Федор Касаткин–Ростовский возглавлял подпольную офицерскую организацию в Киеве.

Прочитав в газете: «В Петрограде оставленные за бортом жизни офицеры образовали артель грузчиков», Федор Николаевич написал стихотворение «Грузчики»:

Мы грузчики… мы разгружаем вагоны,

Мы носим тюки на усталой спине…

Мы те, кто носили недавно погоны

И кровь проливали за Русь на войне.

Лишили нас чина, средств жизни и званья,

Лишили мундир наш былой красоты,

Но кто из души у нас вырвет сознанье,

Что мы перед Родиной нашей чисты?

За светлую участь родного народа,

Забыв про опасность, в кровавых боях

Мы с немцами дрались в окопах три года

С решимостью гордой в усталых очах.

Водили вперед мы в атаки колонны,

Чтоб дать этим благо родной стороне…

Мы те, что недавно носили погоны,

Мы носим тюки на усталой спине.

……………………………………………………….

И если бы дни наступили другие,

И враг на окопы пошел бы опять, -

Мы снова готовы, святая Россия,

Вести их вперед, чтоб тебя отстоять.

Офицеры сняли погоны и стали грузчиками, про такое событие вряд ли кто из обывателей слышал. Бывшие офицеры, хоть и сняли свои погоны, но оружие свое именное, многие не стали сдавать. Таких офицеров представляли бандитами с большой дороги, грабителями и вымогателями. Но забывали, что и отобрать-то у обездоленных крестьян, или рабочих не было возможности. Да и офицерская честь не позволяла. Хотя голод не тетка, бывали и мародеры, а кто-то стал заниматься и бандитизмом.

Однако не стоит всех стричь под одну гребенку: «Богу богово, а кесарю - кесарево».

Звучит у поэта в стихах «Грузчики» и ирония, но она очень горька. В первой же строфе у Федора Касаткина резкое внутреннее противостояние перекликается с единым подходом к форме и содержанию. Поэт говорит: «Мы носим тюки на спине», а следом звучит грустное: «Мы носили недавно погоны». И кто знает, которая ноша была тяжелее: тюк на спине и безответственность, или погоны на плечах и огромная тяжесть принятия решений ответственных и жестких?

Ведь чем отличается гражданский руководитель от военного командира, офицера? Не только погонами на плечах. У военного человека есть одно право, которого нет, и не будет никогда у гражданского руководителя. Первый имеет право посылать своего подчиненного на смерть, а второй такого права не имеет.

Но Касаткин – Ростовский касается еще одного щекотливого аспекта в этих взаимоотношениях: военный – гражданский. Офицер остается военной косточкой навсегда, он ответственен до мозга костей. Потому поэт и задает риторический вопрос: «Но кто из души у нас вырвет сознанье, что мы перед Родиной нашей чисты?»

Ответ и так понятен: «Никто!».

Ведь они, офицеры, которые водили «в атаки колонны», если враг снова навяжет войну и пойдет в атаку опять, князь был уверен, как нужно поступить в этом случае: «Мы снова готовы, Святая Россия, вести их вперед, чтоб тебя отстоять».

Гражданская война и вовсе потрясла поэта до глубины души. И Федор Касаткин увидел зверства с обеих сторон, не знает к кому и обратиться: Обе стороны и белые и красные, словно с цепи сорвались, и трагические события как можно остановить? Черные мысли лезут в голову. Поэт видит: «Идет на брата брат… Струится кровь рекой, вливаясь и в дома, и в мирную обитель. Кто может заключить мировую между братьями и сестрами? Федор Касаткин обращается к Родине и Вере.

В стихотворении «Родине» звучат надрыв, горе, безнадега, и князь Федор мечтает среди этой безнадеги увидеть хотя бы рассвет, проблеск солнца и истины:

Святая Русь, что сделали с тобой?

Твой взгляд потух, страдальчески печален.

Во тьме, голодная, с поникшей головой,

Как мать своих детей ты ищешь средь развалин.

Пришла нежданная, гнетущая беда,

Народ твой изнемог, безумьем злобы болен.

Горят твои большие города,

Смолкают звоны белых колоколен,

Идет на брата брат… Струится кровь рекой,

Вливаясь и в дома, и в мирную обитель…

- О, осени десницею святой

Наш край измученный Спаситель.

В нашей жизни давным-давно сложилось устойчивое словосочетание Родина-Мать. И поэт в приведенном отрывке стихотворения «Родине» этот образ и приводит: Святая Русь, как Мать ищет своих детей среди обломков разрушенной, расколотой пополам страны. На плакате «Родина-Мать» красивая женщина с ясными глазами призывает защищать свою Родину. А у Федора Касаткина у Родины взгляд потухший и страдальчески печальный, да и сама-то Родина-Мать ходит голодная с поникшей головой.

Переживая за Родину, Федор Касаткин обращается к Спасителю:

Наш край измученный, Спаситель,

Рассей туман, чтоб от низов земли

Поднялся серою, болотной пеленою,

Чтоб хоть на миг, толпы понять могли,

Что стало с бедною страною,

Взглянуть вокруг себя, в чем правда распознать,

Душой почувствовать весь ужас прожитого

- Мать наша, Родина, ты не должна молчать,

В минуту горькую так ласка всем близка.

Сбери своих детей, родных знакомым зовом,

Пускай душа забудет о суровом

И перекреститься усталая рука.

В этом монологе – призыве поэт просит Родину-Мать вразумить всех её сыновей не жестокостью, а лаской: провинился, но не очень – простить, а если злоба кипит еще в сердце сына – перекрестить его, поставить на путь праведный.

Сам-то поэт уверен, что его сограждане – все: без всяких белых и красных, зеленых и черных «одурманены туманом лживых слов», и твердо заявляет об этом:

Святая Русь, ты бродишь средь развалин,

Путь твой тернист, и жребий твой печален,

Но искусителя – молитвой отгони.

Детей твоих полна страданий мера,

Их одурманили туманом лживых слов.

Спасти теперь их может только вера.

Верни её душе… Кругом темно и серо…

Дай увидеть рассвет… под звон колоколов.

В Ростове-на-Дону князь Федор издал в конце 1918 года книгу «Голгофа России». В этом стихотворном сборнике были такие же стихи, той же тематики, которые привели в книге «Поэты Первой Мировой войны: Антология» Борис Орлов и Анатолий Соколов.

Но в конце 19-го, в начале 20-го года Касаткин – Ростовский эвакуирован в Варну. В газете «Руль» он опубликовал статью «Главковерх Тухачевский». Касаткин и Тухачевский были однополчанами. Но Михаил Николаевич попал к немцам в плен, бежал, а после революции, сняв с плеч погоны поручика, стал на сторону красных и выдвинул теорию танковых фланговых ударов по врагу. Знаменитый немецкий генерал Гудериан приезжал в Казань к красному командарму Тухачевского, чтобы перенять его опыт. Книга Федора Касаткина о Главковерхе Тухачевском вышла в 1922 году.

Затем князя Федора судьба закружила, как листком, который осенью оторвался от родной ветки, и резкий холодный ветер понес, куда глаза глядят. Он эмигрировал сначала в Югославию, потом во Францию, поселившись в Медоне, устроился служить страховым агентом.

А в 1928 году вместе с женой основал русский театр, в котором ставились пьесы собственного сочинения. Федор не мог бросить и литературное творчество и переводил на французский язык сказки Пушкина. Он как был русским, так им остался и во Франции. Он вносил свой вклад, пропагандируя там великую русскую литературу. И написал поэтическое обращение «Русским детям»:

Копите силы молодые,

В изгнанье, в дальней стороне,

Не забывайте о России,

И нашей русской старине.

Не забывайте ширь и дали,

Лесов Руси, её степей,

Её прибежища в печали:

Святых церквей, монастырей…

О мощи дней её прошедших,

О силе, вере, простоте

И славе в вечный мир ушедших

Служивших правде, красоте

Её сынов, ей жизнь отдавших,

Заветам следуя отцов,

Её сбиравших, создававших

На протяжении веков.

Не забывайте о России!

Умчится время непогод,

Судьба вас к ней опять, родные,

Из чуждой дали приведет.

Тогда, рассеянных по свету,

Пришедших к Родине детей,

Страна потребует к ответу:

Что вы в душе несете к ней?..

Храните ль веру вы в святыни,

В заветы дедов и отцов,

Не позабыли ль на чужбине

Вы Славы русской вечный зов?

И вы должны, неся её знанья,

И речь её храня в пути,

Из дней далекого изгнанья

К России - русскими прийти.

Это обращение поэта Федора Касаткина к «Русским детям» написано почти лет сто назад, но каким пророческим словом звучат слова его сейчас! Как Федор Касаткин – Ростовский верил в возрождение России: «Не забывайте о России! Умчится время не на год, судьба вас к ней опять, родные, из чуждой дали приведет». Да, сейчас возвращаются эмигранты из чужбины в родную страну не только первой, а и второй, … пятой волны…

Да разве можно забыть вечный зов русской Славы? Но самое главное в своем обращении к потомкам Федор Касаткин высказывает в конце стихотворения: «И речь её храня в пути, из дней далекого изгнанья к России русскими прийти!». У князя Федора в конце стихотворения стоит точка, но я поставил восклицательный знак. Думаю, что князь Федор, наблюдая за нами из небесной выси, одобрил бы мой порыв.

Алексей Николаевич Толстой

Русский писатель родился 10 января 1883 года в городе Николаевске Саратовской губернии в семье графа Николая Толстого. В 1907 году Алексей окончил в Петербурге технологический институт. Пробовал заняться живописью, писал и печатал стихи и прозу.

Когда началась Первая Мировая война, Алексей Толстой хотел пойти на фронт, как поэт Николай Гумилёв, но имея освобождение от военной службы, призыв ему не грозил. Алексей получил травму руки в 1901 году, получив повреждение лучевого нерва.

Но граф Толстой добился в августе 1914 года, в самом начале войны, поехать на фронт военным корреспондентом. Сначала Алексей прибыл в Киев, а потом стал передвигаться вместе с войсками на запад: в Ковель, во Владимир - Волынский, Лещево, Черновцы, Томашево, Тасовицы, Холм. Свои впечатления Алексей Николаевич записывал в дневник. Привожу одну из них:

- Сижу на маленькой станции, дожидаюсь Киевского поезда. Четыре дня мы скакали по лесам и болотам по краю, только что опустошенному австрийцами. Мы ночевали в разрушенных городах, в сожженных деревнях, среди голых полей, уставленных маленькими, только установленными крестами. В лесах до сих пор ловят одичавших австрийцев.

Как военный корреспондент «Русских ведомостей» граф Толстой бывал не только на русском фронте. Он ездил во Францию и в Англию. Впечатления от увиденного настроили Алексея Николаевича против декадентства, хотя смолоду он имел влияние от него.

Все, в своем большинстве, знают графа Толстого как писателя прозаика, а не как поэта. Только безграмотные, а таковых уже и не стало, не знают и не читали книги Толстого: автобиографическую «Детство Никиты», романы «Хождение по мукам» и «Петр Первый», «Иван Грозный», к числу лучших в мировой литературе повестей принадлежит – «Золотой ключик, или приключения Буратино».

Но свое литературное творчество «красный» граф начал, когда он еще был просто графом, с поэзии. Но и в стихотворных формах он находил такие краски, такие образы создавал, что холодело на сердце. И оно или замирало, или колотилось бешено у читателя, который читал стихотворения Алексея Толстого. Взять хотя бы его стихотворение «Трава»:

Перепелка припала к траве,

Зазвенела стрела в тетиве,

И впилась между крылышек медь,

А трава начинает шуметь.

Ты зачем зашумела трава?

Напугала ль тебя тетива?

Перепелочья ль кровь горяча,

Что твоя закачалась парча?

Или ветром по полю умчалось без края

Неизносное горе мое?

Но не ты ли, трава, шелестя и кивая,

Роковое сокрыла копье?

И как птица в тебе, золотая подруга

От татарина злого бегла.

Натянулась татарская, метко и туго,

И подругу догнала стрела,

И приникла змеёю, и в девичью спину,

Закровавив, до перьев ушла.

Так не с этой ли крови колышешь равнину

И по ветру волной полегла?

Возможно, любовь к историческим романам у Алексея Толстого произошла от этого стихотворения «Трава»?

Ведь сюжет стиха не велик и прост. Охотник, увидев в густой траве перепелку, решил пополнить свой ягдташ добычей, и подстрелил птицу. Но поэт Алексей Толстой этот сюжет поднял на эпохальную, эпическую высоту.

В стихотворении «Трава», как и в самой настоящей траве, поэт скрывает свои творческие находки. Ведь все стихотворение построено на иносказаниях. Перепелка – Русь, в которой славянские князья не дружат между собой, а ведут междоусобную вражду. Упоминание о Татарине заставляет вспомнить кровавые времена Золотой Орды, нашествие Татаро-монгольского Ига.

Образность у Толстого динамична: к траве припала перепелка, пытаясь скрыться от глаз охотника, но трава оказалась коварной, колыхнул её ветерок, и добыча злому татарину стала видна, как на ладони. И роковая стрела, звякнув тетивой: «впилась между крылышек медь». А поэт ведет отчаянную беседу с этой травой, задает вопросы и не находит. Трава безмолвствует. В четырех строчках у Алексея Толстого стоят три вопросительных знака: «Ты зачем зашумела трава? Напугала тебя тетива? Перепелочья кровь горяча, что твоя закачалась парча?».

Парча – это материал ткани, пронизанной золотистыми нитями белошвейками для княжеских и царских особ. Значит не простая травка выдала перепелку врагу, а породистая, золотого розлива. И от этого предательства проливается горячая кровь.

Это кровопролитие тонко и подметил красный граф: «И подругу догнала стрела и приникла змеёю, и в девичью спину, закровавив, до перьев ушла». Тут уж Толстой постарался. Змея кусает исподтишка, наверно, но зато укус её – смертелен.

И поэт этот небольшой эпизод в двух строчках превращает в эпический образ. Алексей Николаевич обвиняет траву в трагедии противопоставления Золотой Орде спесивость князей: «Так не с этой ли крови колышешь равнину и по ветру волной полегла?». Вот тебе и сочная трава, она же вся колышется кровавыми волнами…

Стихотворение Алексея Толстого «Талисман» автобиографическое. Он родился 10 января, в самую гололедицу, когда рождественские морозы уже прошли, а крещенские еще не наступили.

Родила меня мать в гололедицу,

Умерла от лихого житья;

Но пришла золотая медведица,

Пестовала чужое дитя.

В полнолунье водила на просеки,

Ворожила при ясной луне.

И росли золотые волосики

У меня на груди и спине.

Языку научила змеиному

И шептанью священных дубрав;

Я в затонах внимал шелестиному,

Заунывному голосу мав.

Но ушла золотая медведица,

На прощанье дала талисман…

Оттого-то поется, и грезятся

Мне леса, и река, и туман.

В этом стихотворении Алексея Толстого открывается причина появления у маленького мальчика яркого литературного таланта. У Пушкина была народная сказительница няня Арина Родионовна. А у Алексея Толстого в судьбе, после смерти матери, тоже произошла резкая перемена. Его няня тоже стала драгоценной находкой для будущего писателя и поэта. Недаром он назвал трогательно эту женщину: Золотой медведицей.

Ведь она всю душу вкладывала в воспитание маленького графа, что у него на груди и на спине выросли золотистые волосики. Этот нянин талисман и привел Алексея Толстого на вершину литературного Олимпа – на Парнас.

Ведь образ Золотой медведицы явно указывает на Большую медведицу в Золотистом ковше, на котором есть указательная стрелка, указывающая направление на Полярную путеводную звезду. Зная её, увидеть эту звезду пара пустяков. Зато с пути не собьешься. Звезда всегда указывает путь на Север. А уж куда тебе нужно идти, любой сориентируется на местности. И Алексей Толстой не заблудился, и обратился еще к былинному славянскому персонажу – Лелю. Поэт назвал его именем стихотворения: «Лель»

Опенками полно лукошко,

А масленик некуда деть;

На камне червивом морошка

Раскинула тонкую сеть.

И мох, голубой и пахучий,

Окутал поваленный пень;

Летают по хвое горючей

Кружками и светы и тень,

Шумят, вековечные, важно

И пихты, и сосны, и ель…

А в небе лазоревом бражно,

Хмельной поднимается Лель.

Вином одурманены пчелы

В сырое дупло полегли.

И стрел его сладки уколы

В горячие груди земли.

Лель – сказочный персонаж, но живописцы сотворили его облик, который по-другому нами и не воспринимается. Алексей отдает дань сказочному облику Леля. У него попона кажется грибнику каким-то эфемерным созданием: «Шумят вековечные важно и пихты, и сосны, и ель… А в небе лазоревом бражно, хмельной поднимается Лель».

Грибник бродит в сухом хвойном бору, и аромат хвои опьянил и Леля и любителя тихой охоты. Грибнику видны блики игры солнечного света: «Летают по хвое горючей кружками и светы и тень»

А Лель охмелел от аромата хвои, что и небосвод-то он видит не в розовом, а в лазоревом свете. А может Лель охмелел от медовухи? В старину, когда написали сказку о Леле, наши прадеды пили медовую брагу. Алексей Толстой придумал в стихотворении «Лель» даже трудолюбивые пчелки, которые и собирают мед, сами от этого хмельного меда и опьянели: «Вином одурманены, пчелы в сырое дупло полегли».

То, что пчелы залегли в сырое дупло, явная примета, что они крепко захмелели. Пчелы не выносят, чтобы в том месте, где они гнездятся, было душно. Они крылышками вентилируют воздух. Убирают пчелы улей и от мусора. А уж в сырость даже собирать пыльцу с цветов не вылетают. А тут, мертвецки пьяные, возможно и в сырое дупло забрались. А спьяну-то может показаться, что Лель идет не по земле, а подымается в лазоревое небо. Наверно, и поэт радовался, что так умело заморочил своих читателей такой удивительной красивой сказкой.

Поэтому никто потом не удивлялся, что папа Карло, вырубив из соснового полена Буратино, научил длинноносого мальчика говорить. Когда Алексей Толстой написал свой шедевр – «Золотой ключик или приключения Буратино», в эту сказку поверили не только ребятишки, но и взрослые.

Сказочный сюжет и в стихотворении Алексея Толстого «Змеиный вал»:

Широко разлился синий Буг.

По берегу ограда.

Кузнец кует железный плуг,

В саду гуляет лада.

«Кузнец, - кричит, - оставь ковать:

Волна о брег клокочет, -

То змей из моря вышел вспять,

Ласкать меня он хочет!..»

Кузнец хватил клещи в огонь,

На дверь надвинул болты.

А змей скакал, встряхая бронь

По брюху ржаво-желтый.

«Открой, кузнец!» - был скорый зык;

Сквозь дверь лизнуло жало;

Словил кузнец клещьми язык,

Каленными доала.

Завыл от боли змей и вдруг

Затих: «Пусти на волю».

Кузнец сказал: «Впрягайся в плуг,

Иди, ори по полю».

И змей пошел, и прах степной

С бразды поднялся тучей.

К закату змей истек слюной

И встал, хрипя, над кручей…

По ребрам бил его кузнец…

А окиан червленый

Гудел. И змей, согнув крестец,

Припал к воде соленой…

И пил, мутя волну с песком,

Раздулся выше гор он…

И лопнул… Падалью влеком,

На камне граял ворон.

Сказка ложь, да в ней намек. Добру молодцу урок. Народная мудрость высекается на камне и её не сотрет никакая океанская, а тем более заокеанская волна.

В сказке Алексея Толстого он и намекать никому не стал, что каждый человек кузнец своего счастья. Толстой назвал, или выбрал своего лирического героя кузнецом. Он выковывал для себя плуг, чтобы выполнять крестьянскую работу – возделывать землю, чтобы брошенные зерна пшеницы, или ржи быстрее взошли и заколосились. Но вдруг из опилка появился Змей Горыныч.

Хорошо, что на берегу гуляла верная жена кузнеца Лада. Она-то и предупредила своего мужа об опасности. Вот кузнец и приготовился к обороне, и никакая раково – энептая бронь, одетая на брюхо Змею Горынычу не помогла. Кузнец вытащил вражину подлючую за ушко да на солнышко… Вернее, за язык па поле и не дал применить ему поганые лапы с когтями острыми, как мечи, а впряг его в только что откованный плуг орала, и заставил орать, то есть пахать поле. Вот и сказочке конец, а кто слушал молодец.

Алексей же Толстой конец сказки сотворил красивым справедливым. Лопнули планы Змея Горыныча , да и сам тоже лопнул от злости, что и Ладу не обласкал, и что пришлось впервые плененному потрудиться во благо того, кого хотел заставить горбатиться но его конец вполне ожидаемый для каждого авантюриста – захватчика.

«Раздулся выше гор он… И лопнул… Падалью влеком»

В стихотворении «Пастух» Алексей Толстой тоже говорит эзоповым языком, но не для того, чтобы скрыть смысл баллады, а чтобы придать простому постулату больше одухотворенности и значимости. Ведь и священника называют пастырем, а это слово производное от слова «пастух»:

Утром росы не хватило,

Стонет утроба земная.

Сверху-то высь затомила

Матушка степь голубая.

Бык на цепи золотой,

В небе высоко ревет…

Вон и корова плывет,

Бык увидал, огневой…

Вздыбился, пал…

Синь под коровою.

Ух… загремел, засверкал

Грудью багровою;

Брагой медовою

Тучно истек.

Зелень ковровую

Вымыл поток.

Пуще того духовитая

Дышит страда.

Лоснятся, Богом омытые,

В поле стада.

Читая стихотворение Алексея Толстого «Пастух», невольно ловишь себя на мысли, что автор использует архаичные обороты речи, создает атмосферу древне-славянского литературного произведения «Слово о полку Игореве». Нашел старинный манускрипт Пушкин – Мусин, разбирая всевозможную рухлядь на чердаке своего дома. И «Слово о полку Игореве современные поэты переводили с древне-славянского языка. Суть баллады была одна и та же, но каждый перевод был индивидуален. Как не вспомнить яркие выражения из «Слово о полку Игореве»: «О, Русская земля, ты уже за холмом». Или плач Ярославны, которая собирается хоть одним глазком увидеть своего мужа, чтобы обернуться сизым облачком, птицей, или серым волком, но пробраться через половецкие степи. И увидеть своего милого.

У Алексея Толстого в стихотворении «Пастух» в засуху: «Утром росы не хватало». Набежали кучевые облака, и пролился на землю дождь с грозой, с громом. Вот и подбирает поэт метафоры для разгула стихии природной: «Бык на цепи золотой», «огневой», «вздыбился». А под коровою «синь» появилась. Вылилась на землю из облаков влага.

Гроза описана очень ярко: «Ух… загремел, засверкал грудью багровою. Брагой медовою тучно истек». А про наступившую благодать поэт сказал не менее красиво: «Пуще того духовитая дышит страда. Лоснятся, богом омытые, в поле стада».

Всему живому легко дышится и живется после дождичка в четверг.

Борис Орлов и Анатолий Соколов рассказали, какие метания и страдания испытал автор романа «Хождения по мукам». Писатель с энтузиазмом встретил Февральскую революцию. Проживающий тогда в Москве «гражданин граф А.Н. Толстой» от лица Временного правительства был назначен «комиссаром по регистрации печати». Практически учли литературные способности Алексея Николаевича, и стал он комиссаром по печати, изданные книги регистрировать.

Но регистратором он пробыл недолго, как говорится, был калифом на час.

В июле 1918 года, в тот самый, о котором в песне поется: «По военной дороге шел в борьбе и тревоге боевой восемнадцатый год. Были сборы не долги, от Кубани до Волги мы коней поднимали в поход», Толстой с семьей выехал в литературное турне на Украину. Так что «хождение по мукам» испытал и Толстой и его семья. И роман у Алексея Николаевича хотя и рождался в муках, но стал в реальной жизни шедевром мировой литературы. В 1919 Толстой эвакуировался из Одессы в Константинополь. Два эмигрантских года пробыл в Париже. А затем переехал в Берлин. Но творческий человек, писатель Алексей Толстой не смог прижиться за границей, и сойтись, а тем более подружиться, с эмигрантами. А тут как раз с подачи Ленина наступил период НЭПа – новой экономической политики, когда стало поощряться частное предпринимательство и собственность, и граф Толстой вернулся в Россию в 1920 году. Но это была уже Советская Россия, в декабре 1922 года образовался Союз Советских Социалистических Республик – СССР. Толстой стал трижды лауреатом Сталинской премии.

Арсений Несмелов

Арсений Несмелов (настоящая фамилия Митропольский) родился в 1889 году в семье статского советника военврача Митропольского. Арсений окончил Нижегородский кадетский корпус, в котором лет двадцать назад учился и его любимый писатель Александр Иванович Куприн. Печататься Арсений Несмелов стал в двадцати трехлетнем возрасте. Первая публикация поэта была под своей фамилией – Митропольский. Первая книга – «Военные странички: стихи и рассказы» вышла в 1915 году в Москве. Во время Первой Мировой войны поручик 11-го Фанагорийского полка сражался на Западном фронте. Всю автобиографию Арсения Несмелова можно проследить в его стихах. В стихотворении «27 августа 1914 года» она и начинается:

Медная лихая музыка играла,

Свеян трубачами, женский плач умолк.

С воинской платформы Брестского вокзала

Провожают в Польшу Фанагорийский полк!

Офицеры стройны, ушки на макушке,

Гренадеры ладны, точно юнкера…

Классные вагоны, красные теплушки,

Машущие руки, громкое ура.

Дрогнули вагоны, лязгают цепями,

Ринулся на запад первый эшелон.

Желтые погоны, суворовское знамя,

В предвкушеньи славы каждое чело!

Улетели, скрылись. Точечкой мелькает,

Исчезает, гаснет красный огонек…

Ах, душа пустая, ах, тоска какая,

Возвратишься ль снова, дорогой дружок!

Над Москвой печальной ночь легла сурово,

Над Москвой усталой сон и тишина.

Комкают подушки завтрашние вдовы,

Голосом покорным говорят: «Война!»

В этом первом еще не военном стихотворении Арсения Несмелова проявляется сразу же поэтический талант его. Вроде бы все хорошо: звучит бравурная музыка. И трубачи играют так лихо, что звуки развеяли тоску всплакнувших на проводах своих мужей, сыновей.

Нарисовать эту картину Несмелову хватило одной фразы: «Свеян трубачами, женский плач умолк». В первом же четверостишье ощущаем и приметы того времени: эшелон отправляется с Брестского вокзала, а не с Белорусского, а полк отправляют в Польшу, а не в Брест. Западная граница Российской империи проходила по западу в Польше. Дальше поэт иронически описывает стройных офицеров, у которых «ушки на макушке». Из глоток рвется «громкое «ура». Но режет глаз фраза Арсения: «классные вагоны, красные теплушки». Офицеры едут как аристократы в комфортабельных купейных вагонах, а в теплушках, в которых перевозили скот, погружены солдатушки – бравы ребятушки.

Несмелов не выпячивает первенство, но намекает на это: классные – красные – эта пара слов созвучна, но и только…

Отмечена поэтом еще бравада офицеров. Фанагорийский полк не зря имеет Суворовское знамя и особый статус. В нем служил сам посглавный генералиссимус Александр Васильевич Суворов. А поэт чаяния офицеров отмечает фразой: «В предвкушении славы каждое чело!». И на этой фразе вся бравада офицерская и заканчивается. Паровоз летит в ночь, и на заднем вагоне : «Точечкой мелькает, исчезает, гаснет красный огонек».

Но ведь этот красный огонек, который поглощает темень ночи, могут заметить только провожающие жены. И в их головах уже стучат сакраментальные мысли: «Возвратишься ль снова, дорогой дружок!?»

Не все жены и невесты дождутся своих любимых мужчин. Этим фатальным исходом и заканчивает поэт Несмелов Арсений стихотворение: «комкают подушки завтрашние вдовы, голосом покорным говорят: «Война!».

Да, многим вдовам придется комкать подушки, залитые слезами…

В стихотворении «Суворовское знамя» Арсений Несмелов рассказывает о чуде, о небесном знамении в одном ожесточенном, неравном бою Фанагорийского полка:

Отступать! – и замолчали пушки,

Барабанщик – пулемет умолк.

За черту пылавшей деревушки

Отошел Фанагорийский полк.

В это утро перебило лучших

Офицеров. Командир сражен.

И совсем молоденький поручик

Наш, четвертый, принял батальон.

А при батальоне было знамя.

И молил поручик в грозный час,

Чтобы Небо сжалилось над нами,

Чтобы Бог святыню нашу спас.

Но уж слева дрогнули и справа, -

Враг наваливался, как медведь,

И защите знамени - со славой

Оставалось только умереть.

И тогда, - клянусь, немало взоров

Тот навек запечатлело миг, -

Сам генералиссимус Суворов

У святого знамени возник.

Вот так поручику Фаногорийского полка Арсению Несмелову пришел на помощь непобедимый русский полководец. Ком в горле подступает, когда читаешь эти строки. Можно подумать, что только не померещится молоденькому поручику, на которого свалилась такая тяжесть, принять батальон, в котором хранится реликвия полка – суворовское знамя. На бой идет и поручик держит это знамя в руках. А отобьет знамя враг, и полк по законам воинской чести должен быть расформирован. Позор невероятный! Как его избежать? Вот и встал рядом со знаменем полка Суворов:

Был он худ, был с пудреной косицей,

Со звездою был его мундир.

Крикнул он: «За мной, фанагорийцы!

С Богом батальонный командир!»

И обжег приказ его, как лава,

Все сердца: святая тень зовет!

Мчались слева, набегали справа,

Чтоб столкнувшись, ринуться вперед!

Ярости удара штыкового

Враг не снес; мы ураганно шли,

Только командира молодого

Мертвым мы в деревню принесли…

И у гроба – это вспомнит каждый

Летописец жизни фронтовой, -

Сам Суворов плакал: ночью дважды

Часовые видели его.

Вот после военного эпизода поручик Арсений Митропольский стал поэтом Арсением Несмеловым. Смелый командир, молодой поручик Несмелов принял батальон и со знаменем Суворов пошел на прорыв. Фамилию друга Митропольский и взял себе как литературный псевдоним.

Сражался Арсений Несмелов храбро, самоотверженно, он не хотел опозорить фамилию своего смелого друга – Несмелов. Его четыре раза наградили орденами, а в апреле 1917года по ранению отчислили в резерв. Он примкнул к Белому движению, и с армией адмирала Колчака отступал в Сибирь. Оказался в Дальневосточной буферной Республике, где советской власти не было до 1922 года. Республика и являлась буфером между японскими интервентами и российскими красноармейцами. Во Владивостоке Арсений Несмелов стал журналистом. Издавал газету «Дальневосточное обозрение». Николай Асеев, он-то первым и отметил незаурядный талант Несмелова. Завистники жаловались на поэта и очерняли его перед редактором Асеевым, но он отмахивался от злопыхателей:

- У него есть неограниченные данные и возможности. – И часто и охотно печатал стихи Несмелова.

Своими предтечами Несмелов считал поэтов Пастернака и Цветаеву. С Мариной Ивановной он даже переписывался. Во Владивостоке в 1922 году вышла и книга Несмелова «Стихи» и напечатана поэма «Тихвин», в которой чувствуется влияние футуристов.

В это время пишет Арсений Несмелов стихотворение «Цареубийцы»:

Мы теперь панихиды правим,

С пышной щедростью ладан жжем,

Рядом с образом лики ставим,

На поминки Царя идем.

Бережем мы к убийцам злобу,

Чтобы собственный грех загас,

Но заслали Царя в трущобу

Не при всех ли. увы. При нас?

Сколько было убийц? Двенадцать,

Восемнадцать иль тридцать пять?

Как же это могло так статься –

Государя не отстоять?

Только горсточка этот ворог,

Как пыльцу бы его смело:

Верноподданными – сто сорок

Миллионов себя звало.

Много ль лжи в нашем плаче позднем,

Лицемернейшей болтовни,

Не за всех ли отраву возлил

Некий яд, отравляющий дни.

И один ли, одно ли имя –

Жертва страшных нетопырей?

Нет, давно мы ночами злыми

Убивали своих Царей.

И над всеми легло проклятье,

Всем нам давит тревога грудь:

Замыкаешь ли, дом Ипатьев,

Некий давний кровавый путь!

Поэт негодует и удивляется – почему случилось такое событие – царя убили? Арсений Несмелов задается вопросом: Убийц-то было дюжина, или чертова дюжина, горстка, а не посмотрели на сто сорок миллионов верноподданных и прихлопнули царя, как муху на стекле. Всю его родню под корень извели. А ведь Николай Второй не артачился. Не по собственной воле ушел император российский в отставку. Его заставили сделать его соратники.

Но разве выстоит держава без царя? Вопрос риторический. Так чем же думали эти «доброхоты?» Но поэт Арсений Несмелов объективен и считает, что и он, и его друзья приложили руку к этому жестокому, кощунственному убийству: «Но заслали царя в трущобу не при всех ли, увы, при нас?». Так почему же у нас кипит злоба на «горсточку» вражин? Поэт недоумевает, что Государя не отстояли, а потом с горечью вспоминает: ведь совсем недавно мы «ночами злыми убивали своих царей».

До сих пор загадка – сам ли умер Иван Грозный. Или его услужливые вельможи потихоньку добавляли в пищу ядовитую приправу – мышьяк? Петра Третьего отстранила его жена, ставшей одной из великих Самодержцев России, призвала в помощь себе не каких-то безымянных и неизвестных никому убийц, а свою гвардию. Сына её Павла Первого, приложился табакеркой граф Орлов так, что охранявшие его гренадеры, спрашивавшим: «как же умер император Павел Первый?» - отвечали глядя на синяки царя: «Крепко умер».

Зато Несмелов задает вопрос: «Когда же закончится это проклятье – убийство глав государства? Николай Второй был убит в Екатеринбурге в Ипатьевском доме. И поэт с надеждой восклицает: «Замыкаешь ли, дом Ипатьев, некий давний кровавый путь!».

Только временное пристанище Арсения Несмелова во Владивостоке вскоре закончилось словами революционной красноармейской песни: «Разгромили атаманов, разогнали воевод и на Тихом океане свой закончили поход!».

Вот тогда-то Несмелов перешел советско-китайскую границу, и поселился в Харбине. Как это он сделал, читатель узнает, прочитав стихотворение поэта «Переходя границу». Это патриотическое литературное произведение Несмелова. В нем он прощается с Родиной, понимая, что время уже не повернется вспять. Народ уже устал от войны и мировых междоусобных. У дома, переходя границу, Арсения Несмелова начинает глодать ностальгия. Он границу еще не пересек, а чувствует, что отрывает из своего сердца что-то очень дорогое. И к Родине поэт и обращается:

Пусть дней немало вместе пройдено,

Но вот – не нужен я и чужд,

Ведь вы же женщина – о, Родина! –

И следовательно, к чему ж.

Все то, что сердцем в злобе брошено,

Что высказано сгоряча:

Мы расстаемся по-хорошему,

Чтоб никогда не докучать

Друг другу больше. Все, что нажито,

Оставлю вам, долги простив, -

Вам эти пастбища и пажити,

А мне просторы и пути,

Да ваш язык. Не знаю лучшего

Для сквернословий и молитв,

Он, изумительный, - от Тютчева

До Маяковского велик.

Но комплименты здесь уместны ли,

Лишь вежливость, лишь холодок

Усмешки, - выдержка чудесная

Вот этих выверенных строк.

Иду. Над порослью – вечернее

Пустое небо цвета льда.

И вот со вздохом облегчения:

«Прощайте, знаю: навсегда!»

В начале стихотворения у Несмелова в голосе звучит грустное смятение: «но вот - не нужен я и чужд». И все же обращается поэт к своей Родине-Матери вежливо, на «вы», как и подобает обращаться к женщине. Хотя те, кто, пересекая советско-китайскую границу, и пытались, выплескивая свою злобу наружу, опорочить её: «Пропала Россия, пропала», но Несмелов-то хорошо понимал, что это делают его попутчики сгоряча, хорошо не подумав. Россия-то обойдется без них эмигрантов, а вот обойдутся ли они без России?

Об этом как раз и говорит сам поэт: «Все то, что сердцем в злобе брошено, что высказано сгоряча: мы расстаемся по-хорошему, чтоб никогда не докучать».

В этой фразе Арсения Несмелова звучит собственный приговор самому себе. У Михаила Булгакова в: «Белой гвардии» есть такой эпизод генерал Чернота лихой боевой офицер, любитель выпить и в картишки поиграть, идет в гости к соотечественнику – денежному тузу. Идет в черкеске и … в подштанниках и просит у нищих горожан под мостом: «Одолжите мне штаны». Обыграв «азартного Парамошу», приодевшись, как франт, появляется под мостом у нищих, дарит им щедро деньги со слезами на глазах. Не от жадности, а от тоски по Родине и жалуется на свою ностальгию изгоям Парижа: «Господа, нищие, я сегодня богат как Крез, у меня много денег, и я кидаю в ваши шляпы деньги, милостыню. И я тоже, как и вы, нищий. Но в мою шляпу никто не может положить то, о чем я мечтаю. Россия, господа нищие, настолько велика, что она не может уместиться в моей шляпе».

Вот и Арсений Несмелов оставляет своей Родине, России, все, что нажито… «Вам эти пастбища и пажити, а мне просторы и пути, да ваш язык».

Арсений Несмелов в этом слове «язык» чувствует, что без родного-то языка, он даже за границей не обойдется. Русский язык для поэта, вот самое главное его богатство и достояние: «Он изумительный, – от Тютчева до Маяковского велик».

Величие России – в её великой мировой литературе. И это богатство как мифический неразменный никогда не исчезнет, а возвращается всегда в казну и никогда не девальвируется.

А за границей даже небо для русского человека чужое: «Иду над порослью - вечернее, пустое небо цвета льда. И вот со вздохом облегчения: «Прощайте, знаю: навсегда!»

Со вздохом облегчения поэт явно переборщил. Единственно правдивые слова, что он уехал навсегда. Да небо над ним чужое: пустое и холодное – цвета льда. А лед, если и бывает с синевой, то с зеленоватым оттенком.

Оставаясь за границей, Несмелов, как православный монархист по убеждениям вступил в 1931 году во Всероссийскую фашистскую партию Родзаевского. Этот идеолог преследовал цель – возрождение русского самодержавия.

Арсений Несмелов, как политик не преуспел, зато он стал одним из очень немногих дальневосточных поэтов, чье творчество вызывало интерес эмигрантских читателей в Европе и в Америке.

Несмелов печатался в «Современных записках», «Вольной Сибири» в Праге, в «Воле России», в чикагском журнале «Москва», в антологии «Якорь», в сан-францисском сборнике «Земля Колумба». Писал он и прозу – рассказы, роман с ироническим названием «Продавцы строк». Основное поэтическое наследие Арсения Несмелова – шесть книг «Кровавый отблеск» - 1929 год, «Без России» - 1931 год, «Через океан» - 1934 год, «Полустанок» - 1938 год, «Протопопица» - 1939 год и «Белая флотилия» в 1942 году.

В стихах Арсения Несмелова звучит мелодичность, даже трудные испытания написаны таким простым и выразительным языком, что слушая стихи поэта, кажется, рядом течет, журчит себе тихонечко лесной ручеек. Как пример такой легкости и изящной поэзии приведу одно стихотворение Арсения Несмелова. Прочитав, или услышав его, отпадают сразу же все сомнения: перед вами выступает талантливый поэт:

Ловкий ты и хитрый ты,

Остроглазый черт.

Архалук твой вытертый

О коня истерт.

На плечах от споротых

Полосы погон.

Не осилил спора ты

Лишь на перегон.

И дичал все более

И несли враги

По степям Монголии,

До слепой Урги.

Гор песчаных рыжики,

Зноя каменок.

О колено ижевский

Поломал клинок.

Но его не выбили

Из беспутных рук.

По дорогам гибели

Мы гуляли, друг!

Раскаленный добела

Отзвенел песок.

Видно, время пробило

Раздробить висок.

Вольный ветер клонится

Замести тропу.

Отгуляла конница

В золотом степу.

Можно петь это стихотворение бодро и весело. В этой песне будет слышаться и топот копыт кавалерии, и звук поломанного о колено сабельного клинка. И гордость, что враги не смогли разоружить кавалериста, а он сам сломал свой ижевский клинок. Да и последний патрон стойкий и отважный воин выпустил не во врага, а себе в висок. Честь мундира у русского офицера была всегда выше, чем прозябание в плену у врага.

В стихотворении «О России» поэт продолжает тему сломанного клинка, если невозможно преодолеть силой противника. Но в этом стихотворении Арсений Неверов меняет местами Родину и эмигранта. Не эмигрант уплывает на четырех трубном океанском лайнере, а сама Россия превратилась в пароход и уплывает от лирического героя, который уже живет за границей.

Россия отошла как пароход

От берега, от пристани отходит.

Печаль, как расстояние, растет.

Уж лиц не различить на пароходе.

Лишь взмах платка и лишь ответный взмах.

Басовое взывание сирены.

И вот корма. И за кормой – тесьма

Клубящейся, все уносящей пены.

Сегодня мили и десятки миль,

А завтра сотни, тысячи – завеса.

И я печаль свою переломил,

Как лезвие. У самого эвеса.

Разумеется, что провожающие долго стоят на причале, на пристани и машут отъезжающим руками или платочками. И только пена из-под винта парохода уносит все тревоги от уезжающих и приносит печаль тем, кто остался на берегу. На пристанище, которое они отыскали вдали от Родины.

Зато Россия идет своим курсом, а эмигранты, уже не видя лиц своих сограждан остаются на причале со своей тоской и печалью. Но переломить её, как лезвие, у самого эфеса «никому» не удастся. Ностальгия гложет и гложет сердце. И из груди так и хочется воскликнуть от отчаяния: «Россия – Матушка – остановись, или позволь мне вернуться на твою палубу!». И поэт пишет в отчаянии:

Пойдемте же! Не возвратится вспять

Тяжелая ревущая громада.

Зачем рыдать и руки простирать,

Не призывать, ни проклинать – не надо.

Но по ночам – заветную строфу

Боюсь начать, изгнанием подрублен, -

Упорно прорубающий тайфун,

Ты близок мне, гигант четырехтрубный!

Скрипят борта. Ни искры впереди,

С горы и в пропасть!.. Но, обувший уши

В наушники, не думает радист

Бросать сигнал: «Спасайте наши души!»

Я, как спортсмен, любуюсь на тебя

(Что проиграю – дуться не причина)

И думаю, по-новому любя:

«Петровская закваска… Молодчина!»

Вот так оценил, пересмотрев свои убеждения, поэт Арсений Несмелов Советскую Россию. Он остался на дальнем берегу. Родина как шла своим ходом, преодолевая расстояние и трудности пути, так и продолжает свой ход. И это не Родине нужно просить радиста подать сигнал: спасите, наши души, а самим эмигрантам. Поэт понимает, что его лирический герой стихотворения «О Родине» проиграл, но не дуется и не клянет себя. Он гордится и любит свою Россию, Родину по-новому. Разве не вздыбилась она в новом порыве снова стать Великой как в петровские времена. Все эти бурные эмоции Арсений Несмелов уместил в одном слове: «Молодчина!». И эта оценка относилась не к самому себе, а к любимой Родине.

В двадцатом году Россия подверглась интервенции на Черном море, хотели захватить власть французы, англичане. Подняли мятеж чехи и словаки, сербы в Самаре, где был для них концентрационный лагерь. Через западную границу солдаты бывшей австро-венгерской армии, воевавшие на стороне Германии, вернуться домой не могли и белогвардейцы предложили им двигаться эшелонами во Владивосток, а там уже дальше в Европу.

На севере в Архангельске и Мурманске пытались захватить власть американцы и англичане зверства и издевательства были над русскими жителями невероятные. Потому и не удержались под ударами Красной армии. Но Арсений Несмелов в стихотворении «Интервенты» показывает этих вояк в бытовом аспекте на житейском будничном уровне. Солдаты молоды, и в них кипит страсть и кровь, и хочется не только мира и свободы, а и любви.

Серб, боснийский солдат, и английский матрос

Поджидали у моста быстроглазую швейку.

Каждый думал: моя! Каждый нежность ей нес

И за девичий взор, и за нежную шейку…

И врагами присели они на скамейку,

Серб, боснийский солдат, и английский матрос.

Серб любил свой Дунай. Англичанин давно

Ничего не любил, кроме трубки и виски…

А девчонка не шла. Становилось темно.

Опустили к воде тучи саван свой низкий.

И солдат посмотрел на матроса как близкий,

Словно другом тот был или знались давно.

Закурили, сказав на своем языке

Каждый что-то о том, что Россия – болото.

Загоралась на лицах у них позолота

От затяжек… А там, далеко, на реке.

Русский парень запел заунывное что-то…

Каждый хмуро ворчал на своем языке.

А потом в кабачке, где гудел контрабас,

Недовольно ворча на визгливые скрипки,

Пили огненный спирт и запененный квас

И друг другу сквозь дым посылали улыбки

Через залитый стол, неопрятный и зыбкий.

У окна в кабачке, где гудел контрабас.

Каждый хочет любить – и солдат, и моряк,

Каждый хочет иметь и невесту, и друга,

Только дни тяжелы, только дни наши – вьга,

Только вьюга они, заклубившая мрак.

Так кричали они, понимая друг друга,

Черный сербский солдат и английский моряк.

Ба! – скажет удивленный читатель, так я же слышал эту песню много, много раз, - и окажется прав. Многим читателям знакомы строки этого стихотворения, которое превратилось во время американско-югославского конфликта в популярнейшую песню «Каждый хочет любить и солдат и моряк». Её замечательно исполняет на эстраде Валерий Леонтьев. Только ключевая фраза Арсения Несмелова изменена созвучно наступившего времени: «Югославский солдат и английский матрос».

Стало песней и стихотворение Арсения Несмелова «Волчья страсть», победившая на конкурсе «Песня 2002».

Пока черный сербский солдат и английский матрос поджидали в кабачке, или на улице на лавочке быстроглазую швейку на крайнем севере в России они ругали страну, в которую вторглись: «Россия – болото», а когда после «Кабачка, где гудел контрабас, недовольно ворча на визгливые скрипки» запел русский парень, и песня была совсем не задорная, а заунывная, то интервенты серб и англичанин заворчали. Каждый на своем языке что-то. И поняли они, что в чужой стране не найдут ни невесту, ни друга, так как они интервенты. Арсений Несмелов приводит в стихотворении их размышления: «Только дни тяжелы, только дни наши – вьюга, только вьюга они, заклубившая мрак».

За Полярным кругом властвует вьюга, и оба интервента и сами превратились в зимнюю поземку снежной вьюги. Выдула она из них все тепло души. Ведь они интервенты. Арсений не искал быстроглазую швейку. Он был женат. Но пустившись в бега из Москвы во Владивосток их пути разошлись. В стихотворении «Жена» слышатся трагические нотки их взаимоотношений – женщины и лирического героя:

От редких пуль, от трупов и от дыма

Развалин, пожираемых огнем, -

Еще Москва была непроходима…

Стал падать снег. День не казался днем.

Юбку подбирала,

Улицы перебегала,

Думала о нем…

Он руки вымыл. Выбрился. Неловко

От штатского чужого пиджака…

Четыре ночи дергалась винтовка

В его плече. Он вздрогнул от звонка.

Сердце одолела,

Птичкой рядом села,

Молода, легка!..

Он чертыхался. Жил еще Арбатом.

Негодовал, что так не повезло,

А женщина на сундуке горбатом

Развязывала узелок.

Мясо и картошка…

Ты поешь немножко,

Дорогой дружок!

Он жадно ел. И веселел. Красивый,

За насыщеньем увлеченно нем.

Самозабвенный и самолюбивый,

Безжалостный к себе, к тебе, ко всем!

Головой прижалась,

Жалобно ласкалась…

Завтра - где и с кем?

Прощались ночью. Торопливо обнял.

Не слушал слов. В глаза не заглянул.

Не оглянулся. Тлела, как жаровня,

Москва… И плыл над ней тяжелый гул.

Знали, что навеки …

Горы, долы, реки, -

Словно потонул!

Прогромыхало, прошуршало столько

Годов, годин!.. Стал беспокоен взгляд.

Он вспоминает имя: «Стаха, полька…

Вы знаете, - я тоже был жкнат».

Борода седая…

«Где ж она?» - «Не знаю.

И была ль она!»

С первых же строчек стихотворения «Жена» Арсения Несмелова чудится Лермонтовское «Бородино»: «Скажи-ка, дядя, ведь недаром Москва, спаленная пожаром, французу отдана?». У Несмелова Москву разрушают сами русские солдаты, ставшие воевать между собой по разные стороны баррикад. Разрушенные снарядами дома объяты пламенем, посвистывают над головой пули от редких одиночных выстрелов. Кто уцелел, тот задыхается от трупного запаха и горького едучего дыма.

Интересна и структура построения стихов «Жена». Поэт поочередно описывает впечатления мужчины: его действия, эмоции, слов муж не произносит, а только один раз чертыхнулся, когда жена неожиданно нагрянула к офицеру на его конспиративную квартиру. Четверостишия про мужчину обычные, рифмуются через строчку. Только в каждой строчке, нет, нет, не только точку, хотя и многоточий вполне хватает. Иногда у Несмелова в четверостишье в каждой строчке две-три рубленные фразы. Например, во второй строфе:

Он руки вымыл. Выбрился. Неловко

От штатского чужого пиджака…

Четыре ночи дергалась винтовка

В его плече. Он вздрогнул от звонка.

Белогвардейцу привычен мундир, а от штатского пиджака он уже отвык. А тут еще пиджачок-то с чужого плеча. Зато плечо прижимало четыре дня и ночи приклад винтовки, и отдача от каждого выстрела намяло офицеру предплечье. Но не это его тревожит, не угнетен тишиной, а он вздрагивает от звонка в дверь – вдруг это чекисты пришли за ним.

В строфах про женщину у поэта по три коротеньких строчки. Зато в них чувствуется задор и нежность, простота и тревога.

Трагическое расставание с женой тоже изображено сухо и скупо. Мелкие детали расставания превращаются для женщины в тревожную безнадегу: «Прощались ночью. Торопливо обнял. В глаза не заглянул. Не оглянулся…».

Лирический герой, она чувствует, скорее всего, не вернется назад. Только вот беда, он бежит не от неё, а от себя. Здесь, в Москве, которая тлеет от пожара, как жаровня, остается не только жена, но и Родина. Жену, если он её совсем не любит, можно подыскать где угодно новую. А вот Родину-то он потеряет навек. Навсегда.

А сам поэт в стихотворении «О Харбине» объясняет, почему же потомки могут забыть свою историческую Родину навсегда:

Как чума, тревога бродит, -

Гул лихих годин…

Рок черту свою проводит

Близ тебя, Харбин.

Взрывы дальние, глухие,

Алый взлет огня, -

Вот и нет тебя, Россия,

Государыня!

Мало воздуха и света,

Думаем, молчим.

На осколке мы планеты

В будущее мчим!

Скоро ль кануть иль не скоро,

Сумрак наш развей…

Про запас Ты. Видно, город

Выстроила сей.

Сколько ждать десятилетий,

Что, кому беречь?

Позабудут скоро дети

Отеческую речь.

Поэт передает чувство тревоги лирического героя, который сбежав из России, поселился в китайском Харбине. Он сбежал-то, оказывается, не из России, которую называет величаво и гордо и верноподданно: «Государыня!», а от России. Понимая это, на его душе и скребут кошки: «Как чума, тревога бродит». В состоянии тревоги жить невозможно, нужны и радости, да тревога-то, как заразная и скоротечная болезнь – чума, уже гложет эмигранта изнутри.

И лирический герой в смятении, он не знает: «сколько ждать десятилетий, что, кому беречь?».

Страшно преступнику сидеть в тюрьме и считать года, когда же закончится его срок заключения. Но еще более горько эмигранту прозябать на чужбине. Он ведь не знает, сколько отмерил лет находиться в изгнании самый Главный Судья – Бог. Вот и боится лирический герой ассимиляции и забвения, что ты русский. Герой тяжело вздыхает: «позабудут скоро дети отеческую речь». А в стихотворении «Пять рукопожатий» Арсений Несмелов продолжает тему ассимиляции на чужбине:

Кто осудит? Вологдам и Бийскам

Верность сердца стоит ли хранить?..

Даже думать станешь по-английски,

По чужому плакать и любить.

Мы – не то! Куда б ни выгружала

Буря волчью костромскую рать,

Все же нас и Дурову, пожалуй,

В англичан не выдрессировать.

Пять рукопожатий за неделю,

Разлетится столько юных стай!..

… Мы – умрем, а молодняк поделят

Франция, Америка, Китай.

Прошло около столетия, когда такие грустные мысли посетили поэта Арсения Несмелова. Он был настоящим патриотом. И трясся не за свою шкуру на чужбине, не завидовал англичанам и американцам, а переживал, что «молодняк» наш будет не только думать по-английски, а не по-русски, но даже будут по-английски «плакать и любить». Вот тогда-то и произойдет катастрофа с Государыней Россией! Но этого никогда не случится!!!

А в августе 1945 года, когда три месяца назад Россия одержала Великую Победу, защитив мир от коричневой чумы – фашизма, Арсения Несмелова арестовал Смерш: смерть шпионам. Советский Союз и Китай уже стали дружить, благодаря дружбе Сталина и Маодзедуна, и смершевцы беспрепятственно провели арест поэта. Несмелова отправили в Советский Союз, но на каком-то этапе в пересыльной тюрьме Арсений Несмелов умер. Сердце его не выдержало. Не в таком качестве он ожидал встречи с любимой Родиной. Но не зря сказал Михаил Булгаков, что рукописи не горят. И хотя не осталось после поэта ни могилы, ни архива, но после 35 лет работы исследователей его творчества, в 2006 году было издано собрание сочинений Арсения Несмелова. А в 2014 году Амурский государственный университет выпустил первый том трехтомной монографии «В художественном мире Харбинских писателей. Арсений Несмелов». Государыня Россия сохранила память о своем сыне поручике 11-го Фанагорийского полка Арсении Несмеловом, который в Первую Мировую войну, подняв высоко над своей головой суворовское знамя, повел свой батальон в штыковую атаку, отразив атаку немецкого полка, которому пришлось отступить под яростным натиском русских солдат.

Владимир Пуришкевич

Владимир Митрофанович Пуришкевич был не только поэтом Серебряного века, но и политическим деятелем ультраправого толка, монархистом до глубины костей. Он выходец из бессарабских землевладельцев-помещиков. Отец – внук священника выслужил для своего сына Владимира сан потомственного дворянина. По матери – родственник историка декабриста Корниловича. Владимир Пуришкевич окончил Кишиневскую гимназию с золотой медалью. Учился на историко-филологическом факультете Новороссийского университета. Председатель Аккерманской уездной земской управы. Чиновник для особых поручений при министерстве внутренних дел России Плева. Уволился со службы и вступил в первую монархическую партию России «Русское собрание», затем стал лидером монархической организации «Союз русского народа», а потом сам «создал» Союз Михаила Архангела» - черносотенную организацию как член правой партии заседал в Государственной думе трех созывов.

В думе Владимир Митрофанович Пуришкевич получил широкую известность за резкие выходки во время парламентских заседаний. Председателю заседателю часто приходилось удалять своенравного оратора из Думы. Или лишать оратора слова. Участвовал Пуришкевич и в убийстве Григория Распутина.

А как поэт Владимир Митрофанович подсмеивался над своими думскими оппонентами, сочиняя эпиграммы на самого себя, иронизируя над собой:

Поэт, писатель, но философ,

Ты, Пуришкевич, нет вопросов

Глубокой мысли не рожден;

Твой враг не дремлет, карауля,

И твой удел – шальная пуля.

Когда? Ответить мудрено!

Идет под гром рукоплесканий,

Под вражий свист без колебаний,

Судьба плетет веретено!

Вот судьба, которая плела веретено, и отсчитывала не витки пряжи. А его года, но насчитала их совсем не много. Ни одна пуля словесная не достигла успеха. С каждой скандальной выходкой Пуришкевич приобретал еще большую популярность. А вот от злого рока Владимиру Митрофановичу уберечься не удалось, он умер в 1920 году, заболев сыпным тифом в Новороссийске.

В поэтических стихотворениях звучали и философские рассуждения и лирические настроения. Он не писал в стихотворениях горячие возвышения, а просто показывал красоту природы или свои впечатления о путешествиях на природе. Прочитав его записки туриста, вы это поймете:

Заря! Папахой серебристой

В горах клубятся облака,

Тропою шествуя лесистой,

Всхожу к вершине Машука.

Все шире, шире даль простора,

Я зачарованного взора,

Впиваясь в эту благодать,

Уже не в силах оторвать!

И очертанья гор далеких,

И горный облик их вершин,

Остроконечных и высоких,

Под шапкой старческих седин,

И подо мной в лучах зарницы

Горячеводской вид станицы,

И лента быстрого ручья.

На все в волнении глубоком

Взираю восхищенным оком,

Всему дивлюсь с восторгом я!

Я наверху. О! край Тамары!

Кто описать твоих красот

Неувядающие чары

Язык законченный найдет!

Здесь только сердце бьет тревогу,

Потоком чувств озарена,

Душа здесь рвется только к Богу.

И Богу молится она!..

У Пуришкевича нет такого восторга, как у юного Пушкина: «Кавказ надо мною, один в выше стою…» Он показывает, как неторопливо шествуя «тропою лесистой», совершает на любимую Лермонтовым гору Машук неторопливый подъем.

Поднявшись из долины на несколько метров, уже встречает чудо и восклицает: «Заря!». И видит не заснеженную вершину, а как облака, которые клубами прикрыли остроконечную вершину Машука и выглядит серебристой папахой на голове лихого джигита.

Но, выше поднимаясь, поэту все шире и шире открываются горизонты, и его взор, скользя по этому простору, сам очаровывается этой благодатью.

Но когда Владимир Пуришкевич поднимается на вершину горы, он начинает волноваться: «На все с волнением глубоким взираю восхищенным оком». Очень даже похоже на знаменитый каламбур: «Даже к финским скалам бурым обращаюсь с колом бурым». У Пуришкевича эта фраза: «Взираю восхищенным оком на все в волнении глубоком». Владимир мог бы сказать: «С волнением глубоким и красивая рифма нисколько бы не пострадала, но Пуришкевич написал: «в волнении глубоком» и получился каламбур «с восхищенным оком». Тут чистая поэзия, а не математика, в которой от перемены мест слагаемых сумма не изменяется. Тут изменилась одна буква: вместо и-о и чудо совершилось. Появился каламбур.

Дальше поэта восторг захлестывает, что эмоции его перехлестывают через край: когда у собеседника вдруг вырываются нецензурные слова, то говорят: нет слов, одни буквы. А вот Пуришкевича переполняют души прекрасные эмоции, и у него в двух строчках три восклицательных знака: "Всему дивлюсь с восторгом: «Я наверху. О! край Тамары!»

Увиденную красоту гор Пуришкевич боготворит: Душа здесь рвется только к Богу, и Богу молится она!»

В лирическом стихотворении «Моменто морэ», что означает в переводе с итальянского языка – кончина, смерть, Пуришкевича вовсе и намека о смертном одре человека. В нем он задает слушателю или читателю стихов обычные житейские вопросы, и только в конце стихов произносит это сакраментальное моменто морэ.

В трех же первых строфах задаются житейские вопросы. В первой описывается Владимиром весеннее пробуждение природы: журчат ручьи. Поют птицы, а Пуришкевич спрашивает у читателя: «Внимал ли им ты?». Днем начинается житейская суета. Но когда начинается вечерний благовест, то поэт спрашивает: «Его слыхал ли ты?». А третий вопрос возник у Пуришкевичу, когда он увидел издали высокий крест «на конусе кургана» в раздольных аккерманских степях: «Его видал ли ты?»

Вот из этого могильного кургана наших предков и услыша этот зов почивших в бозе: «Моменто морэ»

Но мое повествование лишь маленькая ремарка к стихотворению Владимира Пуришкевича. Оно лирическое, эпическое, прекрасное. Прочитайте его сами:

Внимал ли ты журчанью вешних вод

И голосам проснувшейся природы,

Когда синей прозрачный небосвод

И трели вестников свободы,

Глашатаев любви, несутся с высоты –

Внимал ли им, внимал ли ты?

Слыхал ли ты, как по полю плывет

В часы спокойного весеннего заката

Церковный благовест, как ясно он зовет

Все громче, громче вдаль куда-то,

Туда, где нет тревог, житейской суеты.

Скажи, его слыхал ли ты?

Видал ли ты печальный силуэт

Высокого креста на конусе кургана,

Безвестным странником исполненных обет

В степях широких Аккермана, -

Свидетель истинной духовной красоты.

Скажи, его видал ли ты?

Когда весной ликует все вокруг

И ширь степей одной лишь жизнью дышит,

Скажи, не правда ли, мой незабвенный друг,

Душа порою ясно слышит

Сквозь этот гимн растущий голосов

Плывущий, тающий в широком их просторе

- Моменто морэ.

Это мистическая картина: воздвигнутый высокий крест на кургане в широкой и привольной степи убавляет путнику радость восприятия весенней степи и ликующей жизни. Смерть неизбежна, так не воспринимай так близко к сердцу символы ухода в мир иной …

Стихотворение оказывается не только лирическое, а с философским подтекстом: ничто не вечно под луной.

Поэт встряхнул головой, отбросил в сторону грусть – печаль. И с одной только радостной счастливой нотой, на одном дыхании пишет стихотворение «Аккерманские степи». Он признается им, степям. В глубокой, радостной и чистой любви к ним:

Люблю вас, степи Аккермана,

Люблю весеннею порой,

Когда покрыты вы тумана

Полупрозрачной пеленой;

Когда, станица за станицей,

С немолчным гомоном вдали

Летят над вами вереницей

На север с юга журавли.

Когда в природе жизнью веет,

Когда ключом кипит она,

Когда впервые зеленеют,

Лишь пробиваясь, семена;

Когда к кургану от кургана

Вас топчут шумные стада,

Люблю в дни вешнего труда,

Люблю вас, степи Аккермана!

Вот тебе и помещик-земледелец! Он не о прибыли, которую можно будет положить в объемистую …… говорит, а радуется, что весна и молодость побеждают зимнюю стужу и холода. То мертвое, не милое время уходит в никуда, а жизнь в степи возвращается с зеленью травы, со свистом и пением птиц, которые летят не с севера на юг, а с юга на север. Птенцов своих они выводят на своей родной земле. Хотя и путешествуют они подолгу, но зов родной земли заставляет их возвращаться каждую весну в свой родной и любимый край. За это и любит поэт свои родные степи Аккермана.

Во время Первой Мировой войны Пуришкевич организовал санитарный поезд, и стал его начальником. Патриотический призыв Владимира Митрофановича был такой невероятной силы, что он на какое-то время отказался от политической деятельности. Служение Отечеству на фронте было для него важнее политических баталий, где звучали пики пафосные и трескучие фразы. А Пуришкевич был человеком дела, и если бы он не занимался бы с организацией санитарных поездов и связанных с этим направлением учреждений: питательных пунктов, даровых библиотек и походных церквей, то вряд ли смогли бы многие раненые солдаты так быстро поправить свое здоровье. Поэтому Владимир Пуришкевич вскоре заслужил искреннее уважение к себе солдат и офицеров.

Его монархическое настроение донеслось и до императора Николая Второго, несмотря на то, что Пуришкевич был заговорщиком при убийстве Григория Распутина:

- Удивительная энергия и замечательный организатор! – произнес как-то Николай Второй. И эта фраза быстро разлетелась по фронтам. Ведь царь не только сказал эту фразу, а написал в книге отзывов в одном из санитарных поездов Владимира Пуришкевича.

Патриотизм Пуришкевичу был присущ всегда. И слава «Союза Михаила Архангела», «Православие, Самодержавие, Отечество» были хорошо понятны его единомышленникам.

Одним из проявлений патриотизма Владимира Митрофановича было то, что после Февральской революции Пуришкевич выступил в 1917 году против Временного правительства. Вел работу по созданию подпольных монархических вооруженных организаций.

После Великой октябрьской революции ушел в подполье и организовал заговор по свержению Советской власти. Бывший черносотенец Пуришкевич скрывался в Петрограде с поддельным паспортом под фамилией Евреинов. Словно в насмешку под черносотенным лозунгом: «Бей жидов, спасай Россию». В это время у поэта Пуришкевича появились стихотворения другого плана. Тоже патриотического, но более глобального направления. Вот одно из них:

Русь, молись!

За преступный, дерзновенный

Отщепенцев гнусный ряд,

Что восстал на Трон Священный,

Нас косит жестокий яд.

За заглохшие ступени

В православный русский храм,

За погибших братий тени

Шлет Господь невзгоды нам.

За злодейские пожары

Одурманенной души

Шлет нам Высший ужас кары

Бьют нас вражьи палаши!

Но Русь не внемлет призывам Пуришкевича. В России совершается расслоение общества. И в каждой такой прослойке есть свои критерии. Пуришкевич не понимает, что прежней России уже не будет, но мечтает об этом и пишет стихотворение, в котором он уже не просит: «Русь, молись!». А просит Русь раскаяться, в богохульстве и вернуться не только в лоне православной церкви, а возвратить на трон царя-батюшку:

Осени себя широким

Честным истовым крестом,

Русь, сраженная пороком

И порвавшая с постом!

Пред Всевышним, Бесконечным

Преклони, тебя зову,

Ты в раскаяньи сердечном

Покаянную главу.

Верь, и с верою благою,

С Богом, с Батюшкой Царем

Станешь вновь сама с собою,

И, расправившись с бедою,

В гору снова заберем!

Тогда, в ту пору казалось, что Пуришкевич Владимир не понимает, что такое никогда не произойдет. Что не повернуть время вспять. Нельзя войти два раза в одну воду. Но сейчас-то мы явно ощущаем, что Россия явно забирает в гору!

Поэта Владимира Пуришкевича призывают писать стихи на потребу дня. А он прозорлив, и пишет почти публицистическое стихотворение «Туман»:

Стихов просили вы моих,

На «век» наш негодуя;

Что скажет вам мой бледный стих,

Что им сказать могу я…

Когда обман и ложь вокруг,

Смятенье и тревога,

Когда вчерашний друг – не друг

И, позабывши Бога,

Идем мы бешено вперед,

Свергая для забавы

В годину тяжкую невзгод

Устои нашей славы.

Сегодня есть горькая оценка тому времени: «Не дай, Бог, жить нам в эпоху перемен!». А поэт Владимир Митрофанович, хотя и питал иллюзии возвращения бывшего строя, но сердцем-то чувствовал горькую правду: Кругом обман и ложь, друг уже стал недругом. И самое обидное, что сами святотатствуем: «Свергая для забавы в годину тяжкую невзгод устои нашей славы».

Вот почему не хочется писать стихи в это время поэту Владимиру Пуришкевичу. Он-то видит, что «туман» задурманил многим головушки. Но туман не может клубиться вечно возле реки. Взойдет солнце, и пелена тумана спадет с глаз. И мы можем увидеть истину. И заканчивает стихотворение «Туман» поэт так:

Когда так смутно впереди,

Так все полно сомненьем,

В моей измученной груди

Нет места песнопеньям.

О! я не лирик в наши дни,

Что скажут чувства? Где они,

Восторги и признанья?

Не громче ль каждый час и миг

Безумной пошлости вериг

Над доблестью брецанье?

Для поэта нет места для лирических стихов и песнопенья, потому что он не птичка певчая, которая радуется любой найденной ею букашке. Он танец живота не исполняет и песни: «Брюхо набито едой, солнце над головой» не поет. Какие могут быть песни, если, как сказал англичанин-фантаст Герберт Уэльс: «Россия во мгле!».

Пуришкевич не желает носить вериги «безумной пошлости». У нас и своих дураков на Руси хватало…

Но и молчать Владимир Митрофанович не собирается. У него кипит в жилах кровь, когда кто-то пытается его лишить свободы. Истиной свободы, а не прикрытой фиговым листком. И он пишет стихи:

Молчать ли мне? к чему? зачем?

Скует ли сердце сила?

Страдал в тиши я, был я нем,

Но… кровь заговорила.

Пусть я в кругу вельможных слаб,

Мне сердце горе гложет,

Молчать способен только раб,

Поэт… им быть не может.

Пуришкевич, прежде всего, поэт и рабом он никогда не станет, потому что он никогда не станет рабом. Он свободный человек.

И поэт пишет оду «Русской женщине». Не зря звали во все мирные времена: «Матушка – Россия», во времена военные: «Родина – Мать».

Стихотворение «Русской женщине» поэтом написано не на листке бумаги, а на небесных скрижалях:

Очнитесь, матери и жены!

Стряхните тягостный туман!

Не меч – опора обороны,

Не щит – залог величья стран.

Сестра и мать, жена, невеста

У очага, где детям место,

Где поколений зреет ряд,

Где ваша речь, где нежный взгляд,

Где ваша ласка и уроки

На подвиг жизни, в путь далекий

Сынов, как встарь, благословят.

Там, только там призванье ваше,

Там нет вас чище, нет вас краше;

Оберегая и храня

Детей по Божескому праву,

Отчизне вы даете славу

И свет ликующего дня.

Вот настоящее предназначение русских женщин, считает Владимир Пуришкевич: «Оберегая и храня детей, женщины дают свой «Отчизне славу и свет ликующего дня!».

А когда Родина ликует, то ликуют все её народы. Наступает момент истины, радости, счастья. Много ли человеку надо?!

Борис Викторович Савинков

Борис Савинков (псевдоним В. Ропшин) родился 31 января 1879 года в Харькове. По происхождению из дворян. Его отец был судьей в Варшаве, а мать писательница Савинкова-Шевиль. Окончив в Варшаве гимназию, Борис Викторович поступил на юридический факультет Петербургского университета. Савенков участвовал в 1899 году в студенческих беспорядках. И как неблагонадежного его исключили из университета. Но свое обучение Борис Викторович продолжил в Берлине. Вернувшись в Россию, Савинков вступает в группу революционеров «Рабочее знамя», и его отправляют в ссылку в Вологду в 1902 году. В ссылке знакомится с известными людьми: Бердяевым, Богдановым, Луначарским и Ремизовым.

В ссылке он разочаровался в идеях марксизма, так как был более радикальных взглядов. Революция, как казалось Савинкову, должна применять более действенные меры, чем политические статьи, листовки, забастовки и так далее. Он примкнул к террористам. В 1903 году Борис Савинков сбежал из ссылки за границу, где вступил в партию эсеров-социал-революционеров, и вошел в боевую организацию, а потом и возглавил её. В это время он написал и повесть «Конь бледный».

Почему Борис Савинков так метался в поисках методов борьбы и остановился на терроризме. Можно понять из его стихов, которые приведены в книге «Поэты Первой мировой войны, антология», Бориса Орлова и Анатолия Соколова. Привожу одно из них, где Савинков раскрывает свой психологический трудный. Можно сказать, мистический выбор.

Не князь ли тьмы меня лобзанием смутил?

Не сам ли Аваддон, владыка звездных сил,

Крылами к моему склонился изголовью

И книгу мне раскрыл, написанную кровью:

«О, горе, горе… Вавилон еще не пал…

Час гнева Божьего ужели не настал?

Кто в броне огненной, в пурпурной багрянице,

Отважный вступит в бой с Великою Блудницей?

Иссяк источник вод, горька звезда-Полынь,

Ты – ветвь иссохшая, прах выжженных пустынь».

Что хотел показать читателям Борис Савинков? Князем тьмы называли нечистую силу, Дьвола. Второй мистический персонаж принес Савинкову книгу, написанную кровью. Владыка звездных сил Авадон уже знает Борис Викторович, примкнув террористам уже без тридцати серебряников готов продать свою душу князю тьмы, а уповает, вроде бы, на гнев Божий. «О горе, горе… Вавилон еще не пал…»

Миф о разрушенной Вавилонской башне известен. Все строители разговаривали на разных языках и не могли договориться. Как же грамотно и хорошо построить Вавилонскую башню, вот она и рухнула. Но, видимо, стремясь терроризмом добиться уничтожения неугодной власти, нужно разрушить всю свою страну? Свою Россию. Хотя Владыка звездных сил и намекает лирическому герою поэта Савинкова: «Ты – ветвь иссохшая, прах выжженных пустынь». Намек Аваддона Борис Викторович не понял. Он стал читать книгу, написанную кровью:

Я меду внял речей лукавых и надменных,

Я книгу прочитал деяний сокровенных,

Я, всадник, острый меч в безумье обнажил,

И Ангел Аваддон опять меня смутил.

Губитель прилетел, склонился к изголовью

И на ухо шепнул: «Душа убита кровью…»

Говорят, что «я» последняя буква в алфавите, но Савинков каждую строчку из первых трех начинает с этого гордого местоимения «Я». И только, когда герой обнажил свой меч, чтобы нанести удар, тот же ангел вышиб у него почву из-под ног. Жертвоприношения не надо: «Душа убита кровью», а «тело – прах выжженных пустынь».

Таинство смерти всегда будоражило ум и душу Бориса Викторовича. Прочитав стихотворение Савинкова: «Он дернул меня за рукав», уже в мою душу закрались мрак, мистика, чернокнижие и дьявольские наваждения. Даже подумал богохульно: А может быть, смерть посылает человеку нечистая сила? Хотя и говорят в народе: «Он отдал душу, и она в небесной чистоте голубой глядит сверху на нас, словно хочет узнать: «Как вы поживаете теперь без меня на нашей земле? А у Бориса Савинкова в стихотворении лирический герой вроде бы и не слушает рогатого, хвастливого, лохматого и смердящего искусителя, но свой-то приговор нечисти услышан все же в конце одностороннего разговора. И это не было слово «Бог», а жестокое и кровожадное слово «умри!». В первом стихотворении князь тьмы догнал литературного героя, и «на ухо шепнул: «Душа убита кровью».

А в стихотворении, которое я сейчас приведу, хвостатый, рогатый пророчит герою смерть, вернее, требует от него выполнить невыполнимую задачу: «Умри!». Не зря Федор Достоевский свою книгу про террористов назвал «Бесы». Вот и террористу Борису Савинкову уже мерещится кровавая вендетта:

Он дернул меня за рукав:

«Скажи – ты веришь?»

Я пошел вперед промолчав,

А он лохматый:

«Ты лицемеришь!»

А он рогатый:

«Ты лгать умеешь!»

А он хвостатый:

«Молиться смеешь!»

А он смердящий:

«В святые метишь!»

А он гремящий:

«Ты мне ответишь!»

На улице зажглись поздние фонари,

Нависли серые крыши…

Я пошел тише

И вдруг услышал:

«Умри!..»

По фразе: «На улице зажглись поздние фонари» понятно, что бес разозлился на молчаливого собеседника, ведет его в кромешную мглу ночи, как вор и бандит на свету-то у них храбрости не хватает, а во тьме ночной князю тьмы уже своя рука – владыка. Что хочется, то и творит. И он не только приказал: «Умри!».

Приказ ночной прохожий может и не выполнить. Зачем же ему на себя руки накладывать из-за приказа какого-то самодура?

Скорее всего, хвостатый и рогатый шибанет упрямца тяжелым и кованным копытом, и он тогда и испустит дух: Террористы на ветер слов не бросают, и угрозы свои выполняют.

Но террорист уже понял свое предназначение. И Борис Савинков показывает эту метаморфозу в следующем стихотворении:

Я шел, шатался,

Огненный шар раскалялся…

Мостовая

Пылала

Белая пыль

Ослепляла

Черная тень

Колебалась.

В этот июльский день

Моя сила

Сломалась.

Я шел, шатался

Огненный шар раскалялся…

И уже тяжкая подымалась

Радость.

Радость от века, -

Радость, что я убил человека.

Стихотворение Бориса Савинкова построено на принципе: охотник подкрадывается к добыче, жертве. Жертва ведет себя спокойно, не опасаясь за свою жизнь. А охотник тихохонько, на цыпочках, чтобы не зашуметь раньше времени, не спугнуть дичь, подкрадывается к добыче.

Стихотворение состоит из семнадцати строк, и шестнадцать шагов делает охотник к достижению своей намеченной цели строчка – в основном, один шаг. Иногда охотник, увидев, что жертва ведет себя спокойно, не прислушивается к шагам, не вертит головой, наблюдая вокруг себя, не замечая крадущегося между деревьев его, делает впопыхах два-три шага.

Потом замирает и снова делает вкрадчивый один шажок. Замрет и снова делает один шаг.

Дважды повторяются попарно две ключевые строки: «Я шел, шатался, огненный шар раскалялся…» Сразу же возникает вопрос: Почему герой: «шел и шатался»? Может быть, его ослеплял огненный шар, и яркие солнечные лучи так напекли голову охотника, что он в состоянии перед солнечным ударом и шел, качаясь?

Или же стрелок вышел на охоту в нервозном, болезненном состоянии, и голова, как огненный шар пылала, кипела и бурлила, а потому он, теряя равновесие тела, и шел, да шатался? Оставалось, сделав шестнадцатый шаг, шагнуть и семнадцатый, чтобы охотник смог в упор выстрелить в жертву. Нервное напряжение охотника – террориста спадает за три шага до выстрела, а в душе возникает, вплескивая в кровь адреналин, радость. Это слово «радость», как волна морского прилива, трижды набегают на морской прибрежный песок, и в брызгах морской волны яркие солнечные лучи преломляются и радость. Как троекратное ура, после победного салюта летит над трупом убитой жертвы.

Убивать человека человеком ужасная жестокость, а у литературного героя Бориса Савинкова появляется радость… Дико, непонятно. Но мы все видели пляски дикарей возле костра, которые танцем своим выражали свою буйную радость, что застрелили из лука свою добычу. И сейчас у них и начнется пир горой…

Но писал эти строки образованный человек, поэт, дворянин. Неужели до сих пор жива в нем каннибальская страсть убивать и пожирать своего врага?...

Может быть, эта страсть родилась в детстве, когда Борис Савинков написал стихотворение про свои игрушки. Игрушки ведь тоже похожи на живые существа, но если у ребенка с детства появляются садистские наклонности, то мишка останется лежать на полу с оторванным ухом, а у кошки будет оторвана лапа. А у стойкого оловянного солдатика из сказки Андерсена ноги не было с самого рождения. Создателю оловянных солдатиков на последнего воина не хватило олова, вот солдатик сразу же и стал одноногим инвалидом. Но научился нести службу в карауле на одной ноге. Но я предлагаю сначала познакомиться со стихотворением Бориса Савенкова, а затем продолжить разбор полетов:

На полу игрушки:

Безухий мишка.

Безногая кошка,

И стойкий оловянный солдатик,

И пушка.

Прильнув к окошку,

Маленький мальчик Вадик

Шепчет розовыми губами:

«Дождик, дождик, перестань,

Мы поедем на Йордань…»

А из-под мышки

Кукла Аришка

Улыбается фарфоровыми глазами…

И дождик в саду не переставая

Шуршит листами.

Может быть, маленький мальчик, который жестоко поступал со своими игрушками, уверовав в какую-то высшую силу, умолял её прекратить поливать землю дождичком, как из ведра. Но мольба на дождик не повлияла. Не тогда ли в голове у мальчугана возникла мысль: «Не стоит ждать милостей от природы, взять их у неё - наша задача».

Злость возникает у многих людей, когда чего-то просили, а твое желание не исполняют, а вдобавок еще и выталкивают взашей на улицу, чтобы глаза не мозолил. Видимо Борису Викторовичу, когда он не смог поехать на Иордань, и пришло в голову написать стихотворение, в котором сквозит, пронизывает насквозь одна ненависть. Ко всем без разбора:

Сегодня он ко мне пришел,

Пришел нежданный,

Я не заметил, - он вошел,

Как гость незваный.

Я слышал звук его шагов,

Не верил звукук…

Я поднял голову, взглянул,

Он, темный, молча протянул

Мне руку.

И я узнал его тот час

По блеску глаз.

Его узнал я по глазам,

По ненавистным мне глазам:

То был я сам…

Ах, как это стихотворение Бориса Савинкова великолепно перекликается со словами Сергея Есенина в поэме «Черный человек»:

Черный человек!

Ты прескверный гость.

Эта слава давно про тебя разносится.

Я взбешен, разъярен,

И летит моя трость

Прямо к морде его

К переносице.

… Месяц умер,

Синеет в окошко рассвет.

Ах, ты ночь!

Что ты, ночь наковеркала.

Я в цилиндре стою.

Никого со мной нет.

Я один…

И разбитое зеркало…

Сергею Есенину после синдрома похмелья померещилось, что в зеркале не его отражение, а тот темный, черный человек, который говорит правду о его поступках. Но у Сергея Есенина происходит временное помутнение рассудка. Как это делал, когда был еще деревенским, но очень дерзким мальчишкой.

У Бориса Савинкова он в зеркале узнал ненавистного ему человека. Но этот ненавистный человек и был он сам. Как в поэме Есенина «Черный человек». Эту тему Борис Савинков продолжает в стихотворении «Терцины».

Я вижу дней моих отображенье,

Развернут свиток медленной рукой.

И нет душе желанного забвенья…

О, бесов памяти мятежный рой!

О милые, безжалостные тени!

Смутили вы заслуженный покой.

Скрипят шаги. Колеблются ступени.

Визжат, качаясь ставни за окном.

Вся ночь полна бесовских наваждений.

И кто-то в дверь мою стучится костылем.

Вот зеркало моих воспоминаний,

Рожденных ночью, погребенных днем.

Решений нет. Но нет и колебаний…

Жизнь – мелкий и докучливый обман,

Ложь навсегда утраченных желаний.

Литературный герой стихотворения переживает не самое лучшее время. Он оглядывается назад и видит отображение прожитых дней. Они записаны на пергаментном свитке, а герою и вспомнить-то что-то удается с трудом. Не смущают его ни «мятежный рой бесов». Как у Пушкина: «Домового ли хоронят, ведьму ж замуж выдают». Вой домовых и ведьмы напоминают Борису Савинкову визжавшие за окном ставни.

Несомненно, выражение Бориса Викторовича про воспоминание: «рожденных ночью, погребенных днем» его очень яркая находка. Но после этого яркого всплеска эмоций поэта Савинкова, он в своей трехстрочной строфе после афоризма про день и ночь, показывает свой твердый, железный характер. Да и звучат слова резко и четко, как приказание самому себе: «Решений нет. Но нет и колебаний… Жизнь – мелкий и докучливый обман, ложь навсегда утраченных желаний».

Борис Савинков видел себя победителем над самим собой, над обстоятельствами, но пафос сменялся пошлым фарсом. И поэт просит рассудить его поступки высшему судье:

И я не призван. Был ли я хоть зван?

Не я ли сам рукою дерзновенной

Замыслил бросить перстень в океан?

Я побежден. Я победитель пленный…

Я видел снег заоблачных вершин.

А ныне ниц лежу, как раб смиренный.

Но в мире есть Судья и Господин.

Христос – любовь. Голгофа – искупленье.

Мы – ветви. Он – лоза. Он – Божий сын.

Я верю: грешникам Его прощенье…

Говорят, что если бросить монетку в реку, в море, в чашу фонтана, струи которого бьют вверх, распадаясь на мелкие капельки, на котором можно определить такую громадину, как океан. Поэт Борис Савинков «рукою дерзновенной замыслил бросить перстень в океан».

Только куда собирается возвратиться литературный герой? В океан страстей? Какие же тут страсти, когда Борис Викторович резко заявляет: «Я побежден». Но поэт оставляет для лирического героя путь отступления, заветную потайную дверку в темнице, куда брошен побежденный пленник: «Я победитель пленный» скорее всего это ирония – пленный не может быть победителем, хотя и достигал когда-то заоблачные вершины.

Но уже в этом стихотворении Борис Савинков задумывается над судьбой убийцы – террориста. Убить человека можно, но вершителем судеб ему не стать. Он не только пленный, но и лежит на земле, упав вниз, как обыкновенный раб своих заблуждений.

А именно там, наверху, а не на нашей грешной земле вершится правосудие: «В мире есть судья и Господин. Христос – любовь. Голгофа – искупленье».

Это просветление у поэта Бориса Савинкова происходит от яркой любви к женщине. Когда человек влюблен, он начинает и думать и мыслить по-иному. Куда-то исчезает жестокость, а в душе горит ярко, как маяк жизни, любовь. На этот свет маяка и идет литературный герой Савинкова:

Любовница и верная жена,

Ты друг, ты мать, сестра и королева,

Ты для меня не женщина, а дева,

Но волей высшею ты в жены мне дана.

Ты прелестью греховною полна,

В грехе зачатая, грехом святая Ева.

В дни благочестия, смиренья или гнева,

В дни похоти и тяжкого вина,

Ты – я. Ты зеркало моей души несчастной.

Будь сложной. Будь простой. И будь бесстрастной.

Почему литературный бесстрашный герой считает свою любимую женщину зеркалом своей души? Поэт считает, что дело тут в первородном грехе. Как наши прародители Адам и Ева. Ева соблазнила Адама, а её Змей – искуситель. Поэтому герой стихотворения твердо убежден: «Ты – я». И восторгается греховностью Евы: «Ты прелестью греховною полна… В дни похоти и тяжкого вина». И все же отношение героя к женщине двоякое: с одной стороны в ней заложены очень прекрасные качества: она – друг, мать, сестра и королева. И одновременно: «Ты прелестью греховною полна… в дни похоти и тяжкого вина».

И вот литературный герой понимает, что любовь женщины к нему – спасательный круг для него. Он, осознав это, обращается уже к женщине не с иронией или с пренебрежением, а с мольбой:

Дай мне немного нежности:

Сердце мое зарыто…

Дай мне немного радости:

Сердце мое зарыто…

Дай мне немного кротости:

Сердце мое как камень…

Дай мне немного жалости:

Я весь изранен…

Дай мне немного мудрости:

Моя душа опустела…

Дай мне немного твердости:

Моя душа отлетела…

Или благослови мою смерть!..

Вот какая эволюция произошла в душе Бориса Савинкова: сначала он услышал «Умри!», а потом сам просит: «Благослови мою смерть!».

В годы Первой мировой войны Борис Викторович вступил добровольцем во французскую армию. Он принимал участие в боях, но стал военным корреспондентом, и после боя рассказывал свои впечатления в репортажах, очерках, заметках. После февральской революции и установления власти Временного правительства Савинков приехал в Россию в апреле 1917 года. В это время Владимир Ильич Ленин также приехал в Петроград и, встав на броневик, зачитал свои апрельские тезисы, где предлагал взять курс на социалистическую революцию. Власть должна принадлежать Советам рабочих, крестьян и солдат, а не Временному правительству.

Борис Савинков поддержал иную точку зрения. Он стал комиссаром Временного правительства 8-й армии, а затем комиссаром Юго-Западного фронта. После становится заместителем военного министра, а затем управляющим Военного министерства.

Когда произошел Октябрьский переворот, то Савинков расценил поступок большевиков так:

- Захват власти горсткой людей стал возможен только из-за слабости неразумия Керенского.

А в 1918 году Борис Савинков примкнул к Белому движению. А Александр Васильевич Колчак и Антон Иванович Деникин направили его с военной миссией во Францию. Учли, что Савинков был в рядах русского экспедиционного корпуса, который воевал с немцами, защищая Францию от агрессоров.

Лидеры западно-европейских государств встречались с Борисом Викторовичем. И считали Савинкова представителем русской демократии. На этих встречах Борис Савинков преследовал одну цель: побудить европейские страны более активнее помогать Белому движению. Уинстон Черчилль даже включил «портрет» Бориса Викторовича Савинкова в свою книгу «Великие современники».

При жизни Савенков не издал свои стихи. Слишком бурная биография и политические страсти не позволили ему заниматься издательством своих литературных произведений. Публицистика шла неплохо, а поэзию Борис Викторович отодвигал на второй план. Зинаида Гиппиус, жена Мережковского выпустила сборник Савинкова в 1931 году в Париже под скромным названием «Книга стихов».

Белое движение потерпело крах, и белогвардейцы эмигрировали из России. Борис Савинков не мог простить своим покровителям, что они сложили оружие и перестали сопротивляться Красной Армии и сбежали за границу. Одному своему союзнику и покровителю из Белого движения он посвятил гневное, злобное стихотворение, в котором кипит желчь и обида, что ему не позволили больше убивать людей:

У него румяные щеки

И рыжая борода.

Он косоглазый, всегда

Дает мне уроки:

Как жить, как веровать, как любить,

Как человека убить,

Как надо солгать

И когда можно правду сказать.

Он все знает…

Он хромой

И приплясывает, когда поучает.

Это повествование монотонно и обыденно, но какая жестокая суть скрывается в словах поэта: ему объясняют, как неразумному ребенку, что нужно делать: когда нужно любить, а когда убить. Когда надо лгать, а когда «правду сказать». Ведь Савинков всегда считал себя свободным человеком, он не тварь дрожащая, а право имеет. Оказывается то, что Борис Савинков обыкновенная марионетка, которую кукловод дергает, за ширмой спрятавшись, за веревочки и выполняет его указания. И литературный герой взрывается, хочет вырваться из-под опеки, и даже дерзко бросает угрозы в адрес кукловода:

Но он скрывает,

Кто он такой.

А слушаю его и смеюсь…

Я его, косоглазого, не боюсь,

Я его, хромого, перекрещу,

Я ему, румяному, не прощу

Его разумные поученья,

Благословенья,

И утешенья,

И отеческую любовь,

И кровь,

Ту кровь, которую я пролить не посмел,

Не посмел,

Потому что он этого не хотел…

Литературному герою хочется из порочного круга зависимости от «косоглазого», и говорит, что он не простит кукловоду кровь. При этом возглас кажется, что наконец-то косоглазие у помощника «косоглазого» исчезает. Разве можно проливать кровь? Но герой стихотворения и не думает прекратить свои кровавые дела. Он клянет косоглазого, что тот запретил проливать кровь. И отсюда такая злоба на своего наставника: «Ту кровь, которую я пролить не сумел, потому что он этого не хотел».

Можно было сказать сакраментальную фразу: «Фишита ля комедия». Но комедией тут и не пахнет. Страшная трагедия не совершилась – кровь не пролилась. А в душе профессионального убийцы надлом: «Почему же я не ослушался наставника и не пролил кровь. Не посмел…»

В августе 1924 года Савенкова вовлекли в операцию «Трест», в которой собрались несколько белогвардейских офицеров, которые намеревались проводить диверсии на заводах и фабриках. Оказалось, что в «Тресте» были посланы сотрудники чека, которые давали ложные сведения о терактах, и из-за дезинформации приходили настоящие враги советской власти. На эту «удочку» и попался Борис Викторович. Савинкова вскоре арестовали и приговорили Военной коллегией Верховного суда к расстрелу. Погиб он в тюрьме ОГПУ в 1925 году.

Борис Викторович как будто предвидел свою смерть, хотя мог бы жить, да жить, ведь ему было всего 46 лет, когда он погиб. Стихотворение, которое привели авторы антологии Борис Орлов и Анатолий Соколов, очень похоже на эпитафию надгробного камня:

Этот господин в котелке,

С подстриженными усами.

Он часто сидел между нами

Или пил в уголке.

Он родился, потом убил,

Потом любил,

Потом скучал,

Потом играл,

Потом писал,

Потом скончался.

Я не знаю, как он по имени назывался

И зачем свой путь совершил.

Одним меньше. Вам и мне все равно.

Он со всеми давно попрощался.

Когда принесут мой гроб,

Пес домашний залает

И жена поцелует в лоб,

А потом меня закопают.

Глухо стукнет земля,

Сомкнется желтая глина,

И не будет того господина,

Который называл себя: я…

Юрий Ипполитович Лисовский

Юрий Лисовский родился в 1879 году. Его литературный псевдоним Евгений Вадимов. Он поэт, прозаик, переводчик и публицист. Детство Юрия проходило в Муроме. Затем учился в кадетском корпусе в Петербурге. Проживал неподалеку от Смольного, рядом с Таврическим садом и дворцом. Белые ночи Петербурга давно стали брендом этого красивого города, который называли и Венецией, из-за огромного количества рек и каналов, и Северной Пальмирой из-за уникальных зданий Петербурга. О своих личных переживаниях поэт Юрий Лисовский рассказал в стихотворении «Петербург», которое посвятил Мациевскому:

…Нет тьмы – и все же ночь… Не ночь – а мертвый день –

Дар северной весны… Час ночи голубиной…

Курантов звон. Светло. Цветет моя сирень,

Что сорвана вчера и брошена в гостиной…

Букет её поник, в предсмертьи, на столе

Но воздух комнаты живет благоуханьем.

Встаю. Смотрю в окно. Там дремлет в полумгле

Мой сад Таврический… Нева бежит в молчаньи…

Сирень моя цветет! Цветет в последний раз.

С восходом солнца – смерть!.. Сирень – охватит тленье.

Но я – дышу весной. И странен этот час:

И ночь, и день, и жизнь, и смерть, и вдохновенье!

Читателя сразу же поражает образность поэта. У Белой ночи Лисовского нет тьмы, а взглянешь на часы, должна быть, а она и есть на самом деле – ночь! Давно уже пора вздремнуть и видеть сны. Поспать бы немного, а сна-то нет. И тут нисходит на поэта озарение: ночи и в самом деле не существует! Она превратилась в «мертвый день», да-да ночь умерла, а день еще не родился, вот он и лежит во мраке, как мертвый и не может пошевелиться.

Интересны две метафоры Лисовского: Белая ночь – это «дар северной весны» и «час ночи голубиной». Тут поэт прав. Белые ночи наступают в мае, а значит в конце весны. А она, красавица уже дарит на юге свои прекрасные подснежники в марте. А ночи на самом деле – голубиные. Голубь и голубка едва успеют глаза прикрыть, как вдруг встряхнутся, встрепенутся и начинают ворковать друг с другом, в любви признаваться.

Но главная же деталь в стихотворении «Петербург» - это брошенный букет из веток расцветшей сирени на столе.

Лирический герой не соизволил установить этот букет в вазу, или хотя бы в стеклянную банку с водой, чтобы он благоухал, распространяя запах сирени по всей комнате. Но от обиды букет «поник в предсмертьи». А от засохшей, пожухлой ветки, какой толк? Одно расстройство. А юноша не обращает внимания на букет, который стал уже натюрмортом. Зато у него пробуждается алчное чувство собственности: Сирень «в саду – моя», Таврический сад – «мой». Только Нева не желает стать чьей-то собственностью, и «бежит в молчаньи» к своему родному балтийскому морю. Балтика примет свою дочь Неву в материнские объятия.

А у поэта появляется вдохновение и рождается это замечательное, лирическое стихотворение «Петербург».

Юрий Лисовский постоянно повышал свое образование и литературное мастерство. И его карьерный рост по военной службе не прекращался. Он окончил Николаевское кавалерийское училище, и стал служить в Сумском гусарском полку. Окончил Александровскую военно-юридическую академию. Стал полковником, участником Первой мировой войны.

А официальную литературную деятельность начал Юрий Лисовский в 1910 году, когда служил в Варшаве. В местном журнале «Офицерская жизнь» стали появляться за его подписью стихи.

Как любой студент Юрий с нежным трепетом праздновал день Татьяны и отмечал он этот веселый день и в Петербурге. Этот праздник сближал всех, и студентов, и преподавателей. Профессор мог выпить на брудершафт со студентом, а студентам удавалось небрежно, по панибратски похлопать профессора по плечу. У Лисовского есть стихотворение «День Татьяны»:

Незабвенный, милый, юный день Татьяны!

Ряд бульваров, тихий зимний свет –

Alma mater… сходка… рестораны…

Juvenes dum sumus* - в сорок лет…

Ряд коллег, объятия и речи,

Переполненный и яркий «Эрмитаж» -

И под вечер – плод случайной встречи –

Три студента и шестой этаж…

Gaudeamus, братья! Вновь я молод! –

Вновь горит прекрасный мой восток…

К сюртуку профессора приколот

С торжеством землячества значок!..

Хлеб французский. Пиво и селедки –

Но восторг, но юных песен зной!..

В «Танин день» - студент в косоворотке -

Отвезет профессора домой…

Знакомо становится и как-то ближе в «Татьянин день» для Юрия Лисовского и первопрестольная столица – Москва. Под таким названием написал поэт стихотворение «Москва»:

… Хамовники, Девичье поле,

Палиха… Извозчиков ряд –

Мальчишки, бегущие к школе,

Знакомый заборчик и сад…

Мгновенья, недели и годы –

От юности принятых чар –

Заулки, панели и своды…

Каток… Чистопрудный бульвар…

Икона Иоанна Предтечи –

Вечерний приземистый храм –

И талые, яркие свечи –

По старым знакомым углам…

Скрывается в палевом дыме

Простор за Москвою-рекой –

Лихач под коврами цветными

Стоит у костра на Тверской…

Прочитав про лихача и горящем костре на Тверской, преодолев только первую часть стихотворения «Москва», я словно споткнулся на бегу. Мне показалось, что поэт Юрий Лисовский, словно сам пронесся лихо по Тверской-Ямской, да вдоль по Питерской на лихаче-извозчике, который устроил ему экскурсию по Москве.

Перед глазами поэта мелькают достопримечательности Москвы. Ему и разглядеть-то как следует не удается те улицы и районы первопрестольной, где мчится, подстегивая «пару гнедых, запряженных зарею». Хамовники, Девичье поле, Палиха…

Но вечерняя заря уже отгорает, и сумерки скрадывают четкие и возвышенные силуэты зданий… А храм, в котором хранится намоленая икона Иоанна Предтечи, тьма, как будто бы, приплюснула его к земле. И лирическому герою кажется, что собор как бы стал приземистым, а не возвышенным.

Увидев своего конкурента на Тверской, лихач понесся снова во весь опор:

Арбат… Самотека… Грузины…

Приют подмосковных цыган –

И ряд упоительно длинный

Видений, бегущих в туман!..

Лучи полутени и тени –

Каких не увидит земля…

И лестницы Божьей ступени –

От башен и вышек Кремля…

Дворца светло-красные стены,

Ямской белоснежная ширь –

Ряды – и Василий Блаженный –

Поэт – и Страстной монастырь…

И песни – прекрасной и звонкой –

Плывущие в дали слова –

Петровка… Таганка… Волхонка…

Всехсвятская роща… Москва…

Вот куда стремился поэт, наняв лихача – извозчика: к сердцу не только Москвы, но и страны – к Московскому кремлю. Именно там видит поэт Лисовский: «Лестницы Божьей ступени». Если взобраться по этой лестнице вверх, то увидишь все просторы Родины, а не только «Ямской белоснежную ширь». И скользят по этим необъятным просторам России: «лучи, полутени и тени». На одном краю солнце только восходит над горизонтом, а на другом наступают тени и полутени вечера.

Но не только… обе столицы видятся в мечтах поэту. Но еще он в мыслях возвращается туда, где проходило его детство – в село Недоля. Кажется Юрий Лисовский, шагая по ступеням с Божьей помощью, взобрался на такую высоту, что если задрать голову, чтобы увидеть звезды, шапка свалится с головы. А крохотное село Недоля, где всего двадцать хат, даже под микроскопом трудно разглядеть.

Но поэт, даже услышав название села Недоля, не может удержаться от слез. – Мы любим Родину, мы патриоты, а вот Малую родину почему-то вспоминаем не всегда.

Любой читатель, который никогда не знал о селе Недоля, содрогнется от сострадания, прочитав стихотворение Юрия «Село Недоля». У этого села даже название его поставило крест на его успешное развитие и на нормальную жизнь. Зато Юрий Лисовский, достигнув огромной высоты своего служебного положения, никогда не забывал о селе Недоля:

За сосняком, среди пустого поля,

Где все пути песками замело

Из века в век стоит моя Недоля –

Землей забытое российское село

В нем двадцать хат, всегда стоявших криво, -

Печальный ряд, склонившийся от бед –

Дырявый мост, за ним – сухая ива –

Грозой разбитая во тьме минувших лет…

И что ни день – от ивы суковатой

Каких-то лиц бессменный, серый ряд –

И на ногах, претонких и паучьих –

Крадутся сны в заулки вдовьих хат…

И там встают из мрака и печали –

Неисчислимые… То муж, что был убит –

В глуши Карпатских гор… То сын, кого забрали –

И «вывели в расход» без слов и панихид!

И их – ряды, ряды!... Терзают душу вдовью

Стеклянноглазые, живые прежних лет –

А ножки пауков – шуршат по изголовью

И до утра кричит упырь на лунный свет!

А утром вновь – печаль и непогода –

И черствый хлеб, и злой печали гнет –

И тот же дух забвения у входа –

Из века в век, из года в новый год…

………………………………………………………….

Живет земля!.. А средь пустого поля –

Где все пути песками замело –

Из века в век стоит моя Недоля –

Землей забытое российское село!

Ужасная картина нарисована поэтом: «среди пустого поля» «из века в век стоит моя Недоля – землей забытое российское село». Почему же село позабыли? Ответ на этот вопрос можно найти в первой же строфе: пески замели пути-дороги и до села не проехать, ни пройти.

Можно было бы долететь, но от безнадеги крылья за спиной не вырастают. Кривые хаты покосились, не из-за того, что хозяева их построили так плохо – и вкось и вкривь. Они, домишки эти, скривились от беды. Мужики-то пошли воевать, а вернуться домой не смогли… По разным причинам. Мужа сразила пуля врага, а второго, как «врага народа» пустили в расход. Вот ни сын, ни муж и не стали опорой в доме. А вдовья доля не самая лучшая отрада для одинокой женщины. Ведь без хозяина и дом сирота.

А дороги не только пески занесли. По мосту без риска свалиться в реку тоже не проберешься к Недоле – продырявился он, поизносился. А строительного материала на ремонт дырок в мосте нет – даже иву, стоящую около переправы молния расколола пополам. И на дереве торчат только сухие ветки. Они очень похожи на паутинные тонкие, хрупкие ножки-лапки.

Вдова хоть и знает, что её дорогие люди – муж и сын погибли, а надежду-то из души не выгонишь и палкой – а вдруг!? Тем более по народному поверью: если увидишь паука на стене – то весточка добрая, или письмо от любимого человека. Но сколько бы не смотрела на ветки ивы, похожие на застывшие в паутине паука, вдова, не придет ей добрая весточка. И когда слышит крики упыря, то у неё сердце кровью обливается: терзают они душу вдовью. Вот из века в век и стоит Недоля – и вдовья, и поэта.

Только творчество не давало прийти в упадок, растеряться поэту Юрию Лисовскому. Великий и могучий наш русский язык и русская культура. Стихотворение с таким названием «Русская культура» и выбрали из огромного творчества соавторы антологии: «Поэты Первой мировой войны» Борис Орлов и Анатолий Соколов. Это стихотворение такое восторженное, такое светлое, как будто все поэты Серебряного века взяли и пришли в гости к нам:

Русская культура – это наша детская

С трепетной лампадой, с мамой дорогой –

Русская культура – это молодецкая

Тройка с колокольчиком, с расписной дугой!..

Русская культура – это сказки нянины –

Песни колыбельныя, грустныя до слез –

Русская культура – это разрумяненный

В рукавицах-варежках дедушка –мороз…

Русская культура – это дали Невского

В серо-белом сумраке северных ночей –

Это – радость Пушкина, горечь Достоевского

И стихов Жуковского радостный ручей.

И так, стихотворение еще не рассказано и на половину, но автор уже сказал многое о Русской культуре: все начинается с детства, а у поэта с детских впечатлений. На подсознании помнится и колыбельная песня дорогой мамочки, лицо которой светится ярче лампады на божнице, и колыхание пламени в ней дают тени и полутени, которые мельтешат в такт маминой песенки.

Утром пролетают мимо крыльца, куда принесла дитё нянечка, тройки с бубенцами.. они мелодично звенят под дугой. И совсем не уныло, а лихо и озорно. У ребенка на щеках появляется румянец. А тут еще и Дед Мороз-Красный нос уж подарочки принес!

Далью Невского удивляешься – натянутая, как струна, тетива лука! А само полукружье лука – это река Нева. Она такая извилистая, что Невский проспект и сделал Петр Первый, чтобы от Невско - Александровской лавры до Адмиралтейства была краткая дорога.

А как поэт сумел одним словом рассказать о сути поэзии Пушкина – радость, да и о прозе романов Достоевского сумел уложить так же кратко, в одно словечко – горечь. Похвалил Юрий Лисовский и Жуковского: его стихи – радостный ручей. А Пушкин-то и перенял радостное журчание наставника. И в стихах Александра Сергеевича и зазвучали радостные-радостные нотки.

В следующих в трех строфах Лисовский показывает не только красоту нашей русской культуры, сколько красоту нашей славянской души:

Русская культура – это вязь кириллицы

На заздравной чарочке яровских цыган –

Жемчуг на кокошнике у простой кормилицы,

При чеканном поясе – кучерский кафтан…

Русская культура – это кисть Маковского,

Мрамор Антокольского, Лермонтов и Даль –

Терема и церковки, звон Кремля Московского,

Музыки Чайковского сладкая печаль.

Русская культура – это то, чем славится

Со времен Владимира наш народ большой:

Это наша женщина, русская красавица –

Это наша девушка с чистою душой!..

А в завершающем четверостишье Юрий Лисовский показал, что наша русская культура при всем её величии может быть и убогой, как в жизни бывает белая полоса, потом наступает черная полоса, и если жизнь беспросветная убогая, то и культура не сумеет развиться и блистать своими и изяществом, и красотой. Но человек устроен так, что даже в нищете, голоде, холоде он пытается мечтать о светлом. Поэт говорит, что русские, даже при малом достатке, не расстаются с мечтами о воздушных замках, но они как яркий, красочный сон сразу же исчезают и растворяются в воздухе, как миражи.

И при всем этом отчаянии и пессимизме Юрий Лисовский твердо верит, что русскую культуру невозможно обрести, ни в одной другой стране мира… И потому-то русская культура так жизнестойка.

Русская культура – это жизнь убогая

С вечными надеждами, с замками во сне –

Русская культура – это очень многое,

Что не обретается ни в одной стране.

Когда началась Первая Мировая война, Юрий Лисовский воевал до 1916 года, и воевал отважно. Его наградили орденом Святого Станислава 3-й степени и Святой Анны 2-й степени. Во время войны он отправлял военные корреспонденции с фронта, затем назначили Юрия Лисовского военным прокурором и направили во Францию, в штаб первой Особой бригады генерала Лохвицкого. Узнав, что в России произошла революция, решил не возвращаться на Родину. Совершал морские путешествия в Сингапур и Бомбей. Кроме Франции жил в Югославии и Польше.

Только тень войны его преследовала и в Европейских странах. Но там Юрий воевал не оружием, а словом, отстаивая Христианские заповеди, которые ценились, и будут цениться во всем мире.

Поэт понимал, что каждому необходимо лично защищать цивилизацию, и тогда сохранится мир во всем мире. И Юрий Лисовский нашел метод, как приложить свои усилия сохранить мир – нельзя пропускать врага через границу добра и зла. Зло не должно победить добро и поэт пишет стихотворение «Часовой». И первым часовым стал Юрий Лисовский:

Я – часовой. Я – в страшный день,

Когда вокруг огонь и дым,

Стою, как призрачная тень,

Вооружен и недвижим…

Я – Часовой. Струится мгла,

Бушует зло, подходит враг,

Но я видением Орла

Стою на месте. Через мрак

Я вижу даль. Я зрю Восток –

Я вижу Свет. Я жду свой час.

Мой разводящий – вечный Бог,

Тот Бог, что всех своих врагов

Повергнет в прах. Придет черед,

И страшных дьявольских оков

Растают цепи. Кто идет?!

Ты враг иль друг? Из чьих ты мест?

Скажи пароль и пропуск свой!

Ты наш, когда имеешь Крест

И чтишь Христа! Я - часовой!

Это стихотворение, написанное Юрием Лисовским, было награждено Первой премией на конкурсе, который проходил в Париже в 1930 году, устроенным журналом «Часовой».

Юрий Лисовский, как русский человек, повидав красоты Сингапура, Бомбея, Франции ищет свой любимый славянский мир. Он долго жил в Белграде, а потом в Варшаве. Под псевдонимом Евгения Вадимова издаются его переводы поэзии балканских славян. Известны его переводы и с польского языка.

Поэт посвящает поэтессе Лидии Эразмовне Синицкой стихотворение под названием «Старый менестрель». В самых сложных жизненных условиях Юрий Лисовский продолжает сеять добро разумное, вечное:

Я – старый менестрель. Безсменной чередою

Бегут года и дни – мелькает седина

В увядшем волосе, но жизнью молодою

Чем дальше, тем сильней звучит моя струна…

Чем дальше, тем стройней звучат мои аккорды –

Я старый менестрель, но молод мой напев. –

Я песнь бросаю вдаль уверенно и гордо,-

Не пропадет зерно и всходы даст посев…

Я старый менестрель!.. Я знаю, что за гранью –

За гранью здешних дней – есть мир, но мир иной –

И я его пою, колебля слабой дланью

Всегда послушных струн всегда согласный строй…

И тихо падают в сердца мои напевы

В сердца немногие… бежит чреда недель,

Бегут года и дни – и все ж – взойдут посевы

И зерна прорастут, что бросил менестрель!..

Юрий Лисовский оставался менестрелем, куда бы ни забросила его недобрая судьба, или злой рок. Не помог ему финансово пресловутый и знаменитый Париж, считающийся колыбелью европейской культуры. А великому поэту Лисовскому приходилось писать интересные рассказы про жизнь и работу ночного сторожа, которым был сам бывший полковник. Его стихи и проза были всегда образными, нежными и лишь изредка – стальные с металлической ноткой в голосе.

Во время Варшавского восстания в Варшаве в 1944 году, Юрий Лисовский находился в гуще кровопролитных событий. По одним сведениям Юрий там и погиб, а по другим слухам Лисовского арестовали в Лодзи советскими спецчастями и бесследно исчез. Как бы то ни было, но «Старый менестрель» Юрий Ипполитович Лисовский оставил после себя огромное литературное наследие. В этом стихотворении у поэта светится надежда, что напевы, которые звучат в его стихах, западут в сердце любителей поэзии.

Но главная его надежда, что наши потомки, пусть через года, но увидят всходы русской культуры. И она засияет во всей своей красе: «Бегут года и дни – и все ж – взойдут посевы, и зерна прорастут, что бросил менестрель!..»

Сергей Кречетов (Соколов)

Сергей Александрович Соколов родился в 1878 году 7 октября в семье присяжного поверенного нотариуса Московского суда. Сергей Соколов с отличием окончил первую Московскую гимназию, а затем юридический факультет Московского института.

Но лавры юриспруденции не прельщали молодого человека. Соколов Сергей познакомился с её Величеством Поэзией и примкнул к изящному крылу символистов. Соколов, как юрист, хорошо знавший законодательство, стал редактором издательства символистов «Гриф». Именно в «Грифе» вышла книга Александра Блока «Стихи о Прекрасной Даме» в 1905 году. А в 1910 году увидела свет книга Иннокентия Анненского «Кипарисовый ларец». Соколов проявил огромную активность в издательской деятельности, и в нем в издательстве «Гриф» выходили книги Бальмонта, Андрея Белого, Ходасевича, Федора Сологуба, короля Петербургских поэтов Игоря Северянина, и даже стихи зарубежного поэта Оскара Уайльда. Разумеется, в «Грифе» публиковал стихотворения и Сергей Соколов под псевдонимом – Кречетов.

Соколов вступил в партию «Кадетов», и его издательство «Гриф» идейно противостояло издательству «Скорпион» Валерия Брюсова. В 1907 году у Сергея Соколова вышла книга стихов «Алая книга», а в 1910 году – «Летучий голландец». В этой книге было и стихотворение созвучным с названием книги – «Летучий голландец»:

Я летучий корсар. Я скиталец морей.

Видит в бурю мой призрачный взгляд.

Много встретилось мне на пути кораблей,

Ни один не вернулся назад.

Я не ведаю сна. Я не знаю утех.

Вижу небо да синюю гладь.

Я не знаю, за чей не отпущенный грех

Осужден я лишь гибель вещать.

Кто на море рожден, кто любимец удач,

Только глянут – и дрогнут они,

Коль зажгутся на высях темнеющих мачт

Надо мной голубые огни.

Словно звон похорон, мой протяжный призыв

Прозвучит над холмами зыбей.

И домчит к берегам равнодушный прилив

Только щепы изломанных рей.

И, вскипая, волна будет бить о борта

Молчаливые трупы пловцов,

Но никто не расскажет из них никогда

Про подводный таинственный кров.

Я не помню о них. Мой корабль окрылен

И неведомой силой стремим.

Дни за днями идут, как тоскующий сон,

Ночь за ночью, как тающий дым.

День и ночь у руля. День и ночь у руля

Я стою, подневольный палач.

Только мне никогда не раздастся: «Земля!»

С высоты фосфорических мачт.

Сюжетом для стихотворения «Летучий голландец» поэту миф об этом призрачном корабле, который вышел в средние века из одного порта Голландии, а назад в порт приписки не вернулся. И беда той команде и капитану, которые в ночной мгле встретятся посередине безбрежного океана с призрачным кораблем, который идет без руля и ветрил, но ни одной живой души нет на «Летучем голландце». На матчах корабля – призрака команда встречного корабля увидит мерцающие голубоватого цвета огни, именно тогда, увидев это фосфоресцирующее свечение, и начинают сходить с ума неудачники – матросы. А вина их лишь в том, что они увидели «Летучий голландец». И команда и корабль исчезают неизвестно куда, как и суда из другой легенды о Бермудском треугольнике.

Но поэт, не ведая страха, в своем стихотворении не побоялся стать лирическим героем - капитаном «Летучего голландца». Капитан судна призрака ведь прикован к своему «Летучему голландцу», как раб древнего Рима цепью на галере и не понимает за что же, за какие такие грехи ему приходится без сна и отдыха у руля, а встречным кораблям предвещать гибель».

У матросов при встрече с «Летучим голландцем» от ужаса волосы на голове подымались дыбом, а душа уходила в пятки. Налетела буря, ломались мачты. А завывание штормового, или даже ураганного ветра отдавалось в ушах мореходов похоронным звоном колоколов. А на берег выбрасывались лишь щепки изломанных стихией рей.

Но и лирический герой – капитан стихотворения «Летучий голландец» страдает от своей бесовской власти над встречными кораблями. Поэт передает его безысходность в последней фразе стиха: «День и ночь у руля я стою, подневольный палач, только мне никогда не раздастся «Земля!» С высоты фосфорических матч». А ведь так хочется причалить к родному берегу. В этом стихотворении Кречетова не одна, а две трагедии. Трагедия гибнущих моряков ни за понюшку табака, и трагедия капитана, который становится роковой жертвой – палачом поневоле.

Когда началась Первая мировая война, Сергей Соколов добровольцем уходит на фронт. Он издал книгу о своих впечатлениях «С жезлом в руках, с крестом в сердце». Кречетов писал в ней:

- Если же тот, кто прочтет мои страницы, заметит и еще одно: ясную веру в наш могучий народ, в нашу грядущую полную победу и в светлое будущее славянства, пусть не объясняет это моей патриотической настроенностью. Ни мало! В этом я похож на всех. Так верит вся армия, так верю и я, потому что я – русский!

Но Соколову – Кречетову не повезло, как и капитану корабля «Летучий голландец». Сергей попал вместе со своим воинским подразделением в плен. Там у него появляется стихотворение «Весна в плену». Оно посвящено его девушке – Лидии:

Майский день, томительный и нежный,

Тают в небе облачные горы.

Впереди высокий вал прибрежный,

А за валом водные просторы.

Режет парус синие кочевья,

Ветви кленов шепчут надо мною.

Все равно вам, где шуметь, деревья,

Все равно вам, где цвести весною.

Часовой шагами площадь мерит.

Я не помню, здесь живу давно ли.

Только сердце, сердце все не верит.

Все тоскует об ушедшей воле.

Где-то там пылает жизнь огнями,

Алый вихрь надежды и проклятий.

Нам осталось только грезить днями,

Да смотреть на море на закате.

Стихотворение еще не закончено. И кажется, что оно такое необычайно-лирическое. Майский день поэту представляется томительным и нежным, что облачные белые кучевые «горы» оседают от порывов ветра, и кажется лирическому герою – тают, уменьшаются на глазах.

Облака из округлых, плавных линий становятся растрепано – резкими. И наблюдателю уже кажется, будто острые клочья разорванных облаков – парусов могут по неосторожности порезать синее полотно неба.

Становится на душе немного тревожно, когда поэт произносит фразу «часовой шагами площадь мерит». Тут вроде бы лирическому герою может показаться, что часовой охраняет весну… Ведь называется же стихотворение «Весна в плену».

Но скорее это игра слов. А когда кажется, то надо креститься. В плену не весна, а сам лирический герой. Вот он и срывает свое недовольство на деревьях, которым все равно шуметь и цвести у нас на Родине или в плену в Германии. Игра слов у поэта Соколова слышится и во фразе «Сердце все не верит, все тоскует об ушедшей воле». Как тут не затосковать, когда воли нет, а лирический герой оказался в неволе – в плену. Вот глаза и упираются, глядя на запад, на закат солнца.

Пленнику же хочется быть совсем в другой стороне - на Востоке. Там его Родина. А поскольку он не там, а здесь, то и бушует в душе лирического героя «алый вихрь надежды и проклятий» на свою «неволю», плен…

А символом плена возвышаются Штральзундские башни:

Там, на море, шхун недвижных снасти,

Там, над морем, Штральзундские башни.

А про нас давно забыло счастье,

Новый день опять, как день вчерашний.

Блещут в волнах солнечные нити,

Тянут журавли двумя цепями.

На Восток вы птицы отнесите

Мой привет моей Прекрасной Даме.

Опишите остров тот безвестный,

Где живет её плененный рыцарь,

Расскажите, что я бился честно

Попросите верить и молиться.

Все становится ясно и понятно. Сергей Соловьев (Кречетов) вспоминает мирную жизнь, великолепного лирического поэта Александра Блока, который писал стихи о Прекрасной Даме. А Прекрасная Дама лирического героя Лидия находится далеко-далеко от пленника, который по-рыцарски и сейчас предложил даме свою руку и сердце. Но разве дотянется его рука до Востока, до России?

От безысходности герой обращается к летящим журавлям в российские края с просьбой передать весточку от него Прекрасной Даме: он в плену, но сражался честно и самоотверженно. Пусть Лидия не сомневается в его невиновности – верит и молится… Все дело в случае.

А ведь у Сергея Соколова есть очень яркое стихотворение о счастливом случае. Оно так и называется «Случай»:

Чередою привычно тягучей

Уносятся дни и года,

Лишь ты ослепительный Случай,

Приходишь нежданный всегда.

Ты полные жизней вагоны

Кидаешь, шутя, под уклон,

Разумному ставишь препоны,

Безумцу даришь миллион.

Два сердца, рожденных друг другу,

Заставишь друг друга найти,

Иль тигру дашь лебедь-подругу,

Связав их на веки в пути.

Ты в битве ведешь, беззаботный,

Меж тысяч грозящих смертей,

Чтоб пулей настигнуть залетной

У мирных бивачных огней.

Взрастишь ты на ниве насилий

Восстанья пылающий мак,

Поверх коронованных лилий

Повесишь фригийский колпак.

Ты губишь за женщину Трою,

Ты учишь, что смелый лишь прав,

Ты правишь ребячьей пращою,

Который сражен Голиаф.

Ты валишь соломинкой троны,

Твоя безраздумна игра,

И рубит стальные законы

Удар твоего топора.

Все в мире – согласность созвучий,

Все в мире – размеренный ход.

Да славится царственный Случай

Что к славе иль к смерти ведет!

По стихотворению Сергея Кречетова «Случай» можно изучать череду случайных событий, которые имеют два исхода: жизнь или забвение, слава или смерть.

Но поэт считает, каким бы случай ни был – он ослепительный случай. Радость ли ослепляет глаза, или горечь, но случай всегда ослепительный.

Случаю все по плечу: может скинуть, ни с того ни с сего, под откос вагоны пассажирского поезда. Не обращая на талант, поставить на пути разумного человека преграду и одновременно дать зеленый свет безумцу. Отвесить ему с барского плеча награду: подарить миллион.

Может подшутить и над самим Поэтом: два любящих сердца Сергея и Лидии сначала соединить любовью, а потом безжалостно разлучить их.

Случай очень экстремальный фаталист: Солдат в рукопашной схватке может чудом уцелеть, где ощетинившиеся штыки готовы растерзать бренное тело героя, а на привале у костерка в мирной беседе со своими друзьями – товарищами погибнуть от шальной, как сказал поэт «залетной» пули.

Осуждает Сергей Соколов любые насилия. Насилия власти над народом и насилие народа над властью. И то и другое ведет к восстанию или расколу страны. Поэт такую ситуацию описал ярко и образно: «Восстанья пылающий мак, поверх коронованных лилий повесит фригийский колпак». Вот так соломинка рушит троны.

Не зря говорят философы: любая пьеса начинается с трагедией, а заканчивается фарсом. А поэт опять обращается к случаям, которые произошли в мировой истории. Взять хотя бы Эминскую Трою, упомянутую слепым поэтом Гомером в своей поэме. Там столько интриг и подвохов. Взять хотя бы хитрость осаждающих крепость воинов, которая вошла в сеналы истории, как «Троянский конь». Другой факт, который упоминает поэт, не менее интересен: «Ты губишь за женщину Трою». Ведь Троянская война разгоралась именно из-за любви завоевателя к Елене Прекрасной. Вот этот случай и произошел из-за знаменитого «яблока раздора».

Вспомнил поэт Сергей Соколов победу обыкновенного, не обладающего огромной силой Давида над великаном-богатырем Голиафом. Давид победил своего соперника не силой, а умом и хитростью, применив запрещенный прием в рукопашной борьбе – выхватил из пращи камень прямо в голову Голиафе, и тот испустил от такого сильного удара дух. Вот говорят, что сила и солому молит, но Кречетов эту метафору перефразировал в своем афоризме: «И рубит стальные законы удар твоего топора».

Несмотря на противоречивость приведенных якобы, случайных фактов, поэт Сергей Соколов выносит неожиданный вердикт: «Да славится царственный случай, что к славе иль к смерти ведет!»

По воле случая Сергей Соколов попал и в плен к германцам. Эта тема его волновала всегда. Если в его стихотворении «Весна в плену» лирический герой пока полностью не осознал своего ужасного и унизительного положения военнопленного, и в стихах ощущается только грусть и тоска. То в поэме «В плену», в которой около полусотни строк. Лирическому герою есть о чем поразмыслить под стук колес поезда, увозящего военнопленных в концлагерь. Ритм поэмы созвучен с этим перестуком колес поезда, который удлиняет дорогу от родного порога до лагеря пленных российских солдат с каждой минутой. В этом ритме закручена динамичность стихотворения Кречетова: две короткие строчки и одна-третья очень длинная. Вот вам и перестук колес в самом стихе: та – та – тааа…та – та – тааа.

Ровен, скучен стук вагона,

Тусклы шири небосклона,

За стеклом заиндевелым стынет пасмурный февраль.

Запахнув свой плащ потертый,

На соломе распростертый

Я слежу, как клубы дыма кроют облачную даль.

Шум колес поет бессменный:

Ты ненужный, жалкий, пленный…

И бессильные, и злые в душу просятся слова.

Долг счет часам бессонным,

Под бинтом окролвавленным,

Как в кольце горит железном, опухая, голова.

Стук колес раздражает и лирического героя он не усыпляет, а спать не дает. Но в душе вскипает злость, и в голову лезут дурные мысли: «Ты не нужный, жалкий, пленный…». А тут еще начинает тревожить героя голова. Он ведь ранен в голову, и пленнику кажется, что она обвязана не «бинтом окровавленным», а стянута стальным обручем. Притом с такой силой, что кажется еще немного и раздавит кости черепа. А пока мерещатся пережитые страдания перед пленом:

В сотый раз и с той же силой

Вспоминаю все, как было, -

Эти залпы, эти трупы, эти талые поля.

Коней смертное хрипенье,

Пуль пронзительное пенье,

От чудовищных ударов колыхается земля.

Пули с веток сыплют хвою,

Нас осталось только двое,

Белый гром ударил с неба, камнем падаем с коней.

Командир лежит убитый,

Возле - мох снарядом взрытый,

Град железный по оппушке хлещет звонче и сильней.

Дальше… Плен… Уйди, сознанье,

Что стучится в мозг усталый сотней грубых голосов.

Пусть сильней гудят колеса,

Ни ответа, ни вопроса

Не найду я в этом круге нескончаемых часов.

Эта часть поэмы Кречетова «В плену» переполнена воспоминаниями о том, как лирический герой и попал-то в плен. Конный отряд русских кавалеристов попал в мясорубку массированного артналета немцев. Германские пушки самых крупных калибров, залп за залпом сравняли небо с землей, превратив поле боя в ад кромешный. Как в Лермонтовском «Бородино»: «Смешались в кучу кони, люди, и залпы тысячи орудий слились в протяжный вой».

Не менее выразительно описывает эту мясорубку Сергей Соколов: «Коней смертное хрипенье, пуль пронзительное пенье, эти залпы, эти трупы, эти талые поля». Кавалеристы камнем падают с коней. Да и командир уже лежит с распростертыми руками на взрытом снарядом мху. Как тут не вспомнить знаменитое стихотворение в переводе Маршака о поражении кавалерийского полка из-за одного не вбитого гвоздя в подкову лошади: «Не было гвоздя, подкова пропала. Подкова пропала, лошадь захромала. Лошадь захромала – командир убит. Конница разбита, армия – бежит. Враг вступает в город, пленных не щадя,… От того, что в кузнице не было гвоздя!»

А кавалеристам из стихотворения Кречетова не удалось даже выскочить из-под артобстрела. Их взяли в плен, когда их оглушило взрывом… Может быть, поэт Сергей Соколов и взял псевдоним Кречетов, что Соколу, попав в плен, оставалось только прокукарекать в полночь перед сном, как от бессонницы – кречету.

Но сколько бы ни длилась дорожная эпопея, а и она заканчивается когда-то.

В третьей части поэмы «В плену» поэт об этом и говорит. Пленных привезли сначала на морской причал, а затем перевезли на остров, где находился лагерь для военнопленных:

Вдруг светлей в вагоне стало,

Озарилось, заблистало,

Я привстал, перемогая мыслей темный хоровод.

Как червонцы из мониста

Падал сверху ток лучистый,

И под ним, смеясь, горели голубых громады вод.

В серебре прибой, как риза,

Нежным жемчугом унизан,

И сверкала, и сияла голубая бирюза…

И сквозь голос моря стройный

Кто-то светлый и спокойный,

Кто-то знающий и мудрый прямо глянул мне в глаза.

Пена бьется, пена бродит,

Все проходит, все проходит…

Тихо, тихо протянулась золотая в сердце нить,

И впервые в эти дни мне,

Как в далеком светлом гимне,

Так отчетливо и ясно прозвучало слово «жить».

Наступила определенность, а долгая дорога закончилась. Пусть это не дом родной, а концлагерь. Но приходилось ведь жить в казармах, где порядки были строги. А как в народе говорят: «Пережили голодовку, переживем и изобилие». Чему быть, того не миновать.

В душе пленного снова рождается поэт, и в стихах Соколова звучат веселые ноты: в вагоне – «озарилось, заблистало». А когда вышли безлошадные кавалеристы на перрон вокзала, то на них, как будто манна с небес посыпалась: «как червонцы из мониста, падал сверху ток лучистый». А под ногами у военнопленных лизал морской песок прибой. Его поэт сравнивает с серебряной ризой: «В серебре прибой, как риза, нежным жемчугом унизан, и сверкала, и сияла голубая бирюза».

Вот тут-то Сергей Соколов и понял, что такое «глас вопиющего в пустыне». Его может услышать только Бог! А военнопленный даже и рот не успел открыть, а Божья милость уже на него снизошла. Как только он поднял глаза на небо: «Кто-то светлый и спокойный, кто-то знающий и мудрый прямо глянул мне в глаза».

Может быть, поэтому плен не сломил Сергея Соколова. В плену поэт размышляет не о своем униженном положении. Он мечтает о восстановлении былого могущества и величии России. Ведь стремился же князь вещий Олег прибить щит на врата Царьграда – столице Византии – Константинополя.

На память ему приходят слова революционной демократии, что нам вовсе и не надо ни Царьграда, ни проливов Босфора и Дарданеллы. Такие вот «лозунги» кричали в 1905 году во время Первой русской революции. И этих первых революционеров Соколов считает предателями Родины, которые убивают мечту о могучей России. В плену Кречетов пишет стихотворение «Убитая мечта»:

Преграды нет, шумит стихия,

Все небо в пламенной грозе.

Зачем же медлишь ты, Россия,

На вековой твоей стезе?

Ужели солнце не затмится

И громы с неба не падут?

Что видим! В ярости стремится

На Кассия с кинжалом Брут.

Взгляните! Враг с тройным забралом

Стальной стеной на вас идет.

Слепцы! Вы спорите о малом,

Когда великое не ждет.

Единый раз в подлунном мире

Ясна нам цель, куда идти.

Открылись вековые шири,

Миродержавные пути.

Ужель в забвеньи самовольства

Продать хотите, наконец,

За хлеб минутного довольства

Вы Рима Третьего венец?

На этот риторический вопрос поэт даст сам подробный ответ, но об этом чуть позже. Сначала разберемся сами, почему стихотворение Сергей Соколов назвал «Убитая мечта». В преамбуле к стихам он сразу же указал, что в Петербурге, в городе трех русских революций повинны «демократы» разных мастей. Одни демократы предлагали от царского самодержавия перейти к конституционной монархии. Кадеты и расшифровываются, как конституционная демократия, то есть конституция одобренная царем, монархом. Но когда произошла мирная демонстрация 9 января 1905, которую жандармы потопили в крови, потому и стал называться этот день 9 января – кровавым воскресеньем. Николай Второй издал манифест, предоставляющий свободу совести, выборов и собраний. Уже в 1906 году была созвана Первая Государственная Дума, в которую вошли представители всех сословий русского народа. Тот же Владимир Пуришкевич, творчество которого уже разбиралось, был ярким монархистом, но избирался в Думу три раза. Уж он-то и сравнивается Кречетовым с Брутом, который с Цезарем дружил, но во время восстания внутреннего заговора сенаторов, сразил наповал из-за демократических разногласий кинжалом Главу Сената, Венценосного Цезаря.

Вот тут-то поэт и восклицает, что демократия Рима применила к диктатору, по-русски самодержцу, совсем не демократические методы – убеждения, а революционные – свержение монарха, вплоть до физической расправы. Но почему же упоминается о терновом венце Третьего Рима? Ведь было всего две римских империи. Древний Рим и Византия.

Но Екатерина Великая мечтала принять эстафету православия от Византии и провозгласить и провозгласить столицу России сделать столицей Третьего Рима. Но мечта эта не осуществилась.

Тут поэт Сергей Соколов в гневе восклицает:

Прочь! Он не ваш! Российский гений

Его в веках определил

И верой долгих поколений

Мечту Царьграда окрылил.

В тиши палат, в затворах келий,

В бродячих песнях бедноты

Далеким сном они горели,

Святософийские кресты.

Храм Святой Софии превратили турки – исламы в мечеть. И прочитав эти строки, читателю станет ясно, почему Сергей Соколов написал перед отправкой на фронт книгу, с таким уже кажущимся странным названием: «С железом в руках, с крестом в сердце». Он шел воевать за Великую Россию.

Есенин в стихотворении «Письмо женщине» метко подметил: «Лицом к лицу – лица не увидеть». Большое видится на расстоянии. Вот и Сергей Соколов видит в лагере «Gutersloh», зная, что в Питере произошла Февральская революция, оглядываясь в прошлое, видит в плену будущее:

Война смела своим пожаром

Мильоны жизней, как тростник

Скажите ж им: «Вы гибли даром»,

Когда не дрогнет ваш язык.

Вы слышите ль? Укоров звуки

Встают с полей кровавых сеч,

То мертвецы к вам тянут руки,

Чтоб вам проклятие изречь.

Настанут времена другие.

Кто ныне слеп, тогда поймут,

Над вами скажет суд Россия

Но страшен будет этот суд.

Какие пророческие слова произнес поэт Соколов в мае 1917 года, когда еще не произошла третья русская революция. Он заглянул почти ровно через столетие в будущее России, и она наша матушка судит своих ослепленных алчностью или жадностью до власти и денег своих детей. Это не страшный Божий суд. Но и суд Родины – Матери может ударить еще больнее, хотя она не смертный приговор выносит им, обезумевшим от алчности, а только словом осуждает их и просит: Опомнитесь!

Кречетов в плену особенно остро переживает свое одиночество и ностальгию. У него рождается лирическое стихотворение, в котором он свою судьбу сравнивает с одиноким листочком, оторвавшимся от родной ветки, и унесенный вихрем куда-то вдаль. Такая тоска приходит обычно в хмурые осенние дни:

Осень взоры клонит,

Вечер свеж и мглист.

Ветер гонит, гонит

Одинокий лист.

Так и ты, забвенный

Лист в ночных полях,

Прокружишь, мгновенный,

И уйдешь во прах.

В 1918 году после заключения Брестского мира Россией и Германией. Военнопленного Сергея Соколова доставили в Москву. Радость освобождения быстро улетучилась после трагических событий, происшедших в его семье. Об них рассказал поэт Кречетов в своей, как назовем, как назовем её в стихотворении «Не шумите степи» - военной песенкой:

Не шумите, степи,

Про тоску мою.

Завтра, может, лягу

Я в честном бою.

Красные убили

И отца и мать,

Милую забрали

Насильно гулять.

Где мы с ней встречались,

Выжжен этот сад,

Яблони без листьев

Голые стоят.

Я один на свете,

Некому жалеть,

За тебя, Россия,

Сладко умереть.

Ты теперь одна мне

И отец, и мать.

За тебя не жалко

Душу мне отдать.

Не шумите, степи,

Про тоску мою.

Завтра, завтра лягу

Я в честном бою.

Выбора у Сергея Соколова уже после этой «песенки» не было: за кого воевать, за белых или за красных. Он стал служить в Добровольческой армии. А о трагедии про свою любимую девушку Лидию, которую всегда вспоминал в плену и мечтал с ней о встрече, поэт Кречетов написал в другой «военной песенке». Которая тоже, как и первая, не требует ни каких комментариев, называется она : «Колечко»

Как с Корниловым мы уходили

В ледяной тот Кубанский поход,

В этот час все с тобой мы решили,

Ты стояла тогда у ворот.

И бледна, и тонка, словно свечка,

И струилися слезы на грудь.

Ты дала на прощанье колечко

И шепнула: «Носи, не забудь».

Через красных шрапнели и пули

То колечко хранило меня,

И мечтал я в бою, доживу ли

До прекрасного светлого дня.

Враг разбит… Но когда проезжали

Мы опять у знакомых ворот,

Мне родные рукой показали:

Вот тропинка к погосту ведет.

И узнал я, - за русые косы

Волокли тебя темной порой

На забаву хмельные матросы

И убили поутру с зарей.

Я могилы покой не нарушу,

Почивай там под сенью дубов!

За твою неповинную душу

Много красных ответит голов.

После разгрома Белой гвардии Красной Армией, Сергей Соколов эмигрировал в Париж, а через два года переехал в Берлин. Так оказался поэт Кречетов снова в Германии. Но не в плену, а по собственной воле. Там он возглавил эмигрантское издательство «Медный всадник». Тяжело переживал, что пришлось ему эмигрировать из России. И возмущается тем, что Родина не признала его выбор в стихотворении «Родная страна»:

Суровые поля, великие, пустые,

Ваш тихий, древний зов я знаю наизусть.

Я непокорный сын, я не люблю, Россия,

Твоих просторов вековую грусть.

Что в том, что каждый куст и в поле цветик алый

И узкий край межи, поросший васильком,

Все говорит в тебе понятным мне сызмала,

Давно знакомым сердцу языком.

Не так же ли среди священных камней Рима,

Прохладный Тибрский ветр впиваю, как живой,

И все мне кажется так близко и любимо,

Там все свое, и там всему я свой.

Иль в час, когда иду вдоль желтых дюн Бретани,

Где вереск без конца и море без границ,

Мне все там кажется известным так заране –

И эти паруса, и крики белых птиц.

О, выси снежных Альп! О, тополя над Арно!

Твои огни, Париж! Твои пески, Эль-Мим!

Вам всем моя душа ответит благодарно,

Откликнется, как близким, как своим.

Но для моей тоски дана одна стихия,

Ко всем равно родной, тот всем равно чужой.

Лишь над тобой одной могу рыдать, Россия.

Я не люблю тебя, но я навеки твой.

Когда я начал читать это стихотворение Кречетова, то в первой же строфе меня обожгла фраза, вернее её начало: «Я непокорный сын, я не люблю, Россия…». Да будь ты трижды непокорным сыном, но не любить свою Родину – мать – это уже ни в какие ворота не лезет. Это может сказать только человек, которого называют: «Иваном, родства не помнящим».

Но потом, внимательно вглядевшись в строчки, понял свою ошибку. Лирический герой стихотворения не Россию не любит, а её «просторов вековую грусть». Что ж на таких широких просторах, как в России, даже ямщики пели грустные песни, хотя колокольчики над дугой заливались задорно и весело.

Подозрения: а любит ли «непокорный сын» на самом деле Россию стала закрадываться с прочтением каждой новой строфы. Уж очень много восторгов прозвучало из уст героя, который путешествует галопом по Европам. То он впивает с наслаждением прохладный Тибрский ветер среди римских развалин. Или, бродя по берегу моря по желтым дюнам Бретани, очарован криком белых чаек, так похожих на паруса пиратского брига, зовущие героя с собой в морское путешествие. Все любо для пилигрима: и снежные вершины Альп и Нардам де Париж, воспетое Виктором Гюго. Но в конце стихотворения «Родная страна» поэт Кречетов оправдывает название, им данное своему литературному произведению. Он вдруг понимает, что если он на чужбине чувствует себя родным, а не иностранцем, он все равно им чужой. Вот тут-то и подкатывается ком к горлу поэта, и он признается родной стране, что он не может жить без неё. «Лишь над тобой одной могу рыдать, Россия, я не люблю тебя, но я навеки твой».

Сергей Соколов вел активную политическую жизнь за границей, и стал основателем общества «Русская правда», редактировал национально – монархическую газету, но вскоре отошел от политической жизни и стал заниматься изучением истории своей любимой Византии. Издал свой третий сборник стихов «Железный перстень». Программным стихотворением этого сборника, гвоздем программы стало стихотворение этой книги в стихах, как само название книги – «Железный перстень». В нем он рассказал о превратностях нашей жизни, в которой царствуют измены и убийства, любовь и подлость, и только железному перстеньку, который переходит из рук в руки, с пальца на пальчик и остается вечным и безмолвным свидетелем людских страстей:

Приветствую тебя, железный перстень мой.

Судьба опять тебя мне возвратила.

Мы виделись не раз, старинный друг, с тобой,

Моя рука тебя носила.

Сподвижник Готфрида, суровый паладин,

Я знал тебя у стен Ерусалима.

Я пал тогда в бою, и видел ты один,

Как в пене конь мой мчался мимо.

Ты сорван был с меня неверною рукой

И сохранен, как память боевая,

И мерила, смеясь, тебя на пальчик свой

В гареме пленница младая.

И вновь, в стране другой, за сладостную трель

Под говор струн, у замковой ограды

Тебя я получил, влюбленный менестрель,

В залог пленительной награды.

Ты помнишь, в ту же ночь, под стрельчатым окном

Ты видел блеск ревнивого кинжала

И слышал краткий стон, и по тебе потом

Струя горячая бежала.

О, сколько разных рук и сколько разных чар

Ты все менял, холодный и послушный,

Пока однажды мне случайный антиквар

Тебя не продал, равнодушный.

С тех пор, что ты на мне, я чую каждый час

Твою в столетьях скованную силу.

Ты мой железный друг! Ты мой в последний раз,

И ты со мной уйдешь в могилу.

И это стихотворение Сергея Кречетова стало пророческим. Он печатался в эмигрантских периодических изданиях, но когда в Германии пришли к власти фашисты, Сергей уехал во Францию, и поселился в Париже. Но нашествие гитлеровцев в столицу Франции, он, слава Богу, не дождался. Сергей Соколов умер в больнице в 1936 году. Владислав Ходасевич в газете «Возрождение» посвятил ему некролог «Памяти Сергея Кречетова», а похоронили поэта на кладбище в Сент-Женьев-де-Буа.

Николай Черешнев (Новиков)

Николай Федорович Новиков, поэт, писатель, драматург родился 17 апреля 1884 года в Архангело–Пашийском заводе Пермской губернии. Николай, когда учился в гимназии, проявил свои литературные способности: стал писать стихи и стал признанным поэтом. Затем поступил, после окончания гимназии в 1903 году в Казанский ветеринарный институт. Николай Новиков собирался получить высшее образование, но лавры ветеринара его не прельщали. Он больше и сильнее занимался поэзией, и совсем мало уделял внимания анатомии животных: коров, коз, лошадей, и был исключен со второго курса института.

Вернулся он на Урал, а Николай очень любил свой край: по Уралу проходила граница между Европой и Азией. И можно было приехать на эту условную пограничную точку, то, сделав один шаг, переместишься из Европы в Азию, а потом, шагнув шажок назад, снова стать на Европейской части Европейского континента.

Новиков окунулся в свою любимую литературную деятельность. Его произведения печатались в газетах «Пермские губернские ведомости». «Урал», «Голос Урала», «Уральский край». Печатался Николай Новиков и в сатирических журналах «Гном» и «Рубин».

Он был певцом весны, и псевдоним-то выбрал себе весенний: «Ник. Черешнев». Зимой поэт Черешнев уезжал в столицу, где его много и охотно печатали. Но как только засияют первые весенние, солнечные лучи, Николай тут же собирался в дорогу, он был легок на ногу, и отправлялся на Урал к родителям. Поэт любил свой уральский родной край.

Кроме стихов и драм на Урале он писал свои своеобразные «фантазии». И их опубликовывали в уральских газетах. Но в 1912 году Николая Федоровича Новикова осенью призвали в армию. Но как только военная служба закончилась, началась Первая Мировая война. Новиков поступил в Павловское военное училище, и через четыре месяца стал прапорщиком. Осенью 1916 года Николая Федоровича отправили со своим полком в составе русского экспедиционного корпуса во Францию.

В отличие от своего тезки Николая Соколова, Николай Новиков стал не эмигрантом во Франции, а защитником её. Третья бригада, куда входил и полк прапорщика Новикова, добиралась до Франции окружным северным путем через Архангельск. Новиков из Франции писал бодрые письма домой. 1 декабря он направил в адрес журнала «Театр и искусство» свою фотографию и письма, а уже 6 декабря он погиб в боях под Верденом. Когда тело Николая Новикова вынесли с поля боя, то в кармане офицерского френча боевые товарищи обнаружили листок бумаги, на котором было на писано стихотворение поэта Черешнева в прозе: «Моей Родине»:

Из прекрасной Франции я вижу тебя, моя милая и далекая,

бесконечно родная и бесконечно любимая Родина.

Мое сердце тянется к тебе и грустит непонятной грустью,

вместе с твоими широкими, необъятными просторами.

О чем оно грустит? Нет, не знаю, не понимаю, как не понимаю,

родная, и твоей грусти, так она непередаваема и неразгаданна;

но она волнует меня, своей тихой болью, и её сердце тянется

к тебе, далекой, любимой.

Я грущу по твоим лесам дремучим, по твоим зеленым

приволжским полям, среди которых лентой могучей

развернулась наша красавица – Волга. Я грущу по тебе, мой

родной старый дед – мой угрюмый – Урал.

И по вас я грущу, белые тихие стены старинных монастырей,

Утренние, на заре колокольные звоны. Грущу и по вас,

Широкие казацкие степи – ваш шелковый ковыль грезится мне,

И наше южное солнце целует мои щеки… Я люблю тебя…

Я люблю тебя, моя милая, грустная такая, бесконечно родная,

Бесконечно любимая Родина. Как влюбленный, пламенным

Сердцем тянусь я к тебе и грущу о том, что мы

далеки друг от друга…

Далеки, далеки…

С любовной надеждой смотрю вдаль, - когда наступит

этот день, когда мы встретимся и улыбнемся. Будь счастлива,

моя родная. – Храни тебя Бог! Я верю: мы встретимся

и улыбнемся…

А если не встретимся?..

Тогда прости меня и, как мать родная, благослови своего

Сына из своего прекрасного, грустного далека, - и я

Услышу это благословение, пойму его влюбленным сердцем

и улыбнусь.

И улыбнувшись под твоей последней лаской. Навсегда закрою глаза…»

Это стихотворение написал Николай Черешнев перед боем. Он послал последний свой привет своей Родине, и о своей грусти и любви к ней.

Композитор Огинский написал полонез, переполненный грустью, уезжая за границу, и назвал его «Прощание с Родиной».

Поэт Черешнев написал, воюя на чужбине, белые стихи, верлибр, посвященные своей Родине. Но и Черешнев, как и Огинский оба предчувствовали, что на Родину уже больше никогда не вернутся: Последняя строчка в стихотворении «Моей Родине» так и звучит словно прощание: «И улыбнувшись над твоей последней лаской, навсегда закрою глаза…»

Хотя друзья погибшего поэта Черешнева и считали, что он написал стихи в прозе, но это были самые поэтические стихи. Разве фраза поэта: «Как влюбленный пламенным сердцем тянусь я к тебе и грущу о том, что мы далеки друг от друга». Это речь юноши со взором горящим, а у поэта кроме взора пылает еще и сердце.

А как Николай Новиков рвался на Родину, хотя понимал, что обстоятельства сильнее его: Он-то всем сердцем стремился в Россию, хотел встретиться с Родиной и желал ей: «Храни тебя Бог! Я верю: мы встретимся и улыбнемся…» Но одно дело желать встречи, а другое вернуться домой. Эта мысль пронзила поэта и заронила сомнение: «А если не встретимся?»

Но даже когда поэт грустит то, как говорил Пушкин, печаль его светла. И Пушкинские строки созвучны с Черешневскими. Николай говорит, о чем он грустит: «о белых тихих стенах старинных монастырей, утренних на заре колокольных звонах, грустит по «широким казацким степям». Их «шелковый ковыль грезится мне, и наше южное солнце целует мне щеки… Я люблю тебя…»

Разве это не лирика самой высокой и чистой пробы!

Россия направила во Францию четыре бригады. Черешнев был в составе третьей. А в экспедиционном корпусе воевало 43547 русских солдат 745 офицеров, один из них был Николай Новиков. И наши солдаты спасли Францию от разгрома немцами. Французский маршал Фош признал этот исторический факт и писал об этом так:

- Если Франция не была стерта с карты Европы, то этим мы обязаны, прежде всего, России.

Спустя месяц, как погиб прапорщик Новиков 3 января 1917 года немцы провели газовую атаку около селения Иприт, и отравляющий газ с того времени и стал называться ипритом. От газовой атаки пострадало 1900 человек. Прах поэта покоится в братской могиле в селе Гаскон недалеко от города Шампани. Это столица виноградников, из ягод которых изготовлялось известное всему миру вино с названием «Шампанское игристое».

Когда игристые вина из крымского винограда стали называться шампанским в наше «перестроечное» время перестройщики пытались снять это название Шампанское с этикеток российских игристых вин. Мол, это название должно принадлежать только Франции. А ведь французский маршал Фош, который имел больше прав, чем перестройщики признать заслугу России, что Франция осталась Францией, а не областью Великой Германии.

Необходимо упомянуть и князя Голицына, который из выращенного им винограда производил качественное Шампанское, которое получило на Парижской выставке вин пять медалей. Один российский журналист, приехав за интервью к князю, удивился внешнему виду Голицына. На нем была одета старая, потертая на швах от долгого ношения, черкеска, подпоясанная обычной веревкой.

- Неужели вы в таком виде появляетесь перед императором, князь? – спросил журналист. – Ведь он же наверняка вас наградил медалью за Шампанское после награды его в Париже.

Князь Голицын, усмехнувшись, ответил:

- Слава Богу, что мой родственник не унизил меня наградой: Зато в Париже признали мое вино самым лучшим в мире!

Нечто подобное, с такой же гордостью заявил и поэт Черешнев: «Прости меня и, как мать родная, благослови своего сына из своего прекрасного далека». Вот такое послание России сделал поэт Новиков в стихотворении «Моей Родине».

Саша Черный

Таким же самобытным поэтом как Николай Черешнев был и поэт Саша Черный. Настоящее имя Саши Черного – Александр Михайлович Гликберг. Он родился 13 октября 1880 года в Одессе в семье провизора. Учился в гимназии, из которой его исключили за неуспеваемость. Устроился на таможне и служил там год, а потом переехал в Петербург. Сотрудничать стал в журналах «Зритель», «Молот», «Маски». Впервые Гликберг подписался под псевдонимом Саша Черный под политической сатирой «Чепуха». Как все одесситы Саша Черный обладал остроумием, притом таким острым, что цензоры чуть ли глаза свои не выкололи об остроты поэта. И это послужило поводом для закрытия журнала «Зритель».

Пострадал Саша Черный, издавая первый сборник стихов «Разные мотивы». Наряду с лирикой, там была и политическая сатира. Поэтому его и запретила цензура. В 1906 и 1907 годах Саша Черный жил в Германии и прослушал курс лекций в Гейдельбергском университете. Вернувшись в Петербург сотрудничал в журнале «Сатирикон» и стал его ведущим автором. Корней Иванович Чуковский так написал о популярности поэта Саши Черного:

- Получив свежий номер журнала «Сатирикон», читатель, прежде всего, искал стихи Саши Черного. В Петербурге не было такой курсистки, такого студента, врача, адвоката, которые бы не знали эти стихи одессита наизусть.

С началом Первой Мировой войны Сашу Черного зачислили в 13-й полевой госпиталь. В составе Варшавского полевого госпиталя был отправлен на фронт. И вот одно из фронтовых стихотворений под названием «На поправке»:

Одолела слабость злая,

Ни подняться, ни вздохнуть:

Девятнадцатого мая

На разведке ранен в грудь.

Целый день сижу на лавке

У отцовского крыльца.

Утки плещутся в канавке,

За плетнем кричит овца.

Все не верится, что дома…

Каждый камень – словно друг.

Ключ бежит тропой знакомой

За овраг в зеленый луг.

Эй, Дуняша, королева,

Глянь-ка, воду не пролей!

Бедра вправо, ведра влево,

Пятки сахара белей.

Подсобить? Пустое дело!..

Не удержишь – поплыла,

Поплыла, как лебедь белый,

Вдоль широкого села.

Тишина. Поля глухие,

За оврагом скрип колес…

Эх, земля моя Россия,

Да хранит тебя Христос!

Название стихотворения Саша Черный дал точно, по-снайперски попал в самую точку – в десятку. Солдатик по ранению приехал на побывку в родительский дом. Он сидит возле отцовского дома и не может налюбоваться знакомой с детства картиной. Моют гуси, пардон, утки лапки дома у канавки. В загородке блеет овца, на волю просится. Каждый камушек на тропинке ему знаком, и он раненый об него не споткнется. Знает все повадки камня и подвоха не ждет. А ручеек бежит своей дорогой из родничка и быстренько прячется в овражек. Там солнце жгучими лучами ручеек не будет донимать. На лугу в траве-мураве попрохладнее будет и поспокойнее. Ручеек не так быстро обмелеет.

Но только появляется круто бедренная соседка Дуняша, да не с пустыми ведрами, а до краев наполненными, а значит, удача, может быть, и случится. Это если с пустыми ведрами баба навстречу попадется – быть беде. Так солдатик сразу же оживляется. Забыв о ранении, предлагает девушке даже подсобить. Но та не разрешает заигрывать с ней без пряников и горделиво удаляется прочь.

Вот такая передышка дома перед новой отправкой на фронт. А в другом стихотворении «Сестра» Саша Черный рассказывает про сестру милосердия, которая присматривает за ранеными солдатами в госпитале:

Сероглазая женщина с книжкой присела на койку

И, больных отмечая вдоль списка на белых полях,

То за марлей в аптеку пошлет санитара Сысойку,

То, склонившись к огню, кочергой помешает в углях.

Рукавица для раненых пляшет, как хвост трясогузки,

И крючок равномерно снует в освещенных руках,

Красный крест чуть заметно вздыхает на серенькой блузке,

И, сверкая починкой, белье вырастает в ногах.

Можно с ней говорить в это время о том и об этом,

В коридор можно, шаркая туфлями, тихо уйти –

Удостоит, не глядя, рассеянно-кротким ответом,

Но починка, крючок и перо не собьются с пути.

Целый день она кормит и чинит, склоняется к ранам,

Вечерами, как детям, читает больным «Горбунка»,

По ночам пишет письма Иванам, Петрам и Степанам,

И луна удивленно мерцает на прядях виска.

Эта часть стихотворения «Сестра» - статическая, динамическая, скажу вам, чтобы поддержать интригу повествования еще впереди. Но и в спокойной сидячей работе сестры милосердия очень много трогательных моментов и деталей, так тонко подмеченные поэтом Сашей Черным.

Медсестра сероглазая женщина присела на койку с книжкой, но это еще не сказка Ершова «Конек-Горбунок», а список раненых, лежащих в лазарете. Она отмечает на полях, какие процедуры сделаны больным, а какие еще предстоит сделать. Заодно, как бы между прочим, сестра помешивает кочергой угли в печурке. Тут и тепло в палате появится, и освещение станет получше. Ведь сестра, сидя на кровати около печки, и солдатское белье успеет заштопать, и кому-то носки шерстяные или варежки связать.

Сестра тяжело дышит, усталость наваливается на её хрупкие плечи, а поэт это показывает мастерски по своему: «Красный крест чуть заметно вздыхает на серенькой блузке». Оказывается, не женщина замоталась до полусмерти, красненький крестик на груди сестры милосердия тяжело «вздыхает».

Раненые пытаются разговорить свою ангела-хранителя, но она их удостаивает коротким ответом, а на шарканье тапочек, уходящих из палаты на перекур в коридор и вовсе не обращает внимания. А к ночи почитает им ершовского «Горбунка», да и повеселит выздоравливающих народным юмором сказки: «Старый хрен, ишь, что затеял – хочет жать там, где не сеял». Или крестьянской мудростью: «Братья сеяли пшеницу и возили в град – столицу… знать столица-то была недалече от села!». Какой замечательный вывод Петра Павловича: «Знать столица-то была недалече от села».

Но и на этом её, медсестры, вахта не заканчивается. Она пишет письма за неграмотных солдат родителям и родным письма и «Иванам, Петрам и Степанам». Они доверяют сестре милосердия, как родной сестре все свои семейные тайны, зная, что все останется только между ними. Да и просто знают о её надежности: из боя под пулями вытаскивала сестра их, раненых и беспомощных. А это как раз вторая часть стихотворения:

У нее в уголке, под лекарствами, в шкафчике белом,

В грязно-сером конверте хранится армейский приказ:

Под огнем из-под Ломжи в теплушках, спокойно и смело,

Всех, в боях позабытых, она вывозила не раз.

В прошлом – мирные годы с родными в безоблачном Пскове,

Беготня по урокам, томленье губернской весны…

Сон чужой или сказка? Река человеческой крови

Отделила её навсегда от былой тишины.

Покормить надо с ложки безрукого парня-сапера,

Казака надо ширмой заставить – к рассвету умрет.

Под палатой галдят фельдшера. Вечеринка иль ссора?

Балалайка затенькала звонко вдали у ворот.

Зачинила сестра на халате последнюю дырку,

Руки вымыла спиртом, - так плавно качанье плеча,

Наклонилась к столу и накапала капель в пробирку,

А в окошке над ней вентилятор завился, журча.

В этой, во второй части стихотворения Саша Черный проводит черту, а вернее границу, в жизни сестры милосердия в лазарете и на поле боя. Как говорят на родине поэта в Одессе – это две большие разницы. Если в первой части стиха женщина выполняет свою работу ради милосердия, по зову сердца, то во второй части она выполняет армейский приказ, который хранится «в грязно-сером конверте», но зато «в шкафчике белом».

Бойцов, искалеченных и раненых, которых бросили на произвол судьбы при отступлении, медсестра вытаскивала из-под обстрела. Поэт этот момент уместил в краткую рубленую фразу: «Всех, в боях позабытых, она вывозила не раз».

Но я уже заикнулся о границе между мирной и военной жизнью, хочу её показать метафорой Саши Черного. Он устами сестры показывает зыбкую грань: «Сон чужой или сказка?». Это мысли о мирной жизни. А реальность жестока и сурова: «Река человеческой крови отдалила её от былой тишины». Вот она пограничная полоса – река человеческой крови. Жутко, страшно, но это так.

Но сам поэт, Саша Черный, работая санитаром, ассистентом хирурга в операционной, видел «за белой дверью красный ад».

Об этом аде он написал стихотворение «В операционной»:

В коридоре длинный хвост носилок…

Все глаза слились в тревожно-скорбный взгляд, -

Там за белой дверью, красный ад:

Нож визжит по кости, как напилок, -

Острый, жалкий и звериный крик

В сердце вдруг вонзается, как штык…

За окном играет майский день.

Хорошо б пожить на белом свете!

Дома – поле, мать, жена и дети, -

Все темней на бледных лицах тень.

А там за дверью, костлявый хирург,

Забрызганный кровью, словно пятнистой вуалью,

Засучив рукава,

Врезает острой сталью

Зловонное мясо…

Осколки костей

Дико и странно наружу торчат,

Словно кричат

От боли.

У сестры дрожит подбородок,

Чад хлороформа – как сладкая водка;

На столе неподвижно желтеет

Несчастное тело.

Пскович-санитар отвернулся,

Голую ногу зажав неумело,

И смотрит, как пьяный, на шкап…

На полу безобразно алеет

Свежим отрезом бедро.

Полное крови и гноя ведро…

За стеклами даль зеленеет –

Чета голубей

Воркует и ходит бочком вдоль карниза.

Варшавское небо – прозрачная риза

Все голубей…

Усталый хирург

Подходит к окну, жадно дымит папироской,

Вспоминает родной Петербург

И хмуро трясет на лоб набежавшей прической:

Каторжный труд!

Как дрова, их сегодня несут,

Несут и несут без конца…

От такого стихотворения Саши Черного у меня мурашки побежали по коже. Жуть! Читаешь строчки, а, кажется, что сам стоишь в операционной за спиной хирурга и наблюдаешь, как хладнокровно врач пластает скальпелем по живому телу раненых, лежащих на столе под наркозом.

Слава Богу, что хоть стонов не слышно, зато кровь фонтаном плещет из ран, когда приходится хирургу пилить ножовкой кость при ампутации конечностей, то даже хлороформ не приглушает: «острый, жалкий и звериный крик». Раненый на столе кричит так, как будто штык: «в сердце вдруг вонзается». А перепиленные кости, словно живые существа, кричать не могут, а зато «дико и странно наружу торчат».

У санитара от такого ужаса глаза помутились, словно он пьяный, или это ему хотят сейчас делать операцию. Он отвернулся и смотрит в окошко, чтобы не видеть, что творится на операционном столе. Зрелище и впрямь не для слабонервных.

А за окном-то на самом деле властвует не смерть, а жизнь. Там по карнизу приближаются, воркуя друг другу, парочка голубей. Любовь и жизнь продолжаются.

Стихотворение «В операционной» начинается, что в коридоре выстроился «длинный хвост носилок», а заканчивается тем же: «Каторжный труд! Как дрова их сегодня несут, несут и несут без конца…»

Этим санитаром, который «смотрит, как пьяный на шкап» и был сам Саша Черный. Его в состоянии депрессии отправили в лазарет. От трагических последствий писателя и поэта спасла жена. Она добилась перевода мужа в другую часть, но при этом осталась при муже сестрой милосердия. О её подвижнической деятельности Саша Черный написал в стихотворении «Сестра».

В марте 1915 года по запросу генерала лейтенанта Губара Сашу Черного перевели вместе с женой в санитарный отдел штаба 5-ой армии. Они участвовали в боевых действиях в районах польских городов Ломжа и Замброво. В 1916 году Сашу Черного перевели в Гатчину смотрителем госпиталя, а потом заместителем смотрителя в 18-й полевой запасной госпиталь во Пскове. В феврале 1917 года его избрали заместителем комиссара совета солдатских депутатов Северного фронта.

В это время Саша Черный пишет стихотворение «Привал». В Смоленске на железнодорожном вокзале есть панно. На картине изображен Василий Теркин, а само полотно называется почти так же, как стихотворение поэта Саши Черного – «На привале». Василий Теркин рассказывает своим однополчанам байки, и они весело смеются. Саша написал «Привал» задолго до событий Второй Мировой – Великой Отечественной войны. Он воевал на Первой мировой войне и тоже с немцами. Но оба «привала» объединяет веселая шутка русских солдат на привале:

У походной кухни лентой –

Разбитная солдатня.

Отогнув подол брезента,

Кашевар поит коня…

В крышке гречневая каша,

В котелке дымятся щи.

Небо – синенькая чаша,

Над лозой гудят хрущи.

Сдунешь к краю лист лавровый,

Круглый перец сплюнешь вбок,

Откроишь ломоть здоровый.

Ешь и смотришь на восток.

Спать? Не клонит… Лучше к речке –

Гимнастерку простирать.

Солнце пышет, как из печки.

За прудом темнеет гать.

Желтых тел густая каша,

Копошась, гудит в воде…

Ротный шут, ефрейтор Яша,

Рака прячет в бороде.

А у рощицы тенистой

Сел четвертый взвод в кружок.

Русской песней голосистой

Захлебнулся бережок.

Солнце выше, песня лише:

«Таракан мой, таракан!»

А басы ворчат все тише:

«Заполз Дуне в сарафан…»

И все же нельзя провести еще одну параллель пребывания Саши Черного в Германии, когда он слушал курс лекций в Гейдельбергском университете. Наверняка Саша Черный в германском университете читал книги и русских писателей. А уж «Войну и мир» Льва Толстого – это точно. Лев Николаевич очень хорошо описал танец графинюшки Наташи Ростовой. Он недоумевал, откуда у маленькой девочки столько русскости, столько черт народного колорита и души. Русские песни и пляски всегда были достоянием народа. У Саши Черного в стихотворении «Привал», несомненно, звучат отголоски толстовской темы о войне и мире.

Немцы говорят: «Война войной – обед по распорядку». А русские на привале, тоже принимают пищу в обед, но какой русский не любит, нет, нет, не только быстрой езды, а и хорошей песни, в которой душа развернется, откроется и полетит над костерком задорная звонкая песня. У Саши Черного это ярко выражено: «Сел четвертый взвод в кружок. Русской песней голосистой захлебнулся бережок». Песня не только голосистая, но поэт показывает её как симфонию: взвиваются тенором лихо слова: «Таракан мой Таракан». А басам взвиваться вверх и не следует, они, «басы ворчат все тише: «заполз Дуне в сарафан».

А четвертый взвод со смеху покатывается, за животики солдаты спохватываются и, вытирая слезы от радостной задорной песни, давясь и захлебываясь, еле выдавливают из себя ядреное словечко: «В са-ра-фан … Ха-ха-ха!»

Зато в стихотворении «Песня войны» Саша Черный показывает не красоту солдатских подвигов, их храбрость, смелость и смекалку в бою. Он намеренно показывает звериное нутро войны. Она как колесо судьбы тяжелым катком давит всех, кто попадается этому беспощадному зверю-войне на пути – женщин, детей, стариков и в первую очередь самих солдат. Вот стихи поэта «Песня войны»:

Прошло семь тысяч пестрых лет –

Пускай прошло, ха-ха!

Еще жирнее мой обед,

Кровавая уха…

Когда-то эти дураки

Дубье пускали в ход

И, озверев, как мясники,

Калечили свой род:

Женщин в пламень,

Младенцев о камень,

Пленных на дно – смешно!

Теперь – наука мой мясник, -

Уже средь облаков

Порой взлетает хриплый крик

Над брызгами мозгов.

Миллионы рук из года в год

Льют пушки и броню,

И все плотней кровавый лед

Плывет навстречу дню.

Вопли прессы,

Мессы, конгрессы,

Жены, как ночь…

Прочь!

Образное выражение, метафора Саши Черного уникально: но солнце, налившееся красным цветом, скрывается за горизонт, и наступает мрак ночи… Нет, у поэта сделан акцент еще ужасней и сильней: «Кровавый лед плывет навстречу дню». Кровь стынет в жилах от таких «леденящих» слов поэта.

Но почему же сильные, нападая на слабых, все равно терпят поражение? Сразу же возникает вопрос у читателя и поэт отвечает на него, но в конце ответа Саша Черный показывает, что война, как Змей Горыныч – только срубит ему Иванушка голову, а она тут же отрастает снова:

Кто сильнее, тот и прав,

А нужно доказать, -

Расправься с дерзким, как удав,

Чтоб перестал дышать!

Враг тот, кто рвет из пасти кость,

Иль – у кого ты рвешь.

Я на земле - бессменный гость,

И мир – смешная ложь!

Укладывай в гроб,

Прикладами в лоб

Штыки в живот, -

Вперед!

Приоритеты сформулированы Сашей Черным жестко, без сантиментов. Врагов распознать оказывается просто и не по цвету мундиров враждующих армий. Все более примитивнее и циничнее: «Враг тот, кто рвет из пасти кость, иль у кого ты рвешь». Есть все-таки альтернатива определения врага? Её нет и никогда не будет. Война идет и начинается тогда, когда у тебя вырывают кусок хлеба изо рта, или ты вырываешь кусок из горла у другого человека.

Вывод поэта: для войны все средства хороши, раньше неандертальцы убивали врагов дубинами, а теперь прогрессивное человечество черепа дубинами не раскалывают, но методы у войны остаются такими же варварскими: «Мир - смешная ложь. Укладывай в гроб, прикладом в лоб (это вместо дубины), штыки в живот, - Вперед!»

Писатель и поэт Саша Черный прекрасно понимал, что такой примитивизм братоубийственной войны начинается со лжи. Но сказка ложь, да в ней намек, добру молодцу урок! Но если человек умный, его стоит одурачить. И начинается пропаганда войны и одурачивание людей, рассказывая им сказки… в газетах. А рецепт, как избавиться от пропаганды войны был дан еще Михаилом Булгаковым: «Не читайте до обеда газет! Это вредит пищеварению» - сказал коллега профессор Преображенский в «Собачьем сердце».

А Саша Черный написал на эту актуальную тему в стихотворении «Диета»:

Каждый месяц к сроку надо

Подписаться на газеты.

В них подробные ответы

На любую немощь стада.

Боговздорец иль политик,

Радикал иль черный рак,

Гениальный иль дурак,

Оптимист иль кислый нытик –

На газетной простыне

Все найдут свое вполне.

Как видите, поэт Саша Черный раскладывает не на скатерти стола, а на «простыне газеты» всеядную пищу, которую могут поглощать любые наши сограждане. Кто какой кусок положили на газетную простыню – «боговздорец или политик» его все равно кто-нибудь скушает.

А лирический герой стихов «Диета» не уподобляется обывателю и не собирается употреблять газетную «жвачку»:

Получая аккуратно

Каждый день листы газет,

Я с улыбкой благодатной,

Бандероли не вскрывая,

Аккуратно, не читая,

Их бросаю за буфет.

Целый месяц эту пробу

Я проделал. Оживаю!

Потерял слепую злобу,

Сам себя не истязаю;

Появился аппетит,

Даже мысли появились…

Снова щеки округлились…

И печенка не болит.

Как видите, ядовитая была газетная пища для желудка лирического героя. У него не только появился аппетит, а даже появились мысли… А щеки округлились до такой степени, что их уже и надувать не надо, чтобы придать важный вид своей персоне, чтобы показать обывателям, что он гений, а не дурак. Может быть, герой и был не дурак выпить, но на диете горячительные напитки запрещены. Зато, проведя испытание на самом себе любимом, поэт дает свое диет средство от газетной «жвачки» всем другим читателям газет:

В безвозмездное владенье

Отдаю я средство это

Всем, кто чахнет без просвета

Над унылым отраженьем

Жизни мерзкой и гнилой,

Дикой, глупой, скучной, злой.

Получая аккуратно

Каждый день листы газет,

Бандероли не вскрывая,

Вы спокойно, не читая,

Их бросайте за буфет.

Но если Саша Черный давал советы обывателю не читать перед обедом газет. То в стихотворении «Жалобы обывателя» поэт в ужасе понимает, что обыватели плотным кольцом окружили его. И через это кольцо не вырвешься. Ведь все обыватели – это родственники его. Об их увлечениях и политических пристрастиях и рассказал поэт в стихах «жалобы обывателя»:

Моя жена – наседка,

Мой сын – увы, эсер,

Моя сестра – кадетка,

Мой дворник – старовер.

Кухарка – монархистка,

Аристократ – свояк,

Мамаша – анархистка,

А я – я просто так…

Дочурка – гимназистка

(Всего ей десять лет)

И та социалистка –

Таков уж нынче свет!

От самого рассвета

Сойдутся и визжат –

Но мне комедья эта,

Поверьте, сущий ад.

Сестра кричит: «Поправим!»

Сынок кричит: «Снесем!»

Свояк вопит: «Натравим!»

А дворник – «Донесем!»

А милая супруга,

Иссохшая, как тень,

Вздыхает, как белуга,

И стонет: «Ах, мигрень!»

Вот такой политический клуб создался в одной семье, словно в коммунальной квартире родственнички, прислуга и знакомые тянут одеяло на себя с такой силой, что кажется, материал одеяла скоро не выдержит и лопнет, раздерут его на клочки и кусочки политиканы доморощенные. Чтобы не случилась трагедия, лирический герой обращается с мольбой к Богу о помощи:

Молю тебя, Создатель

(совсем я не шучу),

Я русский обыватель –

Я просто жить хочу!

Уйми мою мамашу,

Уйми родную мать –

Не в силах эту кашу

Один я расхлебать.

Она, как анархистка.

Всегда сама начнет,

За нею гиназистка

И весь домашний скот.

Сестра кричит: «Устроим!»

Свояк вопит: «Плевать!»

Сынок кричит: «Накроем!»

А я кричу: «Молчать!!»

Проклятья посылаю

Родному очагу

И в тайне замышляю -

В Америку сбегу!...

Кажется, Саша Черный и вправду написал о склоках, ссорах, взаимно непонимании друг друга его семьи и его окружения…

Картинка живописная, но когда узнаешь, что стихотворение написано – после «кровавого воскресения», после начала первой русской революции 1905 года, в то время, когда началось мрачное время реакционных сил, то сразу понимаешь, что Саша Черный прибег к аллегории, замаскировав страсти семьи в события нашей страны. Начались в России те потрясения, о которых, как о беде говорил Петр Аркадьевич Столыпин. Ведь он не хотел великих потрясений, а хотел видеть Великой Россию.

Но пришлось все же унять смуту, а слава о виселицах, которые стали называть «столыпинскими галстуками», которые надевали на «мятежников» по решению военно-полевого суда. Да и о столыпинских вагонах помнили, в них везли в тюрьму или на каторгу тех же осужденных. Хотя Столыпин предоставлял вагоны и крестьянам для переселения по доброй воле на широкие сибирские просторы, где они получали в свое пользование земли и заводили свои хозяйства.

Но разве за это стоило посылать проклятия родному очагу. От пафоса революционного спасала Сашу Чернова только ирония, шутки, юмор. И у него появляется чуть позже стихотворение «Амур и Психея». История, рассказанная там поэтом, парадоксальная, остроумная и поучительная:

Пришла блондинка девушка в военный лазарет,

Спросила у привратника: «Где здесь Перов, корнет?»

Взбежал солдат по лестнице, оправивши шинель:

«Их благородье требует какая-то мамзель».

Корнет уводит девушку в пустынный коридор;

Не видя глаз, на грудь её уставился в упор.

Краснея, гладит девушка смешной его халат,

Зловонье, гам и шиканье несется из палат.

«Прошел ли скверный кашель твой? Гуляешь или нет?

Я, видишь, принесла тебе малиновый шербет…»

- «Мerci. Пустяк, покашляю недельки три еще».

И больно щиплет девушку за нежное плечо.

Невольно отодвинулась и, словно в первый раз,

Глядит до боли ласково в зрачки красивых глаз.

Корнет свистит и сердится. И скучно, и смешно!

По коридору шляются – и не совсем темно…

Сказал блондинке-девушке, что ужинать пора.

И проводил смущенную в молчаньи до двора…

Идиллия, а не встреча в военном лазарете. Корнета посетила любимая девушка, принесла ему передачу, пусть милый подсластится немного – малиновый шербет. Скромно стоят в пустом коридоре, хотя он и пустой, но шастают по коридору иногда в больничных халатах ходячие пациенты. А у парня-то даже не ранение, а обычная простуда. Он уже почти не кашляет и скоро выпишется из лазарета. Но… Читая стихотворение дальше, понимаешь, что идиллии в отношениях девушки блондинки и корнета вовсе и нет. И это понятно с первой же строчки:

В палате венерической смех бушует зычный смех,

Корнет с шербетом носится и оделяет всех

Друзья по койкам хлопают корнета по плечу,

Смеясь, грозят, что завтра же расскажут все врачу.

Растут предположения, растет басистый вой,

И гордо в подтверждение кивнул он головой…

Идет блондинка-девушка вдоль лазаретных ив,

Из глаз лучится преданность, и вера, и порыв.

Несет блондинка-девушка в свой дом свой первый сон:

В груди зарю желания, в ушах победный звон.

Строчка «в палате венерической» режет глаз и слух. Оказывается, корнет заразился от блондинки девушки. Наградила она его венерической болезнью. Но если бы это слова «венерической» не было в стихотворении, то никто бы из читателей и не усомнился в искренности чувств влюбленной пары. Хотя поэт Саша Черный в этих чувствах молодых людей даже не сомневается, не смотря на такой казус: парень, отметая насмешки «гордо» в подтверждение кивнул он головой, и корнет гордится, что к нему на свидание пришла блондинка девушка. А она вообще в эйфории: «Из глаз лучится преданность, и вера, и порыв». Для нее встреча с корнетом словно «первый сон: в груди зарю желания, в ушах победный звон».

А в стихотворении «Жизнь» Саша Черный и вовсе показывает, как развлекаются в борделе гимназисты. При этом проституток двое, а мальчишек трое, при том один из них парень по фамилии довольно известной – Блок:

У двух проституток сидят гимназисты:

Дудиленко, Барсов и Блок.

На Маше – персидская шаль и монисто,

На Даше – боа и платок.

Оплыли железнодорожные свечи.

Увлекшись азартным банчком,

Склоненные головы, шеи и плечи

Следят за чужим пятачком.

Играют без шулерства. Хочется люто

Порой игроку сплутовать.

Да жутко! Вмиг с хохотом бедного плута

Засунут силком под кровать.

Лежи, как в берлоге, и с завистью острой

Следи за игрой и вздыхай, -

А там на заманчивой скатерти пестрой

Баранки, и карты, и чай…

Темнеют уютными складками платья

Две девичьих русых косы.

Как будто без взрослых здесь сестры и братья

В тиши коротают часы.

Да только по стенкам висят офицеры…

Не много ли их для сестер?

На смятой подушке бутылка мадеры,

И страшно затоптан ковер.

Стук в двери. «Ну, други, простите, к нам гости!»

Дудиленко, Барсов и Блок

Встают, торопясь, и без желчи и злости

Уходят готовить урок.

А что поделаешь. Как говорится: цигель, цигель, ай, люли! Время игры в карты истекло, и пришли более опытные игроки – офицеры. Это для них, или после них на смятой подушке валяется бутылка марочного вина – мадеры. А ребятам пацанятам и гимназистам – только чай.

А две девушки – Маша и Даша поправляют свои наряды и украшения. Маша поправляет персидскую шаль и монисто, а Даша – боа и платок и дожидаются новых игроков, у которых ставки не на пятачок, а на очень крупную денежку. Селя ви, как говорят французы – «такова жизнь».

Вот и Саша Черный, став поэтом, он боготворил творчество прозаика Антона Павловича Чехова. Поэт всю жизнь мечтал встретиться с Чеховым. Да был еще молод и не знаменит, что бы попасть на прием к классику русской литературы. И поэтому горечь осталась в душе Саши Чернова, и он с сожалением, что встреча их не состоялась, пишет стихи без названия, посвященные Чехову:

Ах, зачем нет Чехова на свете!

Сколько вздорных – пеших и верхом,

С багажом готовых междометий

Осаждало в Ялте милый дом…

День за днем толклись они, как крысы,

Словно он был мировой боксер.

Он шутил, смотрел на кипарисы

И, прищурясь, слушал скучный вздор.

Я б тайком пришел к нему иначе:

Если б жил он, - горькие мечты! –

Подошел бы я к решетке дачи

Посмотреть на милые черты.

А когда б он тихими шагами

Подошел случайно вдруг ко мне –

Я б, склонясь, закрыл лицо руками

И исчез в вечерней тишине.

Саша Черный был похож в своем творчестве на Чехова. Оба они писали кратко, а Чехов об этом заявил точно: «краткость – сестра таланта!». Но от этой краткости никуда не исчезали качества поэтические и прозаические: картины были у них яркие, юмористические и если не смех, то добродушную улыбку вызывали у читателей их произведения. Иногда они показывали неприглядные стороны людей, но без оскорбления или унижения их. Они даже по гражданской специальности были врачами. Но лечили людские пороки и добрым и точным словом. А потому оба вошли в нашу великую русскую культуру и литературу.

Евгений Шкляр

Родился Евгений Львович Шкляр, поэт, писатель, журналист, переводчик в местечке Друя. В Белоруссии в 1834 году. Он почти ровесник Сергея Есенина – погодки с ним. И оба замечательные лирические поэты. И Есенин и Шкляр любили творчество Александра Блока. При встрече с Блоком Есенин писал: «Когда я встретился с Блоком, то с меня капал пот – я видел перед собой настоящего поэта». А Евгений Шкляр зато посвятил стихотворение Блоку, в котором были две главы. Стихотворение называлось «Памяти Александра Блока»:

1.

Угас Учитель. Не дано нам

Вина иного нацедит,

И с теплым, истовым поклоном

Уста молитвой освятить.

Без маски паж Прекрасной Дамы,

И незнакомец в домино,-

Не перенес он снежной драмы

И расплескал свое вино.

Но гордый дух пронижет годы,

И принесут ученики

На грозный суд, - на суд народа

Молитвослов его тоски.

И пред лицом Венчанной Тени

Сойдясь в один скорбящий круг,

Склонят поклонныя колени

Непримиримый враг и друг.

Вторую часть я приведу чуть позже, а пока хочу отметить красоту и образность стихов Евгения Шкляра. Ведь поэт сравнивает поэзию Александра Блока с Шекспиром. Разве строки Шкляра «Пред лицом Венчанной Тени склонят поклонныя колени непримиримый враг и друг», не напоминают призрак отца Гамлета, который так сочно описал Вильям Шекспир.

Евгений Шкляр считает, что Александр Блок погиб, а не умер от болезни и тоски. Погиб от интриг и предательств как принц Датский – Гамлет. Он душой почувствовал, что неладно что-то не только в Датском Королевстве, а во всем, съехавшего с резьбы основной оси нашего мира. Шкляр надеялся, что Блока с его поэзией никогда не забудут: «Гордый дух пронижет годы, и принесут ученики на грозный суд, - на суд народа молитвослов его тоски».

Пророческими оказались слова поэта Шкляра. Все так и произошло. Но если в первой части прозвучала панихида по Александру Блок, то во второй части стихотворения «Памяти Александра Блока» Шкляр рассказал о стойкости и мужестве певца и гражданина Александра Блока. Пронзая своим стихом «ночь к седым туманам», он остался навеки живой вместе с поэтами Серебряного века.

2

Он вышел в ночь, к седым туманам,

Искать заветное кольцо,

И рдело отблеском багряным

Его античное лицо.

Змеились едкие улыбки,

Творились темные дела,

Когда в душе рыдали скрипки

О том, что радость умерла.

Когда порыв мечты привольной

Сковал невиданный мороз,

И было нестерпимо больно

От подступивших к горлу слез.

Всегда чужой и незнакомый,

Он был понятно близок тем,

Кто прозревал раскаты грома

В безмолвных молниях поэм.

И он почил. Угас так рано,

Как луч лампады в бурной мгле, -

В стальных тенетах океана,

На потонувшем корабле.

Много удачных находок применил в стихах «Памяти Александра Блока». Даже в житейском седом тумане ночи можно было разглядеть индивидуальность Блока: «и рдело отблеском багряным его античное лицо». В этой метафоре поэт указывает не только человеческую красоту его лица, а слово «античное» намекает, что это лицо будет помниться потомкам тысячелетия. А имя Блок будет стоять в ряду античных поэтов, которых мы и сейчас помним и восхищаемся их поэзией.

А во фразе «Угас так рано» так и сквозит фраза, сказанная о Белинском: «Какой светильник разума угас, какое сердце биться перестало».

А талант Александра Блока поэт Евгений Шкляр сравнивает с кораблем «Титаником», который был самым крупным кораблем в мире, но в первый же свой рейс, выйдя в океан, затонул в морской пучине. Евгений Шкляр о скорбной доле Блока: «Угас так рано, как луч лампады в бурной мгле, - в стальных тенетах океана, на потонувшем корабле».

Отец Евгения Шкляра был инженером изобретателем, поэтому Женя смог окончить гимназию в Екатеринославе на Украине, в 1915-1916 годах учился на юридическом факультете Варшавского университета. Но Евгению не удалось закончить университет. Он в 1916 году закончил Чугуевское военное училище, и его отправили на Кавказский фронт. За такой короткий срок Евгений Шкляр побывал в четырех славянских республиках: родился в Белоруссии, учился в гимназии на Украине, в польском университете в Варшаве и пошел воевать за Россию на Северный Кавказ.

Но в душе Евгений всегда оставался поэтом, и его лирические стихи были чистыми, звонкими и по-филосовски мудрыми. Взять хотя бы его стихотворение без названия:

Я сегодня унынья не знаю:

Приоткрыта одна из страниц

Книги Славы – серебряной стаи

Никогда не седеющих птиц.

В этой книге, чудесной и редкой,

Перемешаны вечность и прах.

Дай же Боже, быть только пометкой

На её пожелтевших полях.

В этом стихотворении автор говорит о книге Славы и сравнивает её со стаей серебристых птиц, которые никогда не состарятся. Ведь и седина серебристого цвета, а серебристые перья птицам уже подарила природа. Для поэта же приоткрыта всего на всего одна страница. Но он человек скромный. Мой приятель, например, говорит: «Мне слава не нужна, хватает для меня своей популярности». А Шкляр еще скромнее: для него достаточно в книге Славы оказаться лишь «пометкой на её пожелтевших полях». Композитор Никита Богославский свои остроумные мысли записывал «На полях шляпы», а вот Евгений Шкляр готов остаться «на пожелтевших полях» книги Славы. Тему «Титаника» Евгений продолжает еще в одном безымянном стихотворении:

Мигают дни, с ресниц стирая

Столетних снов седую пыль.

И плачет вьюга, устилая

Снегами высохший ковыль…

И в долгий час, такой тоскливый,

Чего желать, куда идти, -

Когда истоптаны все нивы

И перехожены пути?..

Как повернуть сырые плиты

У входа в храм истлевших лет,

Когда апостолы забыты,

А впереди – пророков нет?..

Когда прологом к лютой драме,

У берегов чужой земли, -

Глухими, черными ночами

Родные тонут корабли!

Какое трогательное стихотворение. И эта трогательность, эмоциональность начинается с первой же строчки поэта. Стирается с ресниц седая, вековая пыль не миганием век, а днями, пролетающими так стремительно. Не веки с ресницами мигают, а «мигают дни».

Дальше идет интересное сравнение: это не ресницы поседели от времени, а плачет белоснежная вьюга, устилая снежинками замерзший и усохший перед зимой ковыль. Заносит вьюга и знакомые дорожки-стежки, где раньше беззаботно бродил лирический герой.

А сегодня поэт Шкляр видит, что не только пути-дороги застилала вьюга снегом. Мрачно и на душе. Ведь многие уже отвернулись от Храма, к которому и вели дороги все, а потому поэт с содроганием, а может с рыданиями в голосе восклицает: «Когда апостолы забыты, а впереди – пророков нет?».

А в четвертом четверостишье у лирического героя начинается в душе паника: «Когда прологом к лютой драме, у берегов чужой земли, - глухими. черными ночами родные тонут корабли». Когда белогвардейцы бежали из Крыма, последней цитадели их оплота и отправлялись на пароходах в другие страны, Евгений Шкляр на эзоповском языке пишет: «родные тонут корабли», можно понять надлом лирического героя. Это не корабли тонут в пучине морской, это утопают во мраке беспросветной ностальгии пассажиры этих кораблей.

Отчаяние человека, который бросив Родину, оказался на чужбине, Евгений Шкляр показал в стихотворении «Тост»:

Бытие наше – пьяная сказка.

Отрезвление только в вине:

В нем начало всего и развязка, -

Целый мир, отраженный извне.

Силы черпает тот из бокала,

Кто с безверьем бороться устал,

Чья душа нестерпимо страдала,

Кто надежду свою потерял.

Пью до дна – за любивших когда-то

И анафему певших любви.

Пью последним за первого брата,

Чья рука неповинна в крови!

Пью за синие призраки ночи,

Пью за тех, кто любим и влюблен,

За любовь, - эту нить многоточий

В неразрезанной книге времен!..

В стихотворении «Тост» поэт не поддерживает пьянство, но показывает философскую мудрость фразы, сказанной в глубокой древности: «Истина в вине». И, как бы оправдывая выпивку, заявляет, что наше бытие сплошная «пьяная сказка». Но тут же волшебный сказочный флор ниспровергает с небес на землю. Ведь «силы черпает тот из бокала, кто с безверьем бороться устал» и черпать силы «из бокала» бесполезно. Хотя один мой приятель, оправдывая свое пристрастие к алкоголю, говорил: «В моей жизни все так паршиво и мрачно, а как выпьешь, вроде бы и ничего». Но это отговорка пьянчуги.

Но поэт и сам это понимает, и говорит, что истина-то не находится посередине. Посередине находятся наши проблемы. А вино – это одна полярная точка из двух крайностей. Но та точка, на которой и держится вест наш мир – называется «любовь!». И тост лирического героя очень понятен и прост: «Пью до дна - за любивших когда-то и анафему певших любви». В этом герой абсолютно прав. Любовь поднимает человека на небывалую высоту, а разочаровавшиеся, если и поют «анафему» любви, то клянут и предают анафеме самих себя. Нужно уметь быть самому в своих чувствах: или ты сам недостаточно был влюблен, или не разглядел, что объект твоего внимания, милая и обаятельная девушка тебя вовсе не любит.

Зато во фразе «Пью последним за первого брата, чья рука не повинна в крови». Звучит смысл библейской притчи о Каине, убившего своего младшего брата Авеля. Но и тут у Евгения Шкляра иносказания. Он не оправдывает Каина, а осуждает гражданскую войну между белыми и красными. Стоило ли её затевать, но дух тогдашних противоречий уже нельзя переиначить. Слишком много было противоречий, хотя каждая сторона противостояния имела и проповедовала свою правду, свою истину. И винить тут кого-то одного трудно, да и нельзя. Многие поплатились своей личной жизнью. В этом трагедия гражданской войны – остервенение и уверенность только в своей «правде». Евгений Шкляр с его тонкой душой поэта, чувствовал это, и окончил стихотворение «Тост» оптимистично. Только любовь должна править в мире: «Пью за тех, кто любим и влюблен». Это один из главных постулатов любви – надо, чтобы не только ты любил кого-то, а и тебя этот кто-то тоже трепетно любил. А концовка стиха Евгения Шкляра и вовсе не тост, а гимн любви: «за любовь, - эту нить многоточий в неразрезанной книге времен». Книга о любви должна быть открытой для любящих сердец. А если в книге даже не разрезаны листы - страницы, то, как же прочитать такую книгу! Нужно читать её вдвоем… И тогда не станет многоточий, недопонимания и любовь осветит жизненный путь для влюбленных.

Но кроме любви необходима и вера. Об вере и говорит Евгений Шкляр в своем стихотворении «В алтаре»:

Для меня нет наречий и наций, -

Я в рабе прозреваю царя,

И по-детски готов преклониться

Пред звериным чутьем дикаря.

Не продажных объятий ищу я

В лихорадке безумных столиц, -

Я ловлю мятежи в поцелуях,

И забвенье – в мерцаньи ресниц.

Ни имен я не знаю, ни отчеств, -

За обиды улыбкой плачу,

В алтаре солнценосных пророчеств

За свечой затепляя свечу!

В умиротворении приходят и вера, и прозрение, и надежда. Вот тогда и сливаются воедино имена: Вера, Надежда, Любовь. И автор стиха «В алтаре» говорит о главном: «За обиды улыбкой плачу». Он вносит свою лепту в храм любви, платит обидчику не оплеухой, а улыбкой. А ведь слово «плачу» зависит от ударения. Если ударение на последнем слоге слова – речь идет об оплате чего-то, а если ударение падает на первый слог, то от обиды человек начинает рыдать. Но улыбка на лице намного лучше, чем слезы.

Много у поэта в этом стихотворении находок-изюминок. Лирический герой не желает «продажных объятий», а мегаполисы у него трясутся «в лихорадке безумных столиц». Безумие Шкляром приравнивается к равнодушию, к бездушию. Зато он с наслаждением «ловит мятежи в поцелуях», но остерегается «забвенья – в мерцаньи ресниц». А каково сравнение Евгения Шкляра «Я в рабе прозреваю царя». Как созвучна эта фраза с восклицанием Державина: «Я Бог, я царь, я червь!» Поэту автор «В алтаре» завидует интуиции и готов преклонить колено «пред звериным чутьем дикаря». Но он все же цивилизованный человек и «в алтаре солнценосных пророчеств за свечой затепляя свечу». Видите, с какой нежностью произносит слово «затепляя свечу». Он её не зажигает. Слово «зажигаю» сразу бы насторожило – не будет ли опасен этот поджег. Лирический герой затепляет свечу, чтобы стоящие вокруг люди ощутили тепло и души и Бога.

О великой любви и жадной страсти, о таких противоположных чувствах лирического героя в стихотворении «Тайна глаз», рассказал поэт:

У девушки, не ведавшей любви,

Глаза всегда подернуты туманом,

И взор, блуждающий застенчивым дурманом,

Дразня, зовет: - Сорви меня, сорви!..

Но если женщина испытывала страсть,

Её глаза – и чувственны и жадны,

А к тем, кто возвышал и после дал упасть, -

Как пара тонких жал – змеино-беспощадны!

Разгадка «Тайны глаз» на виду у читателя, но, сколько пришлось перетерпеть женщине, чтобы её глаза превратились в пару тонких змеиных жал? Ведь первое чувство юной девушки – откровение самой природы, которая нашептывает в нежное ушко влюбленной: и она, соблазнившись шепчет: «Сорви меня, сорви!». Какая пропасть пролегает между двух четверостиший, но её невозможно преодолеть в два прыжка: Нужен мост или один прыжок, как у олимпийского легкоатлета. Такой рекорд предполагает самую ценную награду – продолжение жизни этого человека.

В годы гражданской войны Евгений Шкляр находился в армии Петлюры и в штабе третьего конного полка Деникина. В эмиграции работал в рижской газете «Народная мысль» и в еженедельном журнале «Наш огонек». Сотрудничал поэт и с русскими газетами в Эстонии. Вернувшись в Каунас, занимался переводами с литовского на русский язык. Стал серьезно заниматься литовским языком, чтобы стать писателем Литвы. Но по своей Родине он скучал, и о своих переживаниях написал в стихотворении «О России»:

По глухим и темным трущобам,

В незаходную ночь, без огней,

Непокрытый, бреду я за гробом

Бедной, бедной – России моей.

И потом приникаю несмело,

Нервно хмуря дрожащую бровь,

К свежим ранам святейшего тела,

Батогами избитого в кровь.

Поэта Евгения Шкляра раздирают противоречивые чувства. Он за границей не видит новых преобразований России, массовая ликвидация неграмотности, освобождение страны от интервентов, которые помогали и белому движению, индустриализацию России и создание могучей, мощной Красной Армии.

Не зная об этих преобразованиях на Родине, он заживо хоронит в гробу Россию. А душа-то автора стиха «О России» болит и переживает за её мытарства. Он приникает несмело губами: «К свежим ранам святейшего тела, батогами избитого в кровь».

Возможно, и это сопереживание со своей Родиной позволило России воспрянуть из пепла Гражданской войны. Россию били с обеих сторон, но убить Россию невозможно. Она непобедима. Поэт начинает прозревать перед началом Великой Отечественной войны. Он уже учуял запах коричневой чумы – фашизма. В Прибалтике всегда властвовали германские крестоносцы и тевтонские рыцари. Гитлер вел Германию к диктатуре, основываясь на теориях Ииуше. Об этих тревожных настроениях и пишет в стихотворении Евгений Шкляр:

Когда земной коры меняется обличье,

А все сердца, все души прожжены

Кислотами, заставившими Ницше

Уверовать в явленье Сатаны

И мир скользит над пропастью бездонной,

Вот-вот готовый сгинуть без следа, -

Мы лишь дрожим, катясь тропой уклонной

В ночную муть, - неведомо куда.

Живем, чтоб лгать, и мудрых ненавидим,

Делам отцов завидуя не раз, -

И – зрячие, мы молнии не видим,

Могучие, - хоть гром сильнее нас!

В этом стихотворении поэта Шкляра явно чувствуются его антифашистские настроения. Он видит, как кислотой фашизма разлагаются сердце и души даже у обычных людей, а не политиков. И даже огорчен такой философ и писатель, как Ницше уверовал в сатанинскую власть тьмы. Критикует поэт и себе подобных, которые не вступают в борьбу, а плывут безвольно по течению: «Мы лишь дрожим, катясь тропой уклонной в ночную муть, – неведомо куда». Но и на этой критической позиции страуса, который зарывается с головой в песок, чтобы не видеть угрозы со стороны врага, Евгений Шкляр остается недоволен. Он занимается самобичеванием все сильнее и сильнее. И пишет: «Делам отцов завидуя не раз, живем, чтоб лгать и мудрых ненавидим».

Поэт в Каунасе был издателем и редактором ряда газет и редактором «Балтийский альманах». Трудно проследить, в каком издании было опубликовано это стихотворение Евгения Шкляра о фашизме и Ииушиазме. Но в 1940 году Латвию присоединили к Советскому Союзу, а после нападения Германии на нашу страну в Каунас пришли немцы. Евгения Шкляра за антифашистские убеждения гитлеровцы бросили в концлагерь, где поэт и погиб. Но перед войной Евгений Шкляр написал потрясающей силы стихотворение о мужестве и стойкости русского воина, в том числе и о своей личной позиции. Назвал Евгений стихотворение «Сын земли»:

Я вышел в ночь поднять перчатку грома,

И, если молнией глаза мне ослепить, -

Я, сын Земли, - ничтожный, незнакомый,

Слепой и дрогнувший, не кину верный щит.

И даже смерти приподняв забрало,

Я улыбнусь с безстрашьем мертвеца,

Захохочу, – и сброшу покрывало

С её пергаментно-иссохшего лица.

Совсем по библейскому сюжету написал стихи «Сын земли». Ведь это Христос сказал, когда его спросили: «Как ты воскрес?» А Он ответил: «Смертью смерть поправ!»

Борис Семенов

Борис Константинович Семенов родился в Пскове в купеческой семье 24 февраля 1894 года. Окончив Псковское Сергиевское реальное училище, его зачислили на юридический факультет Петербургского университета. После начала Первой мировой войны Борис Семенов в декабре 1914 года добровольно перешел на военную службу. И перешел из столичного университета в школу прапорщиков во Владимире. После ускоренного курса молодой офицер с мая 1915 года командовал ротой, но уже 6 августа раненый попал в плен. Но и в плену Борис Константинович вел себя не менее геройски, как и в бою. За попытки бежать в каземате крепости.

Борис Семенов был всегда и везде настоящим патриотом, и о любви к своей и Малой родине и к Великой он писал стихи, в которых воспевал родной край. Таким стало стихотворение «Псков». Именно в Пскове он заканчивал реальное училище:

С высоких круч забытые века

Глядятся разоренными кремлями

В речной разлив, и, башенными снами

Утомлена, задумалась река.

На ясный запад жаркие кресты

Возносят светлые, как облака, соборы;

И щурится в садах вечерний город,

Благовестит заречный монастырь.

О, свете тихий, юность отцвела,

И зреют дни, чтобы пройти… Не так ли

Спадают в воду розовые капли

С задумчивого, легкого весла.

Такой нежный и легкий лиризм звучит в стихотворении «Псков». Как надо любить свой город, чтобы так трогательно написать о его красоте? У поэта «забытые века», а Псков древний старорусский город смотрится в зеркало реки Великая «разоренными кремлями». И действительно пытались разорить древнерусский город, но именно башни кремлевские прикрывали защитников от стрел врагов. Башни кремля все помнят, и башенными снами зачитывались псковичи. Псков живет вместе со своими жителями, и ведут между собой беседы: Река в городе «утомленная». А сам город «щурится в садах», а монастырь поднимает псковским гражданам настроение. Поэт говорит, что он «благовестит». Звон колоколен приносит добрые, благие вести. Все хорошо горожанам, жизнь прекрасна и удивительна.

А лирический герой уже прощается со своим Псковом. Он считает, что «юность отцвела», и с «задумчивого легкого весла» падают в воду, как мысли героя, «розовые капли».

В стихотворении «Успение» поэт Борис Семенов соединяет земных матерей с небесной Покровительницей. Ведь «Успение» стихи об успении Божьей Матери:

Желтеют яблоки.

Сады, сады до крыши;

Курчавый звон истаял в синеве.

В серебряных холстах на золотой листве

Пречистая стоит, задумалась и слышит:

Там кличут девушки в сквозных, грибных лесах,

И матери с улыбкой, пряча груди,

Поют над люльками, и о творимом чуде

Нездешние им шепчут голоса.

Исполнились земные урожаи,

Светлеют радости, благословляя боль.

И все еще звенит певучая юдоль

А благостный покой глаза Её смежает.

Лирическому герою пригрезилось в яблоневом саду среди золотистых листьев и таких же желтых яблок стоит Пречистая Дева Мария с Младенцем на руках, а ведь прекрасно знает поэт, что в каждой избе «Матери с улыбкой, пряча груди, поют над люльками» колыбельные песни, чтобы их дети погрузились в сладостный сон. И земным матерям подпевают и небесные Ангелы. Их ангельские голоса, даже сказанные шепотом, матери всегда слышат, убаюкивая своих младенцев в люльках.

Благостное и замечательное стихотворение написал Борис Семенов. И тему яблочного спаса он продолжает в следующем стихотворении:

Уж яблони на солнце устают

Стремить в ветвях густеющие смолы,

Уже сады умолкли, не поют;

Недвижно реют золотые пчелы.

Не вырваться из солнечных тенет,

Все тяжелее бахромятся маки,

Такой тугой и терпкий в жилах мед

Взострил грудей серебряную накипь,

И, багровея, шевельнулась мгла;

И вот, погнулись долу кипарисы,

И темный ангел, острых два крыла

Голубоватым пламенем распрыснув,

Затрепетал. И жаждущая плоть

Зачатьем содрогнулася, и снова

Дожди, звеня, сияют, и Господь

Колеблет мир животворящим словом.

Стихотворение блестящее, фосфорическое и прекрасное. И в нем кроме всего звучит Божье: «Сначала было Слово!». На улице яркий, жаркий, солнечный день. И в яблоневых ветках соки так загустели, что и двигаться-то им трудно. Соки тугие, как густеющая смола.

Золотистые пчелки, собирающие на цветах пыльцу, чтобы превратить её в нектар подвижно реют. Они зависли в воздухе, как вертолеты, а их крылышки – лопасти помогают зависнуть в воздухе над «тяжелыми бахромистыми маками». Пчелы не только забирают у цветов нектар, но и опыляют их, чтобы они взрастили свои семена.

Поэт и эту житейскую деталь обожествил – все в этом мире от Бога: Ангел голубоватым пламенем, распрыснув, затрепетал. И жаждущая плоть зачатьем содрогнулася…».

Про любовь человеческую Борис Семенов ярко рассказал в стихотворении «Посадская». Борис Константинович был старше Сергея Есенина на год. Они почти ровесники. И созвучно поэтическое и обоих: по-русски удалое и веселое, что у псковского, что у рязанского поэта. Прочтите «Посадскую» и сами убедитесь, что музыка их души завораживает слушателей:

Ввечеру, над улицей

Ухают гармоники;

Слушают и щурятся

У заборов домики,

Монастырски маковки,

Облака баранками, -

Где-то парень-лакомка

Пристает к белянке:

- Не намолишь младости

Бабьими вечернями.

Только ведь и радости

С милым за сиренями.

Ты, как сымет зоренька

Алу опоясочку.

Выходи со дворика

За калитку, ясочка.

Закудрил кадрилями,

Пышет черным полымем;

Как взмахнула крыльями, -

Потеряла голову:

Эх, вы, гуси-лебеди,

Жулики посадские,

Петь бы вам обедни

Голосами сладкими.

Сны мои дремучие –

Вовсе нету просыпу, -

Запружусь, замучаюсь,

Нагуляюсь досыта.

Не гудит гармоника,

Не трещат кузнечики;

В сумраке тихонько

Скрипнуло крылечко…

Вот уж по задворкам

Петухи скликаются,

Журавель с ведерками

По-воду скланяется,

И собрался к ранней

В звоны бить Афонюшка, -

Охнула в тумане

Разлилась гармонюшка.

Теперь можно поговорить и о перекличке поэтов Есенина и Семенова «Выткался над озером алый цвет зари» и «Ты, как сымет зоренька алу опоясочку, выходи со дворика за калитку ясочка».

У Сергея Есенина: «Ты сама под ласками скинешь шелк фаты», а у Бориса Семенова: «Как вздохнула крыльями, потеряла голову: эх, вы, гуси-лебеди».

Борис Константинович показал в «Посадской» и прелюдию любви и саму страсть любовную. Наиболее активно действует парень. В его уговорах слышатся и поучение и соблазн: «не намолишь младости бабьими вечернями». И тут же: «Только ведь и радости с милым за сиренями». Вот так и вскружил парень голову девушке – «закудрил кадрилями».

История любви этой пары на этом не закончилась. Были и радости и размолвки, но юноша оказался благородным человеком. И всегда пытался сохранить настоящую любовь и хорошие отношения между собой и девушкой. Он свои переживания записывал в дневник. И, прочитав стихотворение под названием «Из дневника» читатель поймет глубину этих отношений:

Я видел в темноте, как мчатся облака,

Как стонет дикий вихрь в таинственном порыве,

И плачет, как старик, могучая река,

И гнется до земли растрепанная ива.

И в темноте, среди обрывков туч,

Твой образ промелькнул.

Кругом сгустились тени.

Я шел сказать тебе:

«Прости меня, не мучь».

И пред тобою встать хотел я на колени.

И пронеслися тучи, точно дым

Какого-то далекого пожара.

И выглядел тогда я слишком молодым,

И чувствовал себя я слишком старым.

И я приду. Меня ты не гони.

Я сам уйду. Уйду, когда замечу,

Что тучами промчалися те дни,

Когда со мною ты искала встречи.

Эльдар Рязанов в кинофильме «С легким паром» в стихотворении своем написал: «У природы нет плохой погоды, каждая погода благодать. Снег и дождь, любое время года надо благодарно принимать».

Борис Семенов в стихах «Из дневника» показывает, как лирический герой этого литературного шедевра перемены своих любовных отношений сравнивает с погодными изменениями природы. Он мучается от размолвки с любимой женщиной, готов извиняться перед ней и просить прощения, став на колени. А глядя за окно, видит, что и природа мечется в истерике: в темноте мчатся облака и под завывания ветра «гнется до земли растрепанная ива».

В растрепанных чувствах ему самому кажется, что не ива расплела свои косы, а его ненаглядная девушка. И он в тусклом свете луча, который пробился наружу сквозь клочья туч, увидел образ любимой.

Сердце бешено заколотилось от этого явления. Голова распухла от противоречивых мыслей: то он выглядит слишком молодым и не смышленым, то чувствует себя слишком старым для юной девушки.

Но сердце не камень, и он умоляет заранее свою любимую: «И я приду. Меня ты не гони. Я сам уйду. Уйду, когда замечу». В этом страстном порыве героя, можно только удивляться мастерству поэта Бориса Семенова. Речь лирического героя не только страстна, но и взволнованно прерывиста. Именно страстный «стон дикого вихря в таинственном порыве» не позволяет юноше говорить спокойно, плавно и более рассудительно. Герой уже предчувствует, что разрыв неизбежен. И даже понимает, почему их разрыв неизбежен: «Тучами промчались те дни, когда со мною ты искала встречи». Но хотя и говорят: «уходя – уходи!», лирическому герою трудно представить, что же произойдет после разрыва с любимой. И он пускается в воспоминания. Как оно было прекрасно это прошлое, лирическому герою до конца дней не позабыть:

Не было ни пытано, ни прошено,

А пришла – забыть её нет сил…

В голубых лучах, в цвету некошеном

Легконогую девчонку я любил.

Пела что-то тихая и ласковая,

Щурясь на румяную струю,

И ничем ничем не подпоясала

Рубашонку тонкую свою.

Может быть, такая соловьиная

Лишь одна на свете и была,

Косы справила, бровями вскинула,

Навсегда в орешенье ушла.

Поэтические образы в этом стихотворении метафоричны и воздушны, что кажется они эфемерными и парящими нал землей. Борис Семенов, как поэт, превзошел в этом стихотворении самого себя: целый каскад ярких эпитетов. Девчонка – легконогая, лужи голубые, струя румяная, а рубашонка тонкая, что, кажется, подует ветерок и рубашонка сорвется с плеч девушки, и унесет её ветер далеко-далеко… Ведь девушка даже не подпоясала свою рубашонку.

Расставание показано неожиданным и безмолвным: расправила косы и вскинула гордо бровями. Ушла навсегда без слов и слез…

У лирического героя вскипает в душе ярость. Но, переболев, злость испарилась, и пробудилось смирение, и какое-то непонятное безразличие к своей судьбе:

Что же нам злиться и плакать –

Жили, любили, а все равно

Сгинем;

И будет с издевкой

Дергаться дикими взмахами

Из-за плетня на веревке

Мокрая чья-то рубаха.

Весной 1919 года Борис Семенов вступил в Северо – Западную армию Юденича, и участвовал в наступлении на Петроград. Наступление захлебнулось и, отступая, Семенов оказался в Эстонии, а затем в Печорах. В 1924 -1927 он учился на русском юридическом факультете в Праге, и стал членом Русской крестьянской партии «Крестьянская Россия» и даже вошел в руководство партии.

Затем он стал участником пражского Скита поэтов, и начал выступать в печати со стихотворениями и статьями. Его произведения печатались в журналах «Годы», «Воля России», «Своими путями». Стихотворения Бориса Семенова становятся более гражданскими и философскими. Он вспоминает о больших потерях в гражданской войне, и скорбит о погибших товарищах:

Целомудренно сокрывшие печали

В годы исполнения и гроз.

Все мы, сталь приявшие и сталью

Пораженные, не стоим слез.

Но, исполнив слово мудрых библий,

Предсказанья вещих снов,

Мы погибнем, как другие гибли,

Как грядущим гибнуть суждено.

Много нас, уже ушедших рано,

Воспринявших гибели и тлен,

Под колючим скорчены бурьяном,

В пустырях у выщербленных стен.

Оттого ль репейники и цепки,

Что под ними полегли

Возлюбившие до ненависти крепко

Смоляные буести земли.

Будут цвесть и клены, и сирени,

Колыхаться золотые дни…

Господи! В лугах Твоих весенних

Без весны ушедших помяни!

Как видите, что Борис Семенов критически относится к Гражданской войне. Даже когда шла эта страшная война, поэт не верил в её необходимость, и выносит суровый приговор и белым и красным: «Целомудренно сокрывшие печали в годы исполнения и гроз. Все мы, сталь принявшие и сталью пораженные, не стоим слез».

И даже осудив Гражданскую войну, он не верит, что это чудовище не будет пожирать и убивать своих детей: «Мы погибнем, как другие гибли, как грядущим гибнуть суждено».

Борис Семенов уповает не на разум людей, а на милость Бога: «Господи! В лучах Твоих весенних без весны ушедших помяни!»

В 1927 году, когда утихли страсти, и установилась нормальная жизнь в России, поэт Семенов возвратился, но в Эстонию. Но о России никогда не забывал. Поселившись в Печорах, стал инструктором русских просветительных и благотворительных обществ. Проработал так Борис тринадцать лет. Он стал одним из организаторов Союза русской молодежи и литературного кружка при нем. Занимался изучением русского фольклора, Устраивал увлекательные и интересные фольклорные представления. Но о своей Родине, России поэт никогда не забывал. Его душа рвалась туда, и он написал стихотворение «Россия», в котором Семенов сравнивает русских людей, уехавших за границу, ручейками и речками, которые стремятся уйти в большое море» - в Россию, да только не всем из эмигрантов удастся это сделать. На пути ручейков встают плотины и запруды, а как хотелось поэту «всего отдать себя» судьбе своей Родины:

Все, как сон, со днями исчезает.

В суету уходит, в пустоту,

И в тебе лишь сердце обретает

Некую нетленную мечту.

Пусть навек былая радость минет,

Но не жить, любви не сохраня,

Ах, Россия, ласковое имя,

Боль моя и молодость моя.

Ты ль меня судьбою обделила

Или я тебя не доберег?

Как узнать? Крепки твои могилы,

Запоздал и горестный упрек.

Эта скорбь теперь уже навеки.

Эта грусть вошла уже в любовь:

До конца несут с собою реки

Память мытых ими берегов.

Ах, уйти б, уйти в большое море,

Потерять и память о себе,

И всего отдать себя, не споря,

Не разгаданной твоей судьбе.

Вот как тосковал поэт Борис Семенов и стремился попасть на свою Родину – Россию. Но не успел это сделать. А Родина сама пришла к нему, только неласковой была их встреча. 20 июня 1940 года в Эстонию вступила Красная Армия. И уже на следующий день Семенова арестовали. В начале февраля 1941 года Военный трибунал приговорил его к пятнадцати годам лишения свободы. Но поэту Борису Семенову не пришлось столько много лет томиться в неволе. Он умер в тюрьме 26 мая 1942 года. В 1994 году его реабилитировали. Его имя не ушло «в суету и в пустоту». Память о талантливом поэте пережила его самого.

Петр Орешин

Орешин Петр Васильевич родился в Саратове, в семье приказчика мануфактурной лавки в 1887 году 28 июля. Окончив начальную школу, Петр поступил в четырехклассное Саратовское училище, но был вынужден уйти из-за недостатка средств к существованию. Отец приказчик получал в лавке хозяина мизерную зарплату.

Петру Орешину пришлось несколько лет скитаться по городам и селам Поволжья и Сибири в поисках заработка. Но стихи он стал писать еще в ранней юности. Первые стихи Петра были опубликованы в 1911 году в «Саратовском листке» и «Саратовском вестнике».

В 1913 году Орешин переехал в Петербург и начал публиковаться в столичных журналах и газетах. Главными чертами поэтического мира Петра Васильевича Орешина стали пережитые тяжести крестьянского труда, надежду на лучшую долю, красота своего родного края.

В стихотворении «Страда» Петр Орешин рассказывает о трудной судьбе женщины-жницы:

Рожь густая не дожата,

Осыпается зерно.

Глянешь в небо, через хаты,

Небо в землю влюблено.

Зной палит. В крови ладони.

Рожь, как камень, под серпом.

Руки жнут, а сердце стонет,

Сердце сохнет об одном.

Думы, думы, тяжко с вами,

Серп не держится в руках.

Мил лежит под образами,

Точно колос на полях.

Рожь густая, - не одюжишь

Ни косою, ни серпом.

И поплачешь и потужишь

Над несвязанным снопом.

В самом названии стихов «Страда» Петр Орешин заложил двойной смысл. Ведь слово «страда» означает жатву, так и говорят «полевая страда». Женщина трудится и жнет густую рожь серпом, и страдает от тяжелого и непосильного труда. Вот так и выстроил в ряд поэт два слова: страда и страдания.

Труд жницы не только труден и тяжел, а еще и кровав: «Зной палит. В крови ладони. Рожь как камень под серпом». Даже в этих кратких обрывистых фразах слышится читателю тяжелое, прерывистое дыхание вымотавшейся до предела женщины-жницы.

Но у неё не только кровоточат ладони, а и сердце – умер муж: «Мил лежит под образами, точно колос на полях». Вот и приходится ей одной-одинешенькой биться на своей полоске, засеянной рожью. Как назло, когда мужа не стало на этом свете, рожь-то вымахала на загляденье: густая, колосья тверды, как камни. Что «Не одюжишь ни косою, ни серпом».

От переутомления и серп в руках не удержать: и сноп жгутом из колосьев не перевязать. В голову приходят строчки другого поэта, который понимал тяжесть крестьянского труда: «Поздняя осень. Грачи улетели. Лес обнажился. Поля опустели. Только не сжата полоска одна. Грустную думу заводит она…».

Вот и у Петра Орешина в стихотворении «Страда» уборка жницей своей полоски, засеянной рожью, под вопросом …

В другом стихотворении поэт опять касается крестьянской темы, но уже не об отчаянии крестьян, а об их патриотизме, не смотря на их убогую жизнь. И живут ведь крестьяне в «худых избах» и их «чахлое поле» случается зачастую «градом побитое». Но земля их кормит и поит, а потому крестьянин «больше всех любит родину». Какие доводы приводит Петр Орешин, вы узнаете, прочитав стихотворение поэта:

Кто любит родину,

Русскую землю с худыми избами,

Чахлое поле,

Градом побитое?

Кто любит пашню,

Соху двужильную, соху-матушку?

Выйдь только в поле

В страдные дни подневольные.

Сила измызгана,

Потом и кровью исходит силушка,

А избы старые,

По селу ходят нищие.

Вешнее солнце

В светлой сермяге

Плачет над Русью

Каждое утро росой серебряной.

Кто любит родину?

Ветер-бродяга ответил красному:

- Кто плачет осенью

Над нивой скошенной и снова

Под вешним солнцем

В поле – босой без шапки –

Идет за сохой, -

Он, лапотный, больше всех любит родину!

Ведь кровью и потом

Облил он, кормилец, каждую глыбу

И каждый рыхлый

И теплый ломоть скорбной земли своей!

Петр Орешин использовал в этом литературном произведении стиль древнерусского былинного сказа, в котором поэзия звучит не за счет рифм, а образностью и красотой языка народного повествования, на котором говорят и крестьяне, и бродяга ветер, и вешнее солнце.

Силы природы придают силу крестьянину, у которого «сила измызгана, потом и кровью исходит силушка». Но он крестьянин, как возделывал, как лелеял свою землю матушку, так и продолжает её возделывать: «В поле - босой и без шапки - идет за сохой».

Вернемся же опять к силам природы: «Вешнее солнце плачет над Русью росой серебряной». И это правда, на Руси всегда говорили: «Коси коса, пока роса». А солнышко весеннее играет своими бликами и росою, выпавшей на зеленую траку «серебряными каплями». Солнце-то и задает вопрос: «Кто любит родину?» А ответил небесному светилу, как и сказано выше, бродяга ветер.

Когда началась Первая мировая война, Петра Орешина призвали в 1916 году в действующую армию, он принял участие в боях на Западном фронте. За храбрость в этих кровопролитных боях Петра Васильевича наградили двумя Георгиевскими крестами. Но в перерывах между боями пишет стихи, в которых военная тема показана и очень ярко выражена. Ведь поэт обращается не к кому-то из его окружения, а к самому Богу:

Если есть на этом белом свете

В небесах негаснущих Господь,

Пусть Он скажет: «Не воюйте, дети,

Вы – моя возлюбленная плоть!

Отдаю вам все мои богатства,

Все, что было и пребудет вновь…

Да святится в жизни вашей братство

И в сердцах – великая любовь!»

Он сказал. А мы из-за богатства

Льем свою бунтующую кровь…

Где ж оно, святое наше братство,

Где ж она, великая любовь!

Если быстро пробежаться по строчкам стихотворения, то может невнимательному читателю происходит диалог между Богом и русским солдатом. Бог заявляет, что он любит русский народ, и готов отдать все свои богатства ему, если они прекратят воевать. Богатство само по себе – ничто. Самая великая ценность в мире – это любовь и братство.

Солдат отвечает и, вроде бы, оспаривает слова Господа: «Мы из-за богатства льем свою бунтующую кровь». А потом задает еще один каверзный вопрос: «Где же наши любовь и братство». И на этот раз глас вопиющего в пустыне не был услышан. Ведь никакого диалога между Богом и воином не было, а был монолог солдата. Он спрашивал-то самого себя «есть ли Бог на свете, а если есть, то почему он позволяет людям, живущим на земле, воевать друг с другом».

Поэт Петр Орешин, поняв, что во время войны, музы не звучат, сам не стал писать гимны. У него у самого в душе лопнула струна, вернее это он сам оборвал её, чтобы не слушать высокопарные слова маршевых песен солдатских. Если музы молчат, когда говорят пушки, то пусть и помолчат. Но даже оборванная струна какое-то время, все равно, звенит, дребезжит в воздухе. Но это звенит уже другая музыка:

Я оборвал струну-певунью,

Но все звенит, звенит она;

В высоком небе тишина,

Я слышу вновь струну-певунью.

В душе иному новолунью

Иная песня сложена.

Я оборвал струну-певунью,

Но все звенит, звенит она.

Почему у Петра Орешина оборвалась струна? Ответить на этот вопрос может лишь дата – 1916 год. В этом году написано это стихотворение поэтом, и он в это время был призван в действующую армию, и отправлен на фронт. А через год в сердце поэта закрадывается тоска. Он столько видел на фронте смертей, две награды, два Георгиевских креста говорят, что н не отсиживался в окопе, а шел в первых рядах в атаку, что стал фаталистом: Смелого пуля боится, смелого штык не берет. Но где-то в глубине души, особенно, слушая жалобный крик журавлей, улетающих с родины в южные края, закрадывалась невольно тоска… Петр Орешин пишет стихотворение «Журавли»:

Полюбил я заоблачный лет

Легкокрылых степных журавлей.

Над ухлюпами русских болот,

Над безмолвием русских полей.

Полюбил я заоблачный шум

Над землею тоскующих птиц;

Красоту неисполненных дум

И печаль человеческих лиц.

Полюбил я осеннюю мглу

И раздолье плывущих полей.

Этот крик по родному селу

Золотых, как мечта, журавлей.

Пусть осенние ночи темны,

Над полями – зеленая мгла.

Выплывает из злой тишины

Светлый звон золотого крыла.

Полюбил я заоблачный лет,

Вечный зов журавлей над селом.

Скоро, скоро от синих болот

Поднимусь золотым журавлем.

Очень лирическое, с душевным надрывом стихотворение поэта Орешина. Да и кого не скребло по сердцу журавлиным криком, глядя на летящих в поднебесье птиц? Для Петра этот журавлиный крик – золотая мечта о своем милом родном крае, где впервые он услышал курлыканье журавлиное. Крик журавлей врывается в уши солдат внезапно: «Выплывает из злой тишины светлый звон золотого крыла». Понятны слова «светлый звон золотого крыла». Солнечный луч высвечивает крылья птиц, и, кажется, что они, журавли, не только кричат, а и звенят, отсвечивая золотистыми блестками перьев. Только почему они «выплывают из злой тишины»? Сразу же возникает такой вопрос – почему тишина злая? Да она злая, потому что там, в окопах сидят враги. А почему тишина? Так солдаты противника тоже, задрав головы в небо, наблюдают за улетающим клином журавлей. Поэт Петр Орешин задолго до песни на стихи поэта Расула Гамзатова сам видит в клине журавлей «тот промежуток малый», в который хочет вклиниться лирический герой. Вот и из груди Петра Васильевича вырываются слова: «Скоро, скоро из синих болот поднимусь золотым журавлем».

В 1917 году Петр Орешин знакомится с известными поэтами: Есениным, Клюевым, Клычковым, Ширявцевым. Выходят его книги через год после знакомства с поэтами «Зарево» и «Красная Русь». Затем переезжает в Саратов, и родные края его меняют настроение поэта. Он пишет с огромным вдохновением, чувствуется в стихах Орешина и влияние поэзии Есенина. В стихотворении Петра Васильевича «Отдых» видно мастерство поэта и его подражание Сергею Александровичу Есенину:

Хорошо средь лесов и полей

Отдохнуть от неласковых дней,

И от шума больших городов,

И от звона железных оков.

Хорошо полежать одному

На траве, в голубом терему,

Где не видно людского жилья,

Только небо, да степи, да я!

Хорошо при широкой луне

Проскакать на крылатом коне,

И в вечернюю хмурую синь

Обнимать резеду и полынь.

Ничего нет свободы милей,

Золотых и зеленых полей,

Синеглазых речушек и рек,

Чем свободный живет человек!

Хорошо под березовый плач

Отдохнуть от своих неудач

И по ясному синему дню

Позабыть человечью резню.

Хорошо от измены друзей

Убежать в перезвоны полей,

Позабыть и притворство и ложь,

Утонуть в васильковую рожь.

А еще лучше… в час роковой

Поплатиться своей головой.

Лечь на первом широком пути

И сказать не «прощай», а «прости!»

Вот эти последние строчки: «А еще лучше … в час роковой поплатиться своей головой. Лечь на первом широком пути и сказать не «прощай» а «прости». Написаны Петром Орешиным в 1926 году, сразу же после смерти Сергея Есенина. А ведь у поэта Эрлиха, который общался перед смертью Сергея, остались стихи Есенина написанные кровью, в которых звучали те же мотивы: «не прощай, а прости!», почти в буквальном смысле: «До свидания, друг мой, без строки, без слова… Не печалься и не хмурь бровей. В этой жизни умереть не ново, но и жить, конечно, не новей». Или взять и сравнить строку Петра Орешина: «Хорошо при широкой луне проскакать на крылатом коне», и Есенинскую строчку: «Будто я весенней гулкой ранью проскакал на розовом коне…». Та же ширь, тот же размах и удаль звучит у обоих поэтов, что словно слышишь стук копыт этих коней.

Но зато можно с убежденностью сказать, что это не парафраз ни у того, ни у другого. Хотя Петр Орешин не достиг такой все народной славы, как Сергей Есенин. Но надо отметить, что и он был парень не промах.

Взять хотя бы не обычный, а уникальный образ луны. Эпитеты к луне применялись поэтами разные: золотая, серебряная, полная, яркая, но сказать как Орешин - широкая, никто не говорил. Слово «широкая» говорит не о размере луны. Ведь она же круглая, а диаметр круга не может быть где-то шире, уже, длиннее или короче. У него всегда один и тот же размер. А широкой назвал поэт луну, так как она имеет широкий размах своей орбиты. Только что наблюдал её зевака в одной точке неба, гладь, а она откатилась по небосклону далеко-далеко.

Сергей Есенин говорит, что «проскакал на розовом коне». Тут эпитет розовый можно трактовать как угодно, это свет зари, ведь лирический герой проскакал «гулкой ранью» когда начинается рассвет. Розовым назвать можно коня, предположив, что он приснился во сне. Необыкновенные счастливые сны называют розовыми.

У Орешина тоже эпитет «крылатый конь» можно бы заменить и на «быстрый», «резвый», но Петр Васильевич явно скрывает намек на былинного крылатого коня «Пегаса». Это на нем взлетали на всем скаку самые талантливые поэты – на Парнас.

Если бы Орешин был бесталанным, то могли бы разве появиться у него вот такие строчки: «Ничего нет свободы милей, золотых и зеленых полей, синеглазых речушек и рек, чем свободный живой человек!». В конце фразы Петр Васильевич поставил восклицательный знак, и я хочу поставить еще один!

Но я уже упоминал, что главная интрига в стихотворении Орешина «Отдых» скрывалась во фразе: «и сказать не «прощай», а «прости!». Поэтому, не отдохнув, как следует, Петр Орешин после стихотворения «Отдых» в том же 1926 году пишет стихотворение «Сергей Есенин»:

Сказка это, чудо ль,

Или это – бред:

Отзвенела удаль

Разудалых лет.

Песня отзвенела

Над родной землей.

Что же ты наделал,

Синеглазый мой?

Отшумело поле.

Пролилась река,

Русское раздолье,

Русская тоска.

Ты играл снегами,

Ты и тут и там

Синими глазами

Улыбался нам.

Кто тебя, кудрявый,

Поманил, позвал?

Пир земной со славой

Ты отпировал.

Было это, нет ли,

Сам не знаю я.

Задушила петля

В роще соловья.

До беды жалею,

Что далеко был

И петлю на шее

Не перекусил!

Кликну, кликну с горя,

А тебя уж нет.

В черном коленкоре

На столе портрет.

Дождичек весенний

Окропил наш сад.

Песенник Есенин,

Синеглазый брат,

Вековая просинь,

Наша сторона…

Если Пушкин – осень,

Ты у нас – весна!

В мыслях потемнело,

Сердце бьет бедой.

Что же ты наделал,

Раскудрявый мой?!

Сергей Есенин стал известным и знаменитым поэтом при жизни. Он не прикрывался рубахой парнем, не скрывал свои поступки, свой главный порок – чрезмерное употребление алкогольных напитков толкали его на необдуманные поступки: хулиганские выходки, пьяные дебоши, и скандальные драки смазывали его внешнюю миловидную красоту, подаренную ему не только отцом и матерью, а самим Всевышним, подмачивали его жизненную репутацию, но как поэт Сергей Есенин был бесподобен. Стихи его звучали звонко, задорно, весело или грустно, но всегда трогали душу читателя, или слушателя.

Поэтому паленая смерть Есенина вызвала разнотолки: основная масса людей считали, что Есенин наложил на себя руки, а другие люди, более близко знавшие Сергея Александровича, предполагали, что какие-то лиходеи помогли ему уйти на тот свет.

Петр Орешин относился к первой группе лиц. Он в стихотворении «Сергей Есенин» так прямо и говорит: «Песня отзвенела над родной землей, что же ты наделал, синеглазый мой?»

Стихотворение о Сергее Есенине написано, как говорится, по горячим следам, и великое горе не позволило Петру Орешину детально проанализировать причину этой нелепой смерти поэта.

Но ведь Орешин хорошо знал, что Сергей Есенин приехал в Петроград из Москвы, и, поселившись в гостинице «Англитер», для того, чтобы подписать договор с Питерским издательством о выпуске трехтомника его стихотворений и поэм. Издательство соглашалось издавать книгу, куда была сделана и вошла подборка избранных произведений Сергея Есенина. Так неужели от радости закружилась голова Сергея Александровича, что он полез в петлю? Версия сомнительна, но Петр Васильевич вне себя от горя. Он даже себя обвиняет в умопомрачении, что ему не удалось спасти своего друга: «Было это, нет ли, сам не знаю я. Задушила петля в роще соловья. До беды жалею, что далеко был и петлю на шее не перекусил!»

Вот так с самым голосистым и певучим соловьем сравнивает Орешин Есенина. А Орешин во время такой трагедии вспоминает: какого поэта и красивого человека потеряла наша Родина… Петру Васильевичу: «Песенник Есенин – синеглазый брат». Он спрашивает Сергея «Что же ты наделал, раскудрявый мой».

Но главное в этом стихотворении «Сергей Есенин» - это то, что Петр Орешин сравнивает своего друга с Пушкиным. Притом в этом сравнении Петр Васильевич ставит на пьедестал славы Есенина выше Пушкина: «Вековая просинь, наша сторона… Если Пушкин – осень, ты у нас - весна!»

Немного подумав, я понял, что сам погорячился, дав оценку значимости поэтов Пушкина и Есенина. Они оба знамениты, и стихи их всегда будут «жечь глаголом» сердца людей.

Ведь почему Петр Орешин сравнил Пушкина с осенью? Так у Пушкина был самый плодотворный период в поэтической деятельности, когда он писал поэму «Евгений Онегин». Пушкин свое творение и поэмой-то не назвал, а романом в стихах. Таков глубокий смысл был заложен в «Евгении Онегине», что произведение можно было и романом назвать. А осень – Болдинская. Пушкин писал «Евгения Онегина» в Болдине, и это был пик Пушкинской поэзии.

А Сергей Есенин, вовсе не осенний, а весенний поэт. Хмурые дни и тучи нередко висели над головой поэта. Но Сергей Есенин быстро разгонял их своей лучезарной, веселой, весенней улыбкой. И спорить, кто из них на какую ступеньку поднялся не мне судить. Пушкин и Есенин уже стали достоянием нашей страны – России.

Петр Орешин жил в Саратове до 1922 года. У него там вышли книги его стихов: «Дулейка», «Березка», «Набат», «Мы», в которых он отрекается от мотивов старого крестьянского мира. Но поэт не мог подавить в себе печали расставания с исторической Россией. В его стихах в это время слышатся и радость, и отчаяние, и гнев, и удивление.

В 1922 году перебирается Петр Орешин в Москву. Он не только живет в столице, но и избирается членом правления Всероссийского союза писателей. В течение двадцатых годов в Петре Орешине будто просыпается дремавший до сих пор вулкан. Одна за другой выходят у Петра Васильевича книги его стихов и прозы. Написано несколько повестей: «Ничего не было», «Людишки», «Злая жизнь», «Жизнь учит».

Наиболее значительным событием было издание четырехтомника поэтических произведений: в 1923 году «Ржаное солнце», в 1925 году «Солнечная плаха», в 1927 «Родник» и в 1928 году – «Откровенная лира».

Именно после выхода в свет стихотворного томика «Ржаное солнце» и пошли неприятности у Петра Орешника в 1923 году. Да, и на Солнце бывают пятна, и от протуберанцев на светиле появляется и ржавчина. Орешин вместе с Есениным, Клычковым и Ганиным подвергаются преследованию. На них заведено дело «Четырех поэтов», где они обвиняются в «антисемитизме». Видимо слишком русскими были их произведения.

Орешин на это обвинение ответил стихотворением «Под клеветой». А когда в 1925 году погиб Сергей Александрович, Орешин создает целый цикл стихотворений посвященных своему другу: «Сергей Есенин», «На карауле», «Ответ», «Соловей в отставке». В то же время были написаны стихотворения «Земля родная», «Элегия», которые были посвящены А. Веселому и И.Касаткину, которые после стихотворений Орешина погибли в 30-х годах вместе с оставшимися поэтами «новокрестьянской плеяды».

В 1934 году, а именно 1 декабря 1934 года был убит Сергей Миронович Киров в Смольном, Петр Васильевич Орешин в «дружеском» споре на улице со своим неприятелем не выдержал и высказался с оскорбительным заявлением:

- Такую сволочь, как товарища Кагановича, вместе с вами, я терпеть не могу, как негодяев!

Милиционер, проходящий по улице, и услышав из уст Петра Орешина такую крамолу, арестовал поэта. Вот тебе и «антисемитизм». Но это были только цветочки, ягодки ожидали впереди…

В 1937 году, когда маховик репрессий набирал силу, произошел скандал в Доме Советского писателя, где Орешин в гневе заявил:

- Советская власть не дает жить порядочным людям. Сталин – сволочь, не может ценить порядочных работников.

Доброжелатели накатали докладную записку в партком Союза советских писателей. Там не только приняли докладную-закладную записку, но и сигнализировали выше. Орешина 28 октября 1937 года арестовали, а 15 марта 1938 года поэта расстреляли по обвинению в террористической деятельности. Хулиганскую выходку поставили наравне с террористической деятельностью… Петра Васильевича реабилитировали посмертно. Могилы «террориста» не нашли, и эпитафию на смерть поэта установить негде. Но Петр Орешин словно предвидел свое будущее и за десять лет до своей смерти написал эпитафию самому себе:

Обветренное тело

Осеннего цветка

Поблекло – облетело

И сморщилось слегка.

Товарищи, мы тоже

В просторе ветровом,

Что нам всего дороже

Теряем… и живем!

Жестокие утраты

Мы забываем в час.

Не край ли синеватый

Глядит из наших глаз?

И кто нас разгадает?

Всему свой час и срок.

Недаром увядает

По осени цветок!

Да, осенью цветы увядают, но семена, попавших на благодатную почву, пустят ростки, и мы снова будем любоваться разноцветием их бутонов.

Василий Наседкин

Поэт Василий Федорович Наседкин родился в 1895 году в деревне Веровка Уфимской губернии в крестьянской семье. Окончив сельскую школу, Василий поступил в учительскую семинарию в Стерлитамаке. Жажда знаний не позволила поставить точку Наседкину. После окончания Стерлитамакской семинарии в 1914 году Василий Федорович поступил на физико-математический факультет Московского университета, но вскоре перешел в университет Шанявского, где и познакомился с Сергеем Александровичем Есениным. В 1915 году добровольно пошел в армию и участвовал в Первой Мировой войне.

В одном из боев Василия Федоровича контузило, и он попал немцам в плен. Когда Наседкин немного отошел от контузии, ему удалось сбежать из плена и поступить в Алексеевское юнкерское училище. Там уже Василий стал вести пропагандистскую работу. А в 1917 году в Московском восстании участвовал на стороне большевиков. За активное участие его назначили членом реввоенсовета и комиссаром полка. В 1920 – 1923 году воевали в Туркестане. О своих впечатлениях в борьбе с басмачами Василий Федорович написал стихи:

Поезд мчался в широких азийских степях .

Помню мостик аршинный да запах полыни,

И висели вдали сотней серых папах

Облака - пограничным отрядом пустыни.

Рельсы выли, и стража меняла свой фронт,

Налетая к вагонам и слева и справа,

И кружился, качаясь, степной горизонт

Голубым колесом на обугленных травах.

Поезд мчался, как гром, и трубя, и пыля,

И кидаясь в противника клубами дыма,

И свистело кругом, и дрожала земля

От колес, убегающих вдаль невредимо.

Но сидящим в вагонах все было как спорт,

Было просто движенье над скучною далью.

Лишь ребенок – сосед мой - угадывал спор

Меж безводной пустыней и ржущею сталью.

Он был прав:

В диком топоте стад,

Как от смерти, шарахались юрты в полыни

И потом, отбежав без оглядки назад,

Отдыхали под знойные вздохи пустыни.

Травы реже.

Дымились барханы кой-где.

Поезд громко кому-то кричал о свиданье,

И шипели пески, будто в черной беде,

Уползая с крыльца станционного зданья.

Туркестан был присоединен к России еще в царское время. Великая эпоха Тамерлана уже прошла, и «Золотая дремотная Азия опочила на куполах» Но после революции, во время безвластия межудельные князьки-баи пытались взять власть в свои руки и притесняли не только своих крестьян-дехкан, но и русских, которые работали и жили в Туркестане. Появились в Туркестане сотни банд басмачей, которые терроризировали местное население.

Василий Наседкин показывает противостояние красноармейцев с бандгруппами в стихотворении «Поезд мчался», не в жестоких боях, а мощным движением поезда. Поезд воплощение силы и мощи Красной армии, его полка, в котором комиссаром назначен Василий Федорович. Поезд, а это не простой поезд, а бронепоезд, летит по широким азиатским просторам и, как таран, отметает в разные стороны басмачей.

Поэту кажется, что облака, зависшие над бронепоездом, передовые отряды красноармейцев, которые одели на голову серые папахи. Кавалеристы носили такие папахи в гражданскую войну. А передовые пограничные отряды – сотни, их с удовольствием носили: днем спасали от конников от теплового солнечного удара, а ночью от сильного холода. Климат в пустынях резко-континентальный.

Были на бронепоезде и артиллерийские орудия. Стреляли из пушек по бандитам, которые пытались остановить бронепоезд. Этот отпор басмачам Василий Наседкин показал одной фразой: «Поезд мчался как гром, и трубя, и пыля, и кидаясь в противника клубами дыма, и свистело кругом, и дрожала земля от колес, убегающих вдаль невредимо». И воинственные кочевники «в диком топоте стад» убегали от солдат Красной Армии без оглядки. Увозя за собой на кибитках даже юрты. Поэт этот момент запечатлел так: «шарахались юрты в полыни». Такие травы горькой полыни только и растут в полупустынях. Но и они пострадали от схваток и боев: «и кружился, качаясь, степной горизонт, голубым колесом на обугленных травах.

Вернувшись из Туркестана, Василий Наседкин в 1923 году поступил в высший Литературно-художественный институт имени Брюсова и вошел в группу «Перевал». Сотрудничал в журнале «Колхозник», посылал стихи в газету «Правда». Вот одно из первых стихотворений Василия Наседкина красноречиво говорит о скудной крестьянской жизни в деревне. Их поэт назвал «Гнедые стихи»:

Написал мне отец недавно:

«Повидаться бы надо, сынок.

А у нас родился очень славный

В мясоед белоногий телок.

А Чубарка объягнилась двойней,

Вот и шерстка тебе на чулки.

Поживаем, в час молвить, спокойно,

Как и прочие мужики.

А еще поздравляем с поэтом.

Побасенщик, должно, в отца.

Пропиши, сколько платят за это,

Поденно аль по месяцам?

И если рукомесло не плоше,

Чем, скажем, сапожник аль портной,

То обязательно присылай на лошадь,

Чтоб обсемениться весной.

Да пора бы, ты наш хороший,

Посмотреть на патрет снохи.

А главное – лошадь, лошадь!

Как можно чаще пиши стихи».

В этом стихотворении «Гнедые стихи» есть созвучие с Сергеем Есениным, так например, в письме от матери есть такие строчки: «Стара я стала и плоха, но если б был ты дома изначала, то у меня б была уже сноха, и на ноге внучонка я качала…А деньги не пошлешь ты в дом. И потому так слезы горько льются, что знала я на опыте твоем – поэтам деньги не даются!»

А вот у Василия Наседкина отец уверен, что поэты зарабатывают не хуже сапожника, или портного, и сын ему сможет выслать деньги в деревню для покупки лошадки – Савраски или Гнедка. И Василий Наседкин продолжает повествование:

Вам смешно вот, а мне – беда:

Лошадьми за стихи не платят.

Да и много ли могут дать,

Если брюки и те в заплатах.

Но не в этом несчастье, нет, -

В бедноте я не падаю духом, -

А мерещится в каждый след

Мне родная моя гнедуха.

И куда б ни пошел – везде

Ржет мне в уши моя куплянка,

И минуты нельзя просидеть –

То в телеге она, то в рыдванке.

И, конечно, стихи - никак.

Я к бумаге, она – за ржанье.

То зачешется вдруг о косяк.

Настоящее наказанье!

А теперь вот, когда написал,

Стало скучно: молчит гнедуха,

Словно всыпал ей мерку овса

Иль поднес аржаную краюху.

Но в написанном ряде строк

Замечаю все те же следы я:

Будто рифмы – копыта ног,

А стихи на подбор гнедые.

«Гнедые стихи» Василия Наседкина очень хороши: юмор, ирония, недопонимание отца и протертые до дыр от долгосидения на стуле брюки поэта, который следуя наказу отца: «как можно чаще пиши стихи» протирает штаны за письменным столом. Отец не понимает, что поэту нужна не гнедуха, а крылатый конь вдохновения – Пегас. А сын Василий, добросовестно выполняя указания бати, постоянно спотыкается на рифмах. У него в ушах звучит «ржанье» гнедухи. И чтобы не оглохнуть от этого: «Иго-го» приходится Василию давать гнедухе «аржаную краюху».

Вот и стихи, критикует себя поэт Наседкин, получаются одномастные - гнедые. Но как раз самокритичность и помогла стать Наседкину поэтом. Свое умиротворение Василий Федорович нашел в тонкой лирике, а мотивы стихов он черпает прямо из природы. Наседкин не стал прибегать к длинным путям, которые приходилось преодолевать в деревне, подгоняя вожжами гнедуху, а всматриваясь в леса и дали, писал краткие, но очень изящные и яркие стихотворения. Например:

По жаре дневной жестоко,

Друг, о мире не суди.

Видишь, ночь идет с востока

С желтой розой на груди.

Тихо светит миру роза,

Машет ветер, как лоза,

Бесконечно синей грезой

Зажигая нам глаза.

Сравнить приход ночи с женщиной – модницей, которая в закатный час украшает темное платье «желтой розой на груди», вряд ли кто из поэтов делал. Закатится солнышко на закате, а на востоке уже наступило тьма. Ночь шагает по местам «за дальним солнышком вслед». Но у кого из нас не загорались от восхищения глаза, когда лучи заката подергивались синеватой дымкой, словно перед сном глаза засыпающего человека? Но после жары всегда наступает время дождей. И это время «и гнусавит у крыльца», как «побирушка»:

Все заносит, все хоронит

Этот грязный сумрак дней.

Целый месяц ветер гонит

Стадо северных дождей.

Целый месяц. Эко бремя!

Дождь и тучи без конца.

Побирушкой встало время

И гнусавит у крыльца.

Не зря иронизировал поэт Наседкин: «Целый месяц. Эко бремя!» время дождей не может длиться бесконечно. Наступает время золотой и разноцветной красавицы осени:

Уж время звезд неполных

И луч туманно-бел,

Уж месяц, как подсолнух,

Поник и облетел.

И в краски непростые:

Рядясь в янтарь и кровь,

Ворота золотые

День открывает вновь.

Золоты вороты дня радуют нас всех, а осенние наряды и вовсе бесподобны. Она «рядясь в янтарь и кровь» завораживает наблюдателей и созерцателей природы. Надо порадоваться вовремя. Ведь небосклон могут затянуть тучи и краски померкнут.

Но поэт может даже «тучи разводить руками». И делает это он изящно:

Какой веселый, легкий небосвод!

Уносят тучки помыслы и сроки.

Я час-другой смотрю туда и вот

Поймал их тень и спрятал в эти строки.

Василий Наседкин, как фокусник, не только развел тучи в стороны, но даже тени их поймал и спрятал в свое стихотворение, чтобы читатели, разгадав его секрет, полюбовались мастерством поэта, прочитав эти замечательные строки.

Но и со временем шутить нельзя. Дорогу осилит идущий, еще быстрее её осилит всадник, только время не перехитрить. В следующем четверостишье поэт говорит об этом:

И эти сборы к выезду не впрок.

Пусть верен конь, надежно вздето стремя,

Но я забыл, что колеи дорог

Песком глубоким засыпает время.

Тема осени так захватила поэта, что он возвращается к ней вновь и вновь. Ведь как сказал классик, - «Унылая пора очей очарованья». Василий Наседкин придумал оригинальный образ осени – она играет на флейте, а ветер подпевает ей, исполняя грустные песни:

В поле голос чей-то

Долог и несносен.

На унылой флейте

Заиграла осень.

Темною прохладой

Веет с поднебесья.

Что же тебе надо,

Жалобная песня?

Или жалко лета

Голубую пору?

Ах, осенней флейтой

Буду сам я скоро?

Только поэт не собирается долго слушать надрывный голос флейты. Можно даже песни дождя слушать умиротворенно и спокойно. Хотя сад Василия Наседкина не может смотреть на осень без слез, он помнит себя молодым, цветущим, весенним. Но осень уже распахнула калитку сада настежь и спокойно обходит свои владенья:

Вражду и дружбу обойдя,

Спокойно провожая лето,

Я песню древнюю дождя

Сегодня слушал до рассвета.

С рассветом дождь ушел в зарю,

И где-то тонко пела просинь,

А в сад мой, полный слез. – смотрю,

Калитку открывает осень.

А в калитку, которую распахнула осень, врываются новые звуки, которые не сразу распознает – откуда они взялись? Неужели это друг Василия Наседкина Сергей Есенин, желает подсказать своему товарищу, что осень тоже живой организм и добавляет пару своих строчек: «отговорила роща золотая березовым веселым языком». Намек Наседкин понял, но все же продолжает размышлять:

Что это? Шорох прибоя?

Шелест березовой чащи?

Глянул в окно – голубое!

Глянул – какое счастье!

Жив я и мудр на свете:

Небо имею и землю,

А заиграет ветер –

До исступленья внемлю.

А как набухнут тучи.

С громом опустят воду, -

Этих мгновений лучше

Нет и не будет сроду.

Где-то далеко сети

Дождь распустил (как снится!).

Это танцуют дети,

Те, что должны родиться.

В последней строчке поэт Василия Наседкина глубокий смысл всего стихотворения: Под косым дождем, когда солнечные лучи начинают светиться в дождевых капельках, то дождевые струйки кажутся золотистыми нитями сетей. А между этими нитями всегда любили танцевать, приплясывать ребятишки. Поэту же словно видение или сон красивый приснился, и он видит знак свыше: танцуют дети, которые еще не родились, но когда увидят свет, будут так же задорно танцевать и плясать под дождем. Дождь – вечное явление, как и рождение детей. Этим фактом и желает сразить непокорное время поэт Наседкин. Это вечность, это наше бессмертие.

Вслед за осенью приходит и зима. Она приходит не только с морозами, но и приносит пушистое снежное одеяло, чтобы не зябла застывшая от холода земля, засыпает её белоснежным снегом. В стихотворении «Снег» Василий Наседкин сравнивает снег… с ребенком, который постепенно подрастает, почти что, на глазах удивленных читателей или слушателей:

Все небо плавится свинцом,

Но будет век цвести

Снег первый вымытым лицом

Ребенка лет шести.

И свищет ветер без конца,

И пусть ребенок нем,

Но свежей радостью лица

Как нравится он всем!

Но день, другой – и вот мороз.

Пришел мороз, смотри:

Ребенок наш теперь подрос,

Подрос на года три.

Мороз еще, и грустно нам,

И как тут не тужить:

Кругом, кругом по сторонам,

Как взрослый снег лежит.

И уж друзья его не те,

Не те друзья, не те.

Седою ведьмою метель

Шипит, как на плите.

Мороз грубей, и кто б ни шел –

Сгибается в кольцо,

Как будто сотни белых пчел

Впиваются в лицо.

Да, неприветливы друзья –

Жильцы полярных мест,

И не один узнаю я,

Как снег нам надоест.

И не один, когда в плетни

Махнет зеленый луг,

Увижу тихий снег в тени,

Глядящий, как испуг.

Удивительно сравнение поэта снега с ребенком. Но как у снега, так у ребенка происходят в жизни быстрые перемены.

Чистый снег и чистое лицо ребенка нравится всем, кто видит эту светлую, нежную картинку, восторгается природой матушкой. Но зима набирает силу, и трещат на улице морозы, да и ребенок, как говорится в сказке Пушкина: «растет ребенок там, не по дням, а по часам».

А в стихотворении «Снег» мальчишка за несколько дней «подрос на года три».

А у поэта огромный арсенал из образов, метафор и сравнений.

Мороз становится жестким, грубым и заставляет прохожего согнуться пополам, чтобы не так «грубиян» обжигал щеки. Вот прохожий и «сгибается в кольцо». Ведь мороз с ветерочком – убийственное средство заставить плакать любого, кто высунул нос за порог своего дома. Тут на домоседа вихрь бросает горсть колючего снега, и человек вздрагивает от боли: « как будто сотни белых пчел впиваются в лицо».

Мученику приходит в голову мысль, что очень недружелюбно поступает к нему зима, а ведь он так радовался её приходу, её пушистому белому покрывалу. Зачем же ему такие друзья, которые злее врагов. Ведь если не будет таких неверных друзей, то с врагами–то будет намного легче справиться.

Но метель на улице разгулялась и захватила власть даже у мороза. И даже поэт не выдерживает и признает, что «не те друзья, не те. Седою ведьмою метель шипит, как на плите».

Эх, вот бы и впрямь бросить бы на раскаленную сковородку эту «Седую ведьму» - метель и послушать, как она зашипит от злости и беспомощности…

Зато весною, когда зазеленеет трава, как станет лирическому герою жалко этот ноздреватый и сероватый комочек снега, который и уцелел-то даже весной, так как спрятался в тени под плетнем и испуганно таращится на появившееся из-за горизонта солнышко. От его лучей снег и вовсе растает…

Василий Федорович в Москве издал три сборника стихов: «Теплый говор», «Ветер с поля» и «Стихи, 1922-1932». Опубликовал несколько рассказов и книгу воспоминаний о Сергее Есенине, он, как и Петр Орешин был в дружеских отношениях с Сергеем Александровичем. Но эта верная дружба Василия Наседкина с Есениным и Орешиным сыграла злую шутку с ним и вышла Василию Федоровичу боком.

В 1937 году Наседкина арестовали, а 15 марта 1938 года вместе с Петром Орешиным в один день Василия Федоровича расстреляли. Среди этой троицы не было Сергея Есенина, так как он погиб уже в 1925 году. Но у Василия Наседкина было предчувствие, что его дни сочтены. О нем, о предчувствии он написал стихотворение:

Не унесу я радости земной

И золотых снопов зари вечерней.

Почувствовать оставшихся за мной

Мне не дано по-детски суеверно.

И ничего с собой я не возьму

В закатный час последнего прощанья.

Накинет на глаза покой и тьму

Холодное, высокое молчанье.

Что до земли и дома моего,

Когда померкнет звездный сад ночами,

О, если бы полдневной синевой

Мне захлебнуться жадными очами,

И расплескаться в дымной синеве.

И разрыдаться ветром в час осенний,

Но только б стать родным земной листве, -

Как прежде, видеть солнечные звенья.

Василий Наседкин ничего с собою и не взял. Но его завет перед казнью свершился: «В закатный час последнего прощанья накинет на глаза покой и тьму холодное, высокое молчанье».

А как хотелось жить! И поэт про эту жажду рассказал в этом прощальном стихотворении: «О если бы полдневной синевой мне захлебнуться жадными очами… Но только стать родным земной листве, как прежде видеть солнечные звенья».

Про жажду жизни я не раз читал и у других поэтов и одно даже запомнил. Оно созвучно со стихотворением Василия Наседкина, а значит, поэзия его вдохновляет поэтов до сих пор:

Эх, жизнь – дырявое ведро,

Водою мимо льется.

Хлебнешь два раза и уже увидишь дно.

Но досыта напиться не дано.

А жажда как и прежде остается.

Бенедикт Лившиц

Бенедикт Константинович Лившиц, настоящая фамилия Наумович, родился в 1887 году в Одессе. После окончания гимназии поступил на юридический факультет Новороссийского университета, а затем перевелся в Киевский университет. Но влюбился в … поэзию. Он стал поэтом – футуристом и переводчиком.

Бенедикт Лившиц стал незаурядным явлением в литературе. Сам писал блистательные стихи и не менее красиво переводил с французского. В его антологию вошли стихи самых разных поэтов Франции: Ламартина и Элюара, Готье и Барбье, парнасцев Леконта де Лиля, Эредиа и их противников – Рембо, Бодлера, Верлена.

В русской поэзии он был также универсален. Перед тем как окунуться в родную стихию, в российскую поэзию, он написал слегка шутливые и чуть-чуть меланхолические стихи, направив в «Чукоккалу». Сохранилась даже фотография, где Бенедикт сидит в группе с Осипом Мандельштамом, Корнеем Чуковским и Юрием Анненковым. Как поэт Лившиц стал участником и летописцем русского футуризма, а так же знатоком авангардистской живописи.

Но главным смыслом и делом его жизни стала поэзия. Поэзия была как личное творчество, как постижение её секретов на лучших образцах, как теория направлений и стилей, как практика переводов. Поселившись в Петроград Бенедикт Лившиц стал воспевать Северную Пальмиру. И слова этих песен поэта весьма внушительны. Взять хотя стихотворение поэта «Казанский собор». Казанский собор Бенедикту Лившицу кажется исполином, который стоит на главной улице Петербурга – на Невском проспекте:

И полукруг, и крест латинский,

И своенравца римский сон

Ты перерос по-исполински –

Удвоенной дугой колонн.

И вздыбленной клавиатуре

Удары звезд и лет копыт

Равны, когда вдыхатель бури

Жемчужным воздухом не сыт.

В потоке легком небоската

Ты луч отвергнешь ли один,

Коль зодчий тратил, точно злато,

Гиперборейский травертин?

Нетленным камнем – светопада

Опоясался ты кольцом,

И куполу дана отрада

Стоять колумбовым яйцом.

Не зря говорят, что из песни слов не выкинешь. Так и в «Казанском соборе» Бенедикта Лившица. Стихотворение взаправду исполинское, а ведь в нем всего четыре строфы. Но как только упомянул Лившиц про сон римского своенравца, сразу ощущаешь физически двойную колоннаду полукружья собора, которая распахнула свои объятья и приглашает этим жестом подойти к собору исполину.

От мунолитальности Собора напоминают и слова поэта про гиперборейских травертин. Миф титанах пламени гипербореев сразу же прорывается в подсознании читателя. А такое словечко, как небоскат, а не небосклон, который отражает лучи солнца, как щит мужественного воина. А про окно в Европу Бенедикт напоминает не модной фразой: «И куполу дана отрада стоять колумбовым яйцом»

Рядом с Казанским собором протекает река Фонтанка, а через неё переброшен Аничков мост, на котором установлены скульптуры украшения коней человеком, которые создал архитектор и скульптор Клодт. И поэт, удивленный и восхищенный этим зрелищем, достает блокнот и перо и пишет стихотворение «Фонтанка». Поэт относится к реке не как к явлению природы, а как к живому существу:

Асфальтовая дрожь и пена

Под мостом – двести лет назад

Ты, по-змеиному надменна,

Вползла в новорожденный град.

И днесь не могут коневоды

Сдержать ужаленных коней:

Твои мучительные воды

Звериных мускулов сильней.

Что – венетийское потомство

И трубачей фронтонных ложь,

Когда, как хрия вероломства,

Ты от дворцов переползешь

Под плоскогорьем Клодта Невский

И сквозь рябые черныши

Дотянешься, как Достоевский,

До дна простуженной души?

Очень много интересных поэтических находок в стихах Лившица «Фонтанка». Река с таким красивым названием, фонтаны всегда завораживали зрителей и вызывали восторг, «вползла в новорожденный град по-змеиному надменна».

Это не только художественный образ, а сама суть реки, да она надменна и величава, но холодна и хладнокровна, как и все пресмыкающиеся змеи. Один неосторожный шаг, да чего там шаг, взгляд, а змея, не мигнув даже, сделав рывок, ужалит.

Поэту кажется, что Фонтанка уже ужалила пару коней: вот как они лихо взвились под коноводами. Но только с одной стороны Аничкова моста. А на другом краю моста коневоды их уже усмирили, укротили и даже подковали. И стоят кони Клодта уже смирнехонько.

Знаменательно, что Лившиц указывает на одну очень важную деталь укрощения «ужаленных коней». Укротителям помогла сама Фонтанка. Поэт пишет ясно и понятно: «Твои мучительные воды звериных мускулов сильней». Эпитет «звериные» не вспугнет читателя, но определяет норов лошадей. Ведь кони были дикими, и их силой заставили покориться. Так что звериный норов их подавлен, а может вырваться наружу, если почувствуют слабинку укротителей.

Душа и у людей и у коней может быть не только светлой, но и темной. А Фонтанка, «переползая от дворцов» может быть насмотрелась там хитростей, интриганства, что теперь у реки душа потемки? Вот и упоминает Бенедикт Лившиц про великого психоаналитика и душеведа Достоевского. Уж что, что Федор Михайлович сумел бы докопаться до истины и «до дна простуженной души».

Если уж речь зашла о дворцах, то надо танцевать от печки. Резиденция царей и императоров – Зимний дворец. А перед ним распростерлась в ниц широченная, просторная Дворцовая площадь.

И поэт, взявшись за «царственную» тему не может удержаться и пишет стихотворение «Дворцовая площадь»:

Копыта в воздухе, и свод

Пунцовокаменной гортани,

И роковой огневорот

Закатом опоенных зданий:

Должны из царства багреца

Извергнутые чужестранцы

Бежать от пламени дворца,

Как черные протуберанцы.

Не цвет медузиной груди,

Но сердце, хлещущее кровью,

Лежит на круглой площади:

Да не осудят участь вдовью.

И кто же, русский, не поймет,

Какое сердце в сером теле,

Когда столпа державный взлет –

Лишь ось жестокой карусели?

Лишь ропоты твои, Нева,

Как отблеск, радующий слабо,

Лелеет гордая вдова

Под куполом бескровным штаба:

Заутра бросится гонец

В сирень морскую, в серый вырез,

И расцветает наконец

Златой адмиралтейский ирис.

На Дворцовой площади Лившиц, когда он писал стихотворение с аналогичным названием, была сухая погода, что для Питера не характерно, и от яркого заката пламенели стены зданий ансамбля Дворцовой площади. Даже гортань скульптуры и то «пунцовокаменная». Зимний дворец не горит, но полыхает от блистаний пурпурно-багряного цвета. И тут поэта охватило патриотическое настроение. Следуя афоризму, что крамолу нужно выжигать каленым железом, он набрасывается на чужестранцев, которые творят козни России-матушке, а потому «должны из царства багреца …, бежать от пламени дворца, как черные протуберанцы».

Обычно протуберанцы, тем более черные, вплетаются в корону алого солнца, а центр орбиты вращения всей Российской империи ее столица – Санкт- Петербург, пусть черные протуберанцы не затемняют корону империи.

Затем Бенедикт и в самом деле, без всяких экивоков, заявляет, что Александрийский столп уже давно стал «осью жестокой карусели». Александр Первый стал править Россией после убийства его отца Павла Первого в Михайловском замке. Николаю Первому сразу после коронации пришлось подавить на Сенатской площади восстание декабристов, которые не желали присягать новому монарху. А Александра Второго – миротворца, который отменил крепостное право в России, взорвали карету бомбой, и он в тяжелых муках скончался. Так какой же русский не поймет этих напастей, вплоть до отречения Николая Второго от престола. Но Бенедикт Лившиц был уверен, что Россия, став морской державой, и имеет уже не одного союзника – Армию, а уже и второго – Флот, надеется, что она стала непобедима. Он смотрит на стоящее рядом с Зимним дворцом здание Адмиралтейства и радуется: «И расцветает, наконец, златой адмиралтейский ирис». Самый прекрасный цветок в Петербурге – это адмиралтейский золотой и парусный кораблик!

Дальше прогулка поэта продолжается, и он с Дворцовой площади переходит на набережную Невы и наблюдает закат у Дворцового моста. А затем пишет стихотворение с таким же названием: «Закат у Дворцового моста»:

И треугольник птичьей стаи

И небосклона блеклый прах –

Искусный фокус Хокусаи,

Изобличенный в облаках,

А душу водную волнуя –

Какая пламенная сыть! –

Из солнечного златоструя

Мы не торопимся уплыть,

Не веря сами, что добыто

Такое счастье над Невой

И не раздавит нас копыто

На набережной роковой.

Пейзаж заката, «солнечного златоструя» завораживает лирического героя. Да и кому не захочется побывать в солнечный денечек на набережной Невы? Вот и герою такое счастье привалило. Настроение тут же поднимается и появляется оптимизм: «И не раздавит нас копыто на набережной роковой». Потому что лирический герой идет через Дворцовый мост полюбоваться еще одной достопримечательностью Петербурга – Новой Голландией и пишет о ней стихотворение:

И молнии петровой дрожи,

И тросы напряженных рук,

И в остро пахнущей рогоже

О землю шлепнувшийся тюк.

Заморские почуяв грузы

И тропиками охмелев,

Как раскрывался у медузы

Новоголландской арки зев!

Вот так красочно изобразил в стихах поэт Бенедикт Лившиц величие первого русского императора Петра Первого Великого. «Медный всадник», где Петр Первый вздыбил коня, чтобы копытами раздавить коварную змею, воздвигла императрица Екатерина Вторая, тоже Великая.

Но оказалось, что Бенедикт Лившиц не только поклонник Петербурга. Он умел хорошо писать и любовную лирику, и не забывал о зрелищах, которые будоражат человека, а страсти бешено кипят в его груди. Но для начала прочесть уважаемым читателям эротические стихи – «Эрос»:

Мы строго блюдем сокровенные заповеди –

Любовный завет:

Когда розовеет и гаснет на западе

Рубиновый свет.

Мы белыми парами всходим по очереди

На Башни Луны

И любим в святилищах девственной дочери

Немой вышины.

О, счастье вступить за черту завоеванного

Священного сна

И выпить фиал наслажденья любовного

До самого дна!

О, счастье: за ночь под серебряно-матовою

Эгидой луны

Не надо платить подневольною жатвою –

Как в царстве весны!

О, счастье: лишь прихотям Эроса отданные,

Не можем, любя,

На каменном шаре, как камень бесплодные,

Сгореть для себя!

Эротические фантазии посещают людей независимо от пола мужчина это или женщина именно в лунные ночи «под эгидой луны». И поэт трижды начинает три последних четверостишья стиха с восклицания: «О, счастье…». И счастье-то бывает разным: выпить любовное наслаждение до самого дна, побывать в царстве весны и любя. Сгореть для себя.

В стихотворении «Приобщение» поэт, не напуская излишнего тумана, рассказывает о человеческой страсти и любви, все так, как бывает в нашей земной жизни. Приобщение к любви и происходит у лирического героя через его страсть:

Спеша срываешь ты запястия с лодыжек

И – вся нагая – ждешь, чтоб дикий дух огня

Свой тяжкий поцелуй на нас обоих выжег

И пламенным кольцом сковал тебя – меня.

От бронзы вечера коричневеет кожа,

И, нежно слитая зеленоватой тьмой

С лесными травами, с землею, ты похожа

На бугорок земли, на часть её самой.

Я знаю: ты её уста? Я оббессмерчу

Свою любовь, себя, - прильнув к твоим устам

И на твоей груди прислушиваясь к смерчу

Страстей самой земли, бушующему там!

Приобщение к любви еще не сама любовь. Это только прелюдия к любви. А лирический герой, прильнув к груди женщины, чувствует её страсть, которая как смерч бурлит и клокочет. И тут герой и сам понимает, что сила страсти подчиняет её власти и мужчину. И поцелуй обнаженной женщины «дикий дух огня» превратился в «пламенное кольцо». И их тела не могут уже вырваться из этого круга блаженства, а они сами уже не понимают – кто есть кто! И удивляются – кого же сковала страсть – кольца: «Тебя – меня»

А уста одного, тянутся к устам другой, и первый готов отдать жизнь за этот поцелуй. А свою половинку обессмертить им. Этим поцелуем.

Но страсти кипят не только любовные. Доводят людей до исступления схватка двух противников, которые бьются насмерть. А зеваки не отводят глаза от битвы соперников и ждут, когда их фаворит прольет кровь другого бойца.

В Древнем Риме на арене цирка в Колизее сражались насмерть до победы гладиаторы друг с другом. Потом были схватки с дикими животными. Но только в Испании сохранилась битва человека Тореадора и Матадора с единственным животным – быком. Которого дразнили красной тряпкой, чтобы потом пронзить быка умелым ударом шпаги и пролить на арену, где проводилась коррида, красную кровь. Но иногда побеждал не тореадор, а бык. Об этой страшной кровавой бойне и рассказывает Бенедикт Лившиц в стихотворении «Бык»:

Отбежали… Вышел чинно.

Жмешь мне руку, не любя:

Сколько розовых снежинок

На ладони у тебя!

Те четыре – словно крысы.

Вот и красный. Ждет с копьем,

Есть еще! Ну что же, высыпь…

Дальний запах раны пьем.

Это в шутку иль опасно?

Замирают веера…

Он за красным! Он за красным!

Браво, браво, браво, бра…

А! …

Но горячие схватки в жаркой Испании отходят у Бенедикта Лившица на второй план, когда прозвучал сигнальный выстрел крейсера «Аврора», который вошел в Неву и остановился неподалеку от Зимнего дворца. Лившиц об Октябрьском перевороте написал стихотворение, в котором он сожалеет о случившемся. Этот случай, это событие, думает поэт, может погубить все то, что сделал основатель Петербурга. И ждет, что глас Петра может остудить страсти, которые закипали, разделив население на две части, расколов страну надвое…

Все тем же величавым ладом

Свои струи ведет Нева,

Все тем же легким веет хладом

Кронштадский ветр на острова.

Все так же сладостна дремота

Пресветлой ночи – и гранит,

Неуязвимый, не хранит

И признака переворота.

И, все еще возглавлена

Моей Медузою, доныне

Ея взыскует благостыни

На смертном гноище страна.

Как будто эта над Невою

Не всуе замершая длань

Плеснет отсель водой живою

И медный глас раздастся: встань!

Бенедикт Лившиц сгущает краски. Да Октябрьский переворот произошел. И «на смертном гноище страна». Прогнила не только монархия, но и вся страна лежит на смертном одре. И только как в сказке её можно оживить, сплеснув её живою водой. Тем более далеко ходить не надо – могучая Нева катит такую живительную влагу прямо возле Петропавловской крепости к Форпосту Морского флота – Кронштадту. Лившиц употребляет для живой воды древнерусское, уже ставшее архаичным слово – отсель. И на ум сразу опять возвращаешься к Медному всаднику, символу Петровской эпохи: «отсель грозить мы будем шведу, назло надменному соседу, здесь будет город заложен». И глас Медного Петра призывает патриотов России: - Встань!»

В следующем стихотворении «Вступление» Бенедикт Лившиц считает, что «чернь» несет разрушение стране. И, как россиянин, не может смириться, что «в угаре тяжком пьяных стогнов» безумцы разрушат, словно «бритты или галлы» с кольтом или маузером в руке все символы Императорского Петрограда. Они выбьют у льва пятиугольный щит, а распятый двуглавый орел уже издает смертный крик. А сердце самого поэта пронзил насквозь шпиль Трезини. И последний крик самого поэта о том, что Петербург был и останется навсегда символом могущества России:

Когда бы бриттом или галлом

Мне объявиться на Неве,

Спокойно бы по всем кварталам

Бродил я с кольтом в рукаве.

Но ни один лишь облак синий, -

На мутное упавши дно,

Шпилем стремительным Трезини

Пронзил мне сердце заодно.

И днесь, когда пятиугольный

У льва из лапы выбит щит,

Твоих скорбей участник вольный

С тобою казни предстоит.

Не удержать в раскрытом горле

Распятой птицы смертный крик,

Не отвечать на клекот орлий

Иною речью, чем привык.

В угаре тяжком пьяных стогнов.

С безумной жизнию вразлад,

Пред чернию пою, не дрогнув,

Императорский Петроград.

Эту тему Бенедикт Лившиц продолжает и в 1919 году. Через год, как было написано стихотворение «Вступление», пишет два стихотворения «Он мне сказал» и «Я знаю». В них он не призывает бороться с новой Советской властью и навязывать вновь монархические порядки насильно. Поэт понимает, что рубить с плеча мечом головы непокорных, не пожелавших раболепное подчинение прошлой власти, а вдохнуть в себя воздух свободы с властью новой.

Бенедикт Лившиц призывает воспользоваться антагонистам не мечом, а словом, тем оружием, которым умеет пользоваться любой поэт или писатель – «устным мечом».

Он мне сказал: «В начале было Слово…»

И только я хотел помыслить: «Чье?»,

Как устный меч отсек от мирового

Сознания – сознание мое.

И вот – земля, в её зеленоватом,

Как издали казалось мне, дыму,

Откуда я на тех, кто был мне братом,

Невидящих очей не подыму.

Как мне дано, живу, пою по слуху,

Но и забывши прежнюю звезду,

К Отцу, и Сыну, и Святому Духу

Я вне земного времени иду.

В этом стихе Бенедикт Лившиц придерживается принципа: «Не суди и не судим будешь». И, отказавшись судить новую власть, он как поэт и человек поднимается на огромную космическую высоту глобального сознания человечества.

Лирический герой Лившица только «посмел подумать», но не произнес еще ни одного слова, как Слово Божье превратилось в «устный меч» и это грозное оружие отсекло сознание героя от Сознания Мирового. От Сознания даже не Земли, а вселенной.

Потому герой и живет и действует вне «земного времени» во имя «Отца, и Сына, и Святого Духа».

А во втором стихе Лившиц уже конкретизирует, что «устный меч» - это не только его язык, а и «Божья речь»:

Я знаю в мировом провале,

Где управляет устный меч,

Мои стихи существовал

Не как моя – как Божья речь.

Это заявление поэта созвучно с древним афоризмом: «Устами младенца глаголет истина». И не только устами младенца. Бенедикт одухотворяет саму Природу, его стихи созвучны с шорохами травы и с завыванием ветра:

Теперь они в земных наречьях

Заточены, и силюсь я

Воспоминанием извлечь их

Из бездны инобытия.

Пою с травой и с ветром вою,

Одним желанием греша:

Найти хоть звук, где с мировою

Душой слилась моя душа.

Стихи Бенедикта Лившица звучат величаво, гордо, а сам поэт скромно заявляет: «Найти хоть звук, где с мировою душой слилась моя душа».

Бенедикту достаточно довольствоваться своим звучанием одной строчки стихотворения будет созвучно, словно с камертоном – с мировой Душою.

Мне кажется, что Бенедикт Лившиц добился этого созвучия. После многих раздумий у Бенедикта Лившица появилась в 1933 году его самая известная книга «Полутораглазый стрелец». В ней звучат воспоминания и размышления о творчестве, например, Хлебникова и Маяковского. Без «Полутораглазого стрельца» не смогли бы обойтись исследователи раннего Маяковского и Хлебникова. Ведь Лившиц показал в «Стрельце» литературную борьбу предреволюционных лет. И это был взгляд не постороннего наблюдателя, а взгляд изнутри и гущи событий, в которых участвовал и сам Лившиц.

Еще в 1913 году до Первой Мировой войны Бенедикт стихотворение Давиду Бурлюку, основателю литературного течения, такому как футуризм, стихотворение Лившиц так и назвал «Давиду Бурлюку»:

Сродни и скифу и ашантию,

Гилеец в модном котелке,

Свою тропическую мантию

Ты плещешь в сини, вдалеке.

Не полосатый это парус ли,

Плясавший некогда рябо,

Прорвавшись в мюнхенские заросли

На пьяном корабле Рембо?

Несомый по морю и по лесу

Четырехмерною рекой,

Не к третьему ль земному полюсу

Ты правишь легкою рукой?

Проплыл – и таешь в млечной темени,

Заклятья верные шепча:

Сквозь котелок встают на темени

Пророческие два луча.

Внимательный читатель, вероятно, вспомнит, что Рембо – это не персонаж американского голливудского боевика Рембо, который один побеждает банду преступников или злодеев, его играет актер Сильвестр Сталлоне, а поэт Рембо, стихи которого любил Давид Бурлюк. Ведь у Рембо создан поэтический образ, в котором он «на пьяном корабле» несется и на суше и по морю прорываясь «через Мюнхенские заросли». У Бурлюка заинтриговали фантастические идеи Рембо о четырехмерном пространстве, и о третьем земном полюсе, что волосы, которые были не совсем густы, вставали дыбом, чтобы из темени самого Бурлюка могли пробиться сквозь «шевелюру» - «пророческие два луча». Только почему-то Лившиц не рассказал нам, как эти сияющие лучи пробьются через котелок-шляпу футуриста. А так ли фантастическое четырехмерное пространство реки, которое упомянул Бенедикт Лившиц? Ведь кроме длины, высоты и ширины существует и четвертый вектор – время. Пусть и считается, что время течет только в одну сторону, но если по какой-то дороге возвратиться по тому же пройденному пути назад?

Но как пророческие лучи у Бурлюка, так в голове самого поэта Бенедикта Лившица теснились в голове мысли. Он считал, что слово блуждает, бродит, как свежее пиво. Но кто услышит это «Слово», если «город над Невой» - мертв?

Пошутив над футуризмом Бурлюка, Бенедикт сам окунается в мистику и задается вопросом, а не «уводит ли вовнутрь вещей смертоносная стезя?». И пишет стихотворение «Мне ль не знать»:

Мне ль не знать, что слово бродит

Тем, чего назвать нельзя,

И вовнутрь вещей уводит

Смертоносная стезя?

Что в таинственное лоно

Проникать нельзя стиху,

Если небо Вавилона

Есть не только наверху?

Тут поэт Бенедикт Лившиц делает намек на Вавилонскую башню. Господь наказал безумцев, желавших построить сооружение, которое могло бы стать транспортной артерией между небом и землей, лишив их единого языка. Как только строители заговорили на разных языках, то совместное строительство стало невозможным. Не правда ли, что ситуация с вавилонской башней стала актуальной и в наше время? А «пророческие лучи» встали не из темени Давида Бурлюка, а у самого Бенедикта Лившица. Он продолжил стихотворение:

Но, очаровать не смея

Явной прелестью ланит.

Ты зовешь меня, алмея.

В мой возлюбленный гранит.

И мой дух, нарушив клятву,

В сумрак входит роковой,

В соблазнительную сатву,

В мертвый город над Невой.

И лечу – отныне камень,

Позабывший о праще,

Отдаю последний пламень

Тайной сущности вещей.

Лившиц, как настоящий воин, стрелял до последнего патрона. Он хотел отдать свой «последний пламень тайной сущности вещей», но сам как камень, выпущенный из пращи, улетел в никуда, а спасти «Мертвый город над Невой» не смог. Его возродили новые поколения поэтов.

В октябре 1937 года Бенедикта Лившица арестовали, а 21 сентября 1938 года его расстреляли, как врага народа. Его реабилитировали в 1957 году, и все лучшие его произведения вошли в русскую литературу.

Сергей Есенин

Известный русский поэт Сергей Александрович Есенин родился 3 октября 1895 года в селе Константинове Рязанской губернии. Отец Александр Никитич выходец из крестьян, но перебрался в Москву и работал приказчиком в мясной лавке. Мать Татьяна Федоровна жила с мужем недолго и воспитывали Сергея Есенина бабушка и дедушка, а так же три дядьки. С этими дядьками и протекало все детство Сергея. Они были озорные и отчаянные ребята. Вот что вспоминает Есенин: «С трех с половиной лет они посадили меня на лошадь без седла и сразу пустили в галоп. Я помню, что очумел и крепко держался за холку. Потом меня учили плавать. Дядя Саша брал меня в лодку, отъезжал от берега, снимал с меня одежду и, как щенка, бросал меня в воду. Я не умело и испуганно плескал руками, и, пока не захлебывался, он все кричал: «Эх, стерва, ну куда же ты годишься?» «Стерва» у него было слово ласкательное.

После восьми лет, другому дяде я заменял охотничью собаку, плавал по озерам за подстреленными утками. Очень хорошо лазил по деревьям. Среди мальчишек был всегда коноводом и большим драчуном, и ходил всегда в царапинах. За озорство ругала меня только одна бабка. А дедушка иногда сам подзадоривал на кулачную и часто говорил бабке: «Ты у меня, дура, его не тронь, он так будет крепче!» Бабушка любила меня изо всей мочи, и нежности её не было границ».

Бабушка и познакомила внука с фольклором и народным творчеством. Рассказывала сказки, пела частушки и водила его по монастырям. После обучения в земской школе Сергей Есенин окончил церковно-учительскую школу.

В Москве Есенин поработал немного с отцом в мясной лавке, но отношения у них не сложились. И Сергей, мечтавший о слове поэта, стал работать в типографии Сытина. Полтора года посещал народный университет Шанявского. В Первую Мировую войну Сергей Есенин был призван на военную службу в Царское село и служил в санитарном поезде № 143.

В 1914 году у него было написано стихотворение «Молитва матери»:

На краю деревни старая избушка,

Там перед иконой молится старушка.

Молитва старушки сына поминает,

Сын в краю далеком родину спасает.

Молится старушка, утирает слезы,

А в глазах усталых расцветают грезы.

Видит она поле. Поле перед боем,

Где лежит убитым сын её героем.

На груди широкой брызжет кровь, как пламя,

А в руках застывших вражеское знамя.

И от счастья с горем вся она застыла,

Голову седую на руки склонила.

И закрыли брови редкие сединки,

А из глаз, как бисер, сыплются слезинки.

Это стихотворение Сергея Есенина довольно наивное. В первые дни войны в Царском Селе в санитарном поезде еще было мало раненых, а боевого опыта у Есенина и вовсе не было. Поэтому и эпизоды в «Молитве матери» скорее надуманные, чем правдивые.

Взять хотя бы строчки о погибшем сыне матери. Она представляет, как мог погибнуть её любимый сынок: Он погиб геройски и из «груди широкой брызжет кровь, что пламя, а в руках застывших вражеское знамя».

Кровь-то из раны, даже погибшего воина пламенеет, да только не каждому солдату удается в первой же атаке захватить знамя полка. И лежать на поле боя с этим редким трофеем.

Хотя само стихотворение образно по-есенински и эмоционально. Но уже в стихотворении «Бельгия», где как говорится в «Молитве матери» «Сын в краю далеком родину спасает». Уже звучит голос не мальчика, а мужа. В голосе Сергея Есенина звучат совсем другие ноты: сострадание, гордость за мужество солдат, за их силу духа: «Бельгия»

Побеждена, но не рабыня,

Стоишь ты гордо без доспех,

Осквернена твоя святыня,

Зато душа чиста, как снег.

Кровавый пир в дыму пожара

Устроил грозный сатана,

И под мечом его удара

Разбита храбрая страна.

Но дух свободный, дух могучий

Великих сил не угасил,

Он, как орел, парит за тучей

Над цепью доблестных могил.

И жребий правды совершится:

Падет твой враг к твоим ногам

И будет с горестью молиться

Твоим разбитым алтарям.

Талант поэта уже хорошо чувствуется сразу же с первой строчки: «Побеждена, но не рабыня». Не менее сильно сказано и дальше: «осквернена, … зато душа чиста, как снег».

Метафорична фраза стихотворения «Бельгия». О безжалостных действиях врага: «Кровавый пир в дыму пожара устроил грозный сатана». Читаешь словосочетания - «кровавый пир», а в сознании откладывается: «вампир» Кайзеровская Германия и высасывала кровь с порабощенных народов. Но и здесь Сергей Есенин оставался идеалистом. Он считал, что Россия поможет разгромить германцев и «падет твой враг к твоим ногам». Сергей Есенин имеет в виду к ногам Бельгии «и будет с горестью молиться твоим разбитым алтарям». Никогда еще ни один агрессор – завоеватель не молился разбитым алтарям поверженного противника.

Сергей был еще юн и беспечен и горячо любил свою Родину. И ни за какие коврижки он её не променял бы. Так оно и получилось, а в стихотворении «Гой ты, Русь, моя родная», написанном Есениным звучит задорное настроение. Ведь это стихотворение написано перед началом Первой Мировой войны в 1914 году:

Гой ты, Русь, моя родная,

Хаты – в ризах образа…

Не видать конца и края –

Только синь сосет глаза.

Как захожий богомолец,

Я смотрю твои поля.

А у низеньких околиц

Звонно чахнут тополя.

Пахнет яблоком и медом

По церквам твой кроткий Спас.

И гудит за корогодом

На лугах весенний пляс.

Побегу по мятой стежке

На приволь зеленых лех,

Мне навстречу, как сережки,

Прозвенит девичий смех.

Если крикнет рать святая:

«Кинь ты Русь, живи в раю!»

Я с кажу: «Не надо рая,

Дайте родину мою».

В этих строках: «Я скажу не надо рая, дайте родину мою» - вся суть души Сергея Есенина и есенинской поэзии. Он любит свою былинную Русь и преклоняется перед своей Родиной. После «Гой ты, Русь, моя родная…» в этом же году в самом начале Первой Мировой войны и написал былину «Богатырский посвист». Русское народное творчество, её былинный фольклор Сергей Есенин впитал с молоком матери и передан горячо любящей своего внука – бабушкой. Прочитав «Богатырский посвист», вы сами убедитесь в этом:

Грянул гром. Чашка неба расколота.

Разорвалися тучи тесные.

На подвесках из чистого золота

Закачались лампадки небесные.

Отворили ангелы окно высокое,

Видят – умирает тучка безглавая,

А с запада, как лента широкая,

Подымается заря кровавая.

Догадалися слуги божии,

Что недаром земля просыпается,

Видно, мол, немцы негожие

Войной на мужика подымаются.

Сказали ангелы солнышку:

«Разбуди поди мужика, красное,

Потрепи его за головушку,

Дескать, беда для тебя опасная».

В этой части былины так и напрашивается на язык народная поговорка: «Пока гром не грянет – мужик не перекрестится».

А продолжает Сергей Есенин былину, вспомнил другую поговорку народа: «Русский мужик долго запрягает, зато потом быстро едет». Такие действия мужика изложены в дальнейших строках поэмы «Богатырский посвист»:

Встал мужик, из ковша умывается,

Ласково беседует с домашней птицею,

Умывшись, в лапти наряжается

И достает сошники с палицею.

Мужик неторопливый, да сам себе на уме, хотя его и называют пренебрежительно – мужик лапотный, но он как раз в лапти-то лыковые и наряжается. А исподволь оружие себе подбирает подходящее. Палицу-булаву в руки берет. Если меч снесет голову с плеч врагу, да только меч-то оружие обоюдоострое. А тяжеленая палица в руках русского мужика орудие смертоносное, ни какой шлем удара палицы не выдержит, и раздробит башку оголтелого захватчика эта булава вдребезги.

Но булава булавой, а неплохо бы и дальнобойным оружием бы обзавестись. И выслушав песню своей жёнки: «Подарю я, сокол, на прощанье пику, вместе с песней пику подарю…», воин – богатырь едет к кузнецу:

Думает мужик дорогой в кузницу:

«Проучу я харю поганую».

И на ходу со злобы тужится,

Скидает с плечей сермягу рваную.

Сделал кузнец мужику пику вострую,

И уселся мужик на клячу брыкучую.

Едет он дорогой пестрою,

Насвистывает песню могучую,

Выбирает мужик дорожку приметнее,

Едет, свистит, ухмыляется,

Видят немцы – задрожали дубы столетние,

На дубах от свиста листы валятся.

Побросали немцы шапки медные,

Испугались посвисту богатырского…

Правит Русь праздники победные,

Гудит земля от звона монастырского.

В этой былине несколько историй. Одна похожа на рассказ об Илье Муромце, который сидел на печи тридцать лет и три года, а как появился на Святой Руси ворог – Соловей – Разбойник, так ему Бог здоровье дал, и стал Илья Муромец на ноги и на защиту Руси. Правда, в древнерусской былине

Прочитано 2555 раз
Другие материалы в этой категории: « Музыка из слов «Васильки» на литературной ниве »